Страница:
тот.
Если бы меня тогда подстрелили в саду господина де Реналя, для меня не
было бы в этом ничего позорного. Мою смерть, не задумываясь, приписали бы
некоей необъяснимой случайности. А здесь - каких только ужасов не будут
рассказывать обо мне в гостиных у герцога де Шона, у Келюсов, у Реца и
прочих - словом, повсюду! Меня просто чудовищем сделают на веки вечные".
"На два, на три года, не больше! - добавил он, посмеиваясь над собой. -
А чем бы можно было меня оправдать? Ну, допустим, что Фуке напечатает мой
посмертный памфлет, - ведь это лишь еще более заклеймит меня. Подумать
только! Меня приютили в доме, и в благодарность за гостеприимство, за все
благодеяния, которые мне здесь оказывают, я публикую памфлет с описанием
того, что здесь делается! Порочу честь женщины! Ах, нет, тысячу раз лучше
остаться в дураках".
Это был ужасный вечер.
ЧАС НОЧИ
Сад этот был очень большой, и разбит он был с изумительным вкусом тому
назад несколько лет. Но деревья росли здесь со времен достопамятного
Прео-Клера, столь прославившегося в царствование Генриха III. Им было более
ста лет. От них веяло каким-то диким привольем.
Мессинджер.
Он только что собрался написать Фуке, чтобы отменить свое предыдущее
распоряжение, когда услышал, что бьет одиннадцать. Он громко стукнул
задвижкой и несколько раз повернул ключ в дверном замке своей комнаты,
словно запирался на ночь. Затем, крадучись, пошел посмотреть, что делается в
доме, в особенности на пятом этаже, где жили слуги. Нигде ничего особенного
не происходило. У одной из горничных г-жи де Ла-Моль была вечеринка,
собравшиеся весело попивали пунш. "Те, что там гогочут, - подумал Жюльен, -
не могут участвовать в этой ночной засаде, - они были бы настроены
посерьезней".
Наконец он пробрался в самый темный угол сада. "Если они решили не
посвящать в это дело здешних слуг, то люди, которым поручено схватить меня,
явятся, очевидно, через садовую ограду.
Если господин де Круазенуа все это хладнокровно обдумал, он,
разумеется, должен был бы сообразить, что для репутации особы, на которой он
собирается жениться, более безопасно схватить меня, прежде чем я успею
проникнуть в ее комнату".
Он произвел настоящую рекогносцировку, и весьма тщательную. "Ведь тут
на карту поставлена моя честь, - думал он, - и если я чего-нибудь не
предусмотрю и попаду впросак, напрасно я потом буду говорить себе: "Ах, я об
этом не подумал", - все равно я себе этого никогда не прощу". Погода была на
редкость ясная: тут уж надеяться было не на что. Луна взошла около
одиннадцати, и сейчас, в половине первого, она заливала ярким светом весь
фасад особняка, выходивший в сад.
"Нет, она просто с ума сошла! - думал Жюльен. Пробило час, но в окнах
графа Норбера все еще был виден свет. Никогда за всю свою жизнь Жюльен не
испытывал такого страха: во всей этой затее ему со всех сторон мерещились
одни только опасности, и он не чувствовал ни малейшего пыла.
Он пошел, притащил огромную лестницу, подождал минут пять - может быть,
она еще одумается? - и ровно в пять минут второго приставил лестницу к окну
Матильды. Он поднялся тихонько, держа пистолет в руке, удивляясь про себя,
что его до сих пор не схватили. Когда он поравнялся с окном, оно бесшумно
раскрылось.
- Наконец-то! - сказала ему Матильда, явно волнуясь. - Я уже целый час
слежу за всеми вашими движениями.
Жюльен чувствовал себя в высшей степени растерянно; он не знал, как ему
следует себя вести, и не испытывал никакой любви. Стараясь преодолеть свое
замешательство, он подумал, что надо держаться посмелей, и попытался обнять
Матильду.
- Фи, - сказала она, отталкивая его.
Очень довольный тем, что его оттолкнули, он поспешно огляделся по
сторонам. Луна светила так ярко, что тени от нее в комнате Матильды были
совсем черные. "Очень может быть, что тут где-нибудь и спрятаны люди, только
я их не вижу", - подумал он.
- Что это у ваг в боковом кармане, - спросила Матильда, обрадовавшись,
что нашлась какая-то тема для разговора.
Она была в мучительнейшем состоянии: все чувства, которые она
преодолевала в себе, - стыдливость, скромность, столь естественные в девушке
благородного происхождения, - теперь снова овладели ею, и это была настоящая
пытка.
- У меня тут оружие всех родов, в том числе и пистолеты, - отвечал
Жюльен, довольный не менее ее, что может что-то сказать.
- Надо опустить лестницу, - сказала Матильда.
- Она огромная. Как бы не разбить окна внизу в гостиной или на
антресолях.
- Нет, окон бить не надо, - возразила Матильда, тщетно пытаясь говорить
непринужденным тоном. - Мне кажется, вы могли бы опустить лестницу на
веревке, если ее привязать к первой перекладине. У меня тут всегда целый
запас веревок.
"И это влюбленная женщина! - подумал Жюльен. - И она еще осмеливается
говорить, что любит! Такое хладнокровие, такая обдуманность во всех этих
мерах предосторожности довольно ясно показывают, что я вовсе не торжествую
над господином де Круазенуа, как мне по моей глупости вообразилось, а просто
являюсь его преемником. В сущности, не все ли равно! Я ведь не влюблен в
нее! Я торжествую над маркизом в том смысле, что ему, разумеется, должно
быть неприятно, что его заменил кто-то другой, а еще более неприятно, что
этот другой - я. С каким высокомерием он поглядел на меня вчера в кафе
Тортони, делая вид, что не узнал меня, и с каким злым видом он, наконец,
кивнул мне, когда уж больше неудобно было притворяться!"
Жюльен привязал веревку к верхней перекладине лестницы и стал медленно
опускать ее, высунувшись далеко за оконную нишу, чтобы не задеть лестницей
стекла внизу. "Вот удобный момент, чтобы прикончить меня, - подумал он, -
если кто-нибудь спрятан в комнате у Матильды". Но кругом по-прежнему царила
глубокая тишина.
Лестница коснулась земли, Жюльену удалось уложить ее на гряду с
экзотическими цветами, которая в виде бордюра шла вдоль стены.
- Что скажет моя мать, - молвила Матильда, - когда увидит свои
роскошные насаждения в таком изуродованном виде.
- Надо бросить и веревку, - добавила она с удивительным хладнокровием.
- Если увидят, что она спущена из окна, это будет довольно трудно объяснить.
