Страница:
с ним, словно два лакея, сплетничаем о господах, - подумал он. - Но от этого
господина академика всего можно ожидать".
Жюльен застал его однажды на коленях перед маркизой де Ла-Моль: он
выпрашивал у нее должность податного инспектора по табачным изделиям для
своего племянника в провинции. Вечером молоденькая камеристка м-ль де
Ла-Моль, которая кокетничала с Жюльеном как некогда Элиза, дала ему понять,
что госпожа ее надевает этот траур вовсе не для того, чтобы на нее глазели.
По-видимому, эта причуда проистекала из сокровенных свойств ее натуры. Она
действительно любила этого де Ла-Моля, обожаемого любовника самой
просвещенной королевы того века, погибшего за то, что он пытался вернуть
свободу своим друзьям. И каким друзьям! Первому принцу крови и Генриху IV.
Привыкнув к той совершенной естественности, которая обнаруживалась во
всех поступках г-жи де Реналь, Жюльен не находил в парижских женщинах
ничего, кроме жеманства, и когда ему хоть немножко было не по себе, он
просто не знал, о чем говорить с ними. М-ль де Ла-Моль оказалась
исключением.
Теперь уж он больше не считал сухостью сердца этот своеобразный род
красоты, который сочетается с благородной осанкой. Он подолгу разговаривал с
м-ль де Ла-Моль, прогуливаясь с нею в ясные весенние дни по саду под
распахнутыми окнами гостиной. Как-то она сказала ему, что читает историю
д'Обинье и Брантома. "Престранное чтение! - подумал Жюльен. - А маркиза не
разрешает ей читать романы Вальтера Скотта!?"
Однажды она ему рассказала - и глаза ее так блестели при этом, что
можно было не сомневаться в ее искренности, - о поступке одной молодой
женщины в царствование Генриха III, - она только что прочла это в мемуарах
Летуаля: женщина эта, узнав, что муж ей изменяет, пронзила его кинжалом.
Самолюбие Жюльена было польщено. Эта особа, окруженная таким почетом и,
по словам академика, вертевшая всеми в доме, снисходила до разговоров с ним
чуть ли не в дружеском тоне.
"Нет, я, должно быть, ошибся, - подумал через некоторое время Жюльен. -
Это вовсе не дружеский тон: просто я нечто вроде наперсника из трагедии, а
ей не терпится поговорить. Ведь я у них слыву ученым. Надо мне почитать
Брантома, д'Обинье, Летуаля. Тогда я смогу хоть поспорить об этих историях,
которые рассказывает мне мадемуазель де Ла-Моль. Надо мне выйти из роли
немого наперсника".
Мало-помалу его беседы с молодой девушкой, державшей себя с таким
достоинством и вместе с тем так непринужденно, становились все более и более
интересными. Он забывал свою печальную роль возмутившегося плебея. Он
обнаружил, что она довольно начитанна и даже рассуждает неплохо. Мысли,
которые она высказывала во время прогулок в саду, сильно отличались от тех,
которые она выражала в гостиной. Иногда в разговоре с ним она так
воодушевлялась и говорила с таким жаром, что это было полнейшей
противоположностью ее обычной манере держаться - такой высокомерной и
холодной.
- Войны Лиги - вот героические времена Франции, - сказала она ему
однажды, и глаза ее сверкали восторгом и воодушевлением. - Тогда каждый
бился во имя чего-то, что должно было принести победу его единомышленникам,
а не ради того только, чтобы получить орден при вашем императоре.
Согласитесь, что тогда было меньше эгоизма и всякой мелочности. Люблю я этот
век.
- И Бонифас де Ла-Моль был его героем, - сказал ей Жюльен.
- По крайней мере он был любим так, как, должно быть, приятно быть
любимым. Найдется ли сейчас на свете женщина, которая решилась бы
прикоснуться к отрубленной голове своего любовника?
Госпожа де Ла-Моль позвала свою дочь. Лицемерие, если оно хочет быть
полезным, должно скрываться, а Жюльен, как мы видим, наполовину признался
м-ль де Ла-Моль в своей страсти к Наполеону.
"Вот в этом-то и есть их огромное преимущество над нами, - подумал
Жюльен, оставшись в саду один. - История их предков возвышает их над
заурядными чувствами, и им нет необходимости постоянно думать о средствах к
существованию. Какое убожество! - прибавил он с горечью. - Я просто
недостоин рассуждать об этих высоких предметах. Жизнь моя - это сплошное
лицемерие, и все это только потому, что у меня нет тысячи франков ренты на
хлеб насущный".
- О чем это вы мечтаете, сударь? - спросила его Матильда, которая
вернулась к нему бегом.
