Страница:
- Это история про меня, синьорине, - сказал синьор Джеронимо. - Восемь
лет тому назад, когда я, как вы теперь, был учеником, я учился в
Неаполитанской консерватории... Я хочу сказать, что мне было столько же лет,
сколько вам, но я не имел чести быть сыном прославленного мэра прелестного
городка Верьера.
При этих словах г-н де Реналь глубоко вздохнул и посмотрел на жену.
- Синьор Дзингарелли, - продолжал молодой певец, слегка утрируя свой
акцент, отчего дети так и покатывались с хохоту, - мой синьор Дзингарелли
был ужасно строгим учителем. Его не любили в консерватории, "а он хотел,
чтобы все вели себя так, как если бы его боготворили. Я часто ухитрялся
удирать потихоньку. Я отправлялся в маленький театрик Сан-Карлино и гам
слушал самую божественную музыку, но - бог ты мой! - как раздобыть восемь
монеток, восемь су, которые надо заплатить за входной билет? Такая громадная
сумма! - говорил он, поглядывая на детей, а они прыскали со смеху. - Как-то
синьор Джованноне, который был директором Сан-Карлино, услышал, как я пою, -
мне было тогда шестнадцать лет, - он сказал: "Этот мальчик - сущий клад".
- Хочешь, я тебя возьму к себе, милый мальчик? - говорит он мне.
- А сколько вы мне дадите?
- Сорок дукатов в месяц.
А ведь это, господа, ни много, ни мало, сто шестьдесят франков! Мне
показалось, словно передо мной рай открылся.
- Ну, а как же, - говорю я Джованноне, - как же устроить, чтобы строгий
синьор Дзингарелли отпустил меня?
- Lascia fare a me.
- Предоставьте это мне! - вскричал старший из мальчиков.
- Совершенно верно, мой юный синьор. Так вот синьор Джованноне говорит
мне: "Саго [15], подпиши-ка прежде всего вот этот контракт". Я подписываю. И
он сейчас же дает мне три дуката. Я в жизнь свою таких денег не видывал. А
затем объясняет мне, как я должен действовать.
На другой день я испрашиваю аудиенцию у грозного синьора Дзингарелли.
Его старый лакей ведет меня к нему в комнату.
- Что тебе от меня надо, сорванец? - спрашивает Дзингарелли.
- Маэстро! - говорю ему я. - Я пришел покаяться во всех моих
проступках. Никогда больше я не буду удирать из консерватории и лазить через
забор. Я буду теперь учиться вдвое прилежнее, чем раньше.
- Если бы я не боялся испортить самый прекрасный бас, какой я
когда-либо слышал, я бы тебя посадил под замок на хлеб и на воду, негодник;
ты бы у меня посидел так недельки две.
- Маэстро, - опять начинаю я, - я теперь буду у вас самым примерным
учеником во всей консерватории, credete a me [16]. Но я только прошу, не
откажите исполнить мою просьбу: если к вам кто-нибудь явится просить, чтобы
я пел где-нибудь, не отпускайте меня. Умоляю вас, скажите, что вы не можете!
- Да кому же в голову придет просить у меня такого шалопая? Да разве я
когда-нибудь позволю тебе уйти из консерватории? Да ты что, смеяться надо
мной вздумал? А ну-ка, вон отсюда! Сию минуту вон! - кричит он, а сам
старается пнуть меня ногой в зад. - Смотри, попадешь у меня под замок на
хлеб и на воду.
Через час сам синьор Джованноне является к директору.
- Я пришел просить вас, - говорит он, - сделайте милость, от вас
зависит мое счастье, - отдайте мне Джеронимо, пусть он попоет у меня эту
зиму, а я тогда смогу дочку замуж выдать.
- На что тебе этот сорванец? - кричит ему Дзингарелли. - Да я и слышать
об этом не желаю! Не отдам ни за что! А кроме того, если бы я даже и
отпустил его, он сам никогда не согласится бросить консерваторию: он только
что клялся мне в этом.
- Ну, если только за этим дело, - важно ответствует Джованноне,
доставая из кармана мой контракт, - carta canta [17] - вот его подпись.
Тут Дзингарелли рассвирепел, чуть звонок не оборвал.
- Выгнать, - кричит, - сейчас же выгнать Джеронимо вон из
консерватории! - А сам весь трясется от ярости.
Так меня и выгнали. Ну и хохоту было! И в тот же вечер я уже пел арию
Moltiplico: Полишинель собирается жениться и считает по пальцам, что ему
надо купить себе для обзаведения хозяйством, и каждый раз сбивается со
счета.
- Ах, сударь, будьте так добры, спойте нам эту арию! - сказала г-жа де
Реналь.
Джеронимо запел, и все хохотали до слез. Синьор Джеронимо отправился
спать, когда уже пробило два часа; он очаровал всю семью своими приятными
манерами, своей любезностью и веселым нравом.
На другой день г-н и г-жа де Ренали вручили ему письма, которые были
ему нужны для представления к французскому двору.
"Вот гак-то везде, одна фальшь, - рассуждал сам с собой Жюльен. -
Сейчас синьор Джеронимо покатит в Лондон на шестидесятитысячное жалованье. А
без ловкости этого директора Сан-Карлино его божественный голос стал бы
известен, может быть, на десять лет позднее... Нет, честное слово, по мне -
лучше быть Джеронимо, а не Реналем. Правда, его не так уважают в обществе,
но зато у него нет таких неприятностей, как, скажем, - эти торги, да и
живется ему куда веселей".
Жюльен удивлялся самому себе: те недели, которые он провел в полном
одиночестве в Верьере, в пустом доме г-на де Реналя, он чувствовал себя
очень счастливым. Отвращение, мрачные мысли охватывали его только на званых
обедах, а в остальное время, один во всем доме, он мог читать, писать,
думать, и никто не мешал ему. Его ослепительные мечты не нарушались
поминутно горькой необходимостью угадывать движения низкой душонки - да еще
мало того - ублажать ее разными хитростями или лицемерными словами.
Быть может, счастье вот здесь, совсем рядом? Ведь на такую жизнь не
нужно много денег: достаточно жениться на Элизе или войти в дело Фуке. Но
путник, поднявшись на крутую гору, с великим удовольствием отдыхает на ее
вершине. А будет ли он счастлив, если его заставят отдыхать вечно?
Госпожу де Реналь одолевали страшные мысли. Несмотря на все свои благие
намерения, она не утерпела и рассказала Жюльену всю историю с торгами. "Я,
кажется, готова ради него нарушить все мои клятвы", - думала она.
