Страница:
не подкупишь. Да, но только у него привычка вскрывать письма... Нет, я
отошлю это письмо к Фуке".
Надо сознаться, взор Жюльена был ужасен, лицо его стало отвратительно,
оно дышало откровенным преступлением. Это был несчастный, вступивший в
единоборство со всем обществом.
"К оружию!" - вскричал он. И одним прыжком соскочил с крыльца особняка.
Он ворвался в будку уличного писца, испугав его своим видом.
- Перепишите! - сказал он, протягивая ему письмо м-ль де Ла-Моль.
Покуда писец корпел над перепиской, он сам успел написать Фуке: он
просил его сохранить этот драгоценный пакет. "Ах, что же это я! - вдруг
спохватился он. - Фискальный кабинет на почте вскроет мой пакет и вручит вам
то, что вы ищете... Нет, господа!" Он вышел и отправился к некоему
книгопродавцу - протестанту; он купил у него огромную Библию и ловко спрятал
письмо Матильды под переплетом, затем сдал все это упаковать, и пакет его
отправился почтой, на имя одного из работников Фуке, о котором ни одна душа
в Париже понятия не имела.
Когда все это было сделано, Жюльен поспешно вернулся в особняк де
Ла-Моль в весьма приподнятом настроении духа. "Ну, теперь приступим! -
воскликнул он, запираясь на ключ в своей комнате и скидывая сюртук.
"Мыслимо ли это, мадемуазель, - писал он Матильде, - чтобы дочь маркиза
де Ла-Моль через Арсена, лакея своего отца, передала такое соблазнительное
письмо бедному плотнику из Юры, без сомнения только для того, чтобы
подшутить над его простотой..." Он переписал тут же самые откровенные фразы
из полученного им письма.
Его письмо сделало бы честь даже дипломатической осторожности шевалье
де Бовуази. Было только десять часов; Жюльен, совершенно опьяневший от
счастья и упоенный своим могуществом - ощущением, весьма непривычным для
бедняка, - отправился в Итальянскую оперу. Сегодня пел его друг Джеронимо.
Никогда еще музыка не волновала его до такой степени. Он чувствовал себя
богом.
РАЗМЫШЛЕНИЯ МОЛОДОЙ ДЕВУШКИ
Какие муки нерешительности!
Сколько ночей, проведенных без сна!
Боже великий! Неужели я дойду до такого унижения? Он сам будет
презирать меня. Но он уезжает, уезжает далеко.
Альфред де Мюссе.
Матильде пришлось немало бороться с собой, прежде чем она решилась
написать это письмо. Из чего бы ни возникла ее склонность к Жюльену, она
скоро восторжествовала над ее гордостью, которая, с тех пор как она себя
помнила, властвовала безраздельно в ее сердце. Эта надменная и холодная душа
впервые была охвачена пламенным чувством. Но хотя это чувство и покорило ее
гордость, оно сохранило все повадки гордости. Два месяца непрестанной борьбы
и новых, никогда не испытанных ощущений, можно сказать, преобразили весь ее
душевный склад.
Матильде казалось, что перед нею открывается счастье. Это видение,
которое имеет такую безграничную власть над мужественной душой, если она еще
к тому же сочетается с высоким умом, долго боролось с чувством собственного
достоинства и прописного долга. Однажды в семь часов утра она явилась к
матери и стала умолять ее разрешить ей уехать в Вилькье. Маркиза даже не
соизволила ничего ответить на это, а посоветовала ей лечь в постель и
выспаться. Это была последняя попытка прописного житейского благоразумия и
уважения к общепринятым взглядам.
Боязнь сделать дурной шаг или преступить правила, которые у Келюсов, де
Люзов и Круазенуа считались священными, не слишком угнетала Матильду; люди
этой породы, по ее мнению, неспособны были понять ее; она могла
посоветоваться с ними, если бы речь шла о покупке коляски или поместья. Она,
в сущности, страшилась только одного: как бы ее не осудил Жюльен.
А вдруг это ей только так кажется, что он исключительный человек?
Она презирала бесхарактерность; это-то, в сущности, и претило ей во
всех этих милых молодых людях, которые увивались вокруг нее. Чем больше они,
стремясь угодить ей, изощрялись в изящном острословии надо всем, что не
принято и что осмеливается уклоняться от моды, тем больше они роняли себя в
ее глазах.
"У них только одно и есть - храбрость, и это все. Да и что это за
храбрость? - говорила она себе. - Драться на дуэли? А что такое теперь
дуэль? Просто церемония. Все уже заранее известно, даже что надо произнести,
когда ты падаешь. Упав на траву, надо приложить руку к сердцу и великодушно
простить своего противника, не забыв при этом упомянуть о своей
возлюбленной, нередко существующей только в воображении, или, может быть, о
такой, которая в тот самый день, когда вас убьют, отправится на бал из
страха, как бы о ней чего-нибудь не подумали.
Они помчатся навстречу опасности во главе эскадрона, с сверкающими
саблями наголо - но встретиться один на один с какой-нибудь необычайной,
непредвиденной, поистине скверной опасностью..?"
"Увы! - говорила себе Матильда. - Только при дворе Генриха III
встречались такие выдающиеся люди, высокие духом и происхождением Ах, если
бы Жюльен сражался под Жарнаком или Монконтуром, тогда бы я не сомневалась!
Вот это были времена доблести и силы, тогда французы не были куклами. День
битвы был для них днем, когда им меньше всего приходилось задумываться.
Их жизнь не была наподобие египетской мумии закутана в какой-то покров,
для всех одинаковый, неизменный. Да, - добавила она, - тогда требовалось
больше истинного мужества, чтобы выйти одному в одиннадцать часов вечера из
дворца в Суассоне, где жила Екатерина Медичи, чем теперь прокатиться в
Алжир. Человеческая жизнь была непрерывной сменой случайностей. А теперь
цивилизация и префекты не допускают никаких случайностей, ничего
неожиданного. Едва только обнаружится какая-нибудь неожиданная мысль, сейчас
же на нее обрушиваются с эпиграммами, а уж если в какомнибудь событии
мелькает что-либо неожиданное, нет на свете такой подлости, на которую бы не
толкнул нас страх. До какой бы нелепости мы ни дошли от страха, она уже
заранее оправдана. Выродившийся, скучный век! Что бы сказал Бонифас де
Ла-Моль, если бы, подняв из гробницы свою отрубленную голову, он увидел в
тысяча семьсот девяносто третьем году семнадцать своих потомков, которые,
как бараны, позволили схватить себя, чтобы отправиться через два дня на
гильотину? Они наверняка знали, что идут на смерть, но защищаться, убить
хотя бы одного или двух якобинцев считалось, видите ли, дурным тоном. Ах, в
те героические времена Франции, в век Бонифаса де Ла-Моля, Жюльен был бы
командиром эскадрона, а брат мой - юным благонравным священником с
целомудрием в очах и вразумлением на устах".