Жюльен устал презирать самого себя. Из гордости он откровенно сказал
ей, о чем думал. Он сильно покраснел, ибо говорил о своей бедности такой
богатой особе. Он старался хорошенько дать ей понять своим независимым,
гордым тоном, что ничего не просит. Никогда еще он не казался Матильде таким
красивым: она уловила в выражении его лица чувствительность и искренность,
которых ему так часто недоставало.
Прошло около месяца. Как-то раз Жюльен, задумавшись, прогуливался в
саду особняка де Ла-Моль, но теперь на лице его уже не было выражения
суровости и философической непримиримости, которое налагало на него
постоянное сознание своей приниженности. Он только что проводил до дверей
гостиной м-ль де ЛаМоль, которая сказала ему, что она ушибла ногу, бегая с
братом.
"Она как-то странно опиралась на мою руку! - размышлял Жюльен. - Или я
фат, или я действительно ей немного нравлюсь. Она слушает меня с таким
кротким лицом, даже когда я признаюсь ей, какие мучения гордости мне
приходится испытывать. Воображаю, как бы они все удивились в гостиной, если
бы увидали ее такою. Я совершенно уверен, что ни для кого у нее нет такого
кроткого и доброго выражения лица".
Жюльен старался не преувеличивать этой необыкновенной дружбы. Сам он
считал ее чем-то вроде вооруженного перемирия. Каждый день, встречаясь друг
с другом, прежде чем перейти на этот чуть ли не теплый, дружеский тон,
который был у них накануне, они словно спрашивали себя - "Ну, как сегодня,
друзья мы или враги?" В первых фразах, которыми они обменивались, суть
разговора не имела никакого значения. Форма обращения - вот к чему
настороженно устремлялось внимание обоих. Жюльен прекрасно понимал, что,
если он только раз позволит этой высокомерной девушке безнаказанно оскорбить
себя, все будет потеряно. "Если уж ссориться, так лучше сразу, с первой же
минуты, защищая законное право своей гордости, чем потом отражать эти уколы
презрения, которые неизбежно посыплются на меня, стоит мне только хоть в
чем-либо поступиться моим личным достоинством, допустить хоть малейшую
уступку".
Уже не раз Матильда, когда на нее находило дурное настроение, пыталась
принять с ним тон светской дамы, - и какое необыкновенное искусство
вкладывала она в эти попытки! - но каждый раз Жюльен тотчас же пресекал их.
Однажды он оборвал ее очень резко:
- Если мадемуазель де Ла-Моль угодно что-либо приказать секретарю
своего отца, он, безусловно, должен выслушать ее приказание и повиноваться
ей с совершенным почтением, но сверх этого он не обязан говорить ни слова.
Ему не платят за то, чтобы он сообщал ей свои мысли.
Эти взаимоотношения и кое-какие странные подозрения, возникавшие у
Жюльена, прогнали скуку, которая одолевала его в первые месяцы в этой
гостиной, блиставшей таким великолепием, но где так всего опасались и где
считалось неприличным шутить над чем бы то ни было.
"Вот было бы забавно, если бы она влюбилась в меня! Но любит она меня
или нет, у меня установились тесные дружеские отношения с умной девушкой,
перед которой, как я вижу, трепещет весь дом и больше всех других этот
маркиз де Круазенуа. Такой вежливый, милый, отважный юноша, ведь у него все
преимущества: и происхождение и состояние! Будь у меня хоть одно из них,
какое бы это было для меня счастье! Он без ума от нее, он должен стать ее
мужем. Сколько писем заставил меня написать маркиз де Ла-Моль обоим
нотариусам, которые подготавливают этот контракт! И вот я, простой
подчиненный, который утром с пером в руке сидит и пишет, что ему велят,
спустя каких-нибудь два часа здесь, в саду, я торжествую над этим
приятнейшим молодым человеком, потому что в конце концов предпочтение,
которое мне оказывают, разительно, несомненно. Возможно, правда, что она
ненавидит в нем именно будущего супруга, - у нее на это хватит высокомерия.
А тогда, значит, милости, которые оказываются мне, - это доверие,
оказываемое наперсникуслуге.
Да нет, либо я с ума сошел, либо она ко мне неравнодушна. Чем холоднее
и почтительнее я с ней держусь, тем сильнее она добивается моей дружбы.
Можно было бы допустить, что это делается с каким-то умыслом, что это
сплошное притворство, но я вижу, как у нее сразу загораются глаза, стоит мне
только появиться. Неужели парижанки способны притворяться до такой степени?
А впрочем, не все ли равно? Видимость в мою пользу! Будем же наслаждаться
этой видимостью. Бог мой, до чего же она хороша! Как нравятся мне эти
огромные голубые глаза, когда видишь их совсем близко, когда они смотрят
прямо на тебя, как это теперь часто бывает. Какая разница - эта весна и
весна в прошлом году, когда я чувствовал себя таким несчастным и когда
только сила воли поддерживала меня среди этих трех сотен лицемеров, злобных,
отвратительных. И сам я был почти такой же злобный, как они".
