Страница:
Если Ваша привязанность ко мне, которая, по-моему, не знает предела,
позволит Вам уделить мне небольшой пенсион, я уеду, куда Вы прикажете, в
Швейцарию, например, вместе с моим мужем. Имя его столь безвестно, что ни
одна душа не узнает дочь Вашу под именем госпожи Сорель, снохи верьерского
плотника. Вот оно, это имя, которое мне было так трудно написать. Мне
страшно прогневить Вас, как бы ни был справедлив Ваш гнев, я боюсь, что он
обрушится на Жюльена. Я не буду герцогиней, отец, и я знала это с той
минуты, как полюбила его; потому что это я полюбила его первая, я соблазнила
его. От Вас, от предков наших унаследовала я столь высокую душу, что ничто
заурядное или хотя бы кажущееся заурядным на мой взгляд не может привлечь
моего внимания. Тщетно я, желая Вам угодить, пыталась заинтересоваться
господином де Круазенуа. Зачем же Вы допустили, чтобы в это самое время
рядом, у меня на глазах, находился истинно достойный человек? Ведь Вы сами
сказали мне, когда я вернулась из Гиера: "Молодой Сорель - единственное
существо, с которым можно провести время без скуки"; бедняжка сейчас - если
это только можно было бы себе представить - страдает так же, как и я, при
мысли о том горе, которое принесет Вам это письмо. Не в моей власти
отвратить от себя Ваш отцовский гнев, но не отталкивайте меня, не лишайте
меня Вашей дружбы.
Жюльен относился ко мне почтительно. Если он и разговаривал со мной
иногда, то только из глубокой признательности к Вам, ибо природная гордость
его характера не позволяла ему держаться иначе, как официально, с кем бы то
ни было, стоящим по своему положению настолько выше его. У него очень сильно
это врожденное чувство различия общественных положений. И это я, - и я
признаюсь в этом со стыдом Вам, моему лучшему другу, и никогда никто другой
не услышит от меня этого признания, - я сама однажды в саду пожала ему руку.
Пройдет время, - ужели и завтра, спустя сутки, Вы будете все так же
гневаться на него? Мой грех непоправим. Если Вы пожелаете, Жюльен через меня
принесет Вам уверения в своем глубочайшем уважении и в искренней скорби
своей оттого, что он навлек на себя Ваш гнев. Вы его больше никогда не
увидите, но я последую за ним всюду, куда он захочет. Это его право, это мой
долг, он отец моего ребенка. Если Вы по доброте своей соблаговолите
назначить нам шесть тысяч франков на нашу жизнь, я приму их с великой
признательностью, а если нет, то Жюльен рассчитывает устроиться в Безансоне
преподавателем латыни и литературы. С какой бы ступени он ни начал, я
уверена, что он выдвинется. С ним я не боюсь безвестности. Случись
революция, я не сомневаюсь, что он будет играть первую роль. А могли ли бы
Вы сказать нечто подобное о ком-либо из тех, кто добивался моей руки? У них
богатые имения? Но это единственное преимущество не может заставить меня
плениться ими. Мой Жюльен достиг бы высокого положения и при существующем
режиме, будь у него миллион и покровительство моего отца..?"
Матильда знала, что отец ее человек вспыльчивый, и потому исписала
восемь страниц.
"Что делать? - рассуждал сам с собой Жюльен, прогуливаясь в полночь в
саду, в то время как г-н де Ла-Моль читал это письмо. - Каков, во-первых,
мой долг, во-вторых, мои интересы? То, чем я обязан ему, безмерно; без него
я был бы жалким плутом на какойнибудь ничтожной должности, да, пожалуй, еще
и не настолько плутом, чтобы не навлечь на себя ненависть и презрение
окружающих. Он сделал из меня светского человека. В силу этого мои
неизбежные плутни будут, во-первых, более редки и, во-вторых, менее гнусны.
А это стоит больше, чем если бы он подарил мне миллион. Я обязан ему и
этим орденом и моими якобы дипломатическими заслугами, которые возвышают
меня над общим уровнем.
Если он сидит сейчас с пером в руке и намеревается предписать мне, как
я должен вести себя, - что он напишет?"
Тут размышления Жюльена были внезапно прерваны старым камердинером г-на
де Ла-Моля.
- Маркиз требует вас сию минуту, одетого, неодетого, все равно.
И, провожая Жюльена, камердинер добавил вполголоса:
- Берегитесь, господин маркиз прямо рвет и мечет.
ПРОПАСТЬ МАЛОДУШИЯ
Шлифуя этот алмаз, неискусный гранильщик сточил его самые искрометные
грани. В средние века - да что я говорю, - еще при Ришелье француз обладал
способностью хотеть.
Мирабо.
Жюльен застал маркиза в бешенстве; должно быть, в первый раз в жизни
этот вельможа вел себя непристойно: он обрушился на Жюльена потоком
площадной брани. Наш герой был изумлен, уязвлен, но его чувство
признательности к маркизу нимало не поколебалось. "Сколько великолепных пла-
нов, издавна взлелеянных заветной мечтой, - и вот в одно мгновение
несчастный человек видит, как все это рассыпается в прах! Но я должен ему
ответить что-нибудь, мое молчание только увеличивает его ярость". Ответ
подвернулся из роли Тартюфа.
- Я не ангел... Я служил вам верно, и вы щедро вознаграждали меня... Я
полон признательности, но, посудите, мне двадцать два года... В этом доме
меня только и понимали вы сами и эта прелестная особа...
- Гадина! - заорал маркиз. - Прелестная, прелестная! Да в тот день,
когда вам пришло в голову, что она прелестна, вы должны были бежать отсюда
со всех ног!
- Я и хотел бежать: я тогда просил вас отпустить меня в Лангедок.
Маркиз от ярости бегал по комнате; наконец, обессилив от этой беготни,
раздавленный горем, упал в кресло. Жюльен слышал, как он пробормотал про
себя: "И ведь это вовсе не злой человек..?"
- Нет, никогда у меня не было зла против вас! - воскликнул Жюльен,
падая перед ним на колени.
Но ему тут же стало нестерпимо стыдно этого движения, и он тотчас
поднялся.
Маркиз был словно в каком-то беспамятстве. Увидав, как Жюльен бросился
на колени, он снова принялся осыпать его неистовыми ругательствами,
достойными извозчика. Быть может, новизна этих крепких словечек немного
отвлекала его.
"Как! Дочь моя будет именоваться "госпожа Сорель"? Как! Дочь моя не
будет герцогиней?" Всякий раз, как эти две мысли отчетливо возникали в его
сознании, маркиза словно всего переворачивало, и он мгновенно терял
способность владеть собой. Жюльен боялся, что он вот-вот бросится его бить.