Тому назад несколько месяцев Матильда отчаивалась встретить когда-либо
человека, который бы хоть немножко отличался от общего шаблона. Она
придумала себе развлечение: вступить в переписку с некоторыми молодыми
людьми из общества. Такая предосудительная вольность, такая опрометчивость
молодой девушки могли серьезно уронить ее в глазах г-на де Круазенуа, его
отца, герцога де Шона, и всей этой семьи, которая, узнав о том, что
предполагаемый брак расстраивается, могла бы осведомиться о причинах этого.
Матильда даже иной раз не спала в те дни, когда отваживалась написать
кому-нибудь письмо. Но ведь ее письма тогда были только ответами.
А здесь она сама осмелилась написать, что любит. Она написала сама,
первая (какое ужасное слово!), человеку, занимающему самое последнее место в
обществе.
Стань этот поступок известен, это, безусловно, опозорило бы ее навеки.
Никто из женщин, бывающих у ее матери, не осмелился бы стать на ее сторону!
Да и что можно было бы придумать для ее оправдания, чтобы они могли
повторить это и ослабить удар ужасающего презрения гостиных?
Ведь даже вымолвить такое признание - и то было бы ужасно; а написать!
"Есть вещи, которых не пишут!" - вскричал Наполеон, узнав о капитуляции при
Байлене. И ведь как раз Жюльен и рассказал ей об этой фразе, точно он
заранее хотел преподать ей урок.
Но все это еще были пустяки; мучительные опасения Матильды проистекали
из других причин. Невзирая на то, какое ужасное впечатление могло все это
произвести на общество, какой несмываемый позор и презрение грозили ей, -
ибо она оскорбляла свою касту, - Матильда решилась написать человеку совсем
иной породы, нежели все эти Круазенуа, де Люзы, Келюсы.
Глубина, непостижимость натуры Жюльена могли испугать даже при самых
обычных отношениях с ним. А она собиралась сделать его своим возлюбленным,
быть может, своим властелином.
"Кто знает, какие у него появятся притязания, если я когда-нибудь
окажусь в его власти? Ну что ж, мне придется тогда сказать себе, как
говорила Медея: "Средь всех опасностей что ж ныне мне осталось? - Я - я
сама!"
"У Жюльена нет никакого уважения к благородству крови, - думала она. -
Хуже того, может быть, он даже вовсе и не влюблен в меня!"
В эти мучительные минуты ужасных сомнений ее стали преследовать мысли о
женской гордости. "Все должно быть необычно в судьбе такой девушки, как я!"
- вскричала однажды разгневанная Матильда. И тогда гордость, которая была
взлелеяна в ней с колыбели, восстала против добродетели. В эту минуту отъезд
Жюльена внезапно ускорил ход событий. (Такие натуры, к счастью, весьма
редки.)
Вечером, уже совсем поздно, Жюльену пришло в голову схитрить: он
распорядился отнести свой дорожный сундук в швейцарскую и поручил это лакею,
который ухаживал за горничной м-ль де Ла-Моль. "Может быть, эта хитрость ни
к чему и не поведет, - сказал он себе, - но если она удастся, Матильда
подумает, что я уехал". И он уснул, очень довольный своей проделкой.
Матильда не сомкнула глаз.
На другой день Жюльен спозаранку ушел из дому, никем не замеченный, но
вернулся, когда еще не было восьми часов.
Едва он вошел в библиотеку, как в дверях появилась м-ль де Ла-Моль. Он
передал ей свой ответ. Он подумал, что ему следовало бы что-то сказать ей -
более удобный момент трудно было бы и выбрать, - но м-ль де Ла-Моль не
пожелала его слушать и исчезла. Жюльен был в восторге, ибо он не знал, что
ей сказать.
"Если только все это не шутка, которую они затеяли сообща с графом
Норбером, ясно как день, что именно мои невозмутимо холодные взгляды, они-то
и зажгли эту диковинную любовь, которую эта знатная девица вздумала питать
ко мне. Я оказался бы непозволительно глуп, если бы когда-нибудь позволил
себе увлечься всерьез этой долговязой белобрысой куклой". Это умозаключение
привело к тому, что он почувствовал себя таким холодным и расчетливым, каким
никогда в жизни не был.
"В сражении, которое сейчас готовится, - продолжал он, - ее дворянская
гордость будет своего рода пригорком - военной позицией между мной и ею. Вот
по нему-то и надо бить. Я преглупо поступил, оставшись в Париже. Эта оттяжка
с отъездом унижает меня, ставит меня в невыгодное положение, если, конечно,
это не что иное, как комедия. А чем бы я рисковал, если бы уехал? Вышло бы,
что и я насмеялся над ними, в случае если они насмехаются надо мной. А если
она действительно сколько-нибудь интересуется мной, то ее интерес ко мне
только вырос бы от этого во сто раз".
Письмо м-ль де Ла-Моль до такой степени приятно польстило тщеславию
Жюльена, что хоть он и посмеивался, не решаясь поверить тому, что произошло,
но ему и в голову не пришло серьезно подумать, как уместен был бы его
отъезд.
Он был чрезвычайно чувствителен к своим промахам, - это была
злосчастная черта его характера. На этот раз он до такой степени огорчился,
что у него чуть ли не вылетела из памяти необычайная победа,
предшествовавшая этой маленькой неудаче, когда вдруг, часов около девяти, на
пороге библиотеки появилась м-ль де Ла-Моль, бросила ему письмо и убежала.
"Похоже, что это будет роман в письмах, - промолвил он, поднимая
письмо. - Неприятель делает вероломную вылазку, ну, а я пущу в ход
холодность и добродетель!"
У него просили определенного ответа, при этом с таким высокомерием, что
его это развеселило. Он доставил себе удовольствие и исписал целых две
страницы, дурачась над людьми, которым вздумалось издеваться над ним, и в
конце письма забавы ради прибавил, что уезжает завтра рано утром.
Окончив письмо, от тут же подумал: "Отдам ей в саду". Он вышел в сад и
поглядел на окна комнаты м-ль де Ла-Моль.
Комната ее помещалась во втором этаже, рядом с апартаментами матери, но
под ними были большие антресоли.
Второй этаж был расположен так высоко, что Жюльена, который с письмом в
руках прогуливался по липовой аллее, нельзя было увидеть из окна м-ль де
ЛаМоль. Его совершенно закрывал свод из липовых деревьев, подстриженных с
необыкновенной тщательностью.
"Да что это я! - вдруг с досадой подумал Жюльен. - Какая опять
неосторожность! Если все это задумано нарочно, чтобы посмеяться надо мной, -
расхаживать тут, на виду, с письмом в руке - значит помогать моим
неприятелям".
