Страница:
проявляйте самую пламенную страсть. Читать прелестно написанное любовное
письмо - это высшее наслаждение для недотроги. Это для нее минута отдыха.
Тут ей уж не надо ломать комедию, она может позволить себе слушать голос
своего сердца. Так вот, катайте ей по два письма в день.
- Ни за что, ни за что! - испуганно воскликнул Жюльен. - Пусть меня
лучше живьем истолкут в ступе! Я не способен сочинить и двух фраз, я
совершенный труп, дорогой мой, ничего от меня ждать нельзя. Бросьте меня,
вот я здесь лягу и умру на краю дороги.
- А кто вам говорит, что вы должны сочинять какие-то фразы? У меня с
собой в дорожной сумке лежит шесть томов любовных писем. Всех сортов, на
любой женский характер Найдутся и для образцовой добродетели! Ведь вот же
Калисский волочился в Ричмонд-Террасе - это в трех лье от Лондона - за самой
хорошенькой квакершей во всей Англии.
Когда в два часа ночи Жюльен расстался со своим другом, он чувствовал
себя уже не столь несчастным.
На другой день князь пригласил на дом переписчика, а через два дня
Жюльен получил пятьдесят три любовных письма, тщательно перенумерованных и
предназначенных для одоления самой возвышенной и самой унылой добродетели.
- Пятьдесят четвертого письма не имеется, - сказал князь, - ибо
Калисского вежливо выпроводили. Ну, а вам-то не все ли равно, если дочь
чулочного фабриканта в конце концов укажет вам на дверь? Вы же имеете в виду
воздействовать только на сердце госпожи де Дюбуа!
Каждый день они катались верхом, и князь был без ума от Жюльена. Не
зная, как выразить ему свою внезапную привязанность, он предложил ему руку
одной из своих кузин, богатой московской наследницы.
- А когда вы женитесь на ней, то с помощью моего влияния и вот этого
вашего ордена вы через два года будете уже полковником.
- Но ведь этот орден пожалован не Наполеоном, это не одно и то же.
- А какая разница? - отвечал князь. - Ведь учредил его Наполеон; он все
равно почитается высшим орденом в Европе.
Жюльен уже совсем было согласился на предложение князя, но долг
призывал его предстать пред очи светлейшей особы; расставаясь с Коразовым,
он обещал написать ему. Он получил ответ на доставленную им секретную ноту и
помчался обратно в Париж; но достаточно ему было пробыть два дня наедине с
самим собой, как мысль покинуть Францию и Матильду показалась ему горше
лютой смерти "Нет, не женюсь я на этих миллионах, которые мне предлагает
Коразов, - решил он. - А советам его я последую.
В конце концов ведь искусство соблазнять - это его ремесло. Никакими
другими занятиями он не интересуется вот уж пятнадцать лет, а сейчас ему
тридцать. Нельзя сказать, что он не умен; он человек хитрый, ловкий;
пылкость, поэзия с таким характером несовместимы, - это душа прокурора. Так
что же? Тем больше оснований полагать, что он рассуждает правильно.
Да, так и надо сделать, буду ухаживать за госпожой де Фервак. Должно
быть, скучновато с ней будет, но я буду глядеть в ее прелестные глаза, они
напоминают мне те, что любили меня так, как меня никто никогда не любил.
Она иностранка, вот мне и будет новый характер для изучения.
Я схожу с ума, совсем пропадаю, - я должен следовать этим дружеским
советам и не слушаться самого себя".
НА СЛУЖБЕ У ДОБРОДЕТЕЛИ
Но если я буду вкушать это наслаждение столь рассудительно и осторожно,
оно уже не будет для меня наслаждением.
Лопе де Вега.
Едва вернувшись в Париж и вручив маркизу де ЛаМолю ответ, которым тот,
по-видимому, был крайне разочарован, герой наш, выйдя из его кабинета,
бросился к графу Альтамире. Помимо преимущества быть приговоренным к
смертной казни, этот блистательный чужеземец отличался еще крайним
глубокомыслием и имел счастье быть весьма набожным; эти достоинства, а еще
более высокое происхождение графа вполне отвечали вкусам г-жи де Фервак, и
она часто виделась с ним.
Жюльен совершенно серьезно признался ему, что влюблен без памяти.
- Это поистине высокодобродетельная, чистая и возвышенная душа, -
отвечал граф Альтамира, - только в ней есть некоторая доля иезуитства и
какой-то напыщенности. Бывает иногда, что я прекрасно понимаю каждое слово,
которое она произносит, но никак не могу понять смысла всей фразы. В
разговоре с ней мне нередко приходит на ум, что я вовсе уж не так хорошо
знаю французский язык, как меня уверяют. Это знакомство выдвинет вас,
придаст вам вес в обществе. Но знаете, поедемте-ка к Бустосу, - промолвил
граф Альтамира, любивший во всем поступать последовательно и разумно. - Он
когда-то ухаживал за госпожой маршальшей.
Дон Диего Бустос заставил долго и подробно объяснять себе, в чем дело,
сам при этом не произнося ни слова, точно адвокат; он был похож на
раздобревшего монаха, но у него были черные усищи, и держался он с
непроницаемой важностью, а впрочем, это был честный карбонарий.
- Понятно, - сказал он, наконец, Жюльену. - Спрашивается, были ли у
маршальши де Фервак любовники или их у нее не имелось? И следовательно:
имеете ли вы надежду добиться успеха? Это вас интересует? Могу сказать вам:
что касается меня, я потерпел фиаско. Теперь, когда меня это уже не трогает,
могу сообщить по части ее характера следующее: на нее часто находит дурное
настроение, и как вы сейчас увидите, она довольно мстительна.
Я не замечал в ней желчного темперамента, который свойствен одаренным
натурам и придает всему, что бы они ни делали, оттенок страстности.
Наоборот, именно этой своей голландской флегматичности и невозмутимости она
и обязана своей редкой красотой и такими удивительно свежими красками.
Жюльена раздражала медлительность и невозмутимое хладнокровие испанца;
от нетерпения он несколько раз невольно прерывал его какими-то односложными
восклицаниями.
- Угодно вам меня выслушать? - важно спросил его дон Диего Бустос.
- Простите мою furia francese [31]. Я весь обратился в слух, - отвечал
Жюльен.
- Маршальша де Фервак способна пылать ненавистью. Она беспощадно
преследует людей, которых она никогда в жизни в глаза не видала, - разных
адвокатов, бедняг-сочинителей, которые придумывают всякие песенки, вроде
Колле, знаете?
Это мой конек...
Я любил как мог... и т.д.
И Жюльену пришлось выслушать эту песенку до самого конца. Испанцу,
видимо, очень нравилось петь по-французски.