- А мой как уходить отсюда? - шутливым тоном спросил Жюльен, подражая
ломаному языку креолов (Одна из горничных в доме была родом из Сан-Доминго.)
- Вам - ваш уходить через дверь, - в восторге от этой выдумки отвечала
Матильда.
"Ах, нет, - подумала она, - конечно, этот человек достоин моей любви!"
Жюльен бросил веревку в сад; Матильда схватила его за руку. Подумав,
что это враг, он быстро обернулся и выхватил кинжал. Ей показалось, что
где-то открыли окно. Несколько мгновений они стояли неподвижно, затаив
дыхание. Луна озаряла их ярким, полным светом. Шум больше не повторился,
беспокоиться было нечего.
И тогда снова наступило замешательство, оно было одинаково сильно у
обоих. Жюльен удостоверился, что дверь в комнату заперта на все задвижки;
ему очень хотелось заглянуть под кровать, но он не решался. Там вполне могли
спрятаться один, а то и два лакея Наконец, устрашившись мысли, что он потом
сам будет жалеть о своей неосторожности, он заглянул.
Матильду опять охватило мучительное чувство стыда. Она была в ужасе от
того, что она затеяла.
- Что вы сделали с моими письмами? - выговорила она наконец.
- Первое письмо спрятано в толстенную протестантскую Библию, и
вчерашний вечерний дилижанс увез ее далеко-далеко отсюда.
Он говорил очень внятно и умышленно приводил эти подробности с тем,
чтобы люди, которые могли спрятаться в двух огромных шкафах красного дерева,
куда он не решался заглянуть, услышали его.
- А другие два сданы на почту и отправлены той же дорогой.
- Боже великий! Зачем же такие предосторожности? - спросила изумленная
Матильда.
"Чего мне, собственно, лгать?" - подумал Жюльен и признался ей во всех
своих подозрениях.
- Так вот чем объясняются твои холодные письма! - воскликнула Матильда,
и в голосе ее слышалось скорее какое-то исступление, чем нежность.
Жюльен не заметил этого оттенка, но от этого "ты" кровь бросилась ему в
голову, и все его подозрения мигом улетучились; он точно сразу вырос в
собственных глазах; осмелев, он схватил в объятия эту красавицу, которая
внушала ему такое уважение. Его оттолкнули, но не слишком решительно.
Он снова прибегнул к своей памяти, как некогда в Безансоне с Амандой
Бине, и процитировал несколько прелестных фраз из "Новой Элоизы".
- У тебя мужественное сердце, - отвечала она ему, не вслушиваясь в его
слова. - Я признаюсь тебе: мне хотелось испытать твою храбрость. Твои
подозрения и твоя решимость доказывают, что ты еще бесстрашнее, чем я
думала.
Матильде приходилось делать над собой усилия, чтобы говорить с ним на
"ты", и, по-видимому, это непривычное обращение больше поглощало ее
внимание, чем то, что она говорила.
Спустя несколько мгновений это "ты", лишенное всякой нежности, уже не
доставляло никакого удовольствия Жюльену; его самого удивляло, что он не
испытывает никакого счастья, и, чтобы вызвать в себе это чувство, он
обратился к рассудку. Ведь он сумел внушить уважение этой гордячке, которая
так скупа на похвалы, что если когда кого и похвалит, так тут же оговорится;
это рассуждение наполнило его самолюбивым восторгом.
Правда, это было совсем не то душевное блаженство, которое он иной раз
испытывал подле г-жи де Реналь. Боже великий! Какая разница! В его ощущениях
сейчас не было решительно ничего нежного. Это был просто бурный восторг
честолюбия, а Жюльен был прежде всего честолюбив. Он снова стал рассказывать
ей, какие у него были подозрения, какие меры предосторожности он придумал.
И, рассказывая, обдумывал, как бы ему воспользоваться плодами своей победы.
Матильда все еще испытывала чувство острой неловкости и, по-видимому,
совершенно подавленная своей выходкой, была чрезвычайно рада, что нашлась
тема для разговора Они заговорили о том, каким способом они будут видеться в
дальнейшем. И Жюльен во время этой беседы не преминул снова блеснуть умом и
храбростью. Ведь они имеют дело с весьма проницательными людьми. Этот юный
Тамбо, разумеется, настоящий шпион. Однако Матильда и он тоже не лишены
хитрости.
- Что может быть проще - встретиться в библиотеке и там обо всем
условиться?
- Я имею возможность, - продолжал Жюльен, - появляться, не возбуждая ни
малейших подозрений, повсюду у вас в доме, вплоть до покоев госпожи де
ЛаМоль.
Только через комнаты г-жи де Ла-Моль и можно было пройти в комнату ее
дочери. Но если Матильде больше нравится, чтобы он и впредь взбирался к ней
в окно по приставной лестнице, он с наслаждением готов подвергать себя этой
ничтожной опасности.
Матильда, слушая его, возмущалась этим победоносным тоном. "Так,
значит, он уже мой господин? - говорила она себе. И ее терзало раскаяние.
Рассудок ее восставал против той неслыханной глупости, которую она
допустила. Если бы только она могла, она бы сейчас убила и себя и Жюльена.
Когда ей усилием воли удавалось на мгновение заглушить эти угрызения
совести, чувства застенчивости и оскорбленного целомудрия причиняли ей
невыносимые страдания. Никогда у нее даже и мысли не было, что это будет для
нее так ужасно.
"И все-таки я должна заставить себя разговаривать с ним, - сказала она
себе наконец, - ведь с возлюбленным принято разговаривать". И, побуждаемая
этим долгом по отношению к самой себе, она с чувством, которое проявлялось,
впрочем, только в ее речах, но отнюдь не в голосе, стала рассказывать ему о
том, какие противоречивые решения по поводу него она принимала и отменяла в
течение этих последних дней.
И вот в конце концов она так решила: если у него хватит смелости
явиться к ней, поднявшись по садовой лестнице, как она ему написала, она
станет его возлюбленной. Но вряд ли когда-нибудь такие любовные речи
произносились столь холодным и учтивым тоном.
Свидание это до сих пор было совершенно ледяным. Поистине, к такой
любви можно было проникнуться омерзением. Какой поучительный урок для
молодой опрометчивой девицы! Стоило ли рисковать всей своей будущностью ради
такой минуты?
После долгих колебаний, которые постороннему наблюдателю могли бы
показаться следствием самой несомненной ненависти, - с таким трудом даже
твердая воля Матильды преодолевала естественные женские чувства,
стыдливость, гордость, - она, наконец, заставила себя стать его любовницей.
Однако, сказать правду, эти любовные порывы были несколько надуманны.
Страстная любовь была для нее скорее неким образцом, которому следовало
подражать, а не тем, что возникает само собой.