Комната графа Норбера находилась как раз над комнатой его сестры, и
стоило только Жюльену выйти из-под зеленого свода подстриженных лип, граф и
его друзья могли отлично наблюдать за всеми его движениями.
Мадемуазель де Ла-Моль появилась у своего окна. Он показал ей уголок
письма, она кивнула. Жюльен бегом бросился к себе наверх и вдруг на парадной
лестнице столкнулся лицом к лицу с прелестной Матильдой, которая совершенно
спокойно выхватила у него из рук письмо и посмотрела на него смеющимися
глазами.
"Сколько чувства бывало в глазах бедняжки госпожи де Реналь, - подумал
Жюльен, - когда уже спустя полгода после того, как мы стали близки друг
другу, она так робко брала у меня из рук письмо. Мне кажется, она ни разу в
жизни не смотрела на меня смеющимися глазами".
Он не пытался довести свою мысль до конца и найти ей объяснение; быть
может, он устыдился суетности своих побуждений. "Но какая же, однако,
разница, - не унималась мысль, - и в изяществе утреннего туалета и в
изяществе манер! Всякий человек со вкусом, увидев Матильду на расстоянии
тридцати шагов, сразу поймет, к какому классу общества принадлежит эта
девушка. Вот уж это у нее действительно бесспорное достоинство".
Так, пошучивая, Жюльен все-таки не признавался себе до конца в своей
мысли: ведь у г-жи де Реналь не было маркиза де Круазенуа, которым она могла
бы для него пожертвовать. Единственным его соперником был этот гнусный
помощник префекта г-н Шарко, который называл себя де Можироном, потому что
никого из Можиронов в живых не осталось.
В пять часов дня Жюльен получил третье письмо: ему бросили его с самого
порога библиотеки. И опять м-ль де Ла-Моль сразу убежала. "Какая страсть к
переписке! - смеясь, подумал Жюльен. - Так просто было бы поговорить друг с
другом! Ясно, неприятель желает заполучить мои письма, да побольше!" Он, не
торопясь, распечатал письмо. "Опять красивые фразы..." - подумал он, но,
пробежав письмо глазами, он побледнел. В нем было всего восемь строк:
"Мне надо поговорить с вами, мне необходимо поговорить с вами сегодня
же вечером: как только пробьет час ночи, выходите в сад. Возьмите большую
лестницу садовника, у колодца, подставьте ее к моему окну и поднимитесь ко
мне. Теперь полнолуние, светло - но все равно".
А ЭТО НЕ ЗАГОВОР?
О, сколь мучителен промежуток времени, отделяющий смелый замысел от его
выполнения! Сколько напрасных страхов! Сколько колебаний! На карту ставится
жизнь - более того, много более, честь!
Шиллер.
"Дело принимает серьезный оборот, - подумал Жюльен - И что-то уж
чересчур недвусмысленный... - добавил он после некоторого раздумья - Как же
так? Эта прелестная девица может поговорить со мной в библиотеке, и, слава
тебе господи, совершенно свободно, ибо маркиз, который боится" как бы я к
нему не пристал со счетами, никогда сюда не заглядывает. Госпожа де Ла-Моль
и граф Норбер - единственные лица, которые могут сюда войти, но их целыми
днями дома нет, и нет ничего проще проследить момент их возвращения домой, -
и великолепная Матильда, руки которой счастлив был бы удостоиться
какой-нибудь наследный принц, желает заставить меня пойти на такую
чудовищную неосторожность!
Ясно: меня хотят погубить или по меньшей мере сделать из меня посмешище
Сначала они рассчитывали проделать это с помощью моих писем, но письма эти
оказались слишком осторожными. Теперь они хотят толкнуть меня на такой шаг,
который выдаст им меня с головой. Похоже, что эти любезные господа считают
меня отменным дураком или уж невесть каким фатом. Черт возьми! Ночью сейчас
светло, как днем, луна светит вовсю, а я должен лезть по лестнице в бельэтаж
на вышину в двадцать пять футов! Да меня тут же из соседних домов заметят.
Нечего сказать, хорош я буду на этой лестнице!" Жюльен пошел к себе и,
насвистывая, стал укладывать свой дорожный сундук. Он решил даже не отвечать
Матильде. Однако это мудрое решение не принесло ему душевного покоя.
"А что, если вдруг, - промолвил он, уже закрыв свой сундук, - все это у
Матильды всерьез? В таком случае я окажусь в ее глазах презреннейшим трусом.
Я не могу похвастаться происхождением, мне надо обладать подлинными
достоинствами, наличными, не такими, которые основываются на всяких там
милых предположениях, а такими, что говорят сами за себя, поступками".
Он стал прохаживаться взад и вперед по своей комнате; прошло примерно
четверть часа. "Ну что там толковать? - сказал он наконец. - Ясно, что она
сочтет меня трусом. И я лишу себя не только самой блестящей красавицы
высшего света - так ведь они говорили там на бале, у герцога де Реца, - но
лишу себя и несказанного наслаждения видеть, как мне жертвуют маркизом де
Круазенуа, сыном герцога и будущим герцогом, таким бесподобным молодым
человеком, а ведь у него все преимущества, которых у меня нет, изящное
остроумие, знатность, богатство...
Всю жизнь меня потом будет грызть раскаяние - не из-за нее, конечно, -
мало ли на свете красоток!
...Но честь у нас одна! - как говорит старый дон Диего. И вот сейчас я
совершенно явно, несомненно отступаю перед первой же опасностью, которая
встречается на моем пути. Потому что дуэль с господином де Бовуази - это
была просто забава. А тут совсем другое дело. Меня может подстрелить, как
воробья, какой-нибудь лакей, и это еще не самое страшное, - меня могут
опозорить".
"Да, голубчик, это дело нешуточное! - молодцевато, гасконским говорком
добавил он. - Речь идет о твоем добром имечке. Никогда уж тебе, бедному
малому, заброшенному злосчастной судьбой на самое дно, не представится
другого такого случая. Может, еще когда и будут удачи, да не такие!?"
Он долго раздумывал, расхаживая взад и вперед быстрым шагом и время от
времени круто останавливаясь. Ему поставили в комнату великолепный мраморный
бюст кардинала Ришелье, на который он невольно поглядывал. Этот бюст,
освещенный сейчас светом лампы, казалось, глядел на него сурово, словно
упрекая его в отсутствии смелости, которую надлежит иметь истинному
французу. "В твое время, великий человек, неужели я бы задумался?"