В минуты просветления, когда маркиз словно осваивался со своим
несчастьем, он обращался к Жюльену с довольно разумными упреками.
- Надо было уехать, сударь... - говорил он ему. - Ваш долг был скрыться
отсюда... Вы вели себя, как самый последний негодяй...
Тут Жюльен подошел к столу и написал:
"Жизнь давно уже стала для меня невыносимой, и я кладу ей конец. Прошу
господина маркиза принять уверения в моей безграничной признательности, а
также мои извинения за то беспокойство, которое смерть моя в его доме может
ему причинить".
- Прошу господина маркиза пробежать эти строки... Убейте меня, - сказал
Жюльен, - или прикажите вашему камердинеру убить меня. Сейчас час ночи, я
буду ходить там по саду, у дальней стены.
- Убирайтесь вон! К черту! - крикнул ему вслед маркиз.
"Понимаю, - подумал Жюльен, - он ничего не имел бы против, если бы я
избавил его лакея от необходимости прикончить меня... Нет, пусть убьет,
пожалуйста, это удовлетворение, которое я ему предлагаю... Но я-то, черт
возьми, я люблю жизнь... Я должен жить для моего сына".
Эта мысль, которая впервые с такой ясностью представилась его
воображению, поглотила его всего целиком, после того как он в течение
нескольких минут бродил по саду, охваченный острым чувством грозившей ему
опасности.
Эта столь новая для него забота сделала его осмотрительным. "Надо с
кем-нибудь посоветоваться, как мне вести себя с этим неистовым человеком...
Он сейчас просто лишился рассудка, он на все способен. Фуке от меня слишком
далеко, да и где ему понять, что делается в душе такого человека, как
маркиз?
Граф Альтамира... А можно ли поручиться, что он будет молчать об этом
до могилы? Надо подумать о том, чтобы моя попытка посоветоваться с кем-то не
привела к каким-нибудь последствиям и не осложнила еще больше моего
положения! Увы! У меня, кажется, никого не остается, кроме мрачного аббата
Пирара... Но при этой его янсенистской узости взглядов... Какойнибудь
пройдоха-иезуит, который знает свет, мог бы мне быть гораздо полезней...
Пирар, да он способен прибить меня, едва только я заикнусь о моем
преступлении!"
Дух Тартюфа явился Жюльену на помощь. "Вот что! Пойду к нему на
исповедь!" На этом решении, после двухчасовой прогулки по саду, он и остано-
вился. Он уже больше не думал о том, что его вот-вот настигнет ружейная
пуля; его непреодолимо клонило ко сну.
На другой день рано утром Жюльен уже был за много лье от Парижа и
стучался у двери сурового янсениста. К своему великому удивлению, он
обнаружил, что исповедь его отнюдь не оказалась такой уж неожиданностью для
аббата.
"Пожалуй, мне следует винить самого себя", - говорил себе аббат, и
видно было, что он не столько рассержен, сколько озабочен.
- Я почти догадывался об этой любовной истории. Но из расположения к
вам, несчастный юноша, я не захотел намекнуть об этом отцу...
- Но что он, по-вашему, сделает? - нетерпеливо спросил Жюльен.
В эту минуту он чувствовал привязанность к аббату, и резкое объяснение
с ним было бы для него чрезвычайно тягостно.
- Мне представляется, что у него есть три возможности, - продолжал
Жюльен. - Во-первых, господин де Ла-Моль может меня прикончить, - и он
рассказал аббату про предсмертную записку самоубийцы, которую он оставил
маркизу. - Во-вторых, он может поручить это дело графу Норберу, и тот
вызовет меня на дуэль.
- И вы примете такой вызов? - в негодовании вскричал аббат, вскакивая с
места.
- Вы не даете мне договорить. Разумеется, я бы никогда не стал стрелять
в сына моего благодетеля. В-третьих, он может удалить меня отсюда. Если он
скажет мне: поезжайте в Эдинбург или в Нью-Йорк, я послушаюсь. В таком
случае положение мадемуазель де Ла-Моль можно будет скрыть, но я ни за что
не допущу, чтобы они умертвили моего сына.
- Не сомневайтесь, это первое, что придет в голову этому развращенному
человеку...
Между тем Матильда в Париже сходила с ума от отчаяния. Она виделась с
отцом около семи часов утра. Он показал ей записку Жюльена, и с тех пор она
себе места не находила; ее преследовала ужасная мысль: не решил ли Жюльен,
что для него самое благородное - покончить с собой?" И даже не сказав мне",
- говорила она себе с горестным возмущением.
- Если он умрет, я умру тоже, - говорила она отцу. - И это вы будете
виновны в его смерти... Быть может, вы будете даже очень довольны этим... но
клянусь памятью его, что я, во-первых, надену траур и объявлю всем, что я
вдова Сорель, и с этой надписью разошлю уведомления о похоронах, имейте это
в виду... Ни трусить, ни прятаться я не стану.
Любовь ее доходила до помешательства. Теперь уже сам маркиз растерялся.
Он начинал смотреть на совершившееся более трезво. За завтраком
Матильда не показалась. Маркиз почувствовал громадное облегчение, а главное,
он был польщен тем, что она, как выяснилось, ни словом не обмолвилась обо
всем этом матери.
Жюльен только успел соскочить с лошади, как Матильда уже прислала за
ним и бросилась ему на шею почти на глазах у своей горничной. Жюльен был не
слишком признателен ей за этот порыв; долгое совещание с аббатом Пираром
настроило его весьма дипломатично и расчетливо. Перечисление и подсчет
всяких возможностей охладили его воображение. Матильда со слезами на глазах
рассказала ему, что она видела его записку о том, что он покончит с собой.
- Отец может передумать. Сделайте мне одолжение, уезжайте сейчас же в
Вилькье, садитесь на лошадь и уезжайте, пока наши не встали из-за стола.
И, видя, что Жюльен не двигается и смотрит на нее удивленным и холодным
взглядом, она расплакалась.
- Предоставь мне вести все наши дела! - воскликнула она, бросаясь к
нему на грудь и сжимая его в своих объятиях. - Ты ведь знаешь, что я только
поневоле расстаюсь с тобой. Пиши на имя моей горничной, только адрес пусть
будет написан чужой рукой, а уж я буду писать тебе целые тома. Прощай! Беги!
Это последнее слово задело Жюльена, но он все же повиновался. "Как это
так неизбежно случается, - подумал он, - что даже в самые лучшие их минуты
эти люди всегда ухитряются чем-нибудь да задеть меня".