Мадемуазель де Ла-Моль считала, что она выполняет долг по отношению к
самой себе и к своему возлюбленному. "Бедняжка проявил поистине безупречную
храбрость, - говорила она себе, - он должен быть осчастливлен, иначе это
будет малодушием с моей стороны". Но она с радостью согласилась бы обречь
себя на вечные мучения, только бы избежать этой ужасной необходимости,
которую она сама себе навязала.
Несмотря на страшное насилие, которому она себя подвергла, Матильда
внешне вполне владела собой.
Никакие сожаления и упреки не омрачили этой ночи, которая показалась
Жюльену скорее необычайной, чем счастливой. Какая разница, боже мой, с тем
последним свиданием, с теми сутками, которые он провел в Верьере!" Эти
прекрасные парижские правила хорошего тона ухитрились испортить все, даже
самую любовь!" - говорил он себе, что было весьма несправедливо.
Этим размышлениям он предавался в одном из огромных шкафов красного
дерева, куда его заставили спрятаться, как только послышалось движение в
соседних покоях, занимаемых г-жой де Ла-Моль. Матильда отправилась с матерью
к мессе, горничные ушли, и Жюльену удалось выскользнуть незаметно, прежде
чем они вернулись и приступили к уборке комнат.
Он отправился верхом в Медонский лес; он ехал шагом и выбирал самые
уединенные места. Он чувствовал себя скорее изумленным, чем счастливым.
Радость, временами охватывавшая его, была подобна радости юного подпоручика,
которого за какой-нибудь удивительный подвиг главнокомандующий сразу
производит в полковники, - он чувствовал себя вознесенным на недосягаемую
высоту. Все то, что накануне стояло высоко над ним, теперь оказалось рядом
или даже значительно ниже. Счастье Жюльена вырастало мало-помалу, по мере
того, как оно отдалялось от него.
Если в душе Матильды не пробудилось никакой нежности, это объяснялось,
как это ни странно, тем, что она во всем своем поведении с ним повиновалась
предписанному себе долгу. В событиях этой ночи для нее не было ничего
неожиданного, кроме горя и стыда, которые охватили ее, вместо того
упоительного блаженства, о котором рассказывается в романах.
"Уж не ошиблась ли я? Да люблю ли я его?" - говорила она себе.
СТАРИННАЯ ШПАГА
I now mean to be serious, - it is time,
Since laughter now-a-days is cleem'd too serious.
A jest at Vice by Virtue's cali'd a crime
Don Juan, c. XIII, st. [29]
К обеду она не вышла. Вечером она появилась на минутку в гостиной, но
даже не взглянула на Жюльена. Такое поведение показалось ему странным.
"Впрочем, - подумал он, - надо признаться, все эти правила высшего света
известны мне только по самым обыденным вещам, которые я наблюдаю изо дня в
день. Конечно, она потом мне все это объяснит". Однако его снедало ужасное
любопытство, и он вглядывался в выражение лица Матильды; он не мог не
признаться себе, что оно было черствое и злое. Ясно, что это была совсем не
та женщина, которая прошлой ночью предавалась, или делала вид, что
предается, восторгам любви, слишком, пожалуй, преувеличенным, чтобы можно
было поверить в их искренность.
И на другой день и на третий - все та же неизменная холодность с ее
стороны; она не смотрела на него, она совершенно не замечала его
присутствия! Жюльен, охваченный мучительным беспокойством, чувствовал себя
теперь за тридевять земель от тех победоносных ощущений, которые только и
воодушевляли его в тот первый день. "Уж не сожалеет ли она о том, что сошла
с пути добродетели? - думал Жюльен. Но такое предположение казалось ему
чересчур мещанским в отношении гордой Матильды.
"В обычном житейском обиходе она совсем не признает религии, -
рассуждал он. - Она просто считает ее полезной в интересах своей касты.
А может быть, она просто по женской слабости раскаивается в том, что
совершила такой непоправимый шаг". Жюльен полагал, что он первый ее
возлюбленный.
"Однако, - говорил он себе через несколько минут, - я, признаться, не
замечаю в ее поведении ни малейшей наивности, никакого простосердечия или
нежности. Никогда еще она не была так похожа на королеву, сошедшую с трона.
Уж не презирает ли она меня? На нее это похоже: ведь она способна, вспомнив
о моем низком происхождении, раскаяться в том, что сделала".
В то время как Жюльен, ослепленный ложными представлениями,
почерпнутыми из книг и из верьерских воспоминаний, лелеял в своем
воображении образ нежной возлюбленной, забывшей о своем существовании с того
момента, как она составила счастье своего возлюбленного, возмущенное тщесла-
вие Матильды яростно восставало против него.
Так как ей за эти два месяца ни разу не приходилось скучать, она
перестала бояться скуки - и таким образом Жюльен, нимало того не подозревая,
утратил свое самое важное преимущество.
"Итак, у меня теперь есть повелитель, - говорила себе м-ль де Ла-Моль,
в смятении расхаживая взад и вперед по комнате. - Он полон благородства.
Это, конечно, очень мило, но если только я чем-нибудь всерьез задену его
тщеславие, он отомстит мне, разгласив наши отношения". Вот уж поистине
несчастье нашего века: даже самые отчаянные сумасбродства не излечивают от
скуки. Жюльен был первым увлечением Матильды. И в то время как подобное
обстоятельство даже у самых черствых натур пробуждает в душе сладостные
иллюзии, она вся была поглощена самыми горькими размышлениями.
"Он приобрел надо мной огромную власть, ибо его господство основано на
страхе. Он может покарать меня чудовищно, если я выведу его из терпения".
Одной этой мысли было достаточно, чтобы заставить Матильду обрушиться на
Жюльена, ибо основным качеством ее натуры была смелость. Ничто так не могло
оживить ее и излечить от постоянно повторяющихся приступов скуки, как мысль,
что она ставит на карту всю свою жизнь.
На третий день, видя, что м-ль де Ла-Моль упорно не желает глядеть на
него, Жюльен, явно вопреки ее желанию, пошел вслед за нею после обеда в
бильярдную.
- Сударь, вы изволили, по-видимому, вообразить, - сказала она с еле
сдерживаемым гневом, - что вы приобрели надо мной какие-то особенные права,
если, вопреки моему желанию, выраженному как нельзя более ясно, вы пытаетесь
заговорить со мной?.. Известно ли вам, что никто в мире не осмеливался еще
на подобную дерзость?
Нельзя представить себе ничего более смешного, чем разговор этих двух
любовников; сами того не замечая, они воспламенились друг к другу самой
яростной ненавистью. Так как ни один из них не отличался терпением, а вместе
с тем оба привыкли держать себя прилично, они, не тратя лишних слов, очень
скоро заявили друг другу, что между ними все кончено.
