Страница:
она едва сдерживает рыдания, он, на свое несчастье, превратился в холодного
политика, почти столь же холодного и расчетливого, каким он бывал там, на
семинарском дворе, когда чувствовал, что против него замышляется какая-то
мерзость со стороны кого-нибудь из его товарищей посильней его. Жюльен
нарочно затягивал свой рассказ, расписывая ей безотрадную жизнь, которую он
вел с тех пор, как уехал из Верьера. "Так, значит, - говорила себе г-жа де
Реналь, - после целого года разлуки и даже не имея никакой возможности
знать, помнят ли о нем, в то самое время, когда я всячески старалась забыть
его, он только и жил теми счастливыми днями, которые судьба ему послала в
Вержи". Рыдания ее усилились; Жюльен видел, что рассказ его достигает цели.
Он понял, что надо решиться на последнюю попытку: он быстро перешел к
письму, которое получил из Парижа.
- И я распростился с его преосвященством.
- Как! Вы больше не вернетесь в Безансон? Вы покидаете нас навсегда?
- Да, - отвечал Жюльен решительным тоном, - я покидаю этот край, где я
забыт даже тою, кого я любил больше всех в моей жизни, и больше уже никогда
не вернусь сюда. Я еду в Париж...
- Ты едешь в Париж! - громко воскликнула г-жа де Реналь.
Рыдания душили ее; она уже не пыталась скрыть своего смятения. Жюльен
только этого поощрения и ждал: теперь он мог отважиться на решительный шаг,
которым до сих пор боялся испортить все. До этого ее восклицания, ничего не
видя в темноте, он совсем не мог себе представить, к чему это может
привести. Теперь он уже больше не колебался: страх перед угрызениями
совести, которые потом отравляли бы ему жизнь, вернул ему все его
самообладание; он поднялся и холодно сказал:
- Да, сударыня, я покидаю вас навсегда; будьте счастливы, прощайте.
Он сделал несколько шагов к окну и уж взялся за раму, чтобы приоткрыть
ее. Г-жа де Реналь бросилась к нему и припала головой к его плечу; он
почувствовал, как она сжимает его в своих объятиях и щека ее льнет к его
щеке.
Так, после трехчасового разговора Жюльен добился того, чего так
пламенно жаждал в течение двух первых часов. Случись это немного раньше,
какое счастье доставила бы ему и эта пылкая нежность, вспыхнувшая с прежней
силой, и заглохшее раскаяние г-жи де Реналь, но теперь, когда он добился
этого хитростью, он уже не ощущал ничего, кроме наслаждения. Жюльену
захотелось во что бы то ни стало, несмотря на все возражения своей
возлюбленной, зажечь ночник.
- Неужели ты хочешь, - говорил он ей, - чтобы у меня даже не осталось
никакого воспоминания о том, что я тебя видел? Любовь, которая, наверно,
сияет в твоих прелестных глазах, пропадет для меня! Эта милая беленькая
ручка так и останется невидимкой? Подумай, ведь я покидаю тебя, и, быть
может, очень надолго!
"Какой стыд! - говорила себе г-жа де Реналь; но она уже не могла
отказать ему ни в чем: едва только он напоминал ей о вечной разлуке, - она
заливалась слезами. Уже заря начинала отчетливо обрисовывать контуры елей на
горах, к востоку от Верьера. Но вместо того, чтобы бежать, Жюльен,
совершенно опьяневший от страсти, стал просить г-жу де Реналь позволить ему
провести весь день, спрятавшись в ее комнате, и уйти только завтра ночью.
- А почему бы нет? - отвечала она. - После того как я вторично пала, и
бесповоротно, у меня не осталось ни капли уважения к себе: видно, это уж мое
горе на всю жизнь. - И она самозабвенно прижала его к своему сердцу. - Муж
мой сейчас не то, что раньше: у него сильные подозрения, ему кажется, что я
перехитрила его, и он очень зол на меня. Если он услышит хотя бы малейший
звук, я пропала; он меня выгонит, как последнюю тварь, - да я такая и есть.
- Ах! Вот они, увещания господина Шелана, - сказал Жюльен. - Ты не
стала бы так говорить со мной до этого проклятого моего отъезда в семинарию.
Тогда ты меня любила!
Жюльен был немедленно вознагражден за то хладнокровие, с каким он
произнес эти слова: он увидел, как возлюбленная его тотчас же позабыла о той
опасности, которая ей грозила со стороны мужа, а испугалась другой, гораздо
более страшной опасности: что Жюльен может усомниться в ее любви. День
разгорался стремительно и ярко разливался по комнате; Жюльен в своей
гордости теперь упивался блаженством, видя в своих объятиях и чуть ли не у
своих ног эту прелестную женщину, единственную, которую он любил в своей
жизни и которая, всего несколько часов тому назад, вся была охвачена одним
только страхом перед карающим богом и всем существом предана своему долгу.
Вся ее решимость, подкрепленная стойкостью, не изменявшей ей в течение
целого года, не могла устоять перед его мужеством.
Вскоре в доме началось движение, и г-жу де Реналь встревожило одно
обстоятельство, о котором она совсем было забыла.
- Эта противная Элиза придет в комнату... А что же нам делать с этой
громадной лестницей? - сказала она своему возлюбленному. - Куда ее спрятать?
Ах, знаю, я отнесу ее на чердак! - задорно воскликнула она.
- Вот такой я тебя помню, такая ты была раньше! - с восторгом сказал
Жюльен. - Но ведь тебе придется пройти через людскую, где спит лакей?
- А я оставлю лестницу в коридоре, позову лакея и ушлю его куда-нибудь.
- Придумай, что ему сказать, если он, проходя по коридору, заметит
лестницу.
- Ну, конечно, ангел мой! - отвечала ему г-жа де Реналь, целуя его. - А
ты сразу полезай под кровать, если, не дай бог, Элиза придет сюда без меня.
Жюльен был поражен этой неожиданной веселостью. "Значит, приближение
настоящей опасности, - подумал он, - не только не пугает, а, наоборот,
радует ее, потому что она забывает обо всех своих угрызениях. Ах, вот
поистине бесподобная женщина! Есть чем гордиться, властвуя над таким
сердцем!" Жюльен был в полном восхищении. Г-жа де Реналь приподняла
лестницу: она явно была слишком тяжела для нее. Жюльен подошел помочь ей и
залюбовался ее изящным станом, который отнюдь не свидетельствовал о большой
силе, как вдруг г-жа де Реналь без всякой помощи подхватила лестницу и
понесла ее с такой легкостью, словно зато был стул. Она быстро поднялась с
ней в коридор четвертого этажа и там положила ее на пол вдоль стены. Затем
она кликнула лакея, а чтобы дать ему время одеться, пошла наверх, на
голубятню. Когда она минут через пять вернулась в коридор, лестницы там уже
не было. Куда же она исчезла? Если бы Жюльена не было в доме, это нимало не
обеспокоило бы ее. Но сейчас - если муж увидит эту лестницу! Страшно
подумать, что из этого может произойти. Г-жа де Реналь бросилась искать ее
по всему дому. Наконец она нашла ее под самой крышей, куда ее втащил и даже,
по-видимому, припрятал лакей. Это было престранное происшествие, и в другое
время оно, несомненно, испугало бы ее.