Матильда решительно отклонила все благоразумные планы своего отца. Она
не желала вступать ни в какие соглашения иначе, как на следующих условиях:
она будет госпожой Сорель и будет скромно существовать со своим мужем в
Швейцарии либо останется с ним у отца в Париже. Она и слушать не хотела о
тайных родах.
- Вот тут-то и пойдет всякая клевета, и тогда уж не спасешься от
позора. Через два месяца после свадьбы мы с мужем отправимся путешествовать,
и тогда нам будет очень легко представить дело так, что никто не усомнится в
том, что сын мой появился на свет в надлежащее время.
Это упорство сначала приводило маркиза в бешенство, но под конец
заставило его поколебаться.
Как-то раз он смягчился.
- На, возьми, - сказал он дочери, - вот тебе дарственная на десять
тысяч ренты, отошли ее твоему Жюльену, и пусть он примет меры, да поскорей
отошли, чтобы я не мог отобрать ее, если передумаю.
Зная страсть Матильды командовать, Жюльен, только для того, чтобы
уступить ей, проскакал неизвестно зачем сорок лье: он был в Вилькье и
проверял там счета фермеров; благодеяние маркиза явилось для него предлогом
вернуться. Он отправился искать приюта у аббата Пирара, который к этому
времени сделался самым полезным союзником Матильды. Каждый раз, как только
маркиз обращался к нему за советом, он доказывал ему, что всякий иной выход,
кроме законного брака, был бы преступлением перед богом.
- И к счастью, - добавлял аббат, - житейская мудрость в данном случае
на стороне религии. Можно ли хоть на минуту предположить, что мадемуазель де
Ла-Моль при ее неукротимом характере будет хранить в тайне то, что сама она
не желает скрывать? А если вы не согласитесь на то, чтобы свадьба состоялась
открыто, как полагается, в обществе гораздо дольше будут заниматься этим
загадочным неравным браком. Надо все объявить разом, чтобы не оставалось
ничего неясного, ни тени тайны.
- Это правда, - задумчиво согласился маркиза - В наше время разговоры
об этом браке уже через три дня покажутся пережевыванием старого, скучной
болтовней, которой занимаются никчемные люди. Хорошо бы воспользоваться
каким-нибудь крупным правительственным мероприятием против якобинцев и тут
же, под шумок, все это и уладить.
Двое или трое из числа друзей г-на де Ла-Моля держались того же мнения,
что и аббат Пирар. Они тоже считали, что решительный характер Матильды
является главным препятствием для каких бы то ни было иных возможностей. Но
и после всех этих прекрасных рассуждений маркиз в глубине души никак не мог
свыкнуться с мыслью, что надо навсегда расстаться с надеждой на табурет для
своей дочери.
Его память, его воображение были насыщены всевозможными похождениями и
разными ловкими проделками, которые были еще возможны в дни его юности.
Уступать необходимости, опасаться закона казалось ему просто нелепым и
недостойным для человека его положения. Как дорого приходилось ему теперь
расплачиваться за все те обольстительные мечты о будущности дочери, которыми
он тешил себя в течение десяти лет!
"И кто бы мог это предвидеть? - мысленно восклицал он. - Девушка с
таким надменным характером, с таким замечательным умом! И ведь она больше
меня гордилась именем, которое она носит! Еще когда она была ребенком, самые
знатные люди Франции просили у меня ее руки.
Да, надо забыть о всяком благоразумии! Уж таково наше время, все летит
вверх тормашками. Мы катимся к полному хаосу".
ЧЕЛОВЕК С ГОЛОВОЙ
Префект ехал верхом и рассуждал сам с собой?" Почему бы мне не стать
министром, председателем сове та, герцогом? Войну я бы стал вести вот каким
образом!.. А вот как бы я расправился и заковал в кандалы всяких охотников
до нововведений!"
"Глоб"
Никакие доводы рассудка не в состоянии уничтожить могущественной власти
целого десятилетия сладостных грез. Маркиз соглашался, что сердиться
неблагоразумно, но не мог решиться простить. "Если бы этот Жюльен погиб
как-нибудь неожиданно, от несчастного случая!.." - думал он иногда. Так его
удрученное воображение пыталось утешить себя самыми невероятными фантазиями.
И это парализовало влияние всех мудрых доводов аббата Пирара. Прошел месяц,
и разговоры о том, как прийти к соглашению, не подвинулись ни на шаг.
В этом семейном деле совершенно так же, как и в делах политических,
маркиза вдруг осеняли блестящие идеи и воодушевляли его дня на три. И тогда
всякий другой план действий, исходивший из трезвых рассуждений, отвергался
им, ибо трезвые рассуждения только тогда имели силу в его глазах, когда они
поддерживали его излюбленный план. В течение трех дней он со всем пылом и
воодушевлением истинного поэта трудился над тем, чтобы повернуть дело так,
как ему хотелось; но проходил еще день, и он уже не думал об этом.
Сначала Жюльен недоумевал - его сбивала с толку медлительность маркиза,
но когда прошло несколько недель, он стал догадываться, что г-н де Ла-Моль
просто не знает, на что решиться.
Госпожа де Ла-Моль и все в доме были уверены, что Жюльен уехал в
провинцию по делам управления их поместьями. Он скрывался в доме аббата
Пирара и почти каждый день виделся с Матильдой; каждое утро она приходила к
отцу и проводила с ним час; но иногда они по целым неделям не разговаривали
о том, чем были поглощены все их мысли.
- Я знать не хочу, где он, этот человек, - сказал ей однажды маркиз. -
Пошлите ему это письмо.
Матильда прочла:
"Лангедокские земли приносят 20 600 франков. Даю 10600 франков моей
дочери и 10000 франков господину Жюльену Сорелю. Отдаю, разумеется, и, земли
также. Скажите нотариусу, чтобы приготовил две отдельные дарственные и пусть
принесет мне их завтра; после этого все отношения между нами порваны. Ах,
сударь! Мог ли я ожидать от вас всего этого?
Маркиз де Ла-Моль.
- Благодарю от всей души, - весело сказала Матильда. - Мы поселимся в
замке д'Эгийон, поблизости от Ажена и Марманды. Говорят, это очень
живописные места, настоящая Италия.
Этот дар чрезвычайно удивил Жюльена. Теперь это был уже не тот
непреклонный, холодный человек, каким мы его знали. Судьба сына заранее
поглощала все его мысли. Это неожиданное и довольно солидное для такого
бедного человека состояние сделало его честолюбцем. Теперь у него с женой
было 36 000 франков ренты. Что касается Матильды, все существо ее было
поглощено одним-единственным чувством - обожанием мужа: так она теперь
всегда из гордости называла Жюльена. И все честолюбие ее сосредоточивалось
исключительно на том, чтобы добиться признания этого брака. Она без конца
превозносила высокое благоразумие, которое проявила, соединив свою судьбу с
таким выдающимся человеком. Личные достоинства - вот был излюбленный довод,
на который она неизменно опиралась.