"Представим себе самое худшее, - сказал, наконец, Жюльен, -
предположим, что это ловушка: но ведь это может кончиться очень гадко и
позорно для молодой девушки. Они знают, что я не такой человек, который
будет молчать. Стало быть, меня надо прикончить. Все это было очень хорошо в
тысяча пятьсот семьдесят четвертом году, во времена Бонифаса де Ла-Моля, но
теперешние де Ла-Моли никогда на такое дело не отважатся: не такие это люди.
Мадемуазель де Ла-Моль так все кругом завидуют! Ее позор завтра же прогремит
по всем четыремстам гостиным! И с каким наслаждением за него ухватятся!
Прислуга уже и сейчас судачит о том, что я пользуюсь особым вниманием, - я
знаю это, я слышал, как они болтали.
А с другой стороны-эти письма!.. Они, верно, думают, что я с ними не
расстаюсь. Вот они и решили заманить меня в ее комнату, а там бросятся на
меня и отнимут их. Возможно, меня там будут подстерегать двое, трое,
четверо. Кто их знает? Но откуда же они возьмут этих людей? Да разве в
Париже теперь найдешь слуг, на которых можно положиться? Все они трусят
перед судом... Ах, черт... да ведь это могут быть они сами - Келюсы,
Круазенуа, де Люзы. Какой соблазн для них полюбоваться этим зрелищем, когда
я буду стоять перед ними дурак дураком! Берегитесь участи Абеляра, господин
секретарь!
Ах так, господа? Но уж я позабочусь, чтобы и у вас сохранились следы:
буду бить прямо по лицу, как солдаты Цезаря при Фарсале... А письма я сумею
припрятать в надежное место".
Жюльен переписал два последних письма и спрятал их в один из томов
роскошного издания Вольтера, взятого из библиотеки, а оригиналы сам понес на
почту.
Когда он вернулся домой, он вдруг, словно очнувшись, спросил себя с
изумлением и ужасом: "Что я делаю! Ведь это совершенно безумная затея!" До
этого он целых четверть часа ни разу не подумал о том, что ему предстоит
нынче ночью.
"Но если я откажусь, я потом буду презирать себя. Всю жизнь я буду
мучиться сомнением, а для меня такое сомнение страшнее всего на свете. Как я
тогда мучился из-за любовника этой Аманды! Мне кажется, я бы скорее простил
себе самое настоящее преступление, раз признавшись, я бы перестал о нем
думать. Как! Судьба посылает мне такой невероятно счастливый случай,
выделяет меня из толпы, чтобы сделать соперником человека, который носит
одно из самых славных имен Франции, и я сам, добровольно, уступаю ему! Да
ведь это трусость - не пойти. А если так - тогда решено! - воскликнул
Жюльен, вскакивая. - Да к тому же еще такая красотка!
Если все это не предательство, то на какое же безумие решается она ради
меня!.. А если это, черт возьми, фарс, что ж, господа, от меня зависит
превратить эту шутку в нечто весьма серьезное, и я это сделаю.
А если мне сразу свяжут руки, как только я появлюсь в комнате? Вдруг
они там поставят какой-нибудь хитроумный капкан!"
"Но ведь это как на дуэли! - сказал он вдруг, рассмеявшись. - Всякий
удар можно парировать, как говорит мой учитель фехтования, но господь бог,
который хочет положить конец поединку, делает так, что один из противников
забывает отразить удар. Во всяком случае, у меня есть чем им ответить". - С
этими словами он вытащил из кармана свои пистолеты и, хотя они были недавно
заряжены, перезарядил их.
Времени впереди было много, можно было еще чемнибудь заняться. Жюльен
сел писать письмо Фуке: "Друг мой, письмо, которое сюда вложено, ты вскроешь
только в том случае, если что-нибудь случится, если ты услышишь, что со мной
произошло нечто необыкновенное. Тогда сотри собственные имена в рукописи,
которую я тебе посылаю, сделай восемь копий и разошли их по газетам в
Марсель, Бордо, Лион, Брюссель и так далее; через десять дней отпечатай эту
рукопись и пошли первый экземпляр маркизу де Ла-Молю, а недели через две
разбросай ночью остальные экземпляры по улицам Верьера".
В этом маленьком оправдательном документе, написанном в форме
повествования, который Фуке надлежало вскрыть, только если случится
что-нибудь необычайное, Жюльен постарался, насколько возможно, пощадить
доброе имя м-ль де Ла-Моль; однако он все же весьма точно описал свое
положение.
Жюльен запечатывал свое послание, когда позвонили к обеду; сердце его
забилось. Воображение его, взвинченное только что написанным рассказом, было
полно страшных предчувствий. Он уже видел, как его хватают, связывают по
рукам и по ногам, затыкают рот кляпом и тащат в подвал. Там его оставят на
попечение какогонибудь холуя, который будет стеречь его, не спуская глаз. А
если честь знатной фамилии требует трагического конца, нет ничего легче
устроить это при помощи какого-нибудь яда, который не оставляет следов, и
тогда скажут, что он умер от такой-то болезни, и мертвого перенесут в его
комнату.
Подобно автору, сочинившему драму, взволнованный собственным
произведением, Жюльен действительно содрогался от страха, входя в столовую
Он поглядывал на этих слуг, разодетых в парадные ливреи. Он изучал их лица.
"Кого из них выбрали для сегодняшней ночной экспедиции? - думал он. - В этой
семье еще так живы предания о дворе Генриха III, так часто возвращаются к
ним, что, конечно, эти люди, сочтя себя оскорбленными, способны, скорее чем
кто-либо другой из их круга, прибегнуть к решительным действиям". Он
посмотрел на м-ль де Ла-Моль, пытаясь прочесть в ее глазах коварные замыслы
ее семьи. Она была бледна, лицо ее было совсем как на средневековом
портрете. Никогда еще он не замечал в нем столь возвышенного благородства;
поистине она была прекрасна и величественна. Он чуть ли не почувствовал себя
влюбленным. "Pallida morte futura" [28], - решил он про себя. ("Бледность ее
выдает ее высокие замыслы".)
Напрасно он после обеда долго расхаживал по саду: м-ль де Ла-Моль так и
не показалась. А какое бы бремя свалилось с его души, если бы он мог
поговорить с ней сейчас!
Почему не сказать прямо - ему было страшно. А так как он уже твердо
решил действовать, то сейчас, не стыдясь, предавался этому чувству. "Лишь бы
только в решительный момент у меня хватило мужества, - говорил он себе. - А
сейчас не все ли равно, что я допытываю?" Он заранее пошел посмотреть, где
находится лестница, попробовал, тяжела ли она.
"Видно, мне на роду написано пользоваться этим орудием, - сказал он
себе, усмехнувшись. - Вот теперь здесь, как тогда - в Верьере. Но какая
разница! Да, там, - вздохнув, прибавил он, - мне не приходилось опасаться
особы, ради которой я подвергал себя такому риску. Да и риск был далеко не
отошлю это письмо к Фуке".