"А не все ли равно, - подумала она, - что может случиться через
двадцать четыре часа, когда Жюльена здесь не будет? Все уж тогда превратится
для меня в один сплошной ужас и угрызения".
У нее смутно мелькнула мысль, что для нее это будет смерть, - ах, не
все ли равно! После такой разлуки - и ведь она думала, что это уж навсегда,
- судьба вернула ей Жюльена, она снова с ним, а то, что он сделал, чтобы
добраться до нее, показывает, как сильно он ее любит!
Она рассказала Жюльену про историю с лестницей.
- Но что же я скажу мужу, - говорила она, - если лакей донесет ему, что
нашел лестницу? - Она с минуту подумала. - Им понадобится по меньшей мере
двадцать четыре часа, чтобы найти крестьянина, который тебе ее продал... -
И, бросившись в его объятия и судорожно сжимая его, она воскликнула: - Ах!
Умереть, умереть бы вот так! - и, прильнув к нему, осыпала его поцелуями. -
Но все-таки я не хочу, чтобы ты умер с голоду, - сказала она, смеясь. -
Идем, я тебя сейчас спрячу в комнате госпожи Дервиль, она у нас всегда на
запоре. - Она пошла караулить в самый конец коридора, а Жюльен бегом
пробежал в соседнюю комнату. - Смотри, не открывай, если постучат, - сказала
она, запирая его, - а впрочем, это могут быть только дети: им может прийти в
голову затеять здесь какую-нибудь игру.
- Ты их приведи в сад под окошко, мне хочется на них посмотреть, и
пусть они поговорят.
- Да! Да! Непременно! - крикнула она ему уходя.
Она скоро вернулась с апельсинами, бисквитами и бутылкой малаги; хлеба
ей не удалось стащить.
- А муж твой что делает? - спросил Жюльен.
- Пишет, у него там какие-то сделки с крестьянами.
Но пробило уже восемь часов, и в доме поднялась обычная утренняя суета.
Не покажись г-жа де Реналь, ее стали бы искать повсюду. Ей пришлось покинуть
Жюльена. Но скоро она опять появилась и, пренебрегая всякой осторожностью,
принесла ему чашку кофе: она боялась только одного - как бы он у нее не умер
с голоду. После завтрака ей удалось привести детей под окна комнаты г-жи
Дервиль. Он нашел, что они очень выросли, но ему показалось, что они как-то
погрубели, а может быть, это он сам изменился. Г-жа де Реналь заговорила с
ними о Жюльене. Старший очень дружелюбно вспоминал о своем наставнике и
сожалел о нем, но оба младшие, как оказалось, почти совсем забыли его.
Г-н де Реналь не выходил из дому в это утро: он без конца бегал вверх и
вниз по лестнице и сновал по всему дому, занятый своими сделками с
крестьянами, которым он продавал картофель. До самого обеда у г-жи де Реналь
не нашлось ни одной минутки, чтобы навестить своего узника. Когда позвонили
к обеду и подали на стол, ей пришло в голову стащить для него тарелку
горячего супа. И вот в ту самую минуту, когда она тихонько подходила к двери
его комнаты, осторожно неся тарелку с супом, она вдруг столкнулась лицом к
лицу с тем самым лакеем, который утром припрятал лестницу. Он также тихонько
крался по коридору и как будто прислушивался. Должно быть, Жюльен
неосторожно разгуливал у себя в комнате. Лакей удалился, несколько
сконфуженный. Госпожа де Реналь спокойно вошла к Жюльену; эта встреча с
лакеем очень напугала его.
- Ты боишься, - сказала она ему, - а я сейчас готова встретить любую
опасность и глазом не моргну. Я только одного боюсь: той минуты, когда
останусь одна, после того как ты уедешь. - И она бегом выбежала из комнаты.
- Ах! - воскликнул восхищенный Жюльен - Только одни муки раскаяния и
страшат эту удивительную душу!
Наконец наступил вечер. Г-н де Реналь отправился в Казино.
Жена его заявила, что у нее ужаснейшая мигрень, и ушла к себе; она
поторопилась отослать Элизу и, едва та ушла, тотчас же вскочила, чтобы
выпустить Жюльена.
Оказалось, что он в самом деле умирает от голода. Г-жа де Реналь
отправилась в буфетную за хлебом. Вдруг Жюльен услыхал громкий крик. Г-жа де
Реналь вернулась и рассказала ему, что она в темноте подошла к буфету, куда
убирали хлеб, и едва протянула руку, как наткнулась на женское плечо.
Оказалось, что это Элиза, и ее-то крик и слышал Жюльен.
- Что она там делала?
- Наверно, таскала конфеты или подглядывала за нами, - отвечала ему
г-жа де Реналь с полнейшим равнодушием. - Но я, к счастью, нашла паштет и
большой хлебец.
- А тут что у тебя? - сказал Жюльен, показывая на карманы ее передника.
Госпожа де Реналь совсем забыла, что они у нее с самого обеда набиты
хлебом.
Жюльен сжал ее в объятиях: никогда еще она не казалась ему такой
прекрасной. "Даже в Париже, - смутно пронеслось у него в голове, - никогда я
не встречу такую благородную душу!" Эта ее неловкость, свидетельствующая о
том, что она не привыкла к такого рода ухищрениям, сочеталась в ней с
истинным мужеством, присущим человеку, который способен содрогнуться только
перед опасностью иного рода, и опасностью гораздо более страшной, но только
в ином смысле.
Жюльен ужинал с большим аппетитом, а подруга его подшучивала над
простотой угощения - ей было страшно позволить себе перейти на серьезный
тон, - как вдруг кто-то с силой рванул дверь. Это был г-н де Реналь.
- Что вы там заперлись? - кричал он ей.
Жюльен едва успел спрятаться под диван.
- Как так? Вы совсем одеты! - сказал г-н де Реналь, входя. - Вы
ужинаете и заперлись на ключ!
В обычный день этот вопрос, заданный со всей супружеской резкостью,
привел бы в замешательство г-жу де Реналь, но сейчас она знала, что стоит
мужу только чуть-чуть нагнуться - и он увидит Жюльена, ибо г-н де Реналь
уселся как раз на тот стул, на котором только что сидел Жюльен, прямо
напротив дивана.
Мигрень послужила оправданием всему. Тогда он начал пространно
рассказывать ей, каким образом ему удалось выиграть партию на бильярде в Ка-
зино, - "да, партию в девятнадцать франков, представь себе! - говорил он, и
вдруг она заметила на стуле, в трех шагах от них, шляпу Жюльена. Она словно
обрела еще больше хладнокровия: спокойно начала раздеваться и, улучив
момент, быстро прошла позади мужа и кинула свое платье на стул со шляпой.