Эту чудную песенку никогда еще не слушали с таким нетерпением.
- Маршальша, - сказал дон Диего Бустос, после того как пропел песенку
до конца, - пустила по миру автора одной такой шансонетки:
Сражен любовью в кабачке...
Жюльен испугался, что Бустос сейчас опять запоет. Но он
удовольствовался тем, что тщательно пересказал содержание шансонетки.
Действительно, она была весьма нечестива и непристойна.
- Когда маршальша стала при мне возмущаться этой песенкой, - сказал дон
Диего, - я ей возразил, что женщины ее круга вовсе не должны повторять
всякую ерунду, которую печатают. Как бы успешно ни насаждали благочестие и
строгость нравов, во Франции всегда будет существовать литература для
кабачков. А когда маршальша де Фервак добилась того, что сочинителя этой
песенки, несчастного голыша, которому платили половину того, что ему
полагалось, лишили его места с жалованьем в тысячу восемьсот франков, я ей
сказал: "Берегитесь, вы атаковали этого бедного рифмоплета вашим оружием, а
он может вам ответить своими стишками - сочинит какую-нибудь песенку насчет
добродетели. Все раззолоченные гостиные будут за вас, а люди, которые не
прочь посмеяться, будут везде повторять эту эпиграмму". Так знаете ли,
сударь, что мне ответила маршальша?" Ради божьего дела я готова на глазах
всего Парижа пойти на казнь: это было бы невиданным зрелищем во Франции.
Народ научился бы уважать высокую добродетель. И этот день был бы
прекраснейшим днем моей жизни". А какие глаза у нее были при этом - забыть
нельзя!
- У нее дивные глаза! - воскликнул Жюльен.
- Я вижу, вы действительно влюблены... Итак, - снова важно начал дон
Диего Бустос, - у ней нет этого желчного темперамента, который сам по себе
располагает к мстительности. И эта ее склонность вредить людям происходит
оттого, что она несчастна. Я подозреваю, что у нее есть тайное горе. Может
быть, все дело в том, что ей надоело разыгрывать добродетель.
Испанец умолк и в течение целой минуты, не произнося ни слова, смотрел
на Жюльена.
- Вот в чем вся суть, - важно добавил он. - Вот отсюда-то вы и можете
извлечь некоторую надежду. Я много раздумывал над этим в течение тех двух
лет, когда имел честь состоять при ней покорным слугой. И все ваше будущее,
господин влюбленный, зависит всецело от этой великой загадки: не ханжа ли
она, которая устала от взятой на себя роли и злобствует потому, что она
несчастна?
- Или, может быть, - сказал граф Альтамира, нарушив, наконец, свое
глубокое молчание, - это то, что я тебе уже двадцать раз говорил: просто она
заразилась французским тщеславием, и ее преследует воспоминание о папаше,
пресловутом сукноторговце. Вот это-то и гложет ее, а характер у нее от
природы угрюмый, сухой.
Единственное, что могло бы оказаться для нее счастьем, - это переехать
в Толедо и попасть в лапы какогонибудь духовника, который бы терзал ее
каждый день, разверзая перед ней страшную бездну ада.
Когда Жюльен уже уходил, дон Диего, приняв еще более внушительный вид,
сказал ему:
- Альтамира сообщил мне, что вы один из наших. Придет день, и вы
поможете нам отвоевать свободу; вот почему и я хочу помочь вам в вашей
маленькой затее. Вам будет небесполезно познакомиться со стилем маршальши.
Вот четыре письма, написанные ее рукой.
- Я перепишу их, - воскликнул Жюльен, - и принесу вам обратно!
- И никогда ни одна душа не будет знать, о чем мы здесь говорили?
- Никогда, клянусь честью! - вскричал Жюльен.
- Тогда да поможет вам бог! - промолвил испанец и молча проводил до
лестницы Альтамиру и Жюльена.
Эта сцена немного развеселила нашего героя и вызвала у него что-то
вроде улыбки. "Вот вам и благочестивец Альтамира, который споспешествует мне
в прелюбодействе!" - сказал он про себя.
Все время, пока шел этот необыкновенно важный разговор с доном Диего
Бустосом, Жюльен внимательно прислушивался к бою часов на башне особняка
Алигр.
Приближалось время обеда; он сейчас увидит Матильду. Вернувшись домой,
он с большим тщанием занялся своим туалетом.
"Вот первая глупость, - сказал он себе, уже спускаясь по лестнице. -
Надо исполнять предписания князя слово в слово".
И он опять поднялся к себе и надел самый затрапезный дорожный костюм.
"Теперь, - подумал он, - только бы не выдать себя взглядом". Было еще
только половина шестого, а обедали в шесть.
Его потянуло в гостиную, там не было ни души. Увидев голубой диван, он
бросился перед ним на колени и прижался губами к тому месту, на которое
Матильда обычно опиралась рукой; слезы хлынули из его глаз. "Надо избавиться
от этой дурацкой чувствительности, - сказал он себе с негодованием - Она
меня выдаст". Он взял для вида газету и прошелся несколько раз из гостиной в
сад и обратно.
Потом, незаметно укрывшись за большим дубом, весь дрожа, он, наконец,
решился поднять глаза на окно м-ль де Ла-Моль. Оно было закрыто наглухо; он
чуть не упал и долго стоял, прислонившись к дубу, потом, едва держась на
ногах, пошел взглянуть на лестницу садовника.
Кольцо у цепи, которое он разогнул когда-то, - увы, как все тогда было
по-другому! - так и осталось непочиненным. Не помня себя, в порыве безумия,
Жюльен прижал его к губам.
После этого долгого хождения из гостиной в сад и обратно Жюльен
почувствовал себя страшно усталым; это было первое достижение, которое его
чрезвычайно обрадовало. "Вот теперь у меня будет погасший взгляд, и можно не
опасаться, что я себя выдам". Постепенно все начали сходиться в гостиной;
всякий раз, когда открывалась дверь, сердце Жюльена мучительно сжималось и
замирало.
Сели за стол. Наконец появилась и м-ль де ЛаМоль, верная, как всегда,
своей привычке заставлять себя ждать. Увидев Жюльена, она густо покраснела:
никто не сказал ей ни слова о том, что он приехал. Вспомнив советы князя
Коразова, Жюльен поглядел на ее руки: они дрожали. Его охватило чувство
неописуемого волнения, и он еще раз порадовался, что выглядит усталым.