Но в минуты сомнения Жюльен говорил себе: "Эта девица потешается надо
мной. Она сговорилась со своим братом, и они дурачат меня. Но ведь она,
кажется, так презирает его за слабохарактерность. Он храбр, и только,
говорила она мне. Да и вся храбрость его только в том, что он не боялся
испанских шпаг; а в Париже он боится всего: шагу не ступит, вечно дрожит,
как бы не попасть в смешное положение. У него нет ни одной мысли, которая бы
хоть чуточку отступала от общепринятых взглядов. Мне даже приходится всегда
заступаться за него. Ведь это девятнадцатилетняя девушка! Возможно ли в этом
возрасте притворяться с таким постоянством, ни на секунду не изменяя себе?
Но, с другой стороны, стоит только мадемуазель де Ла-Моль устремить на
меня свои огромные голубые глаза и с таким особенным выражением, как граф
Норбер сейчас же уходит. В этом есть что-то подозрительное: должно быть, он
возмущен, что сестра отличает какого-то слугу из домашней челяди: ведь я сам
слышал, как герцог де Шон так именно и отзывался обо мне". При этом
воспоминании злоба вытеснила в Жюльене все другие чувства. "Может быть, этот
маньяк-герцог питает пристрастие к старинной манере выражаться?"
"Да, она красива, - продолжал Жюльен, сверкая глазами, как тигр, - я
овладею ею, а потом уйду. И горе тому, кто попробует меня задержать!"
Предаваться этим мечтам стало теперь единственным занятием Жюльена: он
ни о чем другом не мог думать. Дни для него летели, как часы.
Едва у него выдавалась минута, когда он хотел заняться чем-нибудь
серьезным, как мысли его уносились прочь; проходило четверть часа, и он,
очнувшись, чувствовал, как сердце его замирает, охваченное жадным
стремлением, в голове стоит туман, и весь он поглощен только одним: "Любит
ли она меня?"
ВЛАСТЬ ЮНОЙ ДЕВУШКИ
Я восхищаюсь ее красотой, но боюсь ее ума.
Мерите.
Если бы Жюльен, вместо того, чтобы превозносить про себя красоту
Матильды или возмущаться унаследованным ею от предков высокомерием, которое
она для него покидала, употребил это время на то, чтобы понаблюдать за тем,
что происходит в гостиной, он бы понял, в чем заключалась ее власть над
всеми окружающими. Стоило только кому-нибудь не угодить м-ль де Ла-Моль, она
всегда умела наказать виновного столь тонко рассчитанной, столь меткой
шуткой, которая, не выходя за пределы приличий, ранила так остро, что укол,
нанесенный ею, давал себя чувствовать все сильнее и сильнее, чем больше вы
над этим задумывались. Постепенно он становился невыносимым для
оскорбленного самолюбия. В силу того, что многие вещи, представлявшие собой
предмет заветных стремлений других членов семьи, не имели для нее никакой
цены, она всегда казалась всем необычайно хладнокровной. Аристократический
салон приятен тем, что, выйдя из него, человек может упомянуть о нем при
случае, - и это все. Полное отсутствие мысли, пустые фразы, настолько
банальные, что превосходят всякое ханжество, - все это может довести до
исступления своей тошнотворной приторностью. Вежливость и только вежливость
- сама по себе вещь достойная, но лишь на первых порах. Жюльен испытал это
после того, как первое время был ею изумлен, очарован. Вежливость, говорил
он себе, - это только отсутствие раздражения, которое прорывается при дурных
манерах. Матильда часто скучала; возможно, она скучала бы совершенно так же
в любом ином месте. И вот тут-то придумать какое-нибудь колкое словечко
доставляло ей истинное развлечение и удовольствие.
И, может быть, только для того, чтобы изощряться в этом над более
занятными жертвами, чем ее почтенные родители, академик да еще пять-шесть
приживалов, которые заискивали перед ней, она и подавала надежды маркизу де
Круазенуа, графу де Келюсу и еще двум-трем в высшей степени достойным
молодым людям. Это были для нее просто новые мишени для насмешек.
Мы вынуждены с огорчением признаться, - ибо мы любим Матильду, - что от
кой-кого из этих молодых людей она получала письма, а иной раз и отвечала
им. Спешим добавить, что в современном обществе с его нравами эта девушка
составляла исключение. Уж никак не в недостатке благонравия можно было
упрекнуть воспитанниц аристократического монастыря Сердца Иисусова.
Однажды маркиз де Круазенуа вернул Матильде довольно неосмотрительное
письмо, которое она написала ему накануне; проявляя столь мудрую
осторожность, он надеялся подвинуть вперед свои дела. Но Матильду в этой пе-
реписке пленяло именно безрассудство. Ей нравилось рисковать. После этого
она не разговаривала с ним полтора месяца.