Наконец г-н де Реналь удалился. Она попросила Жюльена еще раз
рассказать ей, как он жил в семинарии.
- Вчера я тебя не слушала: ты говорил, а я только и думала, как бы мне
собраться с духом и прогнать тебя.
Сегодня ей даже и в голову не приходило остерегаться. Они говорили
очень громко, и было, наверно, уже часа два ночи, как вдруг их прервал
неистовый стук в дверь. Это опять был г-н де Реналь.
- Откройте сейчас же! К нам забрались воры! - кричал он. - Сен-Жан
нынче утром нашел их лестницу.
- Вот и конец всему! - воскликнула г-жа де Реналь, бросаясь в объятия
Жюльена. - Он убьет нас обоих, он не верит в воров. А я умру в твоих
объятиях, и умру такая счастливая, какой никогда не была в жизни.
Она ни слова не отвечала мужу, который бушевал за дверью, и страстно
целовала Жюльена.
- Спаси мать Станислава, - сказал он ей, приказывая взглядом. - Я
прыгну во двор из окна уборной и убегу через сад; собаки меня узнали. Сверни
в узел мою одежду и брось в сад, как только будет возможно. А пока пускай
ломает дверь. Главное, никаких признаний: запрещаю тебе это. Пусть уж лучше
подозревает, лишь бы не знал наверно.
- Ты разобьешься насмерть! - вот все, что она сказала, больше она ни о
чем не тревожилась.
Она подошла вместе с ним к окну уборной, потом не спеша спрятала его
одежду. И только после этого она, наконец, отворила мужу, который прямо
кипел от ярости. Он осмотрел комнату, затем уборную и, не сказав ни слова,
ушел. Одежда Жюльена полетела из окна; он поймал ее и стремглав бросился
бежать к нижней террасе сада, в сторону Ду.
Вдруг около его уха просвистела пуля, и тотчас же позади загремел
ружейный выстрел.
"Это не господин де Реналь, - подумал Жюльен - Он слишком плохо
стреляет". Собаки бежали рядом с ним, не лая. Вторая пуля, видимо, перебила
лапу одной из собак, потому что она жалобно завизжала. Жюльен перескочил
через ограду, пробежал вдоль нее шагов пятьдесят и бросился бежать в
противоположном направлении Он услышал перекликавшиеся голоса и ясно
разглядел своего врага-лакея, который стрелял из ружья; какой-то крестьянин
по ту сторону сада тоже принялся стрелять, но в это время Жюльен уже стоял
на берегу Ду и одевался.
Через час он был уже на расстоянии лье от Верьера, на дороге в Женеву.
"Если у них действительно есть подозрения, - думал Жюльен, - они бросятся
ловить меня по дороге в Париж".
Она некрасива, потому что не нарумянена.
Сент-Бев.
СЕЛЬСКИЕ РАЗВЛЕЧЕНИЯ
О rus, quando ego le adspiciam [23]
Гораций.
- Вы, сударь, верно, почтовых дожидаетесь на Париж? - сказал ему хозяин
гостиницы, куда он зашел перекусить.
- Сегодня не удастся, - поеду завтра, я не тороплюсь, - отвечал ему
Жюльен.
Он старался придать себе как нельзя более равнодушный вид; как раз в
эту минуту подкатила почтовая карета. В ней оказалось два свободных места.
- Как! Да это ты, дружище Фалькоз! - воскликнул путешественник, ехавший
из Женевы, другому, который входил в карету вслед за Жюльеном.
- А я думал, ты устроился где-то под Лионом, - сказал Фалькоз, - в
какой-нибудь пленительной долине на берегах Роны.
- Устроился! Бегу оттуда.
- Да что ты! Ты, Сен-Жиро, и бежишь? С этаким пресвятым видом и ты
умудрился попасть в преступники! - сказал Фалькоз, рассмеявшись.
- Да, оно, пожалуй, было бы и лучше, клянусь честью. Я бегу от этой
чудовищной жизни, которую ведут в провинции. Я, ты знаешь, люблю лесов
зеленую прохладу и сельскую тишину. Сколько раз ты упрекал меня за этот
романтизм. Никогда в жизни я не хотел слушать эту проклятую политику, а
она-то меня оттуда и выгнала.
- А к какой же ты партии принадлежишь?
- Да ни к какой решительно, - это меня и погубило. Вот тебе вся моя
политика: я люблю музыку, живопись. Хорошая книга для меня - целое событие.
Скоро мне стукнет сорок четыре года. Сколько мне осталось жить? Пятнадцать,
двадцать - ну, тридцать лет, самое большее. Так вот! Я думаю, лет через
тридцать министры сделаются немного половчее, но уж, конечно, это будут
такие же отменно честные люди, как и сейчас. История Англии показывает мне,
все равно как зеркало, все наше будущее. Всегда найдется какой-нибудь
король, которому захочется расширить свои прерогативы, всегда мечты о
депутатском кресле, слава и сотни тысяч франков, которые загребал Мирабо,
будут мешать спать провинциальным богачам, и это у них называется - быть
либералом и любить народ. Жажда попасть в пэры или в камер-юнкеры вечно
будет подстегивать ультрароялистов. Всякий будет стремиться стать у руля на
государственном корабле, ибо за это недурно платят. И неужели там так-таки
никогда и не найдется скромного маленького местечка для обыкновенного
путешественника?
- Да в чем дело-то? Выкладывай, что с тобой случилось? Должно быть,
что-нибудь очень занятное, принимая во внимание твой невозмутимый характер:
уж не последние ли выборы выгнали тебя из провинции?
- Мои несчастья начались много раньше. Четыре года тому назад, когда
мне было сорок, у меня было пятьсот тысяч франков, а нынче мне на четыре
года больше, денег у меня, похоже, тысяч на пятьдесят франков поубавится, и
теряю я их на продаже моего замка Монфлери на Роне... Чудесное место...
В Париже мне осточертела эта постоянная комедия, которую нас заставляет
ломать так называемая цивилизация девятнадцатого века. Я жаждал благодушия и
простоты И вот я покупаю себе именьице в горах, над Роной. Красота
неописуемая, лучше на всем свете не сыщешь.
Приходский священник и мелкопоместные дворянчики, мои соседи, ухаживают
за мной целых полгода, я их кормлю обедами, говорю: "Я уехал из Парижа,
чтобы больше за всю жизнь мою не слышать ни одного слова о политике. Как
видите, я даже ни на одну газету не подписался. И чем меньше мне почтальон
писем носит, тем мне приятнее".
Но у приходского священника, оказывается, свои виды: вскорости меня
начинают неотступно осаждать тысячами всяких бесцеремонных требований и
придирок. Я собирался уделять в пользу бедняков две-три сотни франков в год.