Она, не задумываясь, пожертвовала бы жизнью, чтобы спасти мужа, если бы
жизнь его была в опасности. Это была именно та благородная и романтическая
натура, для которой видеть возможность великодушного поступка и не совершить
его является источником столь тяжких угрызений совести, как если бы она уже
была повинна в преступлении. И, однако, у нее иногда бывали такие страшные
дни, когда она не могла отделаться от мысли о том, какое это было бы
счастье, если бы она вдруг овдовела и могла выйти замуж за Жюльена.
Он любил ее сыновей гораздо больше, чем их любил отец, и они, несмотря
на всю его строгость, обожали его. Она прекрасно понимала, что, если бы она
стала женой Жюльена, ей пришлось бы покинуть Вержи, где ей было дорого
каждое деревцо. Она представляла себе, как бы она жила в Париже, как сыновья
ее продолжали бы там учиться и получили бы такое образование, что все кругом
восхищались бы ими. Дети ее, она сама, Жюльен-все они были бы так счастливы!
Странное действие брака, каким сделал его XIX век! Скука супружеской
жизни наверняка убивает любовь, если она и была до брака, и при этом,
говорит некий философ, супруги, достаточно богатые, чтобы не работать, очень
скоро не знают, куда деваться от скуки, до того надоедают им мирные семейные
радости. А среди женщин только очень сухие натуры не начинают в браке
мечтать о любви.
Философское рассуждение заставляет меня простить г-жу де Реналь, но в
Верьере ей не прощали. Напротив того, весь город, хотя она и не подозревала
об этом, только и занимался, что скандальной историей ее любовных
похождений. Благодаря этому скандалу там осенью было даже не так скучно, как
всегда.
Осень и часть зимы пролетели очень быстро. Пришла пора расстаться с
вержийскими лесами. Светское общество в Верьере начинало мало-помалу
возмущаться, видя, какое слабое впечатление, производят на г-на де Реналя
все его анафемы Не прошло и недели, как некие важные особы, которые, желая
вознаградить себя за свою обычную серьезность, с радостью оказывали
подобного рода услуги, постарались внушить ему самые тяжкие подозрения,
однако сделав это как нельзя более осторожно.
Господин Вально, который вел свою игру потихоньку, "пристроил Элизу в
одно весьма почтенное, благородное семейство, где было пять женщин. Элиза,
опасаясь, как она говорила, не найти себе места зимой, согласилась поступить
в эту семью на две трети жалованья, которое она получала у господина мэра.
Затем эта девица сама по себе возымела блестящую мысль: пойти исповедаться и
к прежнему кюре, господину Шелану, и к новому, чтобы со всеми подробностями
рассказать тому и другому историю любовных похождений Жюльена.
На другой же день после приезда семьи мэра, в шесть часов утра, аббат
Шелан прислал за Жюльеном.
- Я ни о чем не собираюсь вас спрашивать, - сказал он ему, - и прошу
вас - а если этого мало, приказываю - ничего мне не говорить, но я требую,
чтобы вы в трехдневный срок отправились либо в Безансонскую семинарию, либо
на житье к вашему другу Фуке, который по-прежнему готов прекрасно вас
устроить. Я все предусмотрел, обо всем позаботился, но вы должны уехать и не
показываться в Верьере, по крайней мере, в течение года.
Жюльен ничего не отвечал. Он размышлял, не следует ли ему, для
сохранения собственного достоинства, оскорбиться этой заботливостью, которую
проявляет о нем господин Шелан, - ведь не отец же он ему в конце концов.
- Завтра в это же время я буду иметь честь явиться к вам еще раз, -
ответил он, наконец, старому кюре.
Господин Шелан, который полагал, что своим авторитетом он, безусловно,
заставит подчиниться этого юнца, говорил долго. Жюльен, изобразив на своем
лице самое глубокое смирение, почтительно стоял перед ним, не раскрывая рта.
Наконец его отпустили, и он бросился к г-же де Реналь рассказать ей
все, но застал ее в глубоком отчаянии. Ее муж только что говорил с нею
довольно откровенно. Его нерешительный характер и надежды на наследство из
Безансона, которые еще усиливали его нерешительность, склонили его твердо
держаться того мнения, что жена его совершенно невинна. Он пришел поделиться
с ней неожиданным открытием: как странно, оказывается, настроено сейчас
общественное мнение в Верьере. Разумеется, люди не правы, все это происки
завистников, но в конце концов что же делать?
На минуту г-жа де Реналь попыталась утешить себя мыслью, что Жюльен
может принять предложение г-на Вально и остаться в Верьере. Но теперь это
уже была не та робкая, простодушная женщина, какою она была в прошлом году:
злосчастная страсть и муки раскаяния вразумили ее. Слушая мужа, она с болью
в душе убеждалась, что разлука, хотя бы временная, неизбежна. "Вдали от меня
Жюльен снова отдастся своим честолюбивым мечтам, и это так естественно,
когда у человека нет ни гроша за душой! А я! Боже мой! Я так богата - и это
ничем, ничем не может помочь моему счастью. Он меня забудет. Такой
обаятельный юноша! Конечно, его будут любить, полюбит и он. Ах, я
несчастная... А на что жаловаться? Бог справедлив: ведь я даже не пыталась
перестать грешить; в наказание он отнял у меня разум. Мне надо было только
подкупить Элизу, привлечь ее на свою сторону, уж, кажется, чего проще! А я
даже не дала себе труда подумать об этом. Только и бредила любовью. И вот
теперь все пропало".
Одно глубоко поразило Жюльена: когда он сообщил г-же де Реналь ужасную
новость о том, что ему придется уехать, он не услышал от нее никаких
эгоистических возражений. Видно было только, что она едва удерживается от
слез.
- Друг мой, нам с вами нужна твердость. - Она отрезала для него на
память прядь своих волос. - Не знаю, что со мною будет, - сказала она, - но
только, если я умру, обещай мне, что ты никогда не покинешь моих детей.
Близко ли ты будешь от них, далеко ли, постарайся сделать из них честных
людей. Если опять будет революция, всю знать перережут, а их отцу, вероятно,
придется эмигрировать - из-за того крестьянина, которого тогда убили на
крыше. Не забудь о моих сыновьях. Дай мне руку. Прощай, милый! Это наши с
тобой последние минуты. Когда эта страшная жертва уже будет принесена, я
надеюсь, что на людях у меня хватит мужества, подумать о моем добром имени.
Жюльен ожидал взрыва отчаяния. Эти простые прощальные слова глубоко
растрогали его.
- Нет, нет, я не хочу так прощаться! Я уеду, они все этого хотят, да и
вы сами. Но через три дня я вернусь к вам ночью.