Надо сознаться, взор Жюльена был ужасен, лицо его стало отвратительно,
оно дышало откровенным преступлением. Это был несчастный, вступивший в
единоборство со всем обществом.
"К оружию!" - вскричал он. И одним прыжком соскочил с крыльца особняка.
Он ворвался в будку уличного писца, испугав его своим видом.
- Перепишите! - сказал он, протягивая ему письмо м-ль де Ла-Моль.
Покуда писец корпел над перепиской, он сам успел написать Фуке: он
просил его сохранить этот драгоценный пакет. "Ах, что же это я! - вдруг
спохватился он. - Фискальный кабинет на почте вскроет мой пакет и вручит вам
то, что вы ищете... Нет, господа!" Он вышел и отправился к некоему
книгопродавцу - протестанту; он купил у него огромную Библию и ловко спрятал
письмо Матильды под переплетом, затем сдал все это упаковать, и пакет его
отправился почтой, на имя одного из работников Фуке, о котором ни одна душа
в Париже понятия не имела.
Когда все это было сделано, Жюльен поспешно вернулся в особняк де
Ла-Моль в весьма приподнятом настроении духа. "Ну, теперь приступим! -
воскликнул он, запираясь на ключ в своей комнате и скидывая сюртук.
"Мыслимо ли это, мадемуазель, - писал он Матильде, - чтобы дочь маркиза
де Ла-Моль через Арсена, лакея своего отца, передала такое соблазнительное
письмо бедному плотнику из Юры, без сомнения только для того, чтобы
подшутить над его простотой..." Он переписал тут же самые откровенные фразы
из полученного им письма.
Его письмо сделало бы честь даже дипломатической осторожности шевалье
де Бовуази. Было только десять часов; Жюльен, совершенно опьяневший от
счастья и упоенный своим могуществом - ощущением, весьма непривычным для
бедняка, - отправился в Итальянскую оперу. Сегодня пел его друг Джеронимо.
Никогда еще музыка не волновала его до такой степени. Он чувствовал себя
богом.
РАЗМЫШЛЕНИЯ МОЛОДОЙ ДЕВУШКИ
Какие муки нерешительности!
Сколько ночей, проведенных без сна!
Боже великий! Неужели я дойду до такого унижения? Он сам будет
презирать меня. Но он уезжает, уезжает далеко.
Альфред де Мюссе.
Матильде пришлось немало бороться с собой, прежде чем она решилась
написать это письмо. Из чего бы ни возникла ее склонность к Жюльену, она
скоро восторжествовала над ее гордостью, которая, с тех пор как она себя
помнила, властвовала безраздельно в ее сердце. Эта надменная и холодная душа
впервые была охвачена пламенным чувством. Но хотя это чувство и покорило ее
гордость, оно сохранило все повадки гордости. Два месяца непрестанной борьбы
и новых, никогда не испытанных ощущений, можно сказать, преобразили весь ее
душевный склад.
Матильде казалось, что перед нею открывается счастье. Это видение,
которое имеет такую безграничную власть над мужественной душой, если она еще
к тому же сочетается с высоким умом, долго боролось с чувством собственного
достоинства и прописного долга. Однажды в семь часов утра она явилась к
матери и стала умолять ее разрешить ей уехать в Вилькье. Маркиза даже не
соизволила ничего ответить на это, а посоветовала ей лечь в постель и
выспаться. Это была последняя попытка прописного житейского благоразумия и
уважения к общепринятым взглядам.
Боязнь сделать дурной шаг или преступить правила, которые у Келюсов, де
Люзов и Круазенуа считались священными, не слишком угнетала Матильду; люди
этой породы, по ее мнению, неспособны были понять ее; она могла
посоветоваться с ними, если бы речь шла о покупке коляски или поместья. Она,
в сущности, страшилась только одного: как бы ее не осудил Жюльен.
А вдруг это ей только так кажется, что он исключительный человек?
Она презирала бесхарактерность; это-то, в сущности, и претило ей во
всех этих милых молодых людях, которые увивались вокруг нее. Чем больше они,
стремясь угодить ей, изощрялись в изящном острословии надо всем, что не
принято и что осмеливается уклоняться от моды, тем больше они роняли себя в
ее глазах.
"У них только одно и есть - храбрость, и это все. Да и что это за
храбрость? - говорила она себе. - Драться на дуэли? А что такое теперь
дуэль? Просто церемония. Все уже заранее известно, даже что надо произнести,
когда ты падаешь. Упав на траву, надо приложить руку к сердцу и великодушно
простить своего противника, не забыв при этом упомянуть о своей
возлюбленной, нередко существующей только в воображении, или, может быть, о
такой, которая в тот самый день, когда вас убьют, отправится на бал из
страха, как бы о ней чего-нибудь не подумали.
Они помчатся навстречу опасности во главе эскадрона, с сверкающими
саблями наголо - но встретиться один на один с какой-нибудь необычайной,
непредвиденной, поистине скверной опасностью..?"
"Увы! - говорила себе Матильда. - Только при дворе Генриха III
встречались такие выдающиеся люди, высокие духом и происхождением Ах, если
бы Жюльен сражался под Жарнаком или Монконтуром, тогда бы я не сомневалась!
Вот это были времена доблести и силы, тогда французы не были куклами. День
битвы был для них днем, когда им меньше всего приходилось задумываться.
Их жизнь не была наподобие египетской мумии закутана в какой-то покров,
для всех одинаковый, неизменный. Да, - добавила она, - тогда требовалось
больше истинного мужества, чтобы выйти одному в одиннадцать часов вечера из
дворца в Суассоне, где жила Екатерина Медичи, чем теперь прокатиться в
Алжир. Человеческая жизнь была непрерывной сменой случайностей. А теперь
цивилизация и префекты не допускают никаких случайностей, ничего
неожиданного. Едва только обнаружится какая-нибудь неожиданная мысль, сейчас
же на нее обрушиваются с эпиграммами, а уж если в какомнибудь событии
мелькает что-либо неожиданное, нет на свете такой подлости, на которую бы не
толкнул нас страх. До какой бы нелепости мы ни дошли от страха, она уже
заранее оправдана. Выродившийся, скучный век! Что бы сказал Бонифас де
Ла-Моль, если бы, подняв из гробницы свою отрубленную голову, он увидел в
тысяча семьсот девяносто третьем году семнадцать своих потомков, которые,
как бараны, позволили схватить себя, чтобы отправиться через два дня на
гильотину? Они наверняка знали, что идут на смерть, но защищаться, убить
хотя бы одного или двух якобинцев считалось, видите ли, дурным тоном. Ах, в
те героические времена Франции, в век Бонифаса де Ла-Моля, Жюльен был бы
командиром эскадрона, а брат мой - юным благонравным священником с
целомудрием в очах и вразумлением на устах".