Ее забавляли письма этих молодых людей, но, по ее словам, все они были
похожи одно на другое. Вечно одни и те же изъявления самой глубокой, самой
безутешной любви.
- Все они на один лад, рыцари без страха и упрека, готовые хоть сейчас
отправиться в Палестину, - говорила она своей кузине. - Можно ли представить
себе что-нибудь более невыносимое? И такие письма мне предстоит получать всю
жизнь! Ведь стиль этих посланий может изменяться ну разве что раз в двадцать
лет, в соответствии с родом занятий, на которые меняется мода. Уж, верно, во
времена Империи они все-таки были не так бесцветны. Тогда молодые люди из
светского общества либо наблюдали, либо совершали сами какие-то дела, в
которых действительно было что-то великое. Мой дядя герцог Н. был в бою под
Ваграмом.
- Да разве требуется какой-нибудь ум, чтобы рубить саблей? - возразила
мадемуазель Сент-Эридите, кузина Матильды. - Но уж если кому это довелось,
так они вечно только об этом и рассказывают.
- Так что же! Эти рассказы доставляют мне удовольствие. Участвовать в
настоящем сражении, в наполеоновской битве, когда на смерть шли десять тысяч
солдат, - это доказывает истинную храбрость. Смотреть в лицо опасности -
возвышает душу и избавляет от скуки, в которой погрязли все мои несчастные
поклонники, - а она так заразительна, эта скука! Кому из них может прийти
мысль совершить что-нибудь необыкновенное? Они добиваются моей руки, -
подумаешь, какой подвиг! Я богата, отец мой создаст положение зятю! Ах, если
бы он нашел мне кого-нибудь хоть чуточку позанятнее!
Образ мыслей Матильды, живой, ясный, красочный, влиял несколько
развращающе на ее язык, как вы это можете заметить. Частенько какое-нибудь
ее словечко коробило ее благовоспитанных друзей. И если бы только Матильда
не пользовалась таким успехом, они чуть ли не открыто признались бы в том,
что у нее иногда проскальзывают кое-какие сочные выражения, отнюдь не
совместимые с женской деликатностью.
А она, в свою очередь, была жестоко несправедлива к этим изящным
кавалерам, которыми кишит Булонский лес. Она смотрела на будущее не то чтобы
с ужасом, - это было бы слишком сильное чувство, - но с отвращением -
явление весьма редкое в таком возрасте.
Чего ей было желать? Все у нее было: богатство, знатность,
происхождение, ум, красота, - всем этим, как уверяли ее окружавшие и как она
знала сама, ее щедро наделила воля случая.
Вот каким размышлениям предавалась эта самая за" видная наследница во
всем Сен-Жерменском предместье, когда она вдруг почувствовала, что ей
доставляют удовольствие прогулки с Жюльеном. Ее изумляла его гордость: она
восхищалась тонкостью ума этого простолюдина. "Он сумеет попасть в епископы,
как аббат Мори", - думала она.
Вскоре это искреннее и отнюдь не наигранное упорство, с которым наш
герой оспаривал некоторые ее мысли, заинтересовало ее; она задумывалась над
этим; она посвящала свою приятельницу во все подробности своих разговоров с
ним, и ей казалось, что она никак не может передать их подлинный характер,
их оттенки.
И вдруг ее озарила мысль: "Мне выпало счастье полюбить, - сказала она
себе однажды в неописуемом восторге. - Я люблю, люблю, это ясно. Девушка
моего возраста, красивая, умная, - в чем еще она может найти сильные
ощущения, как не в любви? Как бы я ни старалась, я никогда не смогу полюбить
ни этого Круазенуа, ни Келтоса, ни tutti quanti [27]. Они безукоризненны, и,
пожалуй, слишком безукоризненны. Словом, мне с ними скучно".
Она стала припоминать про себя все описания страсти, которые читала в
"Манон Леско", в "Новой Элоизе", в "Письмах португальской монахини" и т.д.
Речь шла, само собой разумеется, о высоком чувстве: легкое любовное
увлечение было недостойно девушки ее лет и ее происхождения. Любовью она
называла только то героическое чувство, которое встречалось во Фракции
времен Генриха III и Бассомпьера. Такая любовь неспособна была трусливо
отступить перед препятствиями; наоборот, она толкала на великие дела. "Какое
несчастье для меня, что у нас сейчас не существует настоящего двора, как
двор Екатерины Медичи или Людовика XIII! Я чувствую, что способна на все
самое смелое, самое возвышенное. Чего бы я только не сделала для такого
доблестного короля, как Людовик XVI, если бы сейчас такой король был у моих
ног! Я повела бы его в Вандею, как любит говаривать барон де Толли, и он
оттуда отвоевал бы свое королевство. Тогда уж никакой Хартии не было бы... А
Жюльен бы мне помогал. Чего ему недостает? Только имени и состояния! Он
создал бы себе имя, создал бы и состояние.