Нет! У меня требуют их на какие-то богоспасаемые общества - святого Иосифа,
святой Девы и так далее. Я отказываюсь - на меня начинают сыпаться всяческие
поношения. А я, дурак, огорчаюсь. Я уж больше не могу вылезти из дома утром
и спокойно бродить себе, наслаждаясь красотой наших гор, - непременно
какая-нибудь пакость нарушит мое мечтательное настроение и самым
отвратительным образом напомнит о существовании людей и их злобы. Ну вот,
скажем, идет крестный ход с молебствием - люблю я это пение (ведь это,
верно, еще греческая мелодия), - так они моих полей не благословляют, потому
что, говорит наш поп, сии поля суть поля нечестивца. У старой
ханжи-крестьянки пала корова. Так это, говорит, оттого, что она паслась
возле пруда, который принадлежит мне, нечестивцу, парижскому философу, - и
через неделю все мои рыбки плавают брюшком вверх отравили негашеной
известью. И вот такие пакости подносятся мне тысячью всяческих способов
Мировой судья - честный человек, но он боится за свое место, и потому вечно
я у него оказываюсь неправ. Деревенский покой превращается для меня в ад. А
раз люди видят, что от меня отрекся приходский священник, глава местного
общества иезуитов, и меня не думает поддерживать отставной капитан, глава
тамошних либералов, все на меня ополчаются, все, вплоть до каменщика,
который целый год жил на моих хлебах, вплоть до каретника, который, починяя
мои плуги, попробовал было обжулить меня безнаказанно.
Наконец, чтобы иметь хоть какую-нибудь поддержку и выиграть хоть одну
из моих судебных тяжб, я делаюсь либералом, ну, а тут как раз, как вот ты и
сказал, подоспели эти окаянные выборы: от меня требуют, чтобы я голосовал.
- За неизвестного тебе кандидата?
- Да нет, он слишком хорошо мне известен! Я отказываюсь - чудовищная
неосторожность! Тут уж на меня мигом обрушиваются либералы, и положение мое
становится невыносимым Я полагаю, что если бы приходскому попу пришло в
голову обвинить меня в том, что я зарезал мою судомойку, так нашлось бы
двадцать свидетелей из той и другой клики, которые видели своими глазами,
как я совершил это преступление.
- А ты хотел жить в деревне и не угождать страстишкам своих соседей,
даже не слушать их болтовни? Какая слепота!
- Ну, теперь-то я прозрел. Монфлери продается; пусть уж я потеряю на
этом пятьдесят тысяч франков, коли понадобится, но я просто в себя не могу
прийти от радости, что выбрался, наконец, из этого ада лицемерия и
мерзостей.
Теперь я решил искать одиночества и сельской тишины в единственном
месте во Франции, где его можно найти, - в мансарде на пятом этаже, с окнами
на Елисейские Поля. И я даже, знаешь, подумываю, не обеспечить ли мне свою
политическую репутацию в Рульском квартале подношением просфор нашему
приходу.
- Да, этого с тобой не случилось бы при Бонапарте! - сказал Фалькоз, и
глаза его сверкнули гневом и сожалением.
- Здравствуйте, пожалуйста! А чего же он совался куда не надо, этот
твой Бонапарт? Все, что я теперь терплю, - его рук дело.
Тут Жюльен, слушавший внимательно, насторожился еще больше. Он с первых
же слов догадался, что бонапартист Фалькоз не кто иной, как друг детства
г-на де Реналя, отрекшегося от него в 1816 году, а философ Сен-Жиро, должно
быть, брат того самого начальника канцелярии в префектуре... который умел
прибирать к своим рукам по дешевке общественные здания на торгах.
- Все это твой Бонапарт наделал, - продолжал СенЖиро. - Порядочный
человек сорока лет от роду, с пятьюстами тысяч франков в кармане, как бы он
ни был безобиден, не может обосноваться в провинции и обрести там мир
душевный, - попы да тамошняя знать изгоняют его оттуда.
- Ах, не говори о нем так! - воскликнул Фалькоз. - Никогда Франция не
пользовалась таким уважением среди народов, как эти тринадцать лет, когда он
царствовал. Все, все, что тогда ни делалось, было полно величия.
- Твой император, чтоб его черт побрал, - возразил сорокачетырехлетний
господин, - был велик только на полях сражений да еще когда он навел порядок
в финансах в тысяча восемьсот втором году. А что означает все его поведение
после этого? Все эти его камергеры, и эта помпа, и приемы в Тюильри - все
это просто повторение, новое издание все той же монархической чепухи. Его
подновили, подправили, это издание, и оно могло бы еще продержаться век, а
то и два. Знати и попам захотелось вернуться к старому, но у них нет той
железной руки, которая умела бы преподнести его публике.
- Вот уж поистине речь старого газетчика!
- Кто меня согнал с моей земли? - продолжал разъяренный газетчик. -
Попы, которых Наполеон вернул своим конкордатом, вместо того чтобы держать
их на том же положении, как держат в государстве врачей, адвокатов,
астрономов, считать их за обыкновенных граждан и отнюдь не интересоваться
ремеслом, при помощи которого они зарабатывают себе на хлеб. Разве сейчас
могли бы существовать эти наглецы-дворянчики, если бы твой Бонапарт не
понаделал из них баронов да князей? Нет, они уже доживали свой век. А
теперь, после попов, вот именно эти-то сельские аристократишки больше всего
мне крови и испортили, они-то и заставили меня либералом сделаться.
Разговору этому не было конца; еще полвека Франция будет
разглагольствовать на эту тему Сен-Жиро продолжал твердить, что жить в
провинции немыслимо; тогда Жюльен робко указал ему на пример г-на де Реналя.
- Нашли пример, нечего сказать! Эх вы, молодой человек! - воскликнул
Фалькоэ. - Реналь поспешил стать молотом, чтобы не оказаться наковальней, да
еще каким молотом! Но я уже вижу, как его вот-вот спихнет Вально! Знаете вы
этого мошенника? Вот это уж поистине беспримесный. Что-то запоет ваш
господин де Реналь, когда в одно прекрасное утро он и оглянуться не успеет,
как из-под него вышибут стул и на его место сядет Вально?
- Вот он тогда и останется один на один со всеми своими преступлениями,
- сказал Сен-Жиро - А вы, значит, знаете Верьер, молодой человек? Ну, так
вот. Бонапарт - чтоб ему на том свете пусто было за все эти его
монархические плутни, - он-то как раз и дал возможность царствовать всем
этим Реналям да Шеланам, а те уже допустили царство Вально и Малонов.
Этот мрачный разговор о тайнах политики задевал любопытство Жюльена и
отвлекал его от сладостных воспоминаний.