Все мигом преобразилось для г-жи де Реналь. Значит, Жюльен
действительно любит ее, если ему самому пришло в голову увидеться с нею еще
раз! Все ее страдания сразу исчезли, и ее охватило чувство невыразимой
радости. Все стало так легко. Уверенность, что она еще раз увидит своего
милого, заслонила собою все, что было мучительного в эти последние минуты. С
этого мгновения вся осанка и выражение лица г-жи де Реналь исполнились
какого-то особенного благородства, решимости и необыкновенного достоинства.
Вскоре явился г-н де Реналь: он был вне себя. И тут-то он, наконец,
выложил жене все про это анонимное письмо, полученное им два месяца назад.
- Я это письмецо снесу в Казино, я всем его покажу, чтобы все знали,
что за подлец этот Вально! Я его подобрал нищим, сделал одним из самых
богатых людей в Верьере Я его публично осрамлю, я драться с ним буду. Нет!
Это уж перешло все границы.
"И я могу остаться вдовой, господи боже! - промелькнуло у г-жи де
Реналь Но в тот же миг она сказала себе: - Если я не помешаю этой дуэли, - а
я, разумеется, могу это сделать, - я буду убийцей моего мужа".
Никогда еще она не пользовалась с такой ловкостью тщеславием своего
супруга. В каких-нибудь два часа она сумела убедить его, при помощи его же
собственных доводов, что он должен держать себя сейчас как нельзя более
дружески с Вально и даже снова взять Элизу к себе в дом. Немало мужества
потребовалось г-же де Реналь, чтобы решиться снова увидеть эту девушку,
причину всех ее несчастий. Но эту мысль подал ей Жюльен.
Наконец, после того как его раза три-четыре наводили на путь истинный,
г-н де Реналь уже собственным умом дошел до чрезвычайно тягостной для него в
денежном отношении мысли, а именно, что не может быть для него сейчас ничего
хуже, как если Жюльен в разгар великого злопыхательства и сплетен по всему
Верьеру останется в городе и поступит гувернером к детям г-на Вально. Ясно,
что Жюльен не упустит случая принять столь выгодное предложение директора
дома призрения; но для торжества г-на де Реналя необходимо, напротив, чтобы
Жюльен уехал из Верьера и поступил в семинарию в Безансоне или, скажем, в
Дижоне Но как убедить его уехать, и, потом, на какие средства он там будет
жить?
Господин де Реналь, видя неминуемость денежной жертвы, убивался больше,
чем его жена. Она же после тягостной беседы с мужем чувствовала себя так,
как должен чувствовать себя мужественный человек, который, решив покончить
счеты с жизнью, проглотил смертельную дозу страмония и еще не умер; он
живет, так сказать, по инерции, но уже ничем в мире больше не интересуется.
Так, Людовик XIV, умирая, промолвил: "Когда я был королем..." Замечательная
фраза!
На другой день спозаранку г-н де Реналь получил анонимное письмо. На
этот раз письмо было весьма оскорбительного свойства. В каждой строчке самым
грубым образом намекалось на его положение. Несомненно, это было делом рук
какого-нибудь мелкого завистника. Это письмо снова вызвало у него желание
драться с г-ном Вально. Он так расхрабрился, что решил действовать
безотлагательно: вышел из дому один и отправился в оружейную лавку, купил
там пару пистолетов и велел зарядить их.
"Нет, в самом деле, - рассуждал он, - представить себе, что снова
вернулись бы прежние строгости императора Наполеона: у меня на душе
буквально ни одного краденого гроша, мне не в чем себя упрекнуть.
Единственно, что я позволял себе, - это закрывать глаза, но у меня в столе
лежат кой-какие солидные документики, которые меня вполне оправдывают".
Госпожа де Реналь испугалась не на шутку холодной ярости своего мужа;
ее опять стала соблазнять страшная мысль о вдовстве, которую ей стоило
такого труда отогнать от себя. Она заперлась с мужем в его кабинете, где в
течение нескольких часов уговаривала его без всякого результата: последнее
анонимное письмо настроило его весьма решительно. Наконец ей все-таки
удалось добиться того, что его отважная решимость закатить оплеуху г-ну
Вально перешла в не менее отважную решимость предложить Жюльену шестьсот
франков, чтобы он мог внести за год в семинарию. Г-н де Реналь, в сотый раз
проклиная тот день, когда ему пришла в голову злополучная идея взять
гувернера, забыл об анонимном письме.
Одна только мысль немного утешала его, но он не говорил о ней жене: он
надеялся - если ему удастся проявить достаточно умения и воспользоваться
как-нибудь в своих интересах романтическими бреднями этого юнца - убедить
его отказаться от предложения г-на Вально и за меньшую сумму.
Госпоже де Реналь стоило немало труда втолковать Жюльену, что он идет
навстречу желаниям ее мужа, отказываясь в угоду ему от места в восемьсот
франков, которые ему при свидетелях предлагал директор дома призрения, и
потому не имеет никаких оснований стыдиться и должен без всякого стеснения
принять эти деньги.
- Но подумайте, - упрямо твердил Жюльен, - у меня никогда в мыслях не
было соглашаться на его предложение. Вы меня так приучили к порядочной
жизни, что я бы просто не вынес хамства этих людей.
Но жестокая необходимость железной рукой сломила волю Жюльена. Он тешил
свою гордость надеждой, что примет эту сумму от верьерского мэра только в
долг и даст ему расписку с обязательством выплатить этот долг с процентами в
течение пяти лет.
У г-жи де Реналь все еще оставалось несколько тысяч франков,
припрятанных в маленькой пещерке в горах. Она предложила их ему, замирая от
страха, что он откажется и только рассердится на нее.
- Неужели вы хотите, - отвечал Жюльен, - чтобы воспоминание о нашей
любви стало для меня отвратительным?
Наконец Жюльен уехал. Г-н де Реналь был безгранично счастлив, ибо в
роковую минуту, когда он предложил ему деньги, это испытание оказалось свыше
сил Жюльена. Он отказался наотрез. Г-н де Реналь со слезами на глазах
бросился ему на шею. Жюльен попросил у него свидетельство о своем поведении,
и у мэра от избытка чувств не нашлось достаточно пылких выражений, чтобы
превознести все его достоинства. У нашего героя было прикоплено пять
луидоров и еще столько же он рассчитывал занять у Фуке.
Он был сильно взволнован. Но, отойдя на лье от Верьера, где он оставлял
все, что любил, он уже больше ни о чем не думал и только представлял себе,
какое счастье увидеть большей город, настоящую большую крепость, как
Безансон.
Во время этой краткой, трехдневной, разлуки г-жа де Реналь жила в
ослеплении, поддавшись одному из самых жестоких обманов любви. Жизнь ее была
почти терпима, ибо между ее теперешним состоянием и страшным горем впереди
было еще это последнее свидание с Жюльеном. Она считала часы и минуты,
которые оставались до него. Наконец ночью на третий день она услышала издали
условный сигнал Жюльена. Преодолев тысячу опасностей, он явился к ней.