- Клянусь вам, все, что было, навсегда останется нерушимой тайной, -
сказал Жюльен. - И позволю себе добавить, что отныне я никогда не сказал бы
вам ни слова, если бы только ваша репутация не пострадала от такой чересчур
заметной перемены.
Он почтительно поклонился и ушел.
До сих пор он без особого усилия подчинялся тому, что считал своим
долгом; он ни минуты не думал, что серьезно влюблен в м-ль де Ла-Моль.
Безусловно, он не был влюблен в нее три дня тому назад, когда его спрятали в
большой шкаф красного дерева Но все мигом изменилось в его душе, как только
он увидел, что они поссорились навеки.
Его безжалостная память сейчас же принялась рисовать ему все малейшие
подробности той ночи, которая на самом деле оставила его совершенно
холодным.
Через день после их объяснения и разрыва Жюльен ночью чуть не сошел с
ума, вынужденный признаться себе, что любит м-ль де Ла-Моль.
Какая ужасная внутренняя борьба поднялась в его душе вслед за этим
открытием! Все чувства его точно перевернулись.
Прошла неделя, и вместо того, чтобы гордо не замечать г-на де
Круазенуа, он уже готов был броситься ему в объятия и разрыдаться у него на
груди.
Свыкнувшись со своим несчастьем, он обрел в себе силы проявить немного
здравого смысла и решил уехать в Лангедок. Он уложил свой дорожный сундук и
отправился на почтовый двор.
Он чуть не лишился чувств, когда на почтовой станции ему сказали, что
по счастливой случайности есть место назавтра в тулузской почтовой карете.
Он заплатил за это место и вернулся в особняк де Ла-Моля, чтобы сообщить
маркизу о своем отъезде.
Господина де Ла-Моля не было дома. Жюльен, едва живой, отправился в
библиотеку подождать его. Что сталось с ним, когда он увидел там м-ль де
ЛаМоль!
При виде его на лице ее выразилась такая явная злоба, что никаких
сомнений в том, что это относилось к нему, быть не могло.
Растерявшись от неожиданности, Жюльен в порыве горя не удержался и
сказал ей кротким голосом, идущим из глубины души:
- Так, значит, вы меня больше не любите?
- Я в себя не могу прийти от ужаса, что отдалась первому встречному, -
сказала Матильда и от злости на себя залилась слезами.
- Первому встречному? - вскричал Жюльен и бросился к старинной
средневековой шпаге, которая хранилась в библиотеке как редкость.
Невыносимая мука, охватившая его в тот миг, когда он заговорил с м-ль
де Ла-Моль, казалась свыше его сил, но когда он увидел, что она плачет от
стыда, его страдание усилилось во сто крат. Он почувствовал бы себя
счастливейшим из людей, если бы мог убить ее тут же на месте.
В ту минуту, когда он с некоторым усилием вытащил шпагу из старинных
ножен, Матильда, обрадованная столь необычайным ощущением, гордо шагнула к
нему навстречу: слезы ее мгновенно высохли.
Внезапно у Жюльена мелькнула мысль о маркизе де Ла-Моле, его
благодетеле - "Я едва не убил его дочь! - подумал он, - Какой ужас! - И он
хотел было уже швырнуть шпагу. "Конечно, она сейчас покатится со смеху при
виде такого мелодраматического жеста", - подумал он, и эта мысль вернула ему
все его самообладание. Он внимательно поглядел на лезвие старой шпаги,
словно исследуя, нет ли на ней ржавчины, затем вложил ее снова в ножны и с
невозмутимым спокойствием повесил на прежнее место, на бронзовый золоченый
гвоздь.
Все эти его движения, которые к концу стали чрезвычайно медленными,
длились с добрую минуту. М-ль де Ла-Моль смотрела на него с удивлением.
"Итак, я была на волосок от смерти; меня чуть не убил мой любовник!" -
думала она.
И мысль эта перенесла ее в далекие, чудесные времена Карла IX и Генриха
III.
Она стояла неподвижно перед Жюльеном, который только что повесил шпагу
на место, и смотрела на него, но в глазах ее уже не было ненависти. Надо
признаться, она была поистине обольстительна в эту минуту, и уж, во всяком
случае, про нее никак нельзя было сказать, что она похожа на парижскую
куклу. Это выражение в устах Жюльена означало как раз то, что больше всего
претило ему в парижанках.
"Как бы мне опять не поддаться своей слабости к нему! - подумала
Матильда. - Тут-то он уж, наверно, и вообразит себя моим повелителем и
господином, стоит только уступить ему, да еще сразу после того, как я
говорила с ним так непреклонно". И она убежала.
"Боже, как она хороша! - думал Жюльен, глядя ей вслед. - И это создание
всего каких-нибудь две недели тому назад так пылко кинулось в мои объятия!..
И эти мгновения больше никогда не повторятся, никогда! И я сам в этом
виноват! А в самый момент этого столь необыкновенного, столь важного для
меня события я был совершенно бесчувствен! Надо сознаться, я уродился на
свет с каким-то ужасно убогим и на редкость несчастным характером".
Вошел маркиз; Жюльен поспешил сообщить ему о своем отъезде.
- Куда? - спросил г-н де Ла-Моль.
- В Лангедок.
- Нет уж, извините, вам предуготовлены более высокие дела. Если вы
куда-нибудь и поедете, так на север... и даже скажу больше: выражаясь
по-военному, я вас сажаю под домашний арест. Извольте мне обещать, что вы не
будете отлучаться больше чем на два-три часа в день; вы мне можете
понадобиться с минуты на минуту.
Жюльен поклонился и вышел, не сказав ни слова, чем маркиз был немало
удивлен. Жюльен был не в состоянии говорить; он заперся у себя в комнате.
Тут уж ему никто не мешал, предаваться любым преувеличениям и проклинать
беспримерную жестокость своей злосчастной судьбы.
"Вот теперь я даже уехать не могу, - говорил он. - И один бог знает,
сколько времени продержит меня маркиз в Париже. Боже мой, что со мной будет?
И нет ни одного друга, не с кем посоветоваться. Аббат Пирар оборвет меня на
первом же слове, а граф Альтамира, чтобы отвлечь меня, предложит вступить в
какой-нибудь заговор. А ведь я прямо с ума схожу - чувствую, что схожу с
ума. Кто может поддержать меня? Что со мной будет?"
УЖАСНЫЕ МГНОВЕНИЯ
И она признается мне в этом! Рассказывает все до мельчайших
подробностей. Ее прекрасные очи глядят на меня, пылая любовью, которую она
испытывает к другому!
Шиллер.