Он не ощутил особого волнения, когда вдалеке перед его взором впервые
показался Париж. Воздушные замки грядущего отступали перед живым и еще не
успевшим остыть воспоминанием о тех двадцати четырех часах, которые он
только что провел в Верьере. Он клялся себе, что никогда не покинет детей
своей возлюбленной и бросит все, чтобы защитить и спасти их, если наглые
политика, почти столь же холодного и расчетливого, каким он бывал там, на
семинарском дворе, когда чувствовал, что против него замышляется какая-то
мерзость со стороны кого-нибудь из его товарищей посильней его. Жюльен
нарочно затягивал свой рассказ, расписывая ей безотрадную жизнь, которую он
вел с тех пор, как уехал из Верьера. "Так, значит, - говорила себе г-жа де
Реналь, - после целого года разлуки и даже не имея никакой возможности
знать, помнят ли о нем, в то самое время, когда я всячески старалась забыть
его, он только и жил теми счастливыми днями, которые судьба ему послала в
Вержи". Рыдания ее усилились; Жюльен видел, что рассказ его достигает цели.
Он понял, что надо решиться на последнюю попытку: он быстро перешел к
письму, которое получил из Парижа.
- И я распростился с его преосвященством.
- Как! Вы больше не вернетесь в Безансон? Вы покидаете нас навсегда?
- Да, - отвечал Жюльен решительным тоном, - я покидаю этот край, где я
забыт даже тою, кого я любил больше всех в моей жизни, и больше уже никогда
не вернусь сюда. Я еду в Париж...
- Ты едешь в Париж! - громко воскликнула г-жа де Реналь.
Рыдания душили ее; она уже не пыталась скрыть своего смятения. Жюльен
только этого поощрения и ждал: теперь он мог отважиться на решительный шаг,
которым до сих пор боялся испортить все. До этого ее восклицания, ничего не
видя в темноте, он совсем не мог себе представить, к чему это может
привести. Теперь он уже больше не колебался: страх перед угрызениями
совести, которые потом отравляли бы ему жизнь, вернул ему все его
самообладание; он поднялся и холодно сказал:
- Да, сударыня, я покидаю вас навсегда; будьте счастливы, прощайте.
Он сделал несколько шагов к окну и уж взялся за раму, чтобы приоткрыть
ее. Г-жа де Реналь бросилась к нему и припала головой к его плечу; он
почувствовал, как она сжимает его в своих объятиях и щека ее льнет к его
щеке.
Так, после трехчасового разговора Жюльен добился того, чего так
пламенно жаждал в течение двух первых часов. Случись это немного раньше,
какое счастье доставила бы ему и эта пылкая нежность, вспыхнувшая с прежней
силой, и заглохшее раскаяние г-жи де Реналь, но теперь, когда он добился
этого хитростью, он уже не ощущал ничего, кроме наслаждения. Жюльену
захотелось во что бы то ни стало, несмотря на все возражения своей
возлюбленной, зажечь ночник.
- Неужели ты хочешь, - говорил он ей, - чтобы у меня даже не осталось
никакого воспоминания о том, что я тебя видел? Любовь, которая, наверно,
сияет в твоих прелестных глазах, пропадет для меня! Эта милая беленькая
ручка так и останется невидимкой? Подумай, ведь я покидаю тебя, и, быть
может, очень надолго!
"Какой стыд! - говорила себе г-жа де Реналь; но она уже не могла
отказать ему ни в чем: едва только он напоминал ей о вечной разлуке, - она
заливалась слезами. Уже заря начинала отчетливо обрисовывать контуры елей на
горах, к востоку от Верьера. Но вместо того, чтобы бежать, Жюльен,
совершенно опьяневший от страсти, стал просить г-жу де Реналь позволить ему
провести весь день, спрятавшись в ее комнате, и уйти только завтра ночью.
- А почему бы нет? - отвечала она. - После того как я вторично пала, и
бесповоротно, у меня не осталось ни капли уважения к себе: видно, это уж мое
горе на всю жизнь. - И она самозабвенно прижала его к своему сердцу. - Муж
мой сейчас не то, что раньше: у него сильные подозрения, ему кажется, что я
перехитрила его, и он очень зол на меня. Если он услышит хотя бы малейший
звук, я пропала; он меня выгонит, как последнюю тварь, - да я такая и есть.
- Ах! Вот они, увещания господина Шелана, - сказал Жюльен. - Ты не
стала бы так говорить со мной до этого проклятого моего отъезда в семинарию.
Тогда ты меня любила!
Жюльен был немедленно вознагражден за то хладнокровие, с каким он
произнес эти слова: он увидел, как возлюбленная его тотчас же позабыла о той
опасности, которая ей грозила со стороны мужа, а испугалась другой, гораздо
более страшной опасности: что Жюльен может усомниться в ее любви. День
разгорался стремительно и ярко разливался по комнате; Жюльен в своей
гордости теперь упивался блаженством, видя в своих объятиях и чуть ли не у
своих ног эту прелестную женщину, единственную, которую он любил в своей
жизни и которая, всего несколько часов тому назад, вся была охвачена одним
только страхом перед карающим богом и всем существом предана своему долгу.
Вся ее решимость, подкрепленная стойкостью, не изменявшей ей в течение
целого года, не могла устоять перед его мужеством.
Вскоре в доме началось движение, и г-жу де Реналь встревожило одно
обстоятельство, о котором она совсем было забыла.
- Эта противная Элиза придет в комнату... А что же нам делать с этой
громадной лестницей? - сказала она своему возлюбленному. - Куда ее спрятать?
Ах, знаю, я отнесу ее на чердак! - задорно воскликнула она.
- Вот такой я тебя помню, такая ты была раньше! - с восторгом сказал
Жюльен. - Но ведь тебе придется пройти через людскую, где спит лакей?
- А я оставлю лестницу в коридоре, позову лакея и ушлю его куда-нибудь.
- Придумай, что ему сказать, если он, проходя по коридору, заметит
лестницу.
- Ну, конечно, ангел мой! - отвечала ему г-жа де Реналь, целуя его. - А
ты сразу полезай под кровать, если, не дай бог, Элиза придет сюда без меня.
Жюльен был поражен этой неожиданной веселостью. "Значит, приближение
настоящей опасности, - подумал он, - не только не пугает, а, наоборот,
радует ее, потому что она забывает обо всех своих угрызениях. Ах, вот
поистине бесподобная женщина! Есть чем гордиться, властвуя над таким
сердцем!" Жюльен был в полном восхищении. Г-жа де Реналь приподняла
лестницу: она явно была слишком тяжела для нее. Жюльен подошел помочь ей и
залюбовался ее изящным станом, который отнюдь не свидетельствовал о большой
силе, как вдруг г-жа де Реналь без всякой помощи подхватила лестницу и
понесла ее с такой легкостью, словно зато был стул. Она быстро поднялась с
ней в коридор четвертого этажа и там положила ее на пол вдоль стены. Затем
она кликнула лакея, а чтобы дать ему время одеться, пошла наверх, на
голубятню. Когда она минут через пять вернулась в коридор, лестницы там уже
не было. Куда же она исчезла? Если бы Жюльена не было в доме, это нимало не
обеспокоило бы ее. Но сейчас - если муж увидит эту лестницу! Страшно
подумать, что из этого может произойти. Г-жа де Реналь бросилась искать ее
по всему дому. Наконец она нашла ее под самой крышей, куда ее втащил и даже,
по-видимому, припрятал лакей. Это было престранное происшествие, и в другое
время оно, несомненно, испугало бы ее.