Длительная разлука, множество всяких дел, редкие минуты, когда им
удавалось поговорить друг с другом о своей любви, - все это как нельзя лучше
помогало плодотворному действию мудрой политики, изобретенной в свое время
Жюльеном.
Наконец Матильда вышла из терпения и возмутилась, что ей приходится
урывками видеться с человеком, которого она теперь по-настоящему полюбила.
В порыве этого возмущения она написала отцу, начав свое письмо, как
Отелло:
"То, что я предпочла Жюльена светским удовольствиям, которые общество
могло предоставить дочери господина де Ла-Моля, выбор мой доказывает
достаточно ясно. Все эти радости мелкого самолюбия и пустого тщеславия для
меня не существуют. Вот уже полтора месяца, как я живу в разлуке с моим
мужем. Этого довольно, чтобы засвидетельствовать мое уважение к Вам. На
будущей неделе, не позднее четверга, я покину родительский дом. Ваши
благодеяния обогатили нас. В тайну мою не посвящен никто, кроме почтенного
аббата Пирара. Я отправляюсь к нему, он нас обвенчает, а час спустя мы уже
будем на пути в Лангедок и не появимся в Париже впредь до Вашего разрешения.
Одно только заставляет сжиматься мое сердце - все это станет пищей для
пикантных анекдотов на мой счет и на Ваш. Остроты каких-нибудь глупцов,
пожалуй, заставят нашего доблестного Норбера искать ссоры с Жюльеном. А при
таких обстоятельствах - я хорошо знаю его - я буду бессильна оказать на
Жюльена какое-либо воздействие: в нем заговорит дух восставшего плебея.
Умоляю Вас на коленях, отец, придите на мое венчание в церковь аббата Пирара
в следующий четверг. Это обезвредит ехидство светских пересудов и отвратит
опасность, угрожающую жизни Вашего единственного сына и жизни моего мужа...
", и так далее, и так далее.
Это письмо повергло маркиза в необыкновенное смятение. Итак, значит,
необходимо в конце концов принять какое-то решение. Все его правила, все
привычные дружеские связи утратили для него всякое значение.
В этих исключительных обстоятельствах в нем властно заговорили все
истинно значительные черты его характера, выкованные великими потрясениями,
которые он пережил в юности. Невзгоды эмиграции сделали его фантазером.
После того как он на протяжении двух лет видел себя обладателем громадного
состояния, пожинал всякие отличия при дворе, 1790 год внезапно вверг его в
ужасную нищету эмиграции. Эта суровая школа перекроила душу
двадцатидвухлетнего юноши. Он, в сущности, чувствовал себя как бы
завоевателем, раскинувшим лагерь среди всего своего богатства; оно отнюдь не
порабощало его. Но это же самое воображение, которое уберегло его душу от
губительной отравы золота, сделало его жертвой безумной страсти - добиться
во что бы то ни стало для своей дочери громкого титула.
В продолжение последних полутора месяцев маркиз, повинуясь внезапному
капризу, вдруг решал обогатить Жюльена, бедность которого казалась ему
чем-то унизительным, позорным для него самого, маркиза де ЛаМоля, чем-то
немыслимым для супруга его дочери. Он швырял деньгами. На другой день его
воображение кидалось в другую сторону: ему казалось, что Жюльен поймет этот
немой язык расточительной щедрости, переменит имя, уедет в Америку и оттуда
напишет Матильде, что он для нее больше не существует. Г-н де ЛаМоль уже
представлял себе это письмо написанным, стараясь угадать, какое действие
может оно оказать на его дочь.
Когда все эти юношеские мечты были разрушены подлинным письмом
Матильды, маркиз после долгих раздумий о том, как бы ему убить Жюльена или
заставить его исчезнуть, вдруг неожиданно загорелся желанием создать ему
блестящее положение. Он даст ему имя одного из своих владений. Почему бы не
передать ему и титул? Герцог де Шон, его тесть, после того как единственный
сын его был убит в Испании, не раз уже говаривал маркизу, что он думает
передать свой титул Норберу...
"Нельзя отказать Жюльену в исключительных деловых способностях, в
редкой отваге, пожалуй, даже и в некотором блеске... - рассуждал сам с собой
маркиз. - Но в глубине этой натуры есть что-то пугающее. И такое впечатление
он производит решительно на всех, значит, действительно что-то есть. (И чем
труднее было определить это "что-то", тем больше пугало оно пылкое
воображение старого маркиза.)
Моя дочь очень тонко выразила это как-то на днях (в письме, которого мы
не приводим): "Жюльен не пристал ни к одному салону, ни к какой клике". Он
не заручился против меня ни малейшей поддержкой, если я от него откажусь, он
останется без всего... Но что это - просто его неведение современного
состояния общества? Я два или три раза говорил ему: добиться какого-нибудь
положения, выдвинуться можно только при помощи салонов...
Нет, у него нет ловкости и хитрости какого-нибудь проныры, который не
упустит ни удобной минуты, ни благоприятного случая... Это характер отнюдь
не в духе Людовика XI. А с другой стороны, я вижу, что он руководится отнюдь
не возвышенными правилами. Для меня это что-то непонятное... Может быть, он
внушил себе все эти правила, чтобы не давать воли своим чувствам?
В одном можно не сомневаться: он не выносит презрения, и этим-то я и
держу его.
У него нет преклонения перед знатностью, по правде сказать, нет
никакого врожденного уважения к нам. В этом его недостаток. Но семинарская
душонка может чувствовать себя неудовлетворенной только от отсутствия денег
и жизненных благ. У него совсем другое: он ни за что в мире не позволит,
чтобы его презирали".
Прижатый к стене письмом дочери, г-н де Ла-Моль понимал, что надо на
что-то решиться. Так вот, прежде всего надо выяснить самое главное: "Не
объясняется ли дерзость Жюльена, побудившая его ухаживать за моей дочерью,
тем, что он знал, что я люблю ее больше всего на свете и что у меня сто
тысяч экю ренты?
Матильда уверяет меня в противном... Нет, дорогой господин Жюльен, я
хочу, чтобы у меня на этот счет не было ни малейшего сомнения.
Что это: настоящая любовь, неудержимая и внезапная? Или низкое
домогательство, желание подняться повыше, создать себе блестящее положение?
Матильда весьма прозорлива, она сразу почувствовала, что это соображение
может погубить его в моих глазах, отсюда, разумеется, и это признание: она,
видите ли, полюбила его первая.