У Круазенуа есть все, но он всю свою жизнь будет только герцогом,
полуроялистом, полулибералом, всегда чем-то неопределенным, средним,
подальше от всяких крайностей, а следовательно, всегда на втором месте.
Да может ли быть какое-нибудь великое деяние, которое не было бы
крайностью в ту минуту, когда его совершают? Вот когда оно уже совершено,
тогда его начинают считать возможным и обыкновенные люди. Да, любовь со
всеми ее чудесами владычествует в моем сердце; я чувствую, это ее пламень
воодушевляет меня. Провидение должно было ниспослать мне эту милость. Не
напрасно же оно соединило в одном существе все преимущества. Мое счастье
будет достойно меня. Каждый день моей жизни не будет бессмысленным
повторением вчерашнего дня. Осмелиться полюбить человека, который так далеко
отстоит от меня по своему общественному положению, - уже в этом есть величие
и дерзание. Посмотрим, будет ли он и впредь достоин меня. Как только я
замечу в нем какую-нибудь слабость, я тотчас же брошу его. Девушка из столь
славного рода, с таким рыцарским характером, какой приписывают мне (так
выразился однажды ее отец), не должна вести себя, как дура.
А именно на эту роль я была бы обречена, если б полюбила де Круазенуа.
Это было бы точь-в-точь повторением того счастья, которым наслаждаются мои
кузины, как раз то, что я от души презираю. Мне заранее известно все, что
мне будет говорить этот бедняжка маркиз, и все, что я должна буду ему
отвечать. Что же это за любовь, от которой тебя одолевает зевота? Уж лучше
стать ханжой. Подумать: подпишут брачный контракт, как это проделали с
младшей из моих двоюродных сестер, и добрые родственники придут в умиление.
Хорошо еще, что им не так легко угодить и они мнутся из-за этого последнего
условия, которое внес накануне в договор нотариус противной стороны".
НЕ ДАНТОН ЛИ ЭТО?
Жажда треволнений - таков был характер прекрасной Маргариты Валуа, моей
тетки, которая вскоре вступила в брак с королем Наваррским, царствующим ныне
во Франции под именем Генриха IV. Потребность рисковать - вот в чем весь
секрет характера этой обворожительной принцессы; отсюда и все ее ссоры и
примирения с братьями, начиная с шестнадцатилетнего возраста. А чем может
рисковать молодая девушка? Самым драгоценным, что есть у нее: своим добрым
именем. По нему судится вся жизнь ее.
Мемуары герцога Ангулемского, побочного сына Карла IX.
"А у меня с Жюльеном никаких контрактов, никаких нотариусов,
предваряющих мещанский обряд. Все будет героическим, все будет предоставлено
случаю. Если не считать знатного происхождения, чего у него нет, это совсем
как любовь Маргариты Валуа к юному де Ла-Молю, самому замечательному
человеку того времени. Но разве я виновата в том, что наши придворные
молодые люди слепо привержены к приличиям и бледнеют при одной мысли о
каком-нибудь хоть чуточку необычном происшествии. Маленькое путешествие в
Грецию или Африку представляется им верхом отваги, да и на это они не
рискнут иначе, как по команде, отрядом. А стоит их только предоставить самим
себе, ими тотчас же овладевает страх, - не перед копьем бедуина, нет, а как
бы не очутиться в смешном положении; и этот страх просто сводит их с ума.
А мой милый Жюльен - как раз наоборот: он все любит делать сам, у этого
исключительного существа никогда в мыслях нет опереться на кого-нибудь,
обратиться к другому за поддержкой. Он всех других презирает, и потому я не
презираю его.
Если бы Жюльен при своей бедности был дворянином, любовь моя была бы
просто пошлейшей глупостью, самым обыкновенным мезальянсом, никогда бы я на
это не пошла; в этом не было бы ничего такого, чем отличаются подлинно
великие страсти, никаких неодолимых препятствий, ни этой темной
неизвестности грядущего".
Мадемуазель де Ла-Моль была так увлечена этими возвышенными
рассуждениями, что на другой день незаметно для себя стала превозносить
Жюльена маркизу де Круазенуа и своему брату. Она говорила с таким жаром, что
это в конце концов уязвило их.
- Берегитесь этого молодого человека с его энергичным характером! -
воскликнул ее брат. - Начнись опять революция, он всех нас отправит на
гильотину.
Она остереглась отвечать на это и принялась подшучивать над братом и
маркизом де Круазенуа по поводу того страха, который внушала им решимость.
Ведь, в сущности, это просто страх столкнуться с чем-то непредвиденным,
просто боязнь растеряться перед непредвиденным...