"А не все ли равно, - подумала она, - что может случиться через
двадцать четыре часа, когда Жюльена здесь не будет? Все уж тогда превратится
для меня в один сплошной ужас и угрызения".
У нее смутно мелькнула мысль, что для нее это будет смерть, - ах, не
все ли равно! После такой разлуки - и ведь она думала, что это уж навсегда,
- судьба вернула ей Жюльена, она снова с ним, а то, что он сделал, чтобы
добраться до нее, показывает, как сильно он ее любит!
Она рассказала Жюльену про историю с лестницей.
- Но что же я скажу мужу, - говорила она, - если лакей донесет ему, что
нашел лестницу? - Она с минуту подумала. - Им понадобится по меньшей мере
двадцать четыре часа, чтобы найти крестьянина, который тебе ее продал... -
И, бросившись в его объятия и судорожно сжимая его, она воскликнула: - Ах!
Умереть, умереть бы вот так! - и, прильнув к нему, осыпала его поцелуями. -
Но все-таки я не хочу, чтобы ты умер с голоду, - сказала она, смеясь. -
Идем, я тебя сейчас спрячу в комнате госпожи Дервиль, она у нас всегда на
запоре. - Она пошла караулить в самый конец коридора, а Жюльен бегом
пробежал в соседнюю комнату. - Смотри, не открывай, если постучат, - сказала
она, запирая его, - а впрочем, это могут быть только дети: им может прийти в
голову затеять здесь какую-нибудь игру.
- Ты их приведи в сад под окошко, мне хочется на них посмотреть, и
пусть они поговорят.
- Да! Да! Непременно! - крикнула она ему уходя.
Она скоро вернулась с апельсинами, бисквитами и бутылкой малаги; хлеба
ей не удалось стащить.
- А муж твой что делает? - спросил Жюльен.
- Пишет, у него там какие-то сделки с крестьянами.
Но пробило уже восемь часов, и в доме поднялась обычная утренняя суета.
Не покажись г-жа де Реналь, ее стали бы искать повсюду. Ей пришлось покинуть
Жюльена. Но скоро она опять появилась и, пренебрегая всякой осторожностью,
принесла ему чашку кофе: она боялась только одного - как бы он у нее не умер
с голоду. После завтрака ей удалось привести детей под окна комнаты г-жи
Дервиль. Он нашел, что они очень выросли, но ему показалось, что они как-то
погрубели, а может быть, это он сам изменился. Г-жа де Реналь заговорила с
ними о Жюльене. Старший очень дружелюбно вспоминал о своем наставнике и
сожалел о нем, но оба младшие, как оказалось, почти совсем забыли его.
Г-н де Реналь не выходил из дому в это утро: он без конца бегал вверх и
вниз по лестнице и сновал по всему дому, занятый своими сделками с
крестьянами, которым он продавал картофель. До самого обеда у г-жи де Реналь
не нашлось ни одной минутки, чтобы навестить своего узника. Когда позвонили
к обеду и подали на стол, ей пришло в голову стащить для него тарелку
горячего супа. И вот в ту самую минуту, когда она тихонько подходила к двери
его комнаты, осторожно неся тарелку с супом, она вдруг столкнулась лицом к
лицу с тем самым лакеем, который утром припрятал лестницу. Он также тихонько
крался по коридору и как будто прислушивался. Должно быть, Жюльен
неосторожно разгуливал у себя в комнате. Лакей удалился, несколько
сконфуженный. Госпожа де Реналь спокойно вошла к Жюльену; эта встреча с
лакеем очень напугала его.
- Ты боишься, - сказала она ему, - а я сейчас готова встретить любую
опасность и глазом не моргну. Я только одного боюсь: той минуты, когда
останусь одна, после того как ты уедешь. - И она бегом выбежала из комнаты.
- Ах! - воскликнул восхищенный Жюльен - Только одни муки раскаяния и
страшат эту удивительную душу!
Наконец наступил вечер. Г-н де Реналь отправился в Казино.
Жена его заявила, что у нее ужаснейшая мигрень, и ушла к себе; она
поторопилась отослать Элизу и, едва та ушла, тотчас же вскочила, чтобы
выпустить Жюльена.
Оказалось, что он в самом деле умирает от голода. Г-жа де Реналь
отправилась в буфетную за хлебом. Вдруг Жюльен услыхал громкий крик. Г-жа де
Реналь вернулась и рассказала ему, что она в темноте подошла к буфету, куда
убирали хлеб, и едва протянула руку, как наткнулась на женское плечо.
Оказалось, что это Элиза, и ее-то крик и слышал Жюльен.
- Что она там делала?
- Наверно, таскала конфеты или подглядывала за нами, - отвечала ему
г-жа де Реналь с полнейшим равнодушием. - Но я, к счастью, нашла паштет и
большой хлебец.
- А тут что у тебя? - сказал Жюльен, показывая на карманы ее передника.
Госпожа де Реналь совсем забыла, что они у нее с самого обеда набиты
хлебом.
Жюльен сжал ее в объятиях: никогда еще она не казалась ему такой
прекрасной. "Даже в Париже, - смутно пронеслось у него в голове, - никогда я
не встречу такую благородную душу!" Эта ее неловкость, свидетельствующая о
том, что она не привыкла к такого рода ухищрениям, сочеталась в ней с
истинным мужеством, присущим человеку, который способен содрогнуться только
перед опасностью иного рода, и опасностью гораздо более страшной, но только
в ином смысле.
Жюльен ужинал с большим аппетитом, а подруга его подшучивала над
простотой угощения - ей было страшно позволить себе перейти на серьезный
тон, - как вдруг кто-то с силой рванул дверь. Это был г-н де Реналь.
- Что вы там заперлись? - кричал он ей.
Жюльен едва успел спрятаться под диван.
- Как так? Вы совсем одеты! - сказал г-н де Реналь, входя. - Вы
ужинаете и заперлись на ключ!
В обычный день этот вопрос, заданный со всей супружеской резкостью,
привел бы в замешательство г-жу де Реналь, но сейчас она знала, что стоит
мужу только чуть-чуть нагнуться - и он увидит Жюльена, ибо г-н де Реналь
уселся как раз на тот стул, на котором только что сидел Жюльен, прямо
напротив дивана.
Мигрень послужила оправданием всему. Тогда он начал пространно
рассказывать ей, каким образом ему удалось выиграть партию на бильярде в Ка-
зино, - "да, партию в девятнадцать франков, представь себе! - говорил он, и
вдруг она заметила на стуле, в трех шагах от них, шляпу Жюльена. Она словно
обрела еще больше хладнокровия: спокойно начала раздеваться и, улучив
момент, быстро прошла позади мужа и кинула свое платье на стул со шляпой.