Девушка с таким гордым характером - и поверить, что она забылась до
позволит Вам уделить мне небольшой пенсион, я уеду, куда Вы прикажете, в
Швейцарию, например, вместе с моим мужем. Имя его столь безвестно, что ни
одна душа не узнает дочь Вашу под именем госпожи Сорель, снохи верьерского
плотника. Вот оно, это имя, которое мне было так трудно написать. Мне
страшно прогневить Вас, как бы ни был справедлив Ваш гнев, я боюсь, что он
обрушится на Жюльена. Я не буду герцогиней, отец, и я знала это с той
минуты, как полюбила его; потому что это я полюбила его первая, я соблазнила
его. От Вас, от предков наших унаследовала я столь высокую душу, что ничто
заурядное или хотя бы кажущееся заурядным на мой взгляд не может привлечь
моего внимания. Тщетно я, желая Вам угодить, пыталась заинтересоваться
господином де Круазенуа. Зачем же Вы допустили, чтобы в это самое время
рядом, у меня на глазах, находился истинно достойный человек? Ведь Вы сами
сказали мне, когда я вернулась из Гиера: "Молодой Сорель - единственное
существо, с которым можно провести время без скуки"; бедняжка сейчас - если
это только можно было бы себе представить - страдает так же, как и я, при
мысли о том горе, которое принесет Вам это письмо. Не в моей власти
отвратить от себя Ваш отцовский гнев, но не отталкивайте меня, не лишайте
меня Вашей дружбы.
Жюльен относился ко мне почтительно. Если он и разговаривал со мной
иногда, то только из глубокой признательности к Вам, ибо природная гордость
его характера не позволяла ему держаться иначе, как официально, с кем бы то
ни было, стоящим по своему положению настолько выше его. У него очень сильно
это врожденное чувство различия общественных положений. И это я, - и я
признаюсь в этом со стыдом Вам, моему лучшему другу, и никогда никто другой
не услышит от меня этого признания, - я сама однажды в саду пожала ему руку.
Пройдет время, - ужели и завтра, спустя сутки, Вы будете все так же
гневаться на него? Мой грех непоправим. Если Вы пожелаете, Жюльен через меня
принесет Вам уверения в своем глубочайшем уважении и в искренней скорби
своей оттого, что он навлек на себя Ваш гнев. Вы его больше никогда не
увидите, но я последую за ним всюду, куда он захочет. Это его право, это мой
долг, он отец моего ребенка. Если Вы по доброте своей соблаговолите
назначить нам шесть тысяч франков на нашу жизнь, я приму их с великой
признательностью, а если нет, то Жюльен рассчитывает устроиться в Безансоне
преподавателем латыни и литературы. С какой бы ступени он ни начал, я
уверена, что он выдвинется. С ним я не боюсь безвестности. Случись
революция, я не сомневаюсь, что он будет играть первую роль. А могли ли бы
Вы сказать нечто подобное о ком-либо из тех, кто добивался моей руки? У них
богатые имения? Но это единственное преимущество не может заставить меня
плениться ими. Мой Жюльен достиг бы высокого положения и при существующем
режиме, будь у него миллион и покровительство моего отца..?"
Матильда знала, что отец ее человек вспыльчивый, и потому исписала
восемь страниц.
"Что делать? - рассуждал сам с собой Жюльен, прогуливаясь в полночь в
саду, в то время как г-н де Ла-Моль читал это письмо. - Каков, во-первых,
мой долг, во-вторых, мои интересы? То, чем я обязан ему, безмерно; без него
я был бы жалким плутом на какойнибудь ничтожной должности, да, пожалуй, еще
и не настолько плутом, чтобы не навлечь на себя ненависть и презрение
окружающих. Он сделал из меня светского человека. В силу этого мои
неизбежные плутни будут, во-первых, более редки и, во-вторых, менее гнусны.
А это стоит больше, чем если бы он подарил мне миллион. Я обязан ему и
этим орденом и моими якобы дипломатическими заслугами, которые возвышают
меня над общим уровнем.
Если он сидит сейчас с пером в руке и намеревается предписать мне, как
я должен вести себя, - что он напишет?"
Тут размышления Жюльена были внезапно прерваны старым камердинером г-на
де Ла-Моля.
- Маркиз требует вас сию минуту, одетого, неодетого, все равно.
И, провожая Жюльена, камердинер добавил вполголоса:
- Берегитесь, господин маркиз прямо рвет и мечет.
ПРОПАСТЬ МАЛОДУШИЯ
Шлифуя этот алмаз, неискусный гранильщик сточил его самые искрометные
грани. В средние века - да что я говорю, - еще при Ришелье француз обладал
способностью хотеть.
Мирабо.
Жюльен застал маркиза в бешенстве; должно быть, в первый раз в жизни
этот вельможа вел себя непристойно: он обрушился на Жюльена потоком
площадной брани. Наш герой был изумлен, уязвлен, но его чувство
признательности к маркизу нимало не поколебалось. "Сколько великолепных пла-
нов, издавна взлелеянных заветной мечтой, - и вот в одно мгновение
несчастный человек видит, как все это рассыпается в прах! Но я должен ему
ответить что-нибудь, мое молчание только увеличивает его ярость". Ответ
подвернулся из роли Тартюфа.
- Я не ангел... Я служил вам верно, и вы щедро вознаграждали меня... Я
полон признательности, но, посудите, мне двадцать два года... В этом доме
меня только и понимали вы сами и эта прелестная особа...
- Гадина! - заорал маркиз. - Прелестная, прелестная! Да в тот день,
когда вам пришло в голову, что она прелестна, вы должны были бежать отсюда
со всех ног!
- Я и хотел бежать: я тогда просил вас отпустить меня в Лангедок.
Маркиз от ярости бегал по комнате; наконец, обессилив от этой беготни,
раздавленный горем, упал в кресло. Жюльен слышал, как он пробормотал про
себя: "И ведь это вовсе не злой человек..?"
- Нет, никогда у меня не было зла против вас! - воскликнул Жюльен,
падая перед ним на колени.
Но ему тут же стало нестерпимо стыдно этого движения, и он тотчас
поднялся.
Маркиз был словно в каком-то беспамятстве. Увидав, как Жюльен бросился
на колени, он снова принялся осыпать его неистовыми ругательствами,
достойными извозчика. Быть может, новизна этих крепких словечек немного
отвлекала его.
"Как! Дочь моя будет именоваться "госпожа Сорель"? Как! Дочь моя не
будет герцогиней?" Всякий раз, как эти две мысли отчетливо возникали в его
сознании, маркиза словно всего переворачивало, и он мгновенно терял
способность владеть собой. Жюльен боялся, что он вот-вот бросится его бить.