С этой минуты она могла думать только об одном: "Я вижу его в последний
раз". Она не только не отвечала на бурные ласки своего милого, - она была
как труп, в котором чуть теплится жизнь. Когда она принуждала себя сказать
ему, что любит его, это звучало так натянуто, что можно было подумать
обратное. Ничто не могло отвлечь ее от страшной мысли о том, что они
расстаются навеки. Жюльен со своей обычной подозрительностью чуть было не
подумал, что он уже забыт. Но когда он отпустил какое-то язвительное
замечание по этому поводу, она не ответила ни слова; только крупные слезы
покатились у нее по щекам, и рука ее судорожно сжала его руку.
- Но боже мой! Да как же вы хотите, чтобы я вам верил, - отвечал Жюльен
на скупые, неубедительные уверения своей возлюбленной - Да вы бы выказали во
сто раз больше дружеских чувств госпоже Дервиль или просто какой-нибудь
вашей знакомой.
И помертвевшая г-жа де Реналь не знала, что отвечать.
- Сильнее этого страдать невозможно... Мне бы только умереть... Я
чувствую, как у меня леденеет сердце.
И это были ее самые многословные ответы: больше он ничего не мог
добиться.
Когда забрезживший рассвет напомнил, что ему пора уходить, слезы г-жи
де Реналь сразу высохли Она молча смотрела, как он привязывает к окну
веревку с узлами, и не отвечала на его поцелуи. Напрасно он говорил ей:
- Ну, вот мы и достигли, наконец, того, чего вы так желали. Теперь уже
вас не будут мучить угрызения совести Не будет больше мерещиться чуть только
кто прихворнет из детей, что вы их сведете в могилу.
- Мне жаль, что вы не можете поцеловать Станислава, - холодно сказала
она.
Жюльен, наконец, ушел, глубоко потрясенный мертвенными объятиями этого
живого трупа, и на протяжении многих лье ни о чем другом думать не мог.
Сердце его разрывалось, и пока он не перевалил через гору, пока ему еще
видна была верьерская колокольня, он то и дело оборачивался на ходу.
БОЛЬШОЙ ГОРОД
Какой шум! Какая масса народа, и у каждого свои заботы! Каких только
планов на будущее не родится в голове двадцатилетнего юноши! Как все это
отвлекает от любви!
Варнав
Наконец далеко впереди, на горе, показались черные стены - это была
безансонская крепость. "Какая была бы великая разница, - сказал он со
вздохом, - если бы я явился в эту благородную твердыню в качестве
подпоручика одного из гарнизонных полков, оставленных здесь для ее защиты!"
Безансон не только один из самых красивых городов Франции, - в нем
можно встретить много умных и благородных людей. Но Жюльен был всего-навсего
бедный деревенский паренек, у которого не было возможности познакомиться с
выдающимися людьми.
Он достал у Фуке простой штатский костюм и в этой одежде, в какой ходят
все горожане, перешел через подъемные мосты Он так много читал об осаде 1674
года, что ему захотелось, прежде чем похоронить себя в семинарии, осмотреть
крепостные стены Два или три раза его чуть не задержали часовые, он
заглядывал в такие места, куда военная каста не пускает простых смертных,
чтобы не лишиться возможности продавать на сторону сено и выручать за это
двенадцать - пятнадцать тысяч франков в год.
Высоченные стены, глубочайшие рвы, грозные зевы пушек в течение
нескольких часов поглощали все его внимание, но вот, проходя по бульвару, он
увидел перед собой большое кафе. Он остановился в восхищении, он несколько
раз прочел слово "Кафе", написанное гигантскими буквами над двумя огромными
дверями, но никак не решался поверить собственным глазам. Наконец с большим
трудом он преодолел свою робость и осмелился войти Он очутился в длинной
зале, в тридцать - сорок шагов длины, потолок которой возвышался по меньшей
мере на двадцать футов над головой Все сегодня пленяло Жюльена своей
чудесной новизной.
На двух бильярдах шла игра. Маркеры выкрикивали счет, игроки бегали
вокруг бильярдов, возле которых стояла тесная толпа зрителей. Клубы
табачного дыма обволакивали всех синим облаком. Жюльен с интересом смотрел
на этих рослых, грузно ступавших людей с невероятными баками, с чуть
сутулыми плечами, в широких длиннополых сюртуках. Сии благородные сыны
древнего Бизонциума не говорили, а кричали; они корчили из себя грозных
воинов. Жюльен в восхищении застыл на месте: он был заворожен необъятностью,
великолепием этого важного города - Безансона. У него не хватало мужества
спросить себе чашку кофе у одного из этих господ с надменным взглядом,
которые выкрикивали счет очков у бильярдов.
Но девица, сидевшая за стойкой, заметила смазливое личико провинциала,
который, остановившись в трех шагах от печки со своим узелком под мышкой,
внимательно рассматривал бюст короля из превосходного белого алебастра.
Девица эта, высокая статная франшконтеиха, одетая весьма кокетливо, как это
и требуется для такого заведения, уже два раза, тихонько, чтобы не услышал
никто другой, окликнула Жюльена: "Сударь! Сударь!" Жюльен, встретившись
взором с большими голубыми и весьма нежными глазами, понял, что она
обращается именно к нему.
Он быстро устремился к стойке, за которой сидела юная красавица,
точь-в-точь как он устремился бы на врага. От его резкого движения узелок
выскочил у него из-под мышки и упал.
Как жалок показался бы наш провинциал юным парижским лицеистам, которые
уже в пятнадцать лет умеют войти в кафе с шиком! Но эти юнцы, столь
превосходно вышколенные в пятнадцатилетнем возрасте, в восемнадцать лет
становятся весьма заурядными. Та пылкая робость, которую порой встречаешь в
провинции, иногда превозмогает себя, и тогда она воспитывает волю.
Приблизившись к этой молодой девушке, да еще такой красотке, которая сама
соблаговолила с ним заговорить, Жюльен, расхрабрившись после того как ему
удалось побороть свою робость, решил сказать ей всю правду:
- Сударыня, я первый раз в жизни в Безансоне. Мне бы хотелось получить
за плату чашку кофе с хлебом.
Девица улыбнулась и покраснела; у нее мелькнуло опасение, как бы этот
юный красавчик не привлек насмешливого внимания и не сделался жертвой шуток
бильярдных игроков, тогда он испугается, и больше его здесь не увидишь.