Наконец г-н де Реналь удалился. Она попросила Жюльена еще раз
рассказать ей, как он жил в семинарии.
- Вчера я тебя не слушала: ты говорил, а я только и думала, как бы мне
собраться с духом и прогнать тебя.
Сегодня ей даже и в голову не приходило остерегаться. Они говорили
очень громко, и было, наверно, уже часа два ночи, как вдруг их прервал
неистовый стук в дверь. Это опять был г-н де Реналь.
- Откройте сейчас же! К нам забрались воры! - кричал он. - Сен-Жан
нынче утром нашел их лестницу.
- Вот и конец всему! - воскликнула г-жа де Реналь, бросаясь в объятия
Жюльена. - Он убьет нас обоих, он не верит в воров. А я умру в твоих
объятиях, и умру такая счастливая, какой никогда не была в жизни.
Она ни слова не отвечала мужу, который бушевал за дверью, и страстно
целовала Жюльена.
- Спаси мать Станислава, - сказал он ей, приказывая взглядом. - Я
прыгну во двор из окна уборной и убегу через сад; собаки меня узнали. Сверни
в узел мою одежду и брось в сад, как только будет возможно. А пока пускай
ломает дверь. Главное, никаких признаний: запрещаю тебе это. Пусть уж лучше
подозревает, лишь бы не знал наверно.
- Ты разобьешься насмерть! - вот все, что она сказала, больше она ни о
чем не тревожилась.
Она подошла вместе с ним к окну уборной, потом не спеша спрятала его
одежду. И только после этого она, наконец, отворила мужу, который прямо
кипел от ярости. Он осмотрел комнату, затем уборную и, не сказав ни слова,
ушел. Одежда Жюльена полетела из окна; он поймал ее и стремглав бросился
бежать к нижней террасе сада, в сторону Ду.
Вдруг около его уха просвистела пуля, и тотчас же позади загремел
ружейный выстрел.
"Это не господин де Реналь, - подумал Жюльен - Он слишком плохо
стреляет". Собаки бежали рядом с ним, не лая. Вторая пуля, видимо, перебила
лапу одной из собак, потому что она жалобно завизжала. Жюльен перескочил
через ограду, пробежал вдоль нее шагов пятьдесят и бросился бежать в
противоположном направлении Он услышал перекликавшиеся голоса и ясно
разглядел своего врага-лакея, который стрелял из ружья; какой-то крестьянин
по ту сторону сада тоже принялся стрелять, но в это время Жюльен уже стоял
на берегу Ду и одевался.
Через час он был уже на расстоянии лье от Верьера, на дороге в Женеву.
"Если у них действительно есть подозрения, - думал Жюльен, - они бросятся
ловить меня по дороге в Париж".
Она некрасива, потому что не нарумянена.
Сент-Бев.
СЕЛЬСКИЕ РАЗВЛЕЧЕНИЯ
О rus, quando ego le adspiciam [23]
Гораций.
- Вы, сударь, верно, почтовых дожидаетесь на Париж? - сказал ему хозяин
гостиницы, куда он зашел перекусить.
- Сегодня не удастся, - поеду завтра, я не тороплюсь, - отвечал ему
Жюльен.
Он старался придать себе как нельзя более равнодушный вид; как раз в
эту минуту подкатила почтовая карета. В ней оказалось два свободных места.
- Как! Да это ты, дружище Фалькоз! - воскликнул путешественник, ехавший
из Женевы, другому, который входил в карету вслед за Жюльеном.
- А я думал, ты устроился где-то под Лионом, - сказал Фалькоз, - в
какой-нибудь пленительной долине на берегах Роны.
- Устроился! Бегу оттуда.
- Да что ты! Ты, Сен-Жиро, и бежишь? С этаким пресвятым видом и ты
умудрился попасть в преступники! - сказал Фалькоз, рассмеявшись.
- Да, оно, пожалуй, было бы и лучше, клянусь честью. Я бегу от этой
чудовищной жизни, которую ведут в провинции. Я, ты знаешь, люблю лесов
зеленую прохладу и сельскую тишину. Сколько раз ты упрекал меня за этот
романтизм. Никогда в жизни я не хотел слушать эту проклятую политику, а
она-то меня оттуда и выгнала.
- А к какой же ты партии принадлежишь?
- Да ни к какой решительно, - это меня и погубило. Вот тебе вся моя
политика: я люблю музыку, живопись. Хорошая книга для меня - целое событие.
Скоро мне стукнет сорок четыре года. Сколько мне осталось жить? Пятнадцать,
двадцать - ну, тридцать лет, самое большее. Так вот! Я думаю, лет через
тридцать министры сделаются немного половчее, но уж, конечно, это будут
такие же отменно честные люди, как и сейчас. История Англии показывает мне,
все равно как зеркало, все наше будущее. Всегда найдется какой-нибудь
король, которому захочется расширить свои прерогативы, всегда мечты о
депутатском кресле, слава и сотни тысяч франков, которые загребал Мирабо,
будут мешать спать провинциальным богачам, и это у них называется - быть
либералом и любить народ. Жажда попасть в пэры или в камер-юнкеры вечно
будет подстегивать ультрароялистов. Всякий будет стремиться стать у руля на
государственном корабле, ибо за это недурно платят. И неужели там так-таки
никогда и не найдется скромного маленького местечка для обыкновенного
путешественника?
- Да в чем дело-то? Выкладывай, что с тобой случилось? Должно быть,
что-нибудь очень занятное, принимая во внимание твой невозмутимый характер:
уж не последние ли выборы выгнали тебя из провинции?
- Мои несчастья начались много раньше. Четыре года тому назад, когда
мне было сорок, у меня было пятьсот тысяч франков, а нынче мне на четыре
года больше, денег у меня, похоже, тысяч на пятьдесят франков поубавится, и
теряю я их на продаже моего замка Монфлери на Роне... Чудесное место...
В Париже мне осточертела эта постоянная комедия, которую нас заставляет
ломать так называемая цивилизация девятнадцатого века. Я жаждал благодушия и
простоты И вот я покупаю себе именьице в горах, над Роной. Красота
неописуемая, лучше на всем свете не сыщешь.
Приходский священник и мелкопоместные дворянчики, мои соседи, ухаживают
за мной целых полгода, я их кормлю обедами, говорю: "Я уехал из Парижа,
чтобы больше за всю жизнь мою не слышать ни одного слова о политике. Как
видите, я даже ни на одну газету не подписался. И чем меньше мне почтальон
писем носит, тем мне приятнее".
Но у приходского священника, оказывается, свои виды: вскорости меня
начинают неотступно осаждать тысячами всяких бесцеремонных требований и
придирок. Я собирался уделять в пользу бедняков две-три сотни франков в год.