Тому назад несколько месяцев Матильда отчаивалась встретить когда-либо
человека, который бы хоть немножко отличался от общего шаблона. Она
придумала себе развлечение: вступить в переписку с некоторыми молодыми
людьми из общества. Такая предосудительная вольность, такая опрометчивость
молодой девушки могли серьезно уронить ее в глазах г-на де Круазенуа, его
отца, герцога де Шона, и всей этой семьи, которая, узнав о том, что
предполагаемый брак расстраивается, могла бы осведомиться о причинах этого.
Матильда даже иной раз не спала в те дни, когда отваживалась написать
кому-нибудь письмо. Но ведь ее письма тогда были только ответами.
А здесь она сама осмелилась написать, что любит. Она написала сама,
первая (какое ужасное слово!), человеку, занимающему самое последнее место в
обществе.
Стань этот поступок известен, это, безусловно, опозорило бы ее навеки.
Никто из женщин, бывающих у ее матери, не осмелился бы стать на ее сторону!
Да и что можно было бы придумать для ее оправдания, чтобы они могли
повторить это и ослабить удар ужасающего презрения гостиных?
Ведь даже вымолвить такое признание - и то было бы ужасно; а написать!
"Есть вещи, которых не пишут!" - вскричал Наполеон, узнав о капитуляции при
Байлене. И ведь как раз Жюльен и рассказал ей об этой фразе, точно он
заранее хотел преподать ей урок.
Но все это еще были пустяки; мучительные опасения Матильды проистекали
из других причин. Невзирая на то, какое ужасное впечатление могло все это
произвести на общество, какой несмываемый позор и презрение грозили ей, -
ибо она оскорбляла свою касту, - Матильда решилась написать человеку совсем
иной породы, нежели все эти Круазенуа, де Люзы, Келюсы.
Глубина, непостижимость натуры Жюльена могли испугать даже при самых
обычных отношениях с ним. А она собиралась сделать его своим возлюбленным,
быть может, своим властелином.
"Кто знает, какие у него появятся притязания, если я когда-нибудь
окажусь в его власти? Ну что ж, мне придется тогда сказать себе, как
говорила Медея: "Средь всех опасностей что ж ныне мне осталось? - Я - я
сама!"
"У Жюльена нет никакого уважения к благородству крови, - думала она. -
Хуже того, может быть, он даже вовсе и не влюблен в меня!"
В эти мучительные минуты ужасных сомнений ее стали преследовать мысли о
женской гордости. "Все должно быть необычно в судьбе такой девушки, как я!"
- вскричала однажды разгневанная Матильда. И тогда гордость, которая была
взлелеяна в ней с колыбели, восстала против добродетели. В эту минуту отъезд
Жюльена внезапно ускорил ход событий. (Такие натуры, к счастью, весьма
редки.)
Вечером, уже совсем поздно, Жюльену пришло в голову схитрить: он
распорядился отнести свой дорожный сундук в швейцарскую и поручил это лакею,
который ухаживал за горничной м-ль де Ла-Моль. "Может быть, эта хитрость ни
к чему и не поведет, - сказал он себе, - но если она удастся, Матильда
подумает, что я уехал". И он уснул, очень довольный своей проделкой.
Матильда не сомкнула глаз.
На другой день Жюльен спозаранку ушел из дому, никем не замеченный, но
вернулся, когда еще не было восьми часов.
Едва он вошел в библиотеку, как в дверях появилась м-ль де Ла-Моль. Он
передал ей свой ответ. Он подумал, что ему следовало бы что-то сказать ей -
более удобный момент трудно было бы и выбрать, - но м-ль де Ла-Моль не
пожелала его слушать и исчезла. Жюльен был в восторге, ибо он не знал, что
ей сказать.
"Если только все это не шутка, которую они затеяли сообща с графом
Норбером, ясно как день, что именно мои невозмутимо холодные взгляды, они-то
и зажгли эту диковинную любовь, которую эта знатная девица вздумала питать
ко мне. Я оказался бы непозволительно глуп, если бы когда-нибудь позволил
себе увлечься всерьез этой долговязой белобрысой куклой". Это умозаключение
привело к тому, что он почувствовал себя таким холодным и расчетливым, каким
никогда в жизни не был.
"В сражении, которое сейчас готовится, - продолжал он, - ее дворянская
гордость будет своего рода пригорком - военной позицией между мной и ею. Вот
по нему-то и надо бить. Я преглупо поступил, оставшись в Париже. Эта оттяжка
с отъездом унижает меня, ставит меня в невыгодное положение, если, конечно,
это не что иное, как комедия. А чем бы я рисковал, если бы уехал? Вышло бы,
что и я насмеялся над ними, в случае если они насмехаются надо мной. А если
она действительно сколько-нибудь интересуется мной, то ее интерес ко мне
только вырос бы от этого во сто раз".
Письмо м-ль де Ла-Моль до такой степени приятно польстило тщеславию
Жюльена, что хоть он и посмеивался, не решаясь поверить тому, что произошло,
но ему и в голову не пришло серьезно подумать, как уместен был бы его
отъезд.
Он был чрезвычайно чувствителен к своим промахам, - это была
злосчастная черта его характера. На этот раз он до такой степени огорчился,
что у него чуть ли не вылетела из памяти необычайная победа,
предшествовавшая этой маленькой неудаче, когда вдруг, часов около девяти, на
пороге библиотеки появилась м-ль де Ла-Моль, бросила ему письмо и убежала.
"Похоже, что это будет роман в письмах, - промолвил он, поднимая
письмо. - Неприятель делает вероломную вылазку, ну, а я пущу в ход
холодность и добродетель!"
У него просили определенного ответа, при этом с таким высокомерием, что
его это развеселило. Он доставил себе удовольствие и исписал целых две
страницы, дурачась над людьми, которым вздумалось издеваться над ним, и в
конце письма забавы ради прибавил, что уезжает завтра рано утром.
Окончив письмо, от тут же подумал: "Отдам ей в саду". Он вышел в сад и
поглядел на окна комнаты м-ль де Ла-Моль.
Комната ее помещалась во втором этаже, рядом с апартаментами матери, но
под ними были большие антресоли.
Второй этаж был расположен так высоко, что Жюльена, который с письмом в
руках прогуливался по липовой аллее, нельзя было увидеть из окна м-ль де
ЛаМоль. Его совершенно закрывал свод из липовых деревьев, подстриженных с
необыкновенной тщательностью.
"Да что это я! - вдруг с досадой подумал Жюльен. - Какая опять
неосторожность! Если все это задумано нарочно, чтобы посмеяться надо мной, -
расхаживать тут, на виду, с письмом в руке - значит помогать моим
неприятелям".