В минуты просветления, когда маркиз словно осваивался со своим
несчастьем, он обращался к Жюльену с довольно разумными упреками.
- Надо было уехать, сударь... - говорил он ему. - Ваш долг был скрыться
отсюда... Вы вели себя, как самый последний негодяй...
Тут Жюльен подошел к столу и написал:
"Жизнь давно уже стала для меня невыносимой, и я кладу ей конец. Прошу
господина маркиза принять уверения в моей безграничной признательности, а
также мои извинения за то беспокойство, которое смерть моя в его доме может
ему причинить".
- Прошу господина маркиза пробежать эти строки... Убейте меня, - сказал
Жюльен, - или прикажите вашему камердинеру убить меня. Сейчас час ночи, я
буду ходить там по саду, у дальней стены.
- Убирайтесь вон! К черту! - крикнул ему вслед маркиз.
"Понимаю, - подумал Жюльен, - он ничего не имел бы против, если бы я
избавил его лакея от необходимости прикончить меня... Нет, пусть убьет,
пожалуйста, это удовлетворение, которое я ему предлагаю... Но я-то, черт
возьми, я люблю жизнь... Я должен жить для моего сына".
Эта мысль, которая впервые с такой ясностью представилась его
воображению, поглотила его всего целиком, после того как он в течение
нескольких минут бродил по саду, охваченный острым чувством грозившей ему
опасности.
Эта столь новая для него забота сделала его осмотрительным. "Надо с
кем-нибудь посоветоваться, как мне вести себя с этим неистовым человеком...
Он сейчас просто лишился рассудка, он на все способен. Фуке от меня слишком
далеко, да и где ему понять, что делается в душе такого человека, как
маркиз?
Граф Альтамира... А можно ли поручиться, что он будет молчать об этом
до могилы? Надо подумать о том, чтобы моя попытка посоветоваться с кем-то не
привела к каким-нибудь последствиям и не осложнила еще больше моего
положения! Увы! У меня, кажется, никого не остается, кроме мрачного аббата
Пирара... Но при этой его янсенистской узости взглядов... Какойнибудь
пройдоха-иезуит, который знает свет, мог бы мне быть гораздо полезней...
Пирар, да он способен прибить меня, едва только я заикнусь о моем
преступлении!"
Дух Тартюфа явился Жюльену на помощь. "Вот что! Пойду к нему на
исповедь!" На этом решении, после двухчасовой прогулки по саду, он и остано-
вился. Он уже больше не думал о том, что его вот-вот настигнет ружейная
пуля; его непреодолимо клонило ко сну.
На другой день рано утром Жюльен уже был за много лье от Парижа и
стучался у двери сурового янсениста. К своему великому удивлению, он
обнаружил, что исповедь его отнюдь не оказалась такой уж неожиданностью для
аббата.
"Пожалуй, мне следует винить самого себя", - говорил себе аббат, и
видно было, что он не столько рассержен, сколько озабочен.
- Я почти догадывался об этой любовной истории. Но из расположения к
вам, несчастный юноша, я не захотел намекнуть об этом отцу...
- Но что он, по-вашему, сделает? - нетерпеливо спросил Жюльен.
В эту минуту он чувствовал привязанность к аббату, и резкое объяснение
с ним было бы для него чрезвычайно тягостно.
- Мне представляется, что у него есть три возможности, - продолжал
Жюльен. - Во-первых, господин де Ла-Моль может меня прикончить, - и он
рассказал аббату про предсмертную записку самоубийцы, которую он оставил
маркизу. - Во-вторых, он может поручить это дело графу Норберу, и тот
вызовет меня на дуэль.
- И вы примете такой вызов? - в негодовании вскричал аббат, вскакивая с
места.
- Вы не даете мне договорить. Разумеется, я бы никогда не стал стрелять
в сына моего благодетеля. В-третьих, он может удалить меня отсюда. Если он
скажет мне: поезжайте в Эдинбург или в Нью-Йорк, я послушаюсь. В таком
случае положение мадемуазель де Ла-Моль можно будет скрыть, но я ни за что
не допущу, чтобы они умертвили моего сына.
- Не сомневайтесь, это первое, что придет в голову этому развращенному
человеку...
Между тем Матильда в Париже сходила с ума от отчаяния. Она виделась с
отцом около семи часов утра. Он показал ей записку Жюльена, и с тех пор она
себе места не находила; ее преследовала ужасная мысль: не решил ли Жюльен,
что для него самое благородное - покончить с собой?" И даже не сказав мне",
- говорила она себе с горестным возмущением.
- Если он умрет, я умру тоже, - говорила она отцу. - И это вы будете
виновны в его смерти... Быть может, вы будете даже очень довольны этим... но
клянусь памятью его, что я, во-первых, надену траур и объявлю всем, что я
вдова Сорель, и с этой надписью разошлю уведомления о похоронах, имейте это
в виду... Ни трусить, ни прятаться я не стану.
Любовь ее доходила до помешательства. Теперь уже сам маркиз растерялся.
Он начинал смотреть на совершившееся более трезво. За завтраком
Матильда не показалась. Маркиз почувствовал громадное облегчение, а главное,
он был польщен тем, что она, как выяснилось, ни словом не обмолвилась обо
всем этом матери.
Жюльен только успел соскочить с лошади, как Матильда уже прислала за
ним и бросилась ему на шею почти на глазах у своей горничной. Жюльен был не
слишком признателен ей за этот порыв; долгое совещание с аббатом Пираром
настроило его весьма дипломатично и расчетливо. Перечисление и подсчет
всяких возможностей охладили его воображение. Матильда со слезами на глазах
рассказала ему, что она видела его записку о том, что он покончит с собой.
- Отец может передумать. Сделайте мне одолжение, уезжайте сейчас же в
Вилькье, садитесь на лошадь и уезжайте, пока наши не встали из-за стола.
И, видя, что Жюльен не двигается и смотрит на нее удивленным и холодным
взглядом, она расплакалась.
- Предоставь мне вести все наши дела! - воскликнула она, бросаясь к
нему на грудь и сжимая его в своих объятиях. - Ты ведь знаешь, что я только
поневоле расстаюсь с тобой. Пиши на имя моей горничной, только адрес пусть
будет написан чужой рукой, а уж я буду писать тебе целые тома. Прощай! Беги!
Это последнее слово задело Жюльена, но он все же повиновался. "Как это
так неизбежно случается, - подумал он, - что даже в самые лучшие их минуты
эти люди всегда ухитряются чем-нибудь да задеть меня".