Господин де Ла-Моль произнес похвальную речь Жюльену, после чего
маркиза соизволила обратиться к нему и сказала что-то весьма любезное по
поводу его усталого вида. Жюльен ежеминутно повторял себе: "Я не должен
смотреть на мадемуазель де Ла-Моль слишком часто, но я не должен также
избегать глядеть на нее. Мне надо казаться таким, каким я был за неделю до
постигшего меня несчастья..." В общем, он решил, что может быть доволен
своим поведением. Оказывая внимание хозяйке дома, он старался втянуть в
разговор ее гостей и поддерживал оживленную беседу.
Его учтивость была вознаграждена: около восьми часов доложили о приезде
маршальши де Фервак. Жюльен тотчас исчез и вскоре появился снова, одетый с
необыкновенной тщательностью. Г-жа де Ла-Моль была весьма признательна ему
за этот знак внимания и, желая выразить ему свое одобрение, заговорила с
г-жой де Фервак о его поездке. Жюльен сел около маршальши, но при этом так,
чтобы Матильде не видно было его глаз. Поместившись таким образом, согласно
всем правилам искусства, он устремил на г-жу де Фервак красноречивый взор,
полный изумленного восхищения. Первое из пятидесяти трех писем, подаренных
ему князем Коразовым, начиналось пространным словоизлиянием, посвященным
именно этому чувству.
Маршальша заявила, что она едет в Комическую оперу. Жюльен устремился
туда же и повстречал там кавалера де Бовуази, который провел его в
придворную ложу, находившуюся рядом с ложей г-жи де Фервак. Жюльен смотрел
на нее не сводя глаз. "Надо будет, - решил он, возвращаясь домой, - вести
дневник этой осады, иначе я перезабуду все мои маневры". Он заставил себя
исписать три или четыре страницы на эту скучнейшую тему и - о чудо! - за
этим занятием ни разу не вспомнил о м-ль де Ла-Моль.
Матильда почти забыла о нем, пока он путешествовал. "В конце концов это
совершенно заурядный человек, - решила она. - Имя его будет постоянно
напоминать мне о величайшем позоре в моей жизни. Надо добросовестно
проникнуться самыми общепринятыми понятиями скромного благоразумия и чести;
женщина, забывая о них, может потерять решительно все". Она дала понять, что
брачный контракт с маркизом де Круазенуа, подготовлявшийся уже давно, можно,
наконец, считать делом решенным. Г-н де Круазенуа был вне себя от радости;
он был бы до крайности удивлен, если бы ему сказали, что это новое отношение
к нему Матильды, которым он так гордился, проистекало просто из равнодушной
покорности судьбе.
Но все намерения м-ль де Ла-Моль мигом изменились, как только она
увидела Жюльена. "Да ведь это же на самом деле муж мой, - сказала она себе,
- и если я действительно хочу вступить на путь добродетели и благоразумия,
то ясно, что я должна выйти замуж только за него".
Она уже заранее ждала, что он будет одолевать ее всяческими излияниями
и унылыми взглядами, и уже придумывала, что она ему ответит, так как,
разумеется, едва только встанут из-за стола, он попытается заговорить с нею.
Но он не только не сделал этой попытки, а преспокойно остался в гостиной и
даже ни разу не взглянул в сторону сада - один бог знает, чего ему это
стоило. "Самое лучшее - сразу же объясниться с ним", - решила м-ль де
Ла-Моль и вышла одна в сад. Жюльен не появлялся. Матильда прошла мимо
больших стеклянных дверей гостиной и увидала, что он с воодушевлением
рассказывает г-же де Фервак о развалинах старинных замков, которые
разбросаны на гористых берегах Рейна и придают им такой своеобразный
характер. Он теперь уже более или менее овладел искусством этой
сентиментальной вычурной речи, которая в некоторых салонах считается
признаком ума.
Будь князь Коразов в Париже, он, несомненно, мог бы гордиться: все в
этот вечер происходило именно так, как он предсказывал.
И на другой день и в следующие дни поведение Жюльена также удостоилось
бы его одобрения.
От интриг, которые вели члены таинственной камарильи, зависело
распределение нескольких голубых лент; г-жа де Фервак настаивала на том,
чтобы в кавалеры ордена был пожалован ее двоюродный дед. Маркиз де Ла-Моль
претендовал на то же самое для своего тестя; они объединили свои усилия, и
маршальша посещала особняк де Ла-Моль чуть ли не каждый день. От нее-то и
узнал Жюльен, что маркиза должны сделать министром: он предложил камарилье
весьма хитроумный план полной ликвидации Хартии в течение какихнибудь трех
лет и без всяких потрясений.
А если г-н де Ла-Моль станет министром, Жюльен мог рассчитывать со
временем стать епископом. Но для него теперь все эти высокие чаяния словно
заслонились какой-то завесой. Если они иной раз и рисовались его
воображению, то как-то весьма смутно и отдаленно. Несчастная любовь, которая
сделала из него маньяка, перевернула все его жизненные интересы: все, о чем
бы он теперь ни думал, стояло в тесной связи с тем, как сложатся его
отношения с м-ль де Ла-Моль. Он рассчитывал, что через пять-шесть лет
напряженных усилий он добьется того, что она полюбит его снова.
Эта столь хладнокровная, трезвая голова дошла, как мы видим, до полного
безрассудства. От всех его качеств, которыми он когда-то отличался, у него
осталось только некоторое упорство. Внешне, в своем поведении. он
неукоснительно следовал плану, предписанному князем Коразовым; каждый вечер
он усаживался возле кресла г-жи де Фервак, но был не в состоянии произнести
ни единого слова.
Усилия, которые он должен был делать, чтобы казаться Матильде
излечившимся, истощали его душевные силы. Он сидел около маршальши с
совершенно безжизненным видом, и даже в глазах его, казалось, угасло всякое
выражение, как у человека, который превозмогает мучительную физическую боль.
Так как г-жа де Ла-Моль во всех своих суждениях повторяла слово в слово
то, что говорил ее супруг, который мог сделать ее герцогиней, она вот уже
несколько дней превозносила до небес неоценимые достоинства Жюльена.
ЛЮБОВЬ ДУШЕСПАСИТЕЛЬНАЯ
There also was ot course in Adeline
That calm patrician polish in the address,
Which ne'er can pass the equinoctial line
Of any thing which nature would express;
Just as a Mandarin finds nothjng fine, -
At least his manner suffers not to guess
That any thing he views can greatly please
Don Juan, с XI 11, st XXXI V [32].
"Все они в этой семье отличаются какой-то взбалмошностью суждений, -
думала маршальша. - Теперь они помешались на своем аббатике, который только
и умеет, что слушать, уставившись на вас своими, правда, довольно красивыми
глазами".