Комната графа Норбера находилась как раз над комнатой его сестры, и
стоило только Жюльену выйти из-под зеленого свода подстриженных лип, граф и
его друзья могли отлично наблюдать за всеми его движениями.
Мадемуазель де Ла-Моль появилась у своего окна. Он показал ей уголок
письма, она кивнула. Жюльен бегом бросился к себе наверх и вдруг на парадной
лестнице столкнулся лицом к лицу с прелестной Матильдой, которая совершенно
спокойно выхватила у него из рук письмо и посмотрела на него смеющимися
глазами.
"Сколько чувства бывало в глазах бедняжки госпожи де Реналь, - подумал
Жюльен, - когда уже спустя полгода после того, как мы стали близки друг
другу, она так робко брала у меня из рук письмо. Мне кажется, она ни разу в
жизни не смотрела на меня смеющимися глазами".
Он не пытался довести свою мысль до конца и найти ей объяснение; быть
может, он устыдился суетности своих побуждений. "Но какая же, однако,
разница, - не унималась мысль, - и в изяществе утреннего туалета и в
изяществе манер! Всякий человек со вкусом, увидев Матильду на расстоянии
тридцати шагов, сразу поймет, к какому классу общества принадлежит эта
девушка. Вот уж это у нее действительно бесспорное достоинство".
Так, пошучивая, Жюльен все-таки не признавался себе до конца в своей
мысли: ведь у г-жи де Реналь не было маркиза де Круазенуа, которым она могла
бы для него пожертвовать. Единственным его соперником был этот гнусный
помощник префекта г-н Шарко, который называл себя де Можироном, потому что
никого из Можиронов в живых не осталось.
В пять часов дня Жюльен получил третье письмо: ему бросили его с самого
порога библиотеки. И опять м-ль де Ла-Моль сразу убежала. "Какая страсть к
переписке! - смеясь, подумал Жюльен. - Так просто было бы поговорить друг с
другом! Ясно, неприятель желает заполучить мои письма, да побольше!" Он, не
торопясь, распечатал письмо. "Опять красивые фразы..." - подумал он, но,
пробежав письмо глазами, он побледнел. В нем было всего восемь строк:
"Мне надо поговорить с вами, мне необходимо поговорить с вами сегодня
же вечером: как только пробьет час ночи, выходите в сад. Возьмите большую
лестницу садовника, у колодца, подставьте ее к моему окну и поднимитесь ко
мне. Теперь полнолуние, светло - но все равно".
А ЭТО НЕ ЗАГОВОР?
О, сколь мучителен промежуток времени, отделяющий смелый замысел от его
выполнения! Сколько напрасных страхов! Сколько колебаний! На карту ставится
жизнь - более того, много более, честь!
Шиллер.
"Дело принимает серьезный оборот, - подумал Жюльен - И что-то уж
чересчур недвусмысленный... - добавил он после некоторого раздумья - Как же
так? Эта прелестная девица может поговорить со мной в библиотеке, и, слава
тебе господи, совершенно свободно, ибо маркиз, который боится" как бы я к
нему не пристал со счетами, никогда сюда не заглядывает. Госпожа де Ла-Моль
и граф Норбер - единственные лица, которые могут сюда войти, но их целыми
днями дома нет, и нет ничего проще проследить момент их возвращения домой, -
и великолепная Матильда, руки которой счастлив был бы удостоиться
какой-нибудь наследный принц, желает заставить меня пойти на такую
чудовищную неосторожность!
Ясно: меня хотят погубить или по меньшей мере сделать из меня посмешище
Сначала они рассчитывали проделать это с помощью моих писем, но письма эти
оказались слишком осторожными. Теперь они хотят толкнуть меня на такой шаг,
который выдаст им меня с головой. Похоже, что эти любезные господа считают
меня отменным дураком или уж невесть каким фатом. Черт возьми! Ночью сейчас
светло, как днем, луна светит вовсю, а я должен лезть по лестнице в бельэтаж
на вышину в двадцать пять футов! Да меня тут же из соседних домов заметят.
Нечего сказать, хорош я буду на этой лестнице!" Жюльен пошел к себе и,
насвистывая, стал укладывать свой дорожный сундук. Он решил даже не отвечать
Матильде. Однако это мудрое решение не принесло ему душевного покоя.
"А что, если вдруг, - промолвил он, уже закрыв свой сундук, - все это у
Матильды всерьез? В таком случае я окажусь в ее глазах презреннейшим трусом.
Я не могу похвастаться происхождением, мне надо обладать подлинными
достоинствами, наличными, не такими, которые основываются на всяких там
милых предположениях, а такими, что говорят сами за себя, поступками".
Он стал прохаживаться взад и вперед по своей комнате; прошло примерно
четверть часа. "Ну что там толковать? - сказал он наконец. - Ясно, что она
сочтет меня трусом. И я лишу себя не только самой блестящей красавицы
высшего света - так ведь они говорили там на бале, у герцога де Реца, - но
лишу себя и несказанного наслаждения видеть, как мне жертвуют маркизом де
Круазенуа, сыном герцога и будущим герцогом, таким бесподобным молодым
человеком, а ведь у него все преимущества, которых у меня нет, изящное
остроумие, знатность, богатство...
Всю жизнь меня потом будет грызть раскаяние - не из-за нее, конечно, -
мало ли на свете красоток!
...Но честь у нас одна! - как говорит старый дон Диего. И вот сейчас я
совершенно явно, несомненно отступаю перед первой же опасностью, которая
встречается на моем пути. Потому что дуэль с господином де Бовуази - это
была просто забава. А тут совсем другое дело. Меня может подстрелить, как
воробья, какой-нибудь лакей, и это еще не самое страшное, - меня могут
опозорить".
"Да, голубчик, это дело нешуточное! - молодцевато, гасконским говорком
добавил он. - Речь идет о твоем добром имечке. Никогда уж тебе, бедному
малому, заброшенному злосчастной судьбой на самое дно, не представится
другого такого случая. Может, еще когда и будут удачи, да не такие!?"
Он долго раздумывал, расхаживая взад и вперед быстрым шагом и время от
времени круто останавливаясь. Ему поставили в комнату великолепный мраморный
бюст кардинала Ришелье, на который он невольно поглядывал. Этот бюст,
освещенный сейчас светом лампы, казалось, глядел на него сурово, словно
упрекая его в отсутствии смелости, которую надлежит иметь истинному
французу. "В твое время, великий человек, неужели я бы задумался?"