Матильда решительно отклонила все благоразумные планы своего отца. Она
не желала вступать ни в какие соглашения иначе, как на следующих условиях:
она будет госпожой Сорель и будет скромно существовать со своим мужем в
Швейцарии либо останется с ним у отца в Париже. Она и слушать не хотела о
тайных родах.
- Вот тут-то и пойдет всякая клевета, и тогда уж не спасешься от
позора. Через два месяца после свадьбы мы с мужем отправимся путешествовать,
и тогда нам будет очень легко представить дело так, что никто не усомнится в
том, что сын мой появился на свет в надлежащее время.
Это упорство сначала приводило маркиза в бешенство, но под конец
заставило его поколебаться.
Как-то раз он смягчился.
- На, возьми, - сказал он дочери, - вот тебе дарственная на десять
тысяч ренты, отошли ее твоему Жюльену, и пусть он примет меры, да поскорей
отошли, чтобы я не мог отобрать ее, если передумаю.
Зная страсть Матильды командовать, Жюльен, только для того, чтобы
уступить ей, проскакал неизвестно зачем сорок лье: он был в Вилькье и
проверял там счета фермеров; благодеяние маркиза явилось для него предлогом
вернуться. Он отправился искать приюта у аббата Пирара, который к этому
времени сделался самым полезным союзником Матильды. Каждый раз, как только
маркиз обращался к нему за советом, он доказывал ему, что всякий иной выход,
кроме законного брака, был бы преступлением перед богом.
- И к счастью, - добавлял аббат, - житейская мудрость в данном случае
на стороне религии. Можно ли хоть на минуту предположить, что мадемуазель де
Ла-Моль при ее неукротимом характере будет хранить в тайне то, что сама она
не желает скрывать? А если вы не согласитесь на то, чтобы свадьба состоялась
открыто, как полагается, в обществе гораздо дольше будут заниматься этим
загадочным неравным браком. Надо все объявить разом, чтобы не оставалось
ничего неясного, ни тени тайны.
- Это правда, - задумчиво согласился маркиза - В наше время разговоры
об этом браке уже через три дня покажутся пережевыванием старого, скучной
болтовней, которой занимаются никчемные люди. Хорошо бы воспользоваться
каким-нибудь крупным правительственным мероприятием против якобинцев и тут
же, под шумок, все это и уладить.
Двое или трое из числа друзей г-на де Ла-Моля держались того же мнения,
что и аббат Пирар. Они тоже считали, что решительный характер Матильды
является главным препятствием для каких бы то ни было иных возможностей. Но
и после всех этих прекрасных рассуждений маркиз в глубине души никак не мог
свыкнуться с мыслью, что надо навсегда расстаться с надеждой на табурет для
своей дочери.
Его память, его воображение были насыщены всевозможными похождениями и
разными ловкими проделками, которые были еще возможны в дни его юности.
Уступать необходимости, опасаться закона казалось ему просто нелепым и
недостойным для человека его положения. Как дорого приходилось ему теперь
расплачиваться за все те обольстительные мечты о будущности дочери, которыми
он тешил себя в течение десяти лет!
"И кто бы мог это предвидеть? - мысленно восклицал он. - Девушка с
таким надменным характером, с таким замечательным умом! И ведь она больше
меня гордилась именем, которое она носит! Еще когда она была ребенком, самые
знатные люди Франции просили у меня ее руки.
Да, надо забыть о всяком благоразумии! Уж таково наше время, все летит
вверх тормашками. Мы катимся к полному хаосу".
ЧЕЛОВЕК С ГОЛОВОЙ
Префект ехал верхом и рассуждал сам с собой?" Почему бы мне не стать
министром, председателем сове та, герцогом? Войну я бы стал вести вот каким
образом!.. А вот как бы я расправился и заковал в кандалы всяких охотников
до нововведений!"
"Глоб"
Никакие доводы рассудка не в состоянии уничтожить могущественной власти
целого десятилетия сладостных грез. Маркиз соглашался, что сердиться
неблагоразумно, но не мог решиться простить. "Если бы этот Жюльен погиб
как-нибудь неожиданно, от несчастного случая!.." - думал он иногда. Так его
удрученное воображение пыталось утешить себя самыми невероятными фантазиями.
И это парализовало влияние всех мудрых доводов аббата Пирара. Прошел месяц,
и разговоры о том, как прийти к соглашению, не подвинулись ни на шаг.
В этом семейном деле совершенно так же, как и в делах политических,
маркиза вдруг осеняли блестящие идеи и воодушевляли его дня на три. И тогда
всякий другой план действий, исходивший из трезвых рассуждений, отвергался
им, ибо трезвые рассуждения только тогда имели силу в его глазах, когда они
поддерживали его излюбленный план. В течение трех дней он со всем пылом и
воодушевлением истинного поэта трудился над тем, чтобы повернуть дело так,
как ему хотелось; но проходил еще день, и он уже не думал об этом.
Сначала Жюльен недоумевал - его сбивала с толку медлительность маркиза,
но когда прошло несколько недель, он стал догадываться, что г-н де Ла-Моль
просто не знает, на что решиться.
Госпожа де Ла-Моль и все в доме были уверены, что Жюльен уехал в
провинцию по делам управления их поместьями. Он скрывался в доме аббата
Пирара и почти каждый день виделся с Матильдой; каждое утро она приходила к
отцу и проводила с ним час; но иногда они по целым неделям не разговаривали
о том, чем были поглощены все их мысли.
- Я знать не хочу, где он, этот человек, - сказал ей однажды маркиз. -
Пошлите ему это письмо.
Матильда прочла:
"Лангедокские земли приносят 20 600 франков. Даю 10600 франков моей
дочери и 10000 франков господину Жюльену Сорелю. Отдаю, разумеется, и, земли
также. Скажите нотариусу, чтобы приготовил две отдельные дарственные и пусть
принесет мне их завтра; после этого все отношения между нами порваны. Ах,
сударь! Мог ли я ожидать от вас всего этого?
Маркиз де Ла-Моль.
- Благодарю от всей души, - весело сказала Матильда. - Мы поселимся в
замке д'Эгийон, поблизости от Ажена и Марманды. Говорят, это очень
живописные места, настоящая Италия.
Этот дар чрезвычайно удивил Жюльена. Теперь это был уже не тот
непреклонный, холодный человек, каким мы его знали. Судьба сына заранее
поглощала все его мысли. Это неожиданное и довольно солидное для такого
бедного человека состояние сделало его честолюбцем. Теперь у него с женой
было 36 000 франков ренты. Что касается Матильды, все существо ее было
поглощено одним-единственным чувством - обожанием мужа: так она теперь
всегда из гордости называла Жюльена. И все честолюбие ее сосредоточивалось
исключительно на том, чтобы добиться признания этого брака. Она без конца
превозносила высокое благоразумие, которое проявила, соединив свою судьбу с
таким выдающимся человеком. Личные достоинства - вот был излюбленный довод,
на который она неизменно опиралась.