- Садитесь здесь, около меня, - сказала она, указывая на маленький
мраморный столик, почти совершенно скрытый за громадной стойкой красного
лет тому назад, когда я, как вы теперь, был учеником, я учился в
Неаполитанской консерватории... Я хочу сказать, что мне было столько же лет,
сколько вам, но я не имел чести быть сыном прославленного мэра прелестного
городка Верьера.
При этих словах г-н де Реналь глубоко вздохнул и посмотрел на жену.
- Синьор Дзингарелли, - продолжал молодой певец, слегка утрируя свой
акцент, отчего дети так и покатывались с хохоту, - мой синьор Дзингарелли
был ужасно строгим учителем. Его не любили в консерватории, "а он хотел,
чтобы все вели себя так, как если бы его боготворили. Я часто ухитрялся
удирать потихоньку. Я отправлялся в маленький театрик Сан-Карлино и гам
слушал самую божественную музыку, но - бог ты мой! - как раздобыть восемь
монеток, восемь су, которые надо заплатить за входной билет? Такая громадная
сумма! - говорил он, поглядывая на детей, а они прыскали со смеху. - Как-то
синьор Джованноне, который был директором Сан-Карлино, услышал, как я пою, -
мне было тогда шестнадцать лет, - он сказал: "Этот мальчик - сущий клад".
- Хочешь, я тебя возьму к себе, милый мальчик? - говорит он мне.
- А сколько вы мне дадите?
- Сорок дукатов в месяц.
А ведь это, господа, ни много, ни мало, сто шестьдесят франков! Мне
показалось, словно передо мной рай открылся.
- Ну, а как же, - говорю я Джованноне, - как же устроить, чтобы строгий
синьор Дзингарелли отпустил меня?
- Lascia fare a me.
- Предоставьте это мне! - вскричал старший из мальчиков.
- Совершенно верно, мой юный синьор. Так вот синьор Джованноне говорит
мне: "Саго [15], подпиши-ка прежде всего вот этот контракт". Я подписываю. И
он сейчас же дает мне три дуката. Я в жизнь свою таких денег не видывал. А
затем объясняет мне, как я должен действовать.
На другой день я испрашиваю аудиенцию у грозного синьора Дзингарелли.
Его старый лакей ведет меня к нему в комнату.
- Что тебе от меня надо, сорванец? - спрашивает Дзингарелли.
- Маэстро! - говорю ему я. - Я пришел покаяться во всех моих
проступках. Никогда больше я не буду удирать из консерватории и лазить через
забор. Я буду теперь учиться вдвое прилежнее, чем раньше.
- Если бы я не боялся испортить самый прекрасный бас, какой я
когда-либо слышал, я бы тебя посадил под замок на хлеб и на воду, негодник;
ты бы у меня посидел так недельки две.
- Маэстро, - опять начинаю я, - я теперь буду у вас самым примерным
учеником во всей консерватории, credete a me [16]. Но я только прошу, не
откажите исполнить мою просьбу: если к вам кто-нибудь явится просить, чтобы
я пел где-нибудь, не отпускайте меня. Умоляю вас, скажите, что вы не можете!
- Да кому же в голову придет просить у меня такого шалопая? Да разве я
когда-нибудь позволю тебе уйти из консерватории? Да ты что, смеяться надо
мной вздумал? А ну-ка, вон отсюда! Сию минуту вон! - кричит он, а сам
старается пнуть меня ногой в зад. - Смотри, попадешь у меня под замок на
хлеб и на воду.
Через час сам синьор Джованноне является к директору.
- Я пришел просить вас, - говорит он, - сделайте милость, от вас
зависит мое счастье, - отдайте мне Джеронимо, пусть он попоет у меня эту
зиму, а я тогда смогу дочку замуж выдать.
- На что тебе этот сорванец? - кричит ему Дзингарелли. - Да я и слышать
об этом не желаю! Не отдам ни за что! А кроме того, если бы я даже и
отпустил его, он сам никогда не согласится бросить консерваторию: он только
что клялся мне в этом.
- Ну, если только за этим дело, - важно ответствует Джованноне,
доставая из кармана мой контракт, - carta canta [17] - вот его подпись.
Тут Дзингарелли рассвирепел, чуть звонок не оборвал.
- Выгнать, - кричит, - сейчас же выгнать Джеронимо вон из
консерватории! - А сам весь трясется от ярости.
Так меня и выгнали. Ну и хохоту было! И в тот же вечер я уже пел арию
Moltiplico: Полишинель собирается жениться и считает по пальцам, что ему
надо купить себе для обзаведения хозяйством, и каждый раз сбивается со
счета.
- Ах, сударь, будьте так добры, спойте нам эту арию! - сказала г-жа де
Реналь.
Джеронимо запел, и все хохотали до слез. Синьор Джеронимо отправился
спать, когда уже пробило два часа; он очаровал всю семью своими приятными
манерами, своей любезностью и веселым нравом.
На другой день г-н и г-жа де Ренали вручили ему письма, которые были
ему нужны для представления к французскому двору.
"Вот гак-то везде, одна фальшь, - рассуждал сам с собой Жюльен. -
Сейчас синьор Джеронимо покатит в Лондон на шестидесятитысячное жалованье. А
без ловкости этого директора Сан-Карлино его божественный голос стал бы
известен, может быть, на десять лет позднее... Нет, честное слово, по мне -
лучше быть Джеронимо, а не Реналем. Правда, его не так уважают в обществе,
но зато у него нет таких неприятностей, как, скажем, - эти торги, да и
живется ему куда веселей".
Жюльен удивлялся самому себе: те недели, которые он провел в полном
одиночестве в Верьере, в пустом доме г-на де Реналя, он чувствовал себя
очень счастливым. Отвращение, мрачные мысли охватывали его только на званых
обедах, а в остальное время, один во всем доме, он мог читать, писать,
думать, и никто не мешал ему. Его ослепительные мечты не нарушались
поминутно горькой необходимостью угадывать движения низкой душонки - да еще
мало того - ублажать ее разными хитростями или лицемерными словами.
Быть может, счастье вот здесь, совсем рядом? Ведь на такую жизнь не
нужно много денег: достаточно жениться на Элизе или войти в дело Фуке. Но
путник, поднявшись на крутую гору, с великим удовольствием отдыхает на ее
вершине. А будет ли он счастлив, если его заставят отдыхать вечно?
Госпожу де Реналь одолевали страшные мысли. Несмотря на все свои благие
намерения, она не утерпела и рассказала Жюльену всю историю с торгами. "Я,
кажется, готова ради него нарушить все мои клятвы", - думала она.