- Вечно, вечно, господа, у вас этот страх очутиться в смешном положении
- пугало, которое, к несчастью, погребено в тысяча восемьсот шестнадцатом
году.
"В стране, где существуют две партии, - говорил г-н де Ла-Моль, -
смешного положения быть не может". Его дочь поняла, что он хотел этим
сказать.
- Итак, господа, - говорила она недругам Жюльена, - вы будете бояться
всю вашу жизнь, а потом вам споют:
Ведь это был не волк, а просто волчья тень.
Вскоре Матильда ушла от них. Слова брата ужаснули ее: она долго не
могла успокоиться, но на другой день пришла к заключению, что это -
величайшая похвала.
"В наше время, когда всякая решимость умерла, его решимость пугает их.
Я повторю ему слова моего брата. Мне хочется посмотреть, что он на это
ответит. Надо только уловить такой момент, когда у него загораются глаза.
Тогда он не может мне лгать".
"А что, если это Дантон? - промолвила она, очнувшись от долгого
раздумья. - Ну что ж! Начнись опять революция, какую роль придется тогда
играть Круазенуа и моему брату? Она уже предопределена заранее:
величественная покорность Судьбе. Это будут героические бараны, которые
дадут перерезать себя без малейшего сопротивления. Единственно, чего они
будут опасаться, умирая, - это опять-таки погрешить против хорошего тона. А
мой маленький Жюльен, если у него будет хоть какая-нибудь надежда спастись,
всадит пулю в лоб первому якобинцу, который явится его арестовать. Уж он-то
не побоится дурного тона, нет".
Эти слова заставили ее задуматься. Они пробудили в ней какие-то
мучительные воспоминания, и весь ее задор сразу пропал. Слова эти напомнили
ей шутки г-д де Келюса, де Круазенуа, де Люза и ее брата. Все они в один
голос упрекали Жюльена в том, что у него вид святоши - смиренный,
лицемерный.
- Ах, - вдруг воскликнула она с радостно загоревшимся взором, - их
ехидство и эти постоянные шутки и доказывают, наперекор им самим, что это
самый замечательный человек из всех, кого мы видели в эту зиму! Что им за
дело до его недостатков, до его смешных странностей? В нем есть настоящее
величие, и этото их и задевает, несмотря на всю их снисходительность и
доброту. Разумеется, он беден и он учился, чтобы стать священником, а они
командуют эскадронами, и им нет надобности учиться. Это много удобнее.
И, однако, несмотря на все минусы - этот его неизменный черный костюм и
поповскую мину, с которой бедняжке приходится ходить, чтобы не умереть с
голоду, - его превосходство пугает их. Это совершенно ясно. А эта поповская
господина академика всего можно ожидать".
Жюльен застал его однажды на коленях перед маркизой де Ла-Моль: он
выпрашивал у нее должность податного инспектора по табачным изделиям для
своего племянника в провинции. Вечером молоденькая камеристка м-ль де
Ла-Моль, которая кокетничала с Жюльеном как некогда Элиза, дала ему понять,
что госпожа ее надевает этот траур вовсе не для того, чтобы на нее глазели.
По-видимому, эта причуда проистекала из сокровенных свойств ее натуры. Она
действительно любила этого де Ла-Моля, обожаемого любовника самой
просвещенной королевы того века, погибшего за то, что он пытался вернуть
свободу своим друзьям. И каким друзьям! Первому принцу крови и Генриху IV.
Привыкнув к той совершенной естественности, которая обнаруживалась во
всех поступках г-жи де Реналь, Жюльен не находил в парижских женщинах
ничего, кроме жеманства, и когда ему хоть немножко было не по себе, он
просто не знал, о чем говорить с ними. М-ль де Ла-Моль оказалась
исключением.
Теперь уж он больше не считал сухостью сердца этот своеобразный род
красоты, который сочетается с благородной осанкой. Он подолгу разговаривал с
м-ль де Ла-Моль, прогуливаясь с нею в ясные весенние дни по саду под
распахнутыми окнами гостиной. Как-то она сказала ему, что читает историю
д'Обинье и Брантома. "Престранное чтение! - подумал Жюльен. - А маркиза не
разрешает ей читать романы Вальтера Скотта!?"
Однажды она ему рассказала - и глаза ее так блестели при этом, что
можно было не сомневаться в ее искренности, - о поступке одной молодой
женщины в царствование Генриха III, - она только что прочла это в мемуарах
Летуаля: женщина эта, узнав, что муж ей изменяет, пронзила его кинжалом.
Самолюбие Жюльена было польщено. Эта особа, окруженная таким почетом и,
по словам академика, вертевшая всеми в доме, снисходила до разговоров с ним
чуть ли не в дружеском тоне.