Мадемуазель де Ла-Моль в совершенном упоении только и думала о той
Если бы меня тогда подстрелили в саду господина де Реналя, для меня не
было бы в этом ничего позорного. Мою смерть, не задумываясь, приписали бы
некоей необъяснимой случайности. А здесь - каких только ужасов не будут
рассказывать обо мне в гостиных у герцога де Шона, у Келюсов, у Реца и
прочих - словом, повсюду! Меня просто чудовищем сделают на веки вечные".
"На два, на три года, не больше! - добавил он, посмеиваясь над собой. -
А чем бы можно было меня оправдать? Ну, допустим, что Фуке напечатает мой
посмертный памфлет, - ведь это лишь еще более заклеймит меня. Подумать
только! Меня приютили в доме, и в благодарность за гостеприимство, за все
благодеяния, которые мне здесь оказывают, я публикую памфлет с описанием
того, что здесь делается! Порочу честь женщины! Ах, нет, тысячу раз лучше
остаться в дураках".
Это был ужасный вечер.
ЧАС НОЧИ
Сад этот был очень большой, и разбит он был с изумительным вкусом тому
назад несколько лет. Но деревья росли здесь со времен достопамятного
Прео-Клера, столь прославившегося в царствование Генриха III. Им было более
ста лет. От них веяло каким-то диким привольем.
Мессинджер.
Он только что собрался написать Фуке, чтобы отменить свое предыдущее
распоряжение, когда услышал, что бьет одиннадцать. Он громко стукнул
задвижкой и несколько раз повернул ключ в дверном замке своей комнаты,
словно запирался на ночь. Затем, крадучись, пошел посмотреть, что делается в
доме, в особенности на пятом этаже, где жили слуги. Нигде ничего особенного
не происходило. У одной из горничных г-жи де Ла-Моль была вечеринка,
собравшиеся весело попивали пунш. "Те, что там гогочут, - подумал Жюльен, -
не могут участвовать в этой ночной засаде, - они были бы настроены
посерьезней".
Наконец он пробрался в самый темный угол сада. "Если они решили не
посвящать в это дело здешних слуг, то люди, которым поручено схватить меня,
явятся, очевидно, через садовую ограду.
Если господин де Круазенуа все это хладнокровно обдумал, он,
разумеется, должен был бы сообразить, что для репутации особы, на которой он
собирается жениться, более безопасно схватить меня, прежде чем я успею
проникнуть в ее комнату".
Он произвел настоящую рекогносцировку, и весьма тщательную. "Ведь тут
на карту поставлена моя честь, - думал он, - и если я чего-нибудь не
предусмотрю и попаду впросак, напрасно я потом буду говорить себе: "Ах, я об
этом не подумал", - все равно я себе этого никогда не прощу". Погода была на
редкость ясная: тут уж надеяться было не на что. Луна взошла около
одиннадцати, и сейчас, в половине первого, она заливала ярким светом весь
фасад особняка, выходивший в сад.
"Нет, она просто с ума сошла! - думал Жюльен. Пробило час, но в окнах
графа Норбера все еще был виден свет. Никогда за всю свою жизнь Жюльен не
испытывал такого страха: во всей этой затее ему со всех сторон мерещились
одни только опасности, и он не чувствовал ни малейшего пыла.
Он пошел, притащил огромную лестницу, подождал минут пять - может быть,
она еще одумается? - и ровно в пять минут второго приставил лестницу к окну
Матильды. Он поднялся тихонько, держа пистолет в руке, удивляясь про себя,
что его до сих пор не схватили. Когда он поравнялся с окном, оно бесшумно
раскрылось.
- Наконец-то! - сказала ему Матильда, явно волнуясь. - Я уже целый час
слежу за всеми вашими движениями.
Жюльен чувствовал себя в высшей степени растерянно; он не знал, как ему
следует себя вести, и не испытывал никакой любви. Стараясь преодолеть свое
замешательство, он подумал, что надо держаться посмелей, и попытался обнять
Матильду.
- Фи, - сказала она, отталкивая его.
Очень довольный тем, что его оттолкнули, он поспешно огляделся по
сторонам. Луна светила так ярко, что тени от нее в комнате Матильды были
совсем черные. "Очень может быть, что тут где-нибудь и спрятаны люди, только
я их не вижу", - подумал он.
- Что это у ваг в боковом кармане, - спросила Матильда, обрадовавшись,
что нашлась какая-то тема для разговора.
Она была в мучительнейшем состоянии: все чувства, которые она
преодолевала в себе, - стыдливость, скромность, столь естественные в девушке
благородного происхождения, - теперь снова овладели ею, и это была настоящая
пытка.
- У меня тут оружие всех родов, в том числе и пистолеты, - отвечал
Жюльен, довольный не менее ее, что может что-то сказать.
- Надо опустить лестницу, - сказала Матильда.
- Она огромная. Как бы не разбить окна внизу в гостиной или на
антресолях.
- Нет, окон бить не надо, - возразила Матильда, тщетно пытаясь говорить
непринужденным тоном. - Мне кажется, вы могли бы опустить лестницу на
веревке, если ее привязать к первой перекладине. У меня тут всегда целый
запас веревок.
"И это влюбленная женщина! - подумал Жюльен. - И она еще осмеливается
говорить, что любит! Такое хладнокровие, такая обдуманность во всех этих
мерах предосторожности довольно ясно показывают, что я вовсе не торжествую
над господином де Круазенуа, как мне по моей глупости вообразилось, а просто
являюсь его преемником. В сущности, не все ли равно! Я ведь не влюблен в
нее! Я торжествую над маркизом в том смысле, что ему, разумеется, должно
быть неприятно, что его заменил кто-то другой, а еще более неприятно, что
этот другой - я. С каким высокомерием он поглядел на меня вчера в кафе
Тортони, делая вид, что не узнал меня, и с каким злым видом он, наконец,
кивнул мне, когда уж больше неудобно было притворяться!"
Жюльен привязал веревку к верхней перекладине лестницы и стал медленно
опускать ее, высунувшись далеко за оконную нишу, чтобы не задеть лестницей
стекла внизу. "Вот удобный момент, чтобы прикончить меня, - подумал он, -
если кто-нибудь спрятан в комнате у Матильды". Но кругом по-прежнему царила
глубокая тишина.
Лестница коснулась земли, Жюльену удалось уложить ее на гряду с
экзотическими цветами, которая в виде бордюра шла вдоль стены.
- Что скажет моя мать, - молвила Матильда, - когда увидит свои
роскошные насаждения в таком изуродованном виде.
- Надо бросить и веревку, - добавила она с удивительным хладнокровием.
- Если увидят, что она спущена из окна, это будет довольно трудно объяснить.