Она, не задумываясь, пожертвовала бы жизнью, чтобы спасти мужа, если бы
жизнь его была в опасности. Это была именно та благородная и романтическая
натура, для которой видеть возможность великодушного поступка и не совершить
его является источником столь тяжких угрызений совести, как если бы она уже
была повинна в преступлении. И, однако, у нее иногда бывали такие страшные
дни, когда она не могла отделаться от мысли о том, какое это было бы
счастье, если бы она вдруг овдовела и могла выйти замуж за Жюльена.
Он любил ее сыновей гораздо больше, чем их любил отец, и они, несмотря
на всю его строгость, обожали его. Она прекрасно понимала, что, если бы она
стала женой Жюльена, ей пришлось бы покинуть Вержи, где ей было дорого
каждое деревцо. Она представляла себе, как бы она жила в Париже, как сыновья
ее продолжали бы там учиться и получили бы такое образование, что все кругом
восхищались бы ими. Дети ее, она сама, Жюльен-все они были бы так счастливы!
Странное действие брака, каким сделал его XIX век! Скука супружеской
жизни наверняка убивает любовь, если она и была до брака, и при этом,
говорит некий философ, супруги, достаточно богатые, чтобы не работать, очень
скоро не знают, куда деваться от скуки, до того надоедают им мирные семейные
радости. А среди женщин только очень сухие натуры не начинают в браке
мечтать о любви.
Философское рассуждение заставляет меня простить г-жу де Реналь, но в
Верьере ей не прощали. Напротив того, весь город, хотя она и не подозревала
об этом, только и занимался, что скандальной историей ее любовных
похождений. Благодаря этому скандалу там осенью было даже не так скучно, как
всегда.
Осень и часть зимы пролетели очень быстро. Пришла пора расстаться с
вержийскими лесами. Светское общество в Верьере начинало мало-помалу
возмущаться, видя, какое слабое впечатление, производят на г-на де Реналя
все его анафемы Не прошло и недели, как некие важные особы, которые, желая
вознаградить себя за свою обычную серьезность, с радостью оказывали
подобного рода услуги, постарались внушить ему самые тяжкие подозрения,
однако сделав это как нельзя более осторожно.
Господин Вально, который вел свою игру потихоньку, "пристроил Элизу в
одно весьма почтенное, благородное семейство, где было пять женщин. Элиза,
опасаясь, как она говорила, не найти себе места зимой, согласилась поступить
в эту семью на две трети жалованья, которое она получала у господина мэра.
Затем эта девица сама по себе возымела блестящую мысль: пойти исповедаться и
к прежнему кюре, господину Шелану, и к новому, чтобы со всеми подробностями
рассказать тому и другому историю любовных похождений Жюльена.
На другой же день после приезда семьи мэра, в шесть часов утра, аббат
Шелан прислал за Жюльеном.
- Я ни о чем не собираюсь вас спрашивать, - сказал он ему, - и прошу
вас - а если этого мало, приказываю - ничего мне не говорить, но я требую,
чтобы вы в трехдневный срок отправились либо в Безансонскую семинарию, либо
на житье к вашему другу Фуке, который по-прежнему готов прекрасно вас
устроить. Я все предусмотрел, обо всем позаботился, но вы должны уехать и не
показываться в Верьере, по крайней мере, в течение года.
Жюльен ничего не отвечал. Он размышлял, не следует ли ему, для
сохранения собственного достоинства, оскорбиться этой заботливостью, которую
проявляет о нем господин Шелан, - ведь не отец же он ему в конце концов.
- Завтра в это же время я буду иметь честь явиться к вам еще раз, -
ответил он, наконец, старому кюре.
Господин Шелан, который полагал, что своим авторитетом он, безусловно,
заставит подчиниться этого юнца, говорил долго. Жюльен, изобразив на своем
лице самое глубокое смирение, почтительно стоял перед ним, не раскрывая рта.
Наконец его отпустили, и он бросился к г-же де Реналь рассказать ей
все, но застал ее в глубоком отчаянии. Ее муж только что говорил с нею
довольно откровенно. Его нерешительный характер и надежды на наследство из
Безансона, которые еще усиливали его нерешительность, склонили его твердо
держаться того мнения, что жена его совершенно невинна. Он пришел поделиться
с ней неожиданным открытием: как странно, оказывается, настроено сейчас
общественное мнение в Верьере. Разумеется, люди не правы, все это происки
завистников, но в конце концов что же делать?
На минуту г-жа де Реналь попыталась утешить себя мыслью, что Жюльен
может принять предложение г-на Вально и остаться в Верьере. Но теперь это
уже была не та робкая, простодушная женщина, какою она была в прошлом году:
злосчастная страсть и муки раскаяния вразумили ее. Слушая мужа, она с болью
в душе убеждалась, что разлука, хотя бы временная, неизбежна. "Вдали от меня
Жюльен снова отдастся своим честолюбивым мечтам, и это так естественно,
когда у человека нет ни гроша за душой! А я! Боже мой! Я так богата - и это
ничем, ничем не может помочь моему счастью. Он меня забудет. Такой
обаятельный юноша! Конечно, его будут любить, полюбит и он. Ах, я
несчастная... А на что жаловаться? Бог справедлив: ведь я даже не пыталась
перестать грешить; в наказание он отнял у меня разум. Мне надо было только
подкупить Элизу, привлечь ее на свою сторону, уж, кажется, чего проще! А я
даже не дала себе труда подумать об этом. Только и бредила любовью. И вот
теперь все пропало".
Одно глубоко поразило Жюльена: когда он сообщил г-же де Реналь ужасную
новость о том, что ему придется уехать, он не услышал от нее никаких
эгоистических возражений. Видно было только, что она едва удерживается от
слез.
- Друг мой, нам с вами нужна твердость. - Она отрезала для него на
память прядь своих волос. - Не знаю, что со мною будет, - сказала она, - но
только, если я умру, обещай мне, что ты никогда не покинешь моих детей.
Близко ли ты будешь от них, далеко ли, постарайся сделать из них честных
людей. Если опять будет революция, всю знать перережут, а их отцу, вероятно,
придется эмигрировать - из-за того крестьянина, которого тогда убили на
крыше. Не забудь о моих сыновьях. Дай мне руку. Прощай, милый! Это наши с
тобой последние минуты. Когда эта страшная жертва уже будет принесена, я
надеюсь, что на людях у меня хватит мужества, подумать о моем добром имени.
Жюльен ожидал взрыва отчаяния. Эти простые прощальные слова глубоко
растрогали его.
- Нет, нет, я не хочу так прощаться! Я уеду, они все этого хотят, да и
вы сами. Но через три дня я вернусь к вам ночью.