Жюльен, со своей стороны, находил в обращении маршальши поистине
достойный образец той патрицианской невозмутимости, которая проявляется в
безукоризненной вежливости, а еще более того - в полнейшей неспособности к
каким бы то ни было сильным чувствам. Какое-нибудь неожиданное резкое
движение, утрата самообладания могли шокировать г-жу де Фервак почти в той
же мере, как недостаток внушительности в обращении с подчиненными. Малейшее
проявление чувствительности было в ее глазах чем-то вроде моральной
нетрезвости, которой должно стыдиться и которая сильно роняет чувство
собственного достоинства, подобающее человеку высшего общества. Величайшим
для нее удовольствием было поговорить о последней королевской охоте, а
любимой ее книгой были "Мемуары Сен-Симона", особенно в генеалогической их
части.
Жюльен знал, что у г-жи де Фервак есть свое любимое место в гостиной,
где падавший на нее свет оттенял ее красоту самым наивыгодным образом. Он
располагался там заранее, но при этом старался поставить свой стул так,
чтобы ему не видно было Матильды. Удивленная упорством, с каким он от нее
прятался, она в один прекрасный вечер покинула голубой диван и уселась со
своим рукоделием за маленький столик около кресла маршальши. Жюльен видел ее
теперь совсем близко изпод полей шляпы г-жи де Фервак. Эти глаза, которым
дана была власть распоряжаться его судьбой, сначала испугали его, когда он
неожиданно увидел их так близко, а потом вдруг сразу вся его апатия исчезла
- он заговорил, и говорил очень хорошо.
Он обращался только к маршальше, но единственной его целью было
воздействовать на душу Матильды. Он до такой степени увлекся, что г-жа де
Фервак совершенно перестала понимать, что он ей говорит.
Это был блестящий успех. Если бы Жюльен догадался увенчать его еще
несколькими фразами в духе немецкой мистики, высокой религиозности и
иезуитства, маршальша, вероятно, сразу причислила бы его к выдающимся людям,
призванным обновить наш век.
"Ну, если уж он до такой степени неразборчив, что способен так долго и
с таким пылом разговаривать с госпожой де Фервак, - убеждала себя м-ль де
ЛаМоль, - я не стану больше его слушать". И она до конца вечера не изменила
своему слову, что стоило ей немалых усилий.
В полночь, когда она с подсвечником в руках пошла проводить свою мать в
спальню, г-жа де Ла-Моль, остановившись на лестнице, принялась расхваливать
Жюльена. Матильду это привело в еще большее раздражение, и она всю ночь не
могла уснуть. Только одна мысль успокаивала ее: "То, что я презираю,
маршальше, конечно, кажется, достоинством: наверно, она считает, что это
необыкновенная личность".
Что же касается Жюльена, то он вышел из состояния бездействия и уже не
чувствовал себя таким несчастным; случайно взгляд его упал на бумажник из
русской кожи, который князь Коразов преподнес ему вместе с пятьюдесятью
тремя любовными письмами. Развернув первое письмо, Жюльен увидел в конце
примечание: "Номер первый отсылается через неделю после первой встречи".
"Да я опоздал! - воскликнул Жюльен. - Вот уже сколько времени я вижусь
с госпожой де Фервак!" И он принялся тут же переписывать это любовное
письмо; оно представляло собой настоящую проповедь, набитую всякими
высокопарными словами о добродетели, - можно было прямо умереть со скуки.
Жюльену посчастливилось: он уснул на второй странице.
Через несколько часов яркий солнечный свет разбудил его; оказалось, он
всю ночь так и просидел за столом. Для него теперь самым мучительным в жизни
был момент пробуждения, когда он, только что очнувшись ото сна, заново
осознавал свое несчастье. В это утро, кончая переписывать письмо, он чуть ли
не посмеивался. "Да неужели это может быть, - говорил он себе, - чтобы
нашелся на свете такой юноша, который на самом деле мог все это написать!"
Он насчитал несколько фраз по девяти строк. В конце письма он увидел
заметку, сделанную карандашом.
"Эти письма надо отвозить лично: верхом, в черном галстуке, в синем
сюртуке. Письмо вручают швейцару; вид при этом следует иметь сокрушенный,
глубочайшая меланхолия во взоре. Если встретится горничная, надлежит
украдкой смахнуть слезу. Сказать несколько слов горничной".
Все это было в точности исполнено.
"Я поступаю довольно дерзко, - подумал Жюльен, выходя из особняка де
Фервак, - но тем хуже для Коразова. Осмелиться писать даме, столь
прославленной своей добродетелью! Воображаю, каким уничтожающим презрением
она теперь встретит меня! Вот будет потеха! Пожалуй, только эта комедия и
может меня расшевелить. Да, выставить на посмешище это отвратительное
существо, которое именуется моим "я". Это единственное, что может меня
позабавить. Будь у меня уверенность, что я способен совершить преступление,
я, бы, не задумываясь, совершил его, только чтобы как-нибудь рассеяться".
Весь этот месяц единственным счастьем в жизни Жюльена были минуты,
когда он отводил свою лошадь на конюшню. Коразов строго-настрого запретил
ему смотреть на покинувшую его возлюбленную: это не разрешалось ни в коем
случае, ни под каким предлогом. Но знакомый стук копыт его лошади, манера
Жюльена похлопывать хлыстом по воротам конюшни, чтобы вызвать конюха, иной
раз невольно тянули Матильду поглядеть из-за занавески в окно. Занавеска
была такая тоненькая, что Жюльену было видно сквозь нее. Ухитряясь незаметно
поглядывать из-под полей своей шляпы, Жюльен различал фигуру Матильды, но
глаз ему не было видно "А следовательно, и она не может видеть моих глаз, -
рассуждал он. - Это не значит смотреть на нее".
Вечером г-жа де Фервак встретила его совершенно так же, как если бы она
не получала этого философически-мистического и религиозного трактата,
который он с таким меланхолическим видом вручил утром ее швейцару. Накануне
Жюльен случайно открыл способ обрести красноречие: на этот раз он уже
нарочно уселся так, чтобы ему видны были глаза Матильды. А Матильда тоже,
едва только появилась маршальша, покинула голубой диван, иначе говоря,
изменила своему кружку. Г-н де Круазенуа был, по-видимому, крайне удручен
этим новым капризом; его явное огорчение немножко смягчило жестокие муки
Жюльена.
Эта неожиданная радость вознесла его красноречие в поистине заоблачные
высоты, а так как тщеславие проникает в любые сердца, даже и в те, что
служат обителью самой непреклонной добродетели, маршальша, усаживаясь в
карету, решила: "Нет, госпожа де ЛаМоль права: этот юный аббат, несомненно,
выдающийся человек. Должно быть, первое время он смущался в моем
присутствии. Ведь в этом доме, в сущности, на кого ни посмотришь, на всех
лежит отпечаток какого-то легкомыслия, а добродетельные особы, которых
письмо - это высшее наслаждение для недотроги. Это для нее минута отдыха.