- А мой как уходить отсюда? - шутливым тоном спросил Жюльен, подражая
ломаному языку креолов (Одна из горничных в доме была родом из Сан-Доминго.)
- Вам - ваш уходить через дверь, - в восторге от этой выдумки отвечала
Матильда.
"Ах, нет, - подумала она, - конечно, этот человек достоин моей любви!"
Жюльен бросил веревку в сад; Матильда схватила его за руку. Подумав,
что это враг, он быстро обернулся и выхватил кинжал. Ей показалось, что
где-то открыли окно. Несколько мгновений они стояли неподвижно, затаив
дыхание. Луна озаряла их ярким, полным светом. Шум больше не повторился,
беспокоиться было нечего.
И тогда снова наступило замешательство, оно было одинаково сильно у
обоих. Жюльен удостоверился, что дверь в комнату заперта на все задвижки;
ему очень хотелось заглянуть под кровать, но он не решался. Там вполне могли
спрятаться один, а то и два лакея Наконец, устрашившись мысли, что он потом
сам будет жалеть о своей неосторожности, он заглянул.
Матильду опять охватило мучительное чувство стыда. Она была в ужасе от
того, что она затеяла.
- Что вы сделали с моими письмами? - выговорила она наконец.
- Первое письмо спрятано в толстенную протестантскую Библию, и
вчерашний вечерний дилижанс увез ее далеко-далеко отсюда.
Он говорил очень внятно и умышленно приводил эти подробности с тем,
чтобы люди, которые могли спрятаться в двух огромных шкафах красного дерева,
куда он не решался заглянуть, услышали его.
- А другие два сданы на почту и отправлены той же дорогой.
- Боже великий! Зачем же такие предосторожности? - спросила изумленная
Матильда.
"Чего мне, собственно, лгать?" - подумал Жюльен и признался ей во всех
своих подозрениях.
- Так вот чем объясняются твои холодные письма! - воскликнула Матильда,
и в голосе ее слышалось скорее какое-то исступление, чем нежность.
Жюльен не заметил этого оттенка, но от этого "ты" кровь бросилась ему в
голову, и все его подозрения мигом улетучились; он точно сразу вырос в
собственных глазах; осмелев, он схватил в объятия эту красавицу, которая
внушала ему такое уважение. Его оттолкнули, но не слишком решительно.
Он снова прибегнул к своей памяти, как некогда в Безансоне с Амандой
Бине, и процитировал несколько прелестных фраз из "Новой Элоизы".
- У тебя мужественное сердце, - отвечала она ему, не вслушиваясь в его
слова. - Я признаюсь тебе: мне хотелось испытать твою храбрость. Твои
подозрения и твоя решимость доказывают, что ты еще бесстрашнее, чем я
думала.
Матильде приходилось делать над собой усилия, чтобы говорить с ним на
"ты", и, по-видимому, это непривычное обращение больше поглощало ее
внимание, чем то, что она говорила.
Спустя несколько мгновений это "ты", лишенное всякой нежности, уже не
доставляло никакого удовольствия Жюльену; его самого удивляло, что он не
испытывает никакого счастья, и, чтобы вызвать в себе это чувство, он
обратился к рассудку. Ведь он сумел внушить уважение этой гордячке, которая
так скупа на похвалы, что если когда кого и похвалит, так тут же оговорится;
это рассуждение наполнило его самолюбивым восторгом.
Правда, это было совсем не то душевное блаженство, которое он иной раз
испытывал подле г-жи де Реналь. Боже великий! Какая разница! В его ощущениях
сейчас не было решительно ничего нежного. Это был просто бурный восторг
честолюбия, а Жюльен был прежде всего честолюбив. Он снова стал рассказывать
ей, какие у него были подозрения, какие меры предосторожности он придумал.
И, рассказывая, обдумывал, как бы ему воспользоваться плодами своей победы.
Матильда все еще испытывала чувство острой неловкости и, по-видимому,
совершенно подавленная своей выходкой, была чрезвычайно рада, что нашлась
тема для разговора Они заговорили о том, каким способом они будут видеться в
дальнейшем. И Жюльен во время этой беседы не преминул снова блеснуть умом и
храбростью. Ведь они имеют дело с весьма проницательными людьми. Этот юный
Тамбо, разумеется, настоящий шпион. Однако Матильда и он тоже не лишены
хитрости.
- Что может быть проще - встретиться в библиотеке и там обо всем
условиться?
- Я имею возможность, - продолжал Жюльен, - появляться, не возбуждая ни
малейших подозрений, повсюду у вас в доме, вплоть до покоев госпожи де
ЛаМоль.
Только через комнаты г-жи де Ла-Моль и можно было пройти в комнату ее
дочери. Но если Матильде больше нравится, чтобы он и впредь взбирался к ней
в окно по приставной лестнице, он с наслаждением готов подвергать себя этой
ничтожной опасности.
Матильда, слушая его, возмущалась этим победоносным тоном. "Так,
значит, он уже мой господин? - говорила она себе. И ее терзало раскаяние.
Рассудок ее восставал против той неслыханной глупости, которую она
допустила. Если бы только она могла, она бы сейчас убила и себя и Жюльена.
Когда ей усилием воли удавалось на мгновение заглушить эти угрызения
совести, чувства застенчивости и оскорбленного целомудрия причиняли ей
невыносимые страдания. Никогда у нее даже и мысли не было, что это будет для
нее так ужасно.
"И все-таки я должна заставить себя разговаривать с ним, - сказала она
себе наконец, - ведь с возлюбленным принято разговаривать". И, побуждаемая
этим долгом по отношению к самой себе, она с чувством, которое проявлялось,
впрочем, только в ее речах, но отнюдь не в голосе, стала рассказывать ему о
том, какие противоречивые решения по поводу него она принимала и отменяла в
течение этих последних дней.
И вот в конце концов она так решила: если у него хватит смелости
явиться к ней, поднявшись по садовой лестнице, как она ему написала, она
станет его возлюбленной. Но вряд ли когда-нибудь такие любовные речи
произносились столь холодным и учтивым тоном.
Свидание это до сих пор было совершенно ледяным. Поистине, к такой
любви можно было проникнуться омерзением. Какой поучительный урок для
молодой опрометчивой девицы! Стоило ли рисковать всей своей будущностью ради
такой минуты?
После долгих колебаний, которые постороннему наблюдателю могли бы
показаться следствием самой несомненной ненависти, - с таким трудом даже
твердая воля Матильды преодолевала естественные женские чувства,
стыдливость, гордость, - она, наконец, заставила себя стать его любовницей.
Однако, сказать правду, эти любовные порывы были несколько надуманны.
Страстная любовь была для нее скорее неким образцом, которому следовало
подражать, а не тем, что возникает само собой.