Длительная разлука, множество всяких дел, редкие минуты, когда им
удавалось поговорить друг с другом о своей любви, - все это как нельзя лучше
помогало плодотворному действию мудрой политики, изобретенной в свое время
Жюльеном.
Наконец Матильда вышла из терпения и возмутилась, что ей приходится
урывками видеться с человеком, которого она теперь по-настоящему полюбила.
В порыве этого возмущения она написала отцу, начав свое письмо, как
Отелло:
"То, что я предпочла Жюльена светским удовольствиям, которые общество
могло предоставить дочери господина де Ла-Моля, выбор мой доказывает
достаточно ясно. Все эти радости мелкого самолюбия и пустого тщеславия для
меня не существуют. Вот уже полтора месяца, как я живу в разлуке с моим
мужем. Этого довольно, чтобы засвидетельствовать мое уважение к Вам. На
будущей неделе, не позднее четверга, я покину родительский дом. Ваши
благодеяния обогатили нас. В тайну мою не посвящен никто, кроме почтенного
аббата Пирара. Я отправляюсь к нему, он нас обвенчает, а час спустя мы уже
будем на пути в Лангедок и не появимся в Париже впредь до Вашего разрешения.
Одно только заставляет сжиматься мое сердце - все это станет пищей для
пикантных анекдотов на мой счет и на Ваш. Остроты каких-нибудь глупцов,
пожалуй, заставят нашего доблестного Норбера искать ссоры с Жюльеном. А при
таких обстоятельствах - я хорошо знаю его - я буду бессильна оказать на
Жюльена какое-либо воздействие: в нем заговорит дух восставшего плебея.
Умоляю Вас на коленях, отец, придите на мое венчание в церковь аббата Пирара
в следующий четверг. Это обезвредит ехидство светских пересудов и отвратит
опасность, угрожающую жизни Вашего единственного сына и жизни моего мужа...
", и так далее, и так далее.
Это письмо повергло маркиза в необыкновенное смятение. Итак, значит,
необходимо в конце концов принять какое-то решение. Все его правила, все
привычные дружеские связи утратили для него всякое значение.
В этих исключительных обстоятельствах в нем властно заговорили все
истинно значительные черты его характера, выкованные великими потрясениями,
которые он пережил в юности. Невзгоды эмиграции сделали его фантазером.
После того как он на протяжении двух лет видел себя обладателем громадного
состояния, пожинал всякие отличия при дворе, 1790 год внезапно вверг его в
ужасную нищету эмиграции. Эта суровая школа перекроила душу
двадцатидвухлетнего юноши. Он, в сущности, чувствовал себя как бы
завоевателем, раскинувшим лагерь среди всего своего богатства; оно отнюдь не
порабощало его. Но это же самое воображение, которое уберегло его душу от
губительной отравы золота, сделало его жертвой безумной страсти - добиться
во что бы то ни стало для своей дочери громкого титула.
В продолжение последних полутора месяцев маркиз, повинуясь внезапному
капризу, вдруг решал обогатить Жюльена, бедность которого казалась ему
чем-то унизительным, позорным для него самого, маркиза де ЛаМоля, чем-то
немыслимым для супруга его дочери. Он швырял деньгами. На другой день его
воображение кидалось в другую сторону: ему казалось, что Жюльен поймет этот
немой язык расточительной щедрости, переменит имя, уедет в Америку и оттуда
напишет Матильде, что он для нее больше не существует. Г-н де ЛаМоль уже
представлял себе это письмо написанным, стараясь угадать, какое действие
может оно оказать на его дочь.
Когда все эти юношеские мечты были разрушены подлинным письмом
Матильды, маркиз после долгих раздумий о том, как бы ему убить Жюльена или
заставить его исчезнуть, вдруг неожиданно загорелся желанием создать ему
блестящее положение. Он даст ему имя одного из своих владений. Почему бы не
передать ему и титул? Герцог де Шон, его тесть, после того как единственный
сын его был убит в Испании, не раз уже говаривал маркизу, что он думает
передать свой титул Норберу...
"Нельзя отказать Жюльену в исключительных деловых способностях, в
редкой отваге, пожалуй, даже и в некотором блеске... - рассуждал сам с собой
маркиз. - Но в глубине этой натуры есть что-то пугающее. И такое впечатление
он производит решительно на всех, значит, действительно что-то есть. (И чем
труднее было определить это "что-то", тем больше пугало оно пылкое
воображение старого маркиза.)
Моя дочь очень тонко выразила это как-то на днях (в письме, которого мы
не приводим): "Жюльен не пристал ни к одному салону, ни к какой клике". Он
не заручился против меня ни малейшей поддержкой, если я от него откажусь, он
останется без всего... Но что это - просто его неведение современного
состояния общества? Я два или три раза говорил ему: добиться какого-нибудь
положения, выдвинуться можно только при помощи салонов...
Нет, у него нет ловкости и хитрости какого-нибудь проныры, который не
упустит ни удобной минуты, ни благоприятного случая... Это характер отнюдь
не в духе Людовика XI. А с другой стороны, я вижу, что он руководится отнюдь
не возвышенными правилами. Для меня это что-то непонятное... Может быть, он
внушил себе все эти правила, чтобы не давать воли своим чувствам?
В одном можно не сомневаться: он не выносит презрения, и этим-то я и
держу его.
У него нет преклонения перед знатностью, по правде сказать, нет
никакого врожденного уважения к нам. В этом его недостаток. Но семинарская
душонка может чувствовать себя неудовлетворенной только от отсутствия денег
и жизненных благ. У него совсем другое: он ни за что в мире не позволит,
чтобы его презирали".
Прижатый к стене письмом дочери, г-н де Ла-Моль понимал, что надо на
что-то решиться. Так вот, прежде всего надо выяснить самое главное: "Не
объясняется ли дерзость Жюльена, побудившая его ухаживать за моей дочерью,
тем, что он знал, что я люблю ее больше всего на свете и что у меня сто
тысяч экю ренты?
Матильда уверяет меня в противном... Нет, дорогой господин Жюльен, я
хочу, чтобы у меня на этот счет не было ни малейшего сомнения.
Что это: настоящая любовь, неудержимая и внезапная? Или низкое
домогательство, желание подняться повыше, создать себе блестящее положение?
Матильда весьма прозорлива, она сразу почувствовала, что это соображение
может погубить его в моих глазах, отсюда, разумеется, и это признание: она,
видите ли, полюбила его первая.
Девушка с таким гордым характером - и поверить, что она забылась до