"Нет, я, должно быть, ошибся, - подумал через некоторое время Жюльен. -
Это вовсе не дружеский тон: просто я нечто вроде наперсника из трагедии, а
ей не терпится поговорить. Ведь я у них слыву ученым. Надо мне почитать
Брантома, д'Обинье, Летуаля. Тогда я смогу хоть поспорить об этих историях,
которые рассказывает мне мадемуазель де Ла-Моль. Надо мне выйти из роли
немого наперсника".
Мало-помалу его беседы с молодой девушкой, державшей себя с таким
достоинством и вместе с тем так непринужденно, становились все более и более
интересными. Он забывал свою печальную роль возмутившегося плебея. Он
обнаружил, что она довольно начитанна и даже рассуждает неплохо. Мысли,
которые она высказывала во время прогулок в саду, сильно отличались от тех,
которые она выражала в гостиной. Иногда в разговоре с ним она так
воодушевлялась и говорила с таким жаром, что это было полнейшей
противоположностью ее обычной манере держаться - такой высокомерной и
холодной.
- Войны Лиги - вот героические времена Франции, - сказала она ему
однажды, и глаза ее сверкали восторгом и воодушевлением. - Тогда каждый
бился во имя чего-то, что должно было принести победу его единомышленникам,
а не ради того только, чтобы получить орден при вашем императоре.
Согласитесь, что тогда было меньше эгоизма и всякой мелочности. Люблю я этот
век.
- И Бонифас де Ла-Моль был его героем, - сказал ей Жюльен.
- По крайней мере он был любим так, как, должно быть, приятно быть
любимым. Найдется ли сейчас на свете женщина, которая решилась бы
прикоснуться к отрубленной голове своего любовника?
Госпожа де Ла-Моль позвала свою дочь. Лицемерие, если оно хочет быть
полезным, должно скрываться, а Жюльен, как мы видим, наполовину признался
м-ль де Ла-Моль в своей страсти к Наполеону.
"Вот в этом-то и есть их огромное преимущество над нами, - подумал
Жюльен, оставшись в саду один. - История их предков возвышает их над
заурядными чувствами, и им нет необходимости постоянно думать о средствах к
существованию. Какое убожество! - прибавил он с горечью. - Я просто
недостоин рассуждать об этих высоких предметах. Жизнь моя - это сплошное
лицемерие, и все это только потому, что у меня нет тысячи франков ренты на
хлеб насущный".
- О чем это вы мечтаете, сударь? - спросила его Матильда, которая
вернулась к нему бегом.
Жюльен устал презирать самого себя. Из гордости он откровенно сказал
ей, о чем думал. Он сильно покраснел, ибо говорил о своей бедности такой
богатой особе. Он старался хорошенько дать ей понять своим независимым,
гордым тоном, что ничего не просит. Никогда еще он не казался Матильде таким
красивым: она уловила в выражении его лица чувствительность и искренность,
которых ему так часто недоставало.
Прошло около месяца. Как-то раз Жюльен, задумавшись, прогуливался в
саду особняка де Ла-Моль, но теперь на лице его уже не было выражения
суровости и философической непримиримости, которое налагало на него
постоянное сознание своей приниженности. Он только что проводил до дверей
гостиной м-ль де ЛаМоль, которая сказала ему, что она ушибла ногу, бегая с
братом.
"Она как-то странно опиралась на мою руку! - размышлял Жюльен. - Или я
фат, или я действительно ей немного нравлюсь. Она слушает меня с таким
кротким лицом, даже когда я признаюсь ей, какие мучения гордости мне
приходится испытывать. Воображаю, как бы они все удивились в гостиной, если
бы увидали ее такою. Я совершенно уверен, что ни для кого у нее нет такого
кроткого и доброго выражения лица".
Жюльен старался не преувеличивать этой необыкновенной дружбы. Сам он
считал ее чем-то вроде вооруженного перемирия. Каждый день, встречаясь друг
с другом, прежде чем перейти на этот чуть ли не теплый, дружеский тон,
который был у них накануне, они словно спрашивали себя - "Ну, как сегодня,
друзья мы или враги?" В первых фразах, которыми они обменивались, суть
разговора не имела никакого значения. Форма обращения - вот к чему
настороженно устремлялось внимание обоих. Жюльен прекрасно понимал, что,
если он только раз позволит этой высокомерной девушке безнаказанно оскорбить
себя, все будет потеряно. "Если уж ссориться, так лучше сразу, с первой же
минуты, защищая законное право своей гордости, чем потом отражать эти уколы
презрения, которые неизбежно посыплются на меня, стоит мне только хоть в
чем-либо поступиться моим личным достоинством, допустить хоть малейшую
уступку".
Уже не раз Матильда, когда на нее находило дурное настроение, пыталась
принять с ним тон светской дамы, - и какое необыкновенное искусство
вкладывала она в эти попытки! - но каждый раз Жюльен тотчас же пресекал их.