Мадемуазель де Ла-Моль считала, что она выполняет долг по отношению к
самой себе и к своему возлюбленному. "Бедняжка проявил поистине безупречную
храбрость, - говорила она себе, - он должен быть осчастливлен, иначе это
будет малодушием с моей стороны". Но она с радостью согласилась бы обречь
себя на вечные мучения, только бы избежать этой ужасной необходимости,
которую она сама себе навязала.
Несмотря на страшное насилие, которому она себя подвергла, Матильда
внешне вполне владела собой.
Никакие сожаления и упреки не омрачили этой ночи, которая показалась
Жюльену скорее необычайной, чем счастливой. Какая разница, боже мой, с тем
последним свиданием, с теми сутками, которые он провел в Верьере!" Эти
прекрасные парижские правила хорошего тона ухитрились испортить все, даже
самую любовь!" - говорил он себе, что было весьма несправедливо.
Этим размышлениям он предавался в одном из огромных шкафов красного
дерева, куда его заставили спрятаться, как только послышалось движение в
соседних покоях, занимаемых г-жой де Ла-Моль. Матильда отправилась с матерью
к мессе, горничные ушли, и Жюльену удалось выскользнуть незаметно, прежде
чем они вернулись и приступили к уборке комнат.
Он отправился верхом в Медонский лес; он ехал шагом и выбирал самые
уединенные места. Он чувствовал себя скорее изумленным, чем счастливым.
Радость, временами охватывавшая его, была подобна радости юного подпоручика,
которого за какой-нибудь удивительный подвиг главнокомандующий сразу
производит в полковники, - он чувствовал себя вознесенным на недосягаемую
высоту. Все то, что накануне стояло высоко над ним, теперь оказалось рядом
или даже значительно ниже. Счастье Жюльена вырастало мало-помалу, по мере
того, как оно отдалялось от него.
Если в душе Матильды не пробудилось никакой нежности, это объяснялось,
как это ни странно, тем, что она во всем своем поведении с ним повиновалась
предписанному себе долгу. В событиях этой ночи для нее не было ничего
неожиданного, кроме горя и стыда, которые охватили ее, вместо того
упоительного блаженства, о котором рассказывается в романах.
"Уж не ошиблась ли я? Да люблю ли я его?" - говорила она себе.
СТАРИННАЯ ШПАГА
I now mean to be serious, - it is time,
Since laughter now-a-days is cleem'd too serious.
A jest at Vice by Virtue's cali'd a crime
Don Juan, c. XIII, st. [29]
К обеду она не вышла. Вечером она появилась на минутку в гостиной, но
даже не взглянула на Жюльена. Такое поведение показалось ему странным.
"Впрочем, - подумал он, - надо признаться, все эти правила высшего света
известны мне только по самым обыденным вещам, которые я наблюдаю изо дня в
день. Конечно, она потом мне все это объяснит". Однако его снедало ужасное
любопытство, и он вглядывался в выражение лица Матильды; он не мог не
признаться себе, что оно было черствое и злое. Ясно, что это была совсем не
та женщина, которая прошлой ночью предавалась, или делала вид, что
предается, восторгам любви, слишком, пожалуй, преувеличенным, чтобы можно
было поверить в их искренность.
И на другой день и на третий - все та же неизменная холодность с ее
стороны; она не смотрела на него, она совершенно не замечала его
присутствия! Жюльен, охваченный мучительным беспокойством, чувствовал себя
теперь за тридевять земель от тех победоносных ощущений, которые только и
воодушевляли его в тот первый день. "Уж не сожалеет ли она о том, что сошла
с пути добродетели? - думал Жюльен. Но такое предположение казалось ему
чересчур мещанским в отношении гордой Матильды.
"В обычном житейском обиходе она совсем не признает религии, -
рассуждал он. - Она просто считает ее полезной в интересах своей касты.
А может быть, она просто по женской слабости раскаивается в том, что
совершила такой непоправимый шаг". Жюльен полагал, что он первый ее
возлюбленный.
"Однако, - говорил он себе через несколько минут, - я, признаться, не
замечаю в ее поведении ни малейшей наивности, никакого простосердечия или
нежности. Никогда еще она не была так похожа на королеву, сошедшую с трона.
Уж не презирает ли она меня? На нее это похоже: ведь она способна, вспомнив
о моем низком происхождении, раскаяться в том, что сделала".
В то время как Жюльен, ослепленный ложными представлениями,
почерпнутыми из книг и из верьерских воспоминаний, лелеял в своем
воображении образ нежной возлюбленной, забывшей о своем существовании с того
момента, как она составила счастье своего возлюбленного, возмущенное тщесла-
вие Матильды яростно восставало против него.
Так как ей за эти два месяца ни разу не приходилось скучать, она
перестала бояться скуки - и таким образом Жюльен, нимало того не подозревая,
утратил свое самое важное преимущество.
"Итак, у меня теперь есть повелитель, - говорила себе м-ль де Ла-Моль,
в смятении расхаживая взад и вперед по комнате. - Он полон благородства.
Это, конечно, очень мило, но если только я чем-нибудь всерьез задену его
тщеславие, он отомстит мне, разгласив наши отношения". Вот уж поистине
несчастье нашего века: даже самые отчаянные сумасбродства не излечивают от
скуки. Жюльен был первым увлечением Матильды. И в то время как подобное
обстоятельство даже у самых черствых натур пробуждает в душе сладостные
иллюзии, она вся была поглощена самыми горькими размышлениями.
"Он приобрел надо мной огромную власть, ибо его господство основано на
страхе. Он может покарать меня чудовищно, если я выведу его из терпения".
Одной этой мысли было достаточно, чтобы заставить Матильду обрушиться на
Жюльена, ибо основным качеством ее натуры была смелость. Ничто так не могло
оживить ее и излечить от постоянно повторяющихся приступов скуки, как мысль,
что она ставит на карту всю свою жизнь.
На третий день, видя, что м-ль де Ла-Моль упорно не желает глядеть на
него, Жюльен, явно вопреки ее желанию, пошел вслед за нею после обеда в
бильярдную.
- Сударь, вы изволили, по-видимому, вообразить, - сказала она с еле
сдерживаемым гневом, - что вы приобрели надо мной какие-то особенные права,
если, вопреки моему желанию, выраженному как нельзя более ясно, вы пытаетесь
заговорить со мной?.. Известно ли вам, что никто в мире не осмеливался еще
на подобную дерзость?
Нельзя представить себе ничего более смешного, чем разговор этих двух
любовников; сами того не замечая, они воспламенились друг к другу самой
яростной ненавистью. Так как ни один из них не отличался терпением, а вместе
с тем оба привыкли держать себя прилично, они, не тратя лишних слов, очень
скоро заявили друг другу, что между ними все кончено.