Нет! У меня требуют их на какие-то богоспасаемые общества - святого Иосифа,
святой Девы и так далее. Я отказываюсь - на меня начинают сыпаться всяческие
поношения. А я, дурак, огорчаюсь. Я уж больше не могу вылезти из дома утром
и спокойно бродить себе, наслаждаясь красотой наших гор, - непременно
какая-нибудь пакость нарушит мое мечтательное настроение и самым
отвратительным образом напомнит о существовании людей и их злобы. Ну вот,
скажем, идет крестный ход с молебствием - люблю я это пение (ведь это,
верно, еще греческая мелодия), - так они моих полей не благословляют, потому
что, говорит наш поп, сии поля суть поля нечестивца. У старой
ханжи-крестьянки пала корова. Так это, говорит, оттого, что она паслась
возле пруда, который принадлежит мне, нечестивцу, парижскому философу, - и
через неделю все мои рыбки плавают брюшком вверх отравили негашеной
известью. И вот такие пакости подносятся мне тысячью всяческих способов
Мировой судья - честный человек, но он боится за свое место, и потому вечно
я у него оказываюсь неправ. Деревенский покой превращается для меня в ад. А
раз люди видят, что от меня отрекся приходский священник, глава местного
общества иезуитов, и меня не думает поддерживать отставной капитан, глава
тамошних либералов, все на меня ополчаются, все, вплоть до каменщика,
который целый год жил на моих хлебах, вплоть до каретника, который, починяя
мои плуги, попробовал было обжулить меня безнаказанно.
Наконец, чтобы иметь хоть какую-нибудь поддержку и выиграть хоть одну
из моих судебных тяжб, я делаюсь либералом, ну, а тут как раз, как вот ты и
сказал, подоспели эти окаянные выборы: от меня требуют, чтобы я голосовал.
- За неизвестного тебе кандидата?
- Да нет, он слишком хорошо мне известен! Я отказываюсь - чудовищная
неосторожность! Тут уж на меня мигом обрушиваются либералы, и положение мое
становится невыносимым Я полагаю, что если бы приходскому попу пришло в
голову обвинить меня в том, что я зарезал мою судомойку, так нашлось бы
двадцать свидетелей из той и другой клики, которые видели своими глазами,
как я совершил это преступление.
- А ты хотел жить в деревне и не угождать страстишкам своих соседей,
даже не слушать их болтовни? Какая слепота!
- Ну, теперь-то я прозрел. Монфлери продается; пусть уж я потеряю на
этом пятьдесят тысяч франков, коли понадобится, но я просто в себя не могу
прийти от радости, что выбрался, наконец, из этого ада лицемерия и
мерзостей.
Теперь я решил искать одиночества и сельской тишины в единственном
месте во Франции, где его можно найти, - в мансарде на пятом этаже, с окнами
на Елисейские Поля. И я даже, знаешь, подумываю, не обеспечить ли мне свою
политическую репутацию в Рульском квартале подношением просфор нашему
приходу.
- Да, этого с тобой не случилось бы при Бонапарте! - сказал Фалькоз, и
глаза его сверкнули гневом и сожалением.
- Здравствуйте, пожалуйста! А чего же он совался куда не надо, этот
твой Бонапарт? Все, что я теперь терплю, - его рук дело.
Тут Жюльен, слушавший внимательно, насторожился еще больше. Он с первых
же слов догадался, что бонапартист Фалькоз не кто иной, как друг детства
г-на де Реналя, отрекшегося от него в 1816 году, а философ Сен-Жиро, должно
быть, брат того самого начальника канцелярии в префектуре... который умел
прибирать к своим рукам по дешевке общественные здания на торгах.
- Все это твой Бонапарт наделал, - продолжал СенЖиро. - Порядочный
человек сорока лет от роду, с пятьюстами тысяч франков в кармане, как бы он
ни был безобиден, не может обосноваться в провинции и обрести там мир
душевный, - попы да тамошняя знать изгоняют его оттуда.
- Ах, не говори о нем так! - воскликнул Фалькоз. - Никогда Франция не
пользовалась таким уважением среди народов, как эти тринадцать лет, когда он
царствовал. Все, все, что тогда ни делалось, было полно величия.
- Твой император, чтоб его черт побрал, - возразил сорокачетырехлетний
господин, - был велик только на полях сражений да еще когда он навел порядок
в финансах в тысяча восемьсот втором году. А что означает все его поведение
после этого? Все эти его камергеры, и эта помпа, и приемы в Тюильри - все
это просто повторение, новое издание все той же монархической чепухи. Его
подновили, подправили, это издание, и оно могло бы еще продержаться век, а
то и два. Знати и попам захотелось вернуться к старому, но у них нет той
железной руки, которая умела бы преподнести его публике.
- Вот уж поистине речь старого газетчика!
- Кто меня согнал с моей земли? - продолжал разъяренный газетчик. -
Попы, которых Наполеон вернул своим конкордатом, вместо того чтобы держать
их на том же положении, как держат в государстве врачей, адвокатов,
астрономов, считать их за обыкновенных граждан и отнюдь не интересоваться
ремеслом, при помощи которого они зарабатывают себе на хлеб. Разве сейчас
могли бы существовать эти наглецы-дворянчики, если бы твой Бонапарт не
понаделал из них баронов да князей? Нет, они уже доживали свой век. А
теперь, после попов, вот именно эти-то сельские аристократишки больше всего
мне крови и испортили, они-то и заставили меня либералом сделаться.
Разговору этому не было конца; еще полвека Франция будет
разглагольствовать на эту тему Сен-Жиро продолжал твердить, что жить в
провинции немыслимо; тогда Жюльен робко указал ему на пример г-на де Реналя.
- Нашли пример, нечего сказать! Эх вы, молодой человек! - воскликнул
Фалькоэ. - Реналь поспешил стать молотом, чтобы не оказаться наковальней, да
еще каким молотом! Но я уже вижу, как его вот-вот спихнет Вально! Знаете вы
этого мошенника? Вот это уж поистине беспримесный. Что-то запоет ваш
господин де Реналь, когда в одно прекрасное утро он и оглянуться не успеет,
как из-под него вышибут стул и на его место сядет Вально?
- Вот он тогда и останется один на один со всеми своими преступлениями,
- сказал Сен-Жиро - А вы, значит, знаете Верьер, молодой человек? Ну, так
вот. Бонапарт - чтоб ему на том свете пусто было за все эти его
монархические плутни, - он-то как раз и дал возможность царствовать всем
этим Реналям да Шеланам, а те уже допустили царство Вально и Малонов.
Этот мрачный разговор о тайнах политики задевал любопытство Жюльена и
отвлекал его от сладостных воспоминаний.
Он не ощутил особого волнения, когда вдалеке перед его взором впервые
показался Париж. Воздушные замки грядущего отступали перед живым и еще не
успевшим остыть воспоминанием о тех двадцати четырех часах, которые он
только что провел в Верьере. Он клялся себе, что никогда не покинет детей
своей возлюбленной и бросит все, чтобы защитить и спасти их, если наглые