Тут ей уж не надо ломать комедию, она может позволить себе слушать голос
своего сердца. Так вот, катайте ей по два письма в день.
- Ни за что, ни за что! - испуганно воскликнул Жюльен. - Пусть меня
лучше живьем истолкут в ступе! Я не способен сочинить и двух фраз, я
совершенный труп, дорогой мой, ничего от меня ждать нельзя. Бросьте меня,
вот я здесь лягу и умру на краю дороги.
- А кто вам говорит, что вы должны сочинять какие-то фразы? У меня с
собой в дорожной сумке лежит шесть томов любовных писем. Всех сортов, на
любой женский характер Найдутся и для образцовой добродетели! Ведь вот же
Калисский волочился в Ричмонд-Террасе - это в трех лье от Лондона - за самой
хорошенькой квакершей во всей Англии.
Когда в два часа ночи Жюльен расстался со своим другом, он чувствовал
себя уже не столь несчастным.
На другой день князь пригласил на дом переписчика, а через два дня
Жюльен получил пятьдесят три любовных письма, тщательно перенумерованных и
предназначенных для одоления самой возвышенной и самой унылой добродетели.
- Пятьдесят четвертого письма не имеется, - сказал князь, - ибо
Калисского вежливо выпроводили. Ну, а вам-то не все ли равно, если дочь
чулочного фабриканта в конце концов укажет вам на дверь? Вы же имеете в виду
воздействовать только на сердце госпожи де Дюбуа!
Каждый день они катались верхом, и князь был без ума от Жюльена. Не
зная, как выразить ему свою внезапную привязанность, он предложил ему руку
одной из своих кузин, богатой московской наследницы.
- А когда вы женитесь на ней, то с помощью моего влияния и вот этого
вашего ордена вы через два года будете уже полковником.
- Но ведь этот орден пожалован не Наполеоном, это не одно и то же.
- А какая разница? - отвечал князь. - Ведь учредил его Наполеон; он все
равно почитается высшим орденом в Европе.
Жюльен уже совсем было согласился на предложение князя, но долг
призывал его предстать пред очи светлейшей особы; расставаясь с Коразовым,
он обещал написать ему. Он получил ответ на доставленную им секретную ноту и
помчался обратно в Париж; но достаточно ему было пробыть два дня наедине с
самим собой, как мысль покинуть Францию и Матильду показалась ему горше
лютой смерти "Нет, не женюсь я на этих миллионах, которые мне предлагает
Коразов, - решил он. - А советам его я последую.
В конце концов ведь искусство соблазнять - это его ремесло. Никакими
другими занятиями он не интересуется вот уж пятнадцать лет, а сейчас ему
тридцать. Нельзя сказать, что он не умен; он человек хитрый, ловкий;
пылкость, поэзия с таким характером несовместимы, - это душа прокурора. Так
что же? Тем больше оснований полагать, что он рассуждает правильно.
Да, так и надо сделать, буду ухаживать за госпожой де Фервак. Должно
быть, скучновато с ней будет, но я буду глядеть в ее прелестные глаза, они
напоминают мне те, что любили меня так, как меня никто никогда не любил.
Она иностранка, вот мне и будет новый характер для изучения.
Я схожу с ума, совсем пропадаю, - я должен следовать этим дружеским
советам и не слушаться самого себя".
НА СЛУЖБЕ У ДОБРОДЕТЕЛИ
Но если я буду вкушать это наслаждение столь рассудительно и осторожно,
оно уже не будет для меня наслаждением.
Лопе де Вега.
Едва вернувшись в Париж и вручив маркизу де ЛаМолю ответ, которым тот,
по-видимому, был крайне разочарован, герой наш, выйдя из его кабинета,
бросился к графу Альтамире. Помимо преимущества быть приговоренным к
смертной казни, этот блистательный чужеземец отличался еще крайним
глубокомыслием и имел счастье быть весьма набожным; эти достоинства, а еще
более высокое происхождение графа вполне отвечали вкусам г-жи де Фервак, и
она часто виделась с ним.
Жюльен совершенно серьезно признался ему, что влюблен без памяти.
- Это поистине высокодобродетельная, чистая и возвышенная душа, -
отвечал граф Альтамира, - только в ней есть некоторая доля иезуитства и
какой-то напыщенности. Бывает иногда, что я прекрасно понимаю каждое слово,
которое она произносит, но никак не могу понять смысла всей фразы. В
разговоре с ней мне нередко приходит на ум, что я вовсе уж не так хорошо
знаю французский язык, как меня уверяют. Это знакомство выдвинет вас,
придаст вам вес в обществе. Но знаете, поедемте-ка к Бустосу, - промолвил
граф Альтамира, любивший во всем поступать последовательно и разумно. - Он
когда-то ухаживал за госпожой маршальшей.
Дон Диего Бустос заставил долго и подробно объяснять себе, в чем дело,
сам при этом не произнося ни слова, точно адвокат; он был похож на
раздобревшего монаха, но у него были черные усищи, и держался он с
непроницаемой важностью, а впрочем, это был честный карбонарий.
- Понятно, - сказал он, наконец, Жюльену. - Спрашивается, были ли у
маршальши де Фервак любовники или их у нее не имелось? И следовательно:
имеете ли вы надежду добиться успеха? Это вас интересует? Могу сказать вам:
что касается меня, я потерпел фиаско. Теперь, когда меня это уже не трогает,
могу сообщить по части ее характера следующее: на нее часто находит дурное
настроение, и как вы сейчас увидите, она довольно мстительна.
Я не замечал в ней желчного темперамента, который свойствен одаренным
натурам и придает всему, что бы они ни делали, оттенок страстности.
Наоборот, именно этой своей голландской флегматичности и невозмутимости она
и обязана своей редкой красотой и такими удивительно свежими красками.
Жюльена раздражала медлительность и невозмутимое хладнокровие испанца;
от нетерпения он несколько раз невольно прерывал его какими-то односложными
восклицаниями.
- Угодно вам меня выслушать? - важно спросил его дон Диего Бустос.
- Простите мою furia francese [31]. Я весь обратился в слух, - отвечал
Жюльен.
- Маршальша де Фервак способна пылать ненавистью. Она беспощадно
преследует людей, которых она никогда в жизни в глаза не видала, - разных
адвокатов, бедняг-сочинителей, которые придумывают всякие песенки, вроде
Колле, знаете?
Это мой конек...
Я любил как мог... и т.д.
И Жюльену пришлось выслушать эту песенку до самого конца. Испанцу,
видимо, очень нравилось петь по-французски.