Все мигом преобразилось для г-жи де Реналь. Значит, Жюльен
действительно любит ее, если ему самому пришло в голову увидеться с нею еще
раз! Все ее страдания сразу исчезли, и ее охватило чувство невыразимой
радости. Все стало так легко. Уверенность, что она еще раз увидит своего
милого, заслонила собою все, что было мучительного в эти последние минуты. С
этого мгновения вся осанка и выражение лица г-жи де Реналь исполнились
какого-то особенного благородства, решимости и необыкновенного достоинства.
Вскоре явился г-н де Реналь: он был вне себя. И тут-то он, наконец,
выложил жене все про это анонимное письмо, полученное им два месяца назад.
- Я это письмецо снесу в Казино, я всем его покажу, чтобы все знали,
что за подлец этот Вально! Я его подобрал нищим, сделал одним из самых
богатых людей в Верьере Я его публично осрамлю, я драться с ним буду. Нет!
Это уж перешло все границы.
"И я могу остаться вдовой, господи боже! - промелькнуло у г-жи де
Реналь Но в тот же миг она сказала себе: - Если я не помешаю этой дуэли, - а
я, разумеется, могу это сделать, - я буду убийцей моего мужа".
Никогда еще она не пользовалась с такой ловкостью тщеславием своего
супруга. В каких-нибудь два часа она сумела убедить его, при помощи его же
собственных доводов, что он должен держать себя сейчас как нельзя более
дружески с Вально и даже снова взять Элизу к себе в дом. Немало мужества
потребовалось г-же де Реналь, чтобы решиться снова увидеть эту девушку,
причину всех ее несчастий. Но эту мысль подал ей Жюльен.
Наконец, после того как его раза три-четыре наводили на путь истинный,
г-н де Реналь уже собственным умом дошел до чрезвычайно тягостной для него в
денежном отношении мысли, а именно, что не может быть для него сейчас ничего
хуже, как если Жюльен в разгар великого злопыхательства и сплетен по всему
Верьеру останется в городе и поступит гувернером к детям г-на Вально. Ясно,
что Жюльен не упустит случая принять столь выгодное предложение директора
дома призрения; но для торжества г-на де Реналя необходимо, напротив, чтобы
Жюльен уехал из Верьера и поступил в семинарию в Безансоне или, скажем, в
Дижоне Но как убедить его уехать, и, потом, на какие средства он там будет
жить?
Господин де Реналь, видя неминуемость денежной жертвы, убивался больше,
чем его жена. Она же после тягостной беседы с мужем чувствовала себя так,
как должен чувствовать себя мужественный человек, который, решив покончить
счеты с жизнью, проглотил смертельную дозу страмония и еще не умер; он
живет, так сказать, по инерции, но уже ничем в мире больше не интересуется.
Так, Людовик XIV, умирая, промолвил: "Когда я был королем..." Замечательная
фраза!
На другой день спозаранку г-н де Реналь получил анонимное письмо. На
этот раз письмо было весьма оскорбительного свойства. В каждой строчке самым
грубым образом намекалось на его положение. Несомненно, это было делом рук
какого-нибудь мелкого завистника. Это письмо снова вызвало у него желание
драться с г-ном Вально. Он так расхрабрился, что решил действовать
безотлагательно: вышел из дому один и отправился в оружейную лавку, купил
там пару пистолетов и велел зарядить их.
"Нет, в самом деле, - рассуждал он, - представить себе, что снова
вернулись бы прежние строгости императора Наполеона: у меня на душе
буквально ни одного краденого гроша, мне не в чем себя упрекнуть.
Единственно, что я позволял себе, - это закрывать глаза, но у меня в столе
лежат кой-какие солидные документики, которые меня вполне оправдывают".
Госпожа де Реналь испугалась не на шутку холодной ярости своего мужа;
ее опять стала соблазнять страшная мысль о вдовстве, которую ей стоило
такого труда отогнать от себя. Она заперлась с мужем в его кабинете, где в
течение нескольких часов уговаривала его без всякого результата: последнее
анонимное письмо настроило его весьма решительно. Наконец ей все-таки
удалось добиться того, что его отважная решимость закатить оплеуху г-ну
Вально перешла в не менее отважную решимость предложить Жюльену шестьсот
франков, чтобы он мог внести за год в семинарию. Г-н де Реналь, в сотый раз
проклиная тот день, когда ему пришла в голову злополучная идея взять
гувернера, забыл об анонимном письме.
Одна только мысль немного утешала его, но он не говорил о ней жене: он
надеялся - если ему удастся проявить достаточно умения и воспользоваться
как-нибудь в своих интересах романтическими бреднями этого юнца - убедить
его отказаться от предложения г-на Вально и за меньшую сумму.
Госпоже де Реналь стоило немало труда втолковать Жюльену, что он идет
навстречу желаниям ее мужа, отказываясь в угоду ему от места в восемьсот
франков, которые ему при свидетелях предлагал директор дома призрения, и
потому не имеет никаких оснований стыдиться и должен без всякого стеснения
принять эти деньги.
- Но подумайте, - упрямо твердил Жюльен, - у меня никогда в мыслях не
было соглашаться на его предложение. Вы меня так приучили к порядочной
жизни, что я бы просто не вынес хамства этих людей.
Но жестокая необходимость железной рукой сломила волю Жюльена. Он тешил
свою гордость надеждой, что примет эту сумму от верьерского мэра только в
долг и даст ему расписку с обязательством выплатить этот долг с процентами в
течение пяти лет.
У г-жи де Реналь все еще оставалось несколько тысяч франков,
припрятанных в маленькой пещерке в горах. Она предложила их ему, замирая от
страха, что он откажется и только рассердится на нее.
- Неужели вы хотите, - отвечал Жюльен, - чтобы воспоминание о нашей
любви стало для меня отвратительным?
Наконец Жюльен уехал. Г-н де Реналь был безгранично счастлив, ибо в
роковую минуту, когда он предложил ему деньги, это испытание оказалось свыше
сил Жюльена. Он отказался наотрез. Г-н де Реналь со слезами на глазах
бросился ему на шею. Жюльен попросил у него свидетельство о своем поведении,
и у мэра от избытка чувств не нашлось достаточно пылких выражений, чтобы
превознести все его достоинства. У нашего героя было прикоплено пять
луидоров и еще столько же он рассчитывал занять у Фуке.
Он был сильно взволнован. Но, отойдя на лье от Верьера, где он оставлял
все, что любил, он уже больше ни о чем не думал и только представлял себе,
какое счастье увидеть большей город, настоящую большую крепость, как
Безансон.
Во время этой краткой, трехдневной, разлуки г-жа де Реналь жила в
ослеплении, поддавшись одному из самых жестоких обманов любви. Жизнь ее была
почти терпима, ибо между ее теперешним состоянием и страшным горем впереди
было еще это последнее свидание с Жюльеном. Она считала часы и минуты,
которые оставались до него. Наконец ночью на третий день она услышала издали
условный сигнал Жюльена. Преодолев тысячу опасностей, он явился к ней.