- Клянусь вам, все, что было, навсегда останется нерушимой тайной, -
сказал Жюльен. - И позволю себе добавить, что отныне я никогда не сказал бы
вам ни слова, если бы только ваша репутация не пострадала от такой чересчур
заметной перемены.
Он почтительно поклонился и ушел.
До сих пор он без особого усилия подчинялся тому, что считал своим
долгом; он ни минуты не думал, что серьезно влюблен в м-ль де Ла-Моль.
Безусловно, он не был влюблен в нее три дня тому назад, когда его спрятали в
большой шкаф красного дерева Но все мигом изменилось в его душе, как только
он увидел, что они поссорились навеки.
Его безжалостная память сейчас же принялась рисовать ему все малейшие
подробности той ночи, которая на самом деле оставила его совершенно
холодным.
Через день после их объяснения и разрыва Жюльен ночью чуть не сошел с
ума, вынужденный признаться себе, что любит м-ль де Ла-Моль.
Какая ужасная внутренняя борьба поднялась в его душе вслед за этим
открытием! Все чувства его точно перевернулись.
Прошла неделя, и вместо того, чтобы гордо не замечать г-на де
Круазенуа, он уже готов был броситься ему в объятия и разрыдаться у него на
груди.
Свыкнувшись со своим несчастьем, он обрел в себе силы проявить немного
здравого смысла и решил уехать в Лангедок. Он уложил свой дорожный сундук и
отправился на почтовый двор.
Он чуть не лишился чувств, когда на почтовой станции ему сказали, что
по счастливой случайности есть место назавтра в тулузской почтовой карете.
Он заплатил за это место и вернулся в особняк де Ла-Моля, чтобы сообщить
маркизу о своем отъезде.
Господина де Ла-Моля не было дома. Жюльен, едва живой, отправился в
библиотеку подождать его. Что сталось с ним, когда он увидел там м-ль де
ЛаМоль!
При виде его на лице ее выразилась такая явная злоба, что никаких
сомнений в том, что это относилось к нему, быть не могло.
Растерявшись от неожиданности, Жюльен в порыве горя не удержался и
сказал ей кротким голосом, идущим из глубины души:
- Так, значит, вы меня больше не любите?
- Я в себя не могу прийти от ужаса, что отдалась первому встречному, -
сказала Матильда и от злости на себя залилась слезами.
- Первому встречному? - вскричал Жюльен и бросился к старинной
средневековой шпаге, которая хранилась в библиотеке как редкость.
Невыносимая мука, охватившая его в тот миг, когда он заговорил с м-ль
де Ла-Моль, казалась свыше его сил, но когда он увидел, что она плачет от
стыда, его страдание усилилось во сто крат. Он почувствовал бы себя
счастливейшим из людей, если бы мог убить ее тут же на месте.
В ту минуту, когда он с некоторым усилием вытащил шпагу из старинных
ножен, Матильда, обрадованная столь необычайным ощущением, гордо шагнула к
нему навстречу: слезы ее мгновенно высохли.
Внезапно у Жюльена мелькнула мысль о маркизе де Ла-Моле, его
благодетеле - "Я едва не убил его дочь! - подумал он, - Какой ужас! - И он
хотел было уже швырнуть шпагу. "Конечно, она сейчас покатится со смеху при
виде такого мелодраматического жеста", - подумал он, и эта мысль вернула ему
все его самообладание. Он внимательно поглядел на лезвие старой шпаги,
словно исследуя, нет ли на ней ржавчины, затем вложил ее снова в ножны и с
невозмутимым спокойствием повесил на прежнее место, на бронзовый золоченый
гвоздь.
Все эти его движения, которые к концу стали чрезвычайно медленными,
длились с добрую минуту. М-ль де Ла-Моль смотрела на него с удивлением.
"Итак, я была на волосок от смерти; меня чуть не убил мой любовник!" -
думала она.
И мысль эта перенесла ее в далекие, чудесные времена Карла IX и Генриха
III.
Она стояла неподвижно перед Жюльеном, который только что повесил шпагу
на место, и смотрела на него, но в глазах ее уже не было ненависти. Надо
признаться, она была поистине обольстительна в эту минуту, и уж, во всяком
случае, про нее никак нельзя было сказать, что она похожа на парижскую
куклу. Это выражение в устах Жюльена означало как раз то, что больше всего
претило ему в парижанках.
"Как бы мне опять не поддаться своей слабости к нему! - подумала
Матильда. - Тут-то он уж, наверно, и вообразит себя моим повелителем и
господином, стоит только уступить ему, да еще сразу после того, как я
говорила с ним так непреклонно". И она убежала.
"Боже, как она хороша! - думал Жюльен, глядя ей вслед. - И это создание
всего каких-нибудь две недели тому назад так пылко кинулось в мои объятия!..
И эти мгновения больше никогда не повторятся, никогда! И я сам в этом
виноват! А в самый момент этого столь необыкновенного, столь важного для
меня события я был совершенно бесчувствен! Надо сознаться, я уродился на
свет с каким-то ужасно убогим и на редкость несчастным характером".
Вошел маркиз; Жюльен поспешил сообщить ему о своем отъезде.
- Куда? - спросил г-н де Ла-Моль.
- В Лангедок.
- Нет уж, извините, вам предуготовлены более высокие дела. Если вы
куда-нибудь и поедете, так на север... и даже скажу больше: выражаясь
по-военному, я вас сажаю под домашний арест. Извольте мне обещать, что вы не
будете отлучаться больше чем на два-три часа в день; вы мне можете
понадобиться с минуты на минуту.
Жюльен поклонился и вышел, не сказав ни слова, чем маркиз был немало
удивлен. Жюльен был не в состоянии говорить; он заперся у себя в комнате.
Тут уж ему никто не мешал, предаваться любым преувеличениям и проклинать
беспримерную жестокость своей злосчастной судьбы.
"Вот теперь я даже уехать не могу, - говорил он. - И один бог знает,
сколько времени продержит меня маркиз в Париже. Боже мой, что со мной будет?
И нет ни одного друга, не с кем посоветоваться. Аббат Пирар оборвет меня на
первом же слове, а граф Альтамира, чтобы отвлечь меня, предложит вступить в
какой-нибудь заговор. А ведь я прямо с ума схожу - чувствую, что схожу с
ума. Кто может поддержать меня? Что со мной будет?"
УЖАСНЫЕ МГНОВЕНИЯ
И она признается мне в этом! Рассказывает все до мельчайших
подробностей. Ее прекрасные очи глядят на меня, пылая любовью, которую она
испытывает к другому!
Шиллер.
Мадемуазель де Ла-Моль в совершенном упоении только и думала о той