Эту чудную песенку никогда еще не слушали с таким нетерпением.
- Маршальша, - сказал дон Диего Бустос, после того как пропел песенку
до конца, - пустила по миру автора одной такой шансонетки:
Сражен любовью в кабачке...
Жюльен испугался, что Бустос сейчас опять запоет. Но он
удовольствовался тем, что тщательно пересказал содержание шансонетки.
Действительно, она была весьма нечестива и непристойна.
- Когда маршальша стала при мне возмущаться этой песенкой, - сказал дон
Диего, - я ей возразил, что женщины ее круга вовсе не должны повторять
всякую ерунду, которую печатают. Как бы успешно ни насаждали благочестие и
строгость нравов, во Франции всегда будет существовать литература для
кабачков. А когда маршальша де Фервак добилась того, что сочинителя этой
песенки, несчастного голыша, которому платили половину того, что ему
полагалось, лишили его места с жалованьем в тысячу восемьсот франков, я ей
сказал: "Берегитесь, вы атаковали этого бедного рифмоплета вашим оружием, а
он может вам ответить своими стишками - сочинит какую-нибудь песенку насчет
добродетели. Все раззолоченные гостиные будут за вас, а люди, которые не
прочь посмеяться, будут везде повторять эту эпиграмму". Так знаете ли,
сударь, что мне ответила маршальша?" Ради божьего дела я готова на глазах
всего Парижа пойти на казнь: это было бы невиданным зрелищем во Франции.
Народ научился бы уважать высокую добродетель. И этот день был бы
прекраснейшим днем моей жизни". А какие глаза у нее были при этом - забыть
нельзя!
- У нее дивные глаза! - воскликнул Жюльен.
- Я вижу, вы действительно влюблены... Итак, - снова важно начал дон
Диего Бустос, - у ней нет этого желчного темперамента, который сам по себе
располагает к мстительности. И эта ее склонность вредить людям происходит
оттого, что она несчастна. Я подозреваю, что у нее есть тайное горе. Может
быть, все дело в том, что ей надоело разыгрывать добродетель.
Испанец умолк и в течение целой минуты, не произнося ни слова, смотрел
на Жюльена.
- Вот в чем вся суть, - важно добавил он. - Вот отсюда-то вы и можете
извлечь некоторую надежду. Я много раздумывал над этим в течение тех двух
лет, когда имел честь состоять при ней покорным слугой. И все ваше будущее,
господин влюбленный, зависит всецело от этой великой загадки: не ханжа ли
она, которая устала от взятой на себя роли и злобствует потому, что она
несчастна?
- Или, может быть, - сказал граф Альтамира, нарушив, наконец, свое
глубокое молчание, - это то, что я тебе уже двадцать раз говорил: просто она
заразилась французским тщеславием, и ее преследует воспоминание о папаше,
пресловутом сукноторговце. Вот это-то и гложет ее, а характер у нее от
природы угрюмый, сухой.
Единственное, что могло бы оказаться для нее счастьем, - это переехать
в Толедо и попасть в лапы какогонибудь духовника, который бы терзал ее
каждый день, разверзая перед ней страшную бездну ада.
Когда Жюльен уже уходил, дон Диего, приняв еще более внушительный вид,
сказал ему:
- Альтамира сообщил мне, что вы один из наших. Придет день, и вы
поможете нам отвоевать свободу; вот почему и я хочу помочь вам в вашей
маленькой затее. Вам будет небесполезно познакомиться со стилем маршальши.
Вот четыре письма, написанные ее рукой.
- Я перепишу их, - воскликнул Жюльен, - и принесу вам обратно!
- И никогда ни одна душа не будет знать, о чем мы здесь говорили?
- Никогда, клянусь честью! - вскричал Жюльен.
- Тогда да поможет вам бог! - промолвил испанец и молча проводил до
лестницы Альтамиру и Жюльена.
Эта сцена немного развеселила нашего героя и вызвала у него что-то
вроде улыбки. "Вот вам и благочестивец Альтамира, который споспешествует мне
в прелюбодействе!" - сказал он про себя.
Все время, пока шел этот необыкновенно важный разговор с доном Диего
Бустосом, Жюльен внимательно прислушивался к бою часов на башне особняка
Алигр.
Приближалось время обеда; он сейчас увидит Матильду. Вернувшись домой,
он с большим тщанием занялся своим туалетом.
"Вот первая глупость, - сказал он себе, уже спускаясь по лестнице. -
Надо исполнять предписания князя слово в слово".
И он опять поднялся к себе и надел самый затрапезный дорожный костюм.
"Теперь, - подумал он, - только бы не выдать себя взглядом". Было еще
только половина шестого, а обедали в шесть.
Его потянуло в гостиную, там не было ни души. Увидев голубой диван, он
бросился перед ним на колени и прижался губами к тому месту, на которое
Матильда обычно опиралась рукой; слезы хлынули из его глаз. "Надо избавиться
от этой дурацкой чувствительности, - сказал он себе с негодованием - Она
меня выдаст". Он взял для вида газету и прошелся несколько раз из гостиной в
сад и обратно.
Потом, незаметно укрывшись за большим дубом, весь дрожа, он, наконец,
решился поднять глаза на окно м-ль де Ла-Моль. Оно было закрыто наглухо; он
чуть не упал и долго стоял, прислонившись к дубу, потом, едва держась на
ногах, пошел взглянуть на лестницу садовника.
Кольцо у цепи, которое он разогнул когда-то, - увы, как все тогда было
по-другому! - так и осталось непочиненным. Не помня себя, в порыве безумия,
Жюльен прижал его к губам.
После этого долгого хождения из гостиной в сад и обратно Жюльен
почувствовал себя страшно усталым; это было первое достижение, которое его
чрезвычайно обрадовало. "Вот теперь у меня будет погасший взгляд, и можно не
опасаться, что я себя выдам". Постепенно все начали сходиться в гостиной;
всякий раз, когда открывалась дверь, сердце Жюльена мучительно сжималось и
замирало.
Сели за стол. Наконец появилась и м-ль де ЛаМоль, верная, как всегда,
своей привычке заставлять себя ждать. Увидев Жюльена, она густо покраснела:
никто не сказал ей ни слова о том, что он приехал. Вспомнив советы князя
Коразова, Жюльен поглядел на ее руки: они дрожали. Его охватило чувство
неописуемого волнения, и он еще раз порадовался, что выглядит усталым.