С этой минуты она могла думать только об одном: "Я вижу его в последний
раз". Она не только не отвечала на бурные ласки своего милого, - она была
как труп, в котором чуть теплится жизнь. Когда она принуждала себя сказать
ему, что любит его, это звучало так натянуто, что можно было подумать
обратное. Ничто не могло отвлечь ее от страшной мысли о том, что они
расстаются навеки. Жюльен со своей обычной подозрительностью чуть было не
подумал, что он уже забыт. Но когда он отпустил какое-то язвительное
замечание по этому поводу, она не ответила ни слова; только крупные слезы
покатились у нее по щекам, и рука ее судорожно сжала его руку.
- Но боже мой! Да как же вы хотите, чтобы я вам верил, - отвечал Жюльен
на скупые, неубедительные уверения своей возлюбленной - Да вы бы выказали во
сто раз больше дружеских чувств госпоже Дервиль или просто какой-нибудь
вашей знакомой.
И помертвевшая г-жа де Реналь не знала, что отвечать.
- Сильнее этого страдать невозможно... Мне бы только умереть... Я
чувствую, как у меня леденеет сердце.
И это были ее самые многословные ответы: больше он ничего не мог
добиться.
Когда забрезживший рассвет напомнил, что ему пора уходить, слезы г-жи
де Реналь сразу высохли Она молча смотрела, как он привязывает к окну
веревку с узлами, и не отвечала на его поцелуи. Напрасно он говорил ей:
- Ну, вот мы и достигли, наконец, того, чего вы так желали. Теперь уже
вас не будут мучить угрызения совести Не будет больше мерещиться чуть только
кто прихворнет из детей, что вы их сведете в могилу.
- Мне жаль, что вы не можете поцеловать Станислава, - холодно сказала
она.
Жюльен, наконец, ушел, глубоко потрясенный мертвенными объятиями этого
живого трупа, и на протяжении многих лье ни о чем другом думать не мог.
Сердце его разрывалось, и пока он не перевалил через гору, пока ему еще
видна была верьерская колокольня, он то и дело оборачивался на ходу.
БОЛЬШОЙ ГОРОД
Какой шум! Какая масса народа, и у каждого свои заботы! Каких только
планов на будущее не родится в голове двадцатилетнего юноши! Как все это
отвлекает от любви!
Варнав
Наконец далеко впереди, на горе, показались черные стены - это была
безансонская крепость. "Какая была бы великая разница, - сказал он со
вздохом, - если бы я явился в эту благородную твердыню в качестве
подпоручика одного из гарнизонных полков, оставленных здесь для ее защиты!"
Безансон не только один из самых красивых городов Франции, - в нем
можно встретить много умных и благородных людей. Но Жюльен был всего-навсего
бедный деревенский паренек, у которого не было возможности познакомиться с
выдающимися людьми.
Он достал у Фуке простой штатский костюм и в этой одежде, в какой ходят
все горожане, перешел через подъемные мосты Он так много читал об осаде 1674
года, что ему захотелось, прежде чем похоронить себя в семинарии, осмотреть
крепостные стены Два или три раза его чуть не задержали часовые, он
заглядывал в такие места, куда военная каста не пускает простых смертных,
чтобы не лишиться возможности продавать на сторону сено и выручать за это
двенадцать - пятнадцать тысяч франков в год.
Высоченные стены, глубочайшие рвы, грозные зевы пушек в течение
нескольких часов поглощали все его внимание, но вот, проходя по бульвару, он
увидел перед собой большое кафе. Он остановился в восхищении, он несколько
раз прочел слово "Кафе", написанное гигантскими буквами над двумя огромными
дверями, но никак не решался поверить собственным глазам. Наконец с большим
трудом он преодолел свою робость и осмелился войти Он очутился в длинной
зале, в тридцать - сорок шагов длины, потолок которой возвышался по меньшей
мере на двадцать футов над головой Все сегодня пленяло Жюльена своей
чудесной новизной.
На двух бильярдах шла игра. Маркеры выкрикивали счет, игроки бегали
вокруг бильярдов, возле которых стояла тесная толпа зрителей. Клубы
табачного дыма обволакивали всех синим облаком. Жюльен с интересом смотрел
на этих рослых, грузно ступавших людей с невероятными баками, с чуть
сутулыми плечами, в широких длиннополых сюртуках. Сии благородные сыны
древнего Бизонциума не говорили, а кричали; они корчили из себя грозных
воинов. Жюльен в восхищении застыл на месте: он был заворожен необъятностью,
великолепием этого важного города - Безансона. У него не хватало мужества
спросить себе чашку кофе у одного из этих господ с надменным взглядом,
которые выкрикивали счет очков у бильярдов.
Но девица, сидевшая за стойкой, заметила смазливое личико провинциала,
который, остановившись в трех шагах от печки со своим узелком под мышкой,
внимательно рассматривал бюст короля из превосходного белого алебастра.
Девица эта, высокая статная франшконтеиха, одетая весьма кокетливо, как это
и требуется для такого заведения, уже два раза, тихонько, чтобы не услышал
никто другой, окликнула Жюльена: "Сударь! Сударь!" Жюльен, встретившись
взором с большими голубыми и весьма нежными глазами, понял, что она
обращается именно к нему.
Он быстро устремился к стойке, за которой сидела юная красавица,
точь-в-точь как он устремился бы на врага. От его резкого движения узелок
выскочил у него из-под мышки и упал.
Как жалок показался бы наш провинциал юным парижским лицеистам, которые
уже в пятнадцать лет умеют войти в кафе с шиком! Но эти юнцы, столь
превосходно вышколенные в пятнадцатилетнем возрасте, в восемнадцать лет
становятся весьма заурядными. Та пылкая робость, которую порой встречаешь в
провинции, иногда превозмогает себя, и тогда она воспитывает волю.
Приблизившись к этой молодой девушке, да еще такой красотке, которая сама
соблаговолила с ним заговорить, Жюльен, расхрабрившись после того как ему
удалось побороть свою робость, решил сказать ей всю правду:
- Сударыня, я первый раз в жизни в Безансоне. Мне бы хотелось получить
за плату чашку кофе с хлебом.
Девица улыбнулась и покраснела; у нее мелькнуло опасение, как бы этот
юный красавчик не привлек насмешливого внимания и не сделался жертвой шуток
бильярдных игроков, тогда он испугается, и больше его здесь не увидишь.
- Садитесь здесь, около меня, - сказала она, указывая на маленький
мраморный столик, почти совершенно скрытый за громадной стойкой красного