"Представим себе самое худшее, - сказал, наконец, Жюльен, -
предположим, что это ловушка: но ведь это может кончиться очень гадко и
позорно для молодой девушки. Они знают, что я не такой человек, который
будет молчать. Стало быть, меня надо прикончить. Все это было очень хорошо в
тысяча пятьсот семьдесят четвертом году, во времена Бонифаса де Ла-Моля, но
теперешние де Ла-Моли никогда на такое дело не отважатся: не такие это люди.
Мадемуазель де Ла-Моль так все кругом завидуют! Ее позор завтра же прогремит
по всем четыремстам гостиным! И с каким наслаждением за него ухватятся!
Прислуга уже и сейчас судачит о том, что я пользуюсь особым вниманием, - я
знаю это, я слышал, как они болтали.
А с другой стороны-эти письма!.. Они, верно, думают, что я с ними не
расстаюсь. Вот они и решили заманить меня в ее комнату, а там бросятся на
меня и отнимут их. Возможно, меня там будут подстерегать двое, трое,
четверо. Кто их знает? Но откуда же они возьмут этих людей? Да разве в
Париже теперь найдешь слуг, на которых можно положиться? Все они трусят
перед судом... Ах, черт... да ведь это могут быть они сами - Келюсы,
Круазенуа, де Люзы. Какой соблазн для них полюбоваться этим зрелищем, когда
я буду стоять перед ними дурак дураком! Берегитесь участи Абеляра, господин
секретарь!
Ах так, господа? Но уж я позабочусь, чтобы и у вас сохранились следы:
буду бить прямо по лицу, как солдаты Цезаря при Фарсале... А письма я сумею
припрятать в надежное место".
Жюльен переписал два последних письма и спрятал их в один из томов
роскошного издания Вольтера, взятого из библиотеки, а оригиналы сам понес на
почту.
Когда он вернулся домой, он вдруг, словно очнувшись, спросил себя с
изумлением и ужасом: "Что я делаю! Ведь это совершенно безумная затея!" До
этого он целых четверть часа ни разу не подумал о том, что ему предстоит
нынче ночью.
"Но если я откажусь, я потом буду презирать себя. Всю жизнь я буду
мучиться сомнением, а для меня такое сомнение страшнее всего на свете. Как я
тогда мучился из-за любовника этой Аманды! Мне кажется, я бы скорее простил
себе самое настоящее преступление, раз признавшись, я бы перестал о нем
думать. Как! Судьба посылает мне такой невероятно счастливый случай,
выделяет меня из толпы, чтобы сделать соперником человека, который носит
одно из самых славных имен Франции, и я сам, добровольно, уступаю ему! Да
ведь это трусость - не пойти. А если так - тогда решено! - воскликнул
Жюльен, вскакивая. - Да к тому же еще такая красотка!
Если все это не предательство, то на какое же безумие решается она ради
меня!.. А если это, черт возьми, фарс, что ж, господа, от меня зависит
превратить эту шутку в нечто весьма серьезное, и я это сделаю.
А если мне сразу свяжут руки, как только я появлюсь в комнате? Вдруг
они там поставят какой-нибудь хитроумный капкан!"
"Но ведь это как на дуэли! - сказал он вдруг, рассмеявшись. - Всякий
удар можно парировать, как говорит мой учитель фехтования, но господь бог,
который хочет положить конец поединку, делает так, что один из противников
забывает отразить удар. Во всяком случае, у меня есть чем им ответить". - С
этими словами он вытащил из кармана свои пистолеты и, хотя они были недавно
заряжены, перезарядил их.
Времени впереди было много, можно было еще чемнибудь заняться. Жюльен
сел писать письмо Фуке: "Друг мой, письмо, которое сюда вложено, ты вскроешь
только в том случае, если что-нибудь случится, если ты услышишь, что со мной
произошло нечто необыкновенное. Тогда сотри собственные имена в рукописи,
которую я тебе посылаю, сделай восемь копий и разошли их по газетам в
Марсель, Бордо, Лион, Брюссель и так далее; через десять дней отпечатай эту
рукопись и пошли первый экземпляр маркизу де Ла-Молю, а недели через две
разбросай ночью остальные экземпляры по улицам Верьера".
В этом маленьком оправдательном документе, написанном в форме
повествования, который Фуке надлежало вскрыть, только если случится
что-нибудь необычайное, Жюльен постарался, насколько возможно, пощадить
доброе имя м-ль де Ла-Моль; однако он все же весьма точно описал свое
положение.
Жюльен запечатывал свое послание, когда позвонили к обеду; сердце его
забилось. Воображение его, взвинченное только что написанным рассказом, было
полно страшных предчувствий. Он уже видел, как его хватают, связывают по
рукам и по ногам, затыкают рот кляпом и тащат в подвал. Там его оставят на
попечение какогонибудь холуя, который будет стеречь его, не спуская глаз. А
если честь знатной фамилии требует трагического конца, нет ничего легче
устроить это при помощи какого-нибудь яда, который не оставляет следов, и
тогда скажут, что он умер от такой-то болезни, и мертвого перенесут в его
комнату.
Подобно автору, сочинившему драму, взволнованный собственным
произведением, Жюльен действительно содрогался от страха, входя в столовую
Он поглядывал на этих слуг, разодетых в парадные ливреи. Он изучал их лица.
"Кого из них выбрали для сегодняшней ночной экспедиции? - думал он. - В этой
семье еще так живы предания о дворе Генриха III, так часто возвращаются к
ним, что, конечно, эти люди, сочтя себя оскорбленными, способны, скорее чем
кто-либо другой из их круга, прибегнуть к решительным действиям". Он
посмотрел на м-ль де Ла-Моль, пытаясь прочесть в ее глазах коварные замыслы
ее семьи. Она была бледна, лицо ее было совсем как на средневековом
портрете. Никогда еще он не замечал в нем столь возвышенного благородства;
поистине она была прекрасна и величественна. Он чуть ли не почувствовал себя
влюбленным. "Pallida morte futura" [28], - решил он про себя. ("Бледность ее
выдает ее высокие замыслы".)
Напрасно он после обеда долго расхаживал по саду: м-ль де Ла-Моль так и
не показалась. А какое бы бремя свалилось с его души, если бы он мог
поговорить с ней сейчас!
Почему не сказать прямо - ему было страшно. А так как он уже твердо
решил действовать, то сейчас, не стыдясь, предавался этому чувству. "Лишь бы
только в решительный момент у меня хватило мужества, - говорил он себе. - А
сейчас не все ли равно, что я допытываю?" Он заранее пошел посмотреть, где
находится лестница, попробовал, тяжела ли она.
"Видно, мне на роду написано пользоваться этим орудием, - сказал он
себе, усмехнувшись. - Вот теперь здесь, как тогда - в Верьере. Но какая
разница! Да, там, - вздохнув, прибавил он, - мне не приходилось опасаться
особы, ради которой я подвергал себя такому риску. Да и риск был далеко не