Господин де Ла-Моль произнес похвальную речь Жюльену, после чего
маркиза соизволила обратиться к нему и сказала что-то весьма любезное по
поводу его усталого вида. Жюльен ежеминутно повторял себе: "Я не должен
смотреть на мадемуазель де Ла-Моль слишком часто, но я не должен также
избегать глядеть на нее. Мне надо казаться таким, каким я был за неделю до
постигшего меня несчастья..." В общем, он решил, что может быть доволен
своим поведением. Оказывая внимание хозяйке дома, он старался втянуть в
разговор ее гостей и поддерживал оживленную беседу.
Его учтивость была вознаграждена: около восьми часов доложили о приезде
маршальши де Фервак. Жюльен тотчас исчез и вскоре появился снова, одетый с
необыкновенной тщательностью. Г-жа де Ла-Моль была весьма признательна ему
за этот знак внимания и, желая выразить ему свое одобрение, заговорила с
г-жой де Фервак о его поездке. Жюльен сел около маршальши, но при этом так,
чтобы Матильде не видно было его глаз. Поместившись таким образом, согласно
всем правилам искусства, он устремил на г-жу де Фервак красноречивый взор,
полный изумленного восхищения. Первое из пятидесяти трех писем, подаренных
ему князем Коразовым, начиналось пространным словоизлиянием, посвященным
именно этому чувству.
Маршальша заявила, что она едет в Комическую оперу. Жюльен устремился
туда же и повстречал там кавалера де Бовуази, который провел его в
придворную ложу, находившуюся рядом с ложей г-жи де Фервак. Жюльен смотрел
на нее не сводя глаз. "Надо будет, - решил он, возвращаясь домой, - вести
дневник этой осады, иначе я перезабуду все мои маневры". Он заставил себя
исписать три или четыре страницы на эту скучнейшую тему и - о чудо! - за
этим занятием ни разу не вспомнил о м-ль де Ла-Моль.
Матильда почти забыла о нем, пока он путешествовал. "В конце концов это
совершенно заурядный человек, - решила она. - Имя его будет постоянно
напоминать мне о величайшем позоре в моей жизни. Надо добросовестно
проникнуться самыми общепринятыми понятиями скромного благоразумия и чести;
женщина, забывая о них, может потерять решительно все". Она дала понять, что
брачный контракт с маркизом де Круазенуа, подготовлявшийся уже давно, можно,
наконец, считать делом решенным. Г-н де Круазенуа был вне себя от радости;
он был бы до крайности удивлен, если бы ему сказали, что это новое отношение
к нему Матильды, которым он так гордился, проистекало просто из равнодушной
покорности судьбе.
Но все намерения м-ль де Ла-Моль мигом изменились, как только она
увидела Жюльена. "Да ведь это же на самом деле муж мой, - сказала она себе,
- и если я действительно хочу вступить на путь добродетели и благоразумия,
то ясно, что я должна выйти замуж только за него".
Она уже заранее ждала, что он будет одолевать ее всяческими излияниями
и унылыми взглядами, и уже придумывала, что она ему ответит, так как,
разумеется, едва только встанут из-за стола, он попытается заговорить с нею.
Но он не только не сделал этой попытки, а преспокойно остался в гостиной и
даже ни разу не взглянул в сторону сада - один бог знает, чего ему это
стоило. "Самое лучшее - сразу же объясниться с ним", - решила м-ль де
Ла-Моль и вышла одна в сад. Жюльен не появлялся. Матильда прошла мимо
больших стеклянных дверей гостиной и увидала, что он с воодушевлением
рассказывает г-же де Фервак о развалинах старинных замков, которые
разбросаны на гористых берегах Рейна и придают им такой своеобразный
характер. Он теперь уже более или менее овладел искусством этой
сентиментальной вычурной речи, которая в некоторых салонах считается
признаком ума.
Будь князь Коразов в Париже, он, несомненно, мог бы гордиться: все в
этот вечер происходило именно так, как он предсказывал.
И на другой день и в следующие дни поведение Жюльена также удостоилось
бы его одобрения.
От интриг, которые вели члены таинственной камарильи, зависело
распределение нескольких голубых лент; г-жа де Фервак настаивала на том,
чтобы в кавалеры ордена был пожалован ее двоюродный дед. Маркиз де Ла-Моль
претендовал на то же самое для своего тестя; они объединили свои усилия, и
маршальша посещала особняк де Ла-Моль чуть ли не каждый день. От нее-то и
узнал Жюльен, что маркиза должны сделать министром: он предложил камарилье
весьма хитроумный план полной ликвидации Хартии в течение какихнибудь трех
лет и без всяких потрясений.
А если г-н де Ла-Моль станет министром, Жюльен мог рассчитывать со
временем стать епископом. Но для него теперь все эти высокие чаяния словно
заслонились какой-то завесой. Если они иной раз и рисовались его
воображению, то как-то весьма смутно и отдаленно. Несчастная любовь, которая
сделала из него маньяка, перевернула все его жизненные интересы: все, о чем
бы он теперь ни думал, стояло в тесной связи с тем, как сложатся его
отношения с м-ль де Ла-Моль. Он рассчитывал, что через пять-шесть лет
напряженных усилий он добьется того, что она полюбит его снова.
Эта столь хладнокровная, трезвая голова дошла, как мы видим, до полного
безрассудства. От всех его качеств, которыми он когда-то отличался, у него
осталось только некоторое упорство. Внешне, в своем поведении. он
неукоснительно следовал плану, предписанному князем Коразовым; каждый вечер
он усаживался возле кресла г-жи де Фервак, но был не в состоянии произнести
ни единого слова.
Усилия, которые он должен был делать, чтобы казаться Матильде
излечившимся, истощали его душевные силы. Он сидел около маршальши с
совершенно безжизненным видом, и даже в глазах его, казалось, угасло всякое
выражение, как у человека, который превозмогает мучительную физическую боль.
Так как г-жа де Ла-Моль во всех своих суждениях повторяла слово в слово
то, что говорил ее супруг, который мог сделать ее герцогиней, она вот уже
несколько дней превозносила до небес неоценимые достоинства Жюльена.
ЛЮБОВЬ ДУШЕСПАСИТЕЛЬНАЯ
There also was ot course in Adeline
That calm patrician polish in the address,
Which ne'er can pass the equinoctial line
Of any thing which nature would express;
Just as a Mandarin finds nothjng fine, -
At least his manner suffers not to guess
That any thing he views can greatly please
Don Juan, с XI 11, st XXXI V [32].
"Все они в этой семье отличаются какой-то взбалмошностью суждений, -
думала маршальша. - Теперь они помешались на своем аббатике, который только
и умеет, что слушать, уставившись на вас своими, правда, довольно красивыми
глазами".
Жюльен, со своей стороны, находил в обращении маршальши поистине
достойный образец той патрицианской невозмутимости, которая проявляется в
безукоризненной вежливости, а еще более того - в полнейшей неспособности к
каким бы то ни было сильным чувствам. Какое-нибудь неожиданное резкое
движение, утрата самообладания могли шокировать г-жу де Фервак почти в той
же мере, как недостаток внушительности в обращении с подчиненными. Малейшее
проявление чувствительности было в ее глазах чем-то вроде моральной
нетрезвости, которой должно стыдиться и которая сильно роняет чувство
собственного достоинства, подобающее человеку высшего общества. Величайшим
для нее удовольствием было поговорить о последней королевской охоте, а
любимой ее книгой были "Мемуары Сен-Симона", особенно в генеалогической их
части.
Жюльен знал, что у г-жи де Фервак есть свое любимое место в гостиной,
где падавший на нее свет оттенял ее красоту самым наивыгодным образом. Он
располагался там заранее, но при этом старался поставить свой стул так,
чтобы ему не видно было Матильды. Удивленная упорством, с каким он от нее
прятался, она в один прекрасный вечер покинула голубой диван и уселась со
своим рукоделием за маленький столик около кресла маршальши. Жюльен видел ее
теперь совсем близко изпод полей шляпы г-жи де Фервак. Эти глаза, которым
дана была власть распоряжаться его судьбой, сначала испугали его, когда он
неожиданно увидел их так близко, а потом вдруг сразу вся его апатия исчезла
- он заговорил, и говорил очень хорошо.
Он обращался только к маршальше, но единственной его целью было
воздействовать на душу Матильды. Он до такой степени увлекся, что г-жа де
Фервак совершенно перестала понимать, что он ей говорит.
Это был блестящий успех. Если бы Жюльен догадался увенчать его еще
несколькими фразами в духе немецкой мистики, высокой религиозности и
иезуитства, маршальша, вероятно, сразу причислила бы его к выдающимся людям,
призванным обновить наш век.
"Ну, если уж он до такой степени неразборчив, что способен так долго и
с таким пылом разговаривать с госпожой де Фервак, - убеждала себя м-ль де
ЛаМоль, - я не стану больше его слушать". И она до конца вечера не изменила
своему слову, что стоило ей немалых усилий.
В полночь, когда она с подсвечником в руках пошла проводить свою мать в
спальню, г-жа де Ла-Моль, остановившись на лестнице, принялась расхваливать
Жюльена. Матильду это привело в еще большее раздражение, и она всю ночь не
могла уснуть. Только одна мысль успокаивала ее: "То, что я презираю,
маршальше, конечно, кажется, достоинством: наверно, она считает, что это
необыкновенная личность".
Что же касается Жюльена, то он вышел из состояния бездействия и уже не
чувствовал себя таким несчастным; случайно взгляд его упал на бумажник из
русской кожи, который князь Коразов преподнес ему вместе с пятьюдесятью
тремя любовными письмами. Развернув первое письмо, Жюльен увидел в конце
примечание: "Номер первый отсылается через неделю после первой встречи".
"Да я опоздал! - воскликнул Жюльен. - Вот уже сколько времени я вижусь
с госпожой де Фервак!" И он принялся тут же переписывать это любовное
письмо; оно представляло собой настоящую проповедь, набитую всякими
высокопарными словами о добродетели, - можно было прямо умереть со скуки.
Жюльену посчастливилось: он уснул на второй странице.
Через несколько часов яркий солнечный свет разбудил его; оказалось, он
всю ночь так и просидел за столом. Для него теперь самым мучительным в жизни
был момент пробуждения, когда он, только что очнувшись ото сна, заново
осознавал свое несчастье. В это утро, кончая переписывать письмо, он чуть ли
не посмеивался. "Да неужели это может быть, - говорил он себе, - чтобы
нашелся на свете такой юноша, который на самом деле мог все это написать!"
Он насчитал несколько фраз по девяти строк. В конце письма он увидел
заметку, сделанную карандашом.
"Эти письма надо отвозить лично: верхом, в черном галстуке, в синем
сюртуке. Письмо вручают швейцару; вид при этом следует иметь сокрушенный,
глубочайшая меланхолия во взоре. Если встретится горничная, надлежит
украдкой смахнуть слезу. Сказать несколько слов горничной".
Все это было в точности исполнено.
"Я поступаю довольно дерзко, - подумал Жюльен, выходя из особняка де
Фервак, - но тем хуже для Коразова. Осмелиться писать даме, столь
прославленной своей добродетелью! Воображаю, каким уничтожающим презрением
она теперь встретит меня! Вот будет потеха! Пожалуй, только эта комедия и
может меня расшевелить. Да, выставить на посмешище это отвратительное
существо, которое именуется моим "я". Это единственное, что может меня
позабавить. Будь у меня уверенность, что я способен совершить преступление,
я, бы, не задумываясь, совершил его, только чтобы как-нибудь рассеяться".
Весь этот месяц единственным счастьем в жизни Жюльена были минуты,
когда он отводил свою лошадь на конюшню. Коразов строго-настрого запретил
ему смотреть на покинувшую его возлюбленную: это не разрешалось ни в коем
случае, ни под каким предлогом. Но знакомый стук копыт его лошади, манера
Жюльена похлопывать хлыстом по воротам конюшни, чтобы вызвать конюха, иной
раз невольно тянули Матильду поглядеть из-за занавески в окно. Занавеска
была такая тоненькая, что Жюльену было видно сквозь нее. Ухитряясь незаметно
поглядывать из-под полей своей шляпы, Жюльен различал фигуру Матильды, но
глаз ему не было видно "А следовательно, и она не может видеть моих глаз, -
рассуждал он. - Это не значит смотреть на нее".
Вечером г-жа де Фервак встретила его совершенно так же, как если бы она
не получала этого философически-мистического и религиозного трактата,
который он с таким меланхолическим видом вручил утром ее швейцару. Накануне
Жюльен случайно открыл способ обрести красноречие: на этот раз он уже
нарочно уселся так, чтобы ему видны были глаза Матильды. А Матильда тоже,
едва только появилась маршальша, покинула голубой диван, иначе говоря,
изменила своему кружку. Г-н де Круазенуа был, по-видимому, крайне удручен
этим новым капризом; его явное огорчение немножко смягчило жестокие муки
Жюльена.
Эта неожиданная радость вознесла его красноречие в поистине заоблачные
высоты, а так как тщеславие проникает в любые сердца, даже и в те, что
служат обителью самой непреклонной добродетели, маршальша, усаживаясь в
карету, решила: "Нет, госпожа де ЛаМоль права: этот юный аббат, несомненно,
выдающийся человек. Должно быть, первое время он смущался в моем
присутствии. Ведь в этом доме, в сущности, на кого ни посмотришь, на всех
лежит отпечаток какого-то легкомыслия, а добродетельные особы, которых