Однажды он оборвал ее очень резко:
- Если мадемуазель де Ла-Моль угодно что-либо приказать секретарю
своего отца, он, безусловно, должен выслушать ее приказание и повиноваться
ей с совершенным почтением, но сверх этого он не обязан говорить ни слова.
Ему не платят за то, чтобы он сообщал ей свои мысли.
Эти взаимоотношения и кое-какие странные подозрения, возникавшие у
Жюльена, прогнали скуку, которая одолевала его в первые месяцы в этой
гостиной, блиставшей таким великолепием, но где так всего опасались и где
считалось неприличным шутить над чем бы то ни было.
"Вот было бы забавно, если бы она влюбилась в меня! Но любит она меня
или нет, у меня установились тесные дружеские отношения с умной девушкой,
перед которой, как я вижу, трепещет весь дом и больше всех других этот
маркиз де Круазенуа. Такой вежливый, милый, отважный юноша, ведь у него все
преимущества: и происхождение и состояние! Будь у меня хоть одно из них,
какое бы это было для меня счастье! Он без ума от нее, он должен стать ее
мужем. Сколько писем заставил меня написать маркиз де Ла-Моль обоим
нотариусам, которые подготавливают этот контракт! И вот я, простой
подчиненный, который утром с пером в руке сидит и пишет, что ему велят,
спустя каких-нибудь два часа здесь, в саду, я торжествую над этим
приятнейшим молодым человеком, потому что в конце концов предпочтение,
которое мне оказывают, разительно, несомненно. Возможно, правда, что она
ненавидит в нем именно будущего супруга, - у нее на это хватит высокомерия.
А тогда, значит, милости, которые оказываются мне, - это доверие,
оказываемое наперсникуслуге.
Да нет, либо я с ума сошел, либо она ко мне неравнодушна. Чем холоднее
и почтительнее я с ней держусь, тем сильнее она добивается моей дружбы.
Можно было бы допустить, что это делается с каким-то умыслом, что это
сплошное притворство, но я вижу, как у нее сразу загораются глаза, стоит мне
только появиться. Неужели парижанки способны притворяться до такой степени?
А впрочем, не все ли равно? Видимость в мою пользу! Будем же наслаждаться
этой видимостью. Бог мой, до чего же она хороша! Как нравятся мне эти
огромные голубые глаза, когда видишь их совсем близко, когда они смотрят
прямо на тебя, как это теперь часто бывает. Какая разница - эта весна и
весна в прошлом году, когда я чувствовал себя таким несчастным и когда
только сила воли поддерживала меня среди этих трех сотен лицемеров, злобных,
отвратительных. И сам я был почти такой же злобный, как они".
Но в минуты сомнения Жюльен говорил себе: "Эта девица потешается надо
мной. Она сговорилась со своим братом, и они дурачат меня. Но ведь она,
кажется, так презирает его за слабохарактерность. Он храбр, и только,
говорила она мне. Да и вся храбрость его только в том, что он не боялся
испанских шпаг; а в Париже он боится всего: шагу не ступит, вечно дрожит,
как бы не попасть в смешное положение. У него нет ни одной мысли, которая бы
хоть чуточку отступала от общепринятых взглядов. Мне даже приходится всегда
заступаться за него. Ведь это девятнадцатилетняя девушка! Возможно ли в этом
возрасте притворяться с таким постоянством, ни на секунду не изменяя себе?
Но, с другой стороны, стоит только мадемуазель де Ла-Моль устремить на
меня свои огромные голубые глаза и с таким особенным выражением, как граф
Норбер сейчас же уходит. В этом есть что-то подозрительное: должно быть, он
возмущен, что сестра отличает какого-то слугу из домашней челяди: ведь я сам
слышал, как герцог де Шон так именно и отзывался обо мне". При этом
воспоминании злоба вытеснила в Жюльене все другие чувства. "Может быть, этот
маньяк-герцог питает пристрастие к старинной манере выражаться?"
"Да, она красива, - продолжал Жюльен, сверкая глазами, как тигр, - я
овладею ею, а потом уйду. И горе тому, кто попробует меня задержать!"
Предаваться этим мечтам стало теперь единственным занятием Жюльена: он
ни о чем другом не мог думать. Дни для него летели, как часы.
Едва у него выдавалась минута, когда он хотел заняться чем-нибудь
серьезным, как мысли его уносились прочь; проходило четверть часа, и он,
очнувшись, чувствовал, как сердце его замирает, охваченное жадным
стремлением, в голове стоит туман, и весь он поглощен только одним: "Любит
ли она меня?"
ВЛАСТЬ ЮНОЙ ДЕВУШКИ
Я восхищаюсь ее красотой, но боюсь ее ума.
Мерите.
Если бы Жюльен, вместо того, чтобы превозносить про себя красоту
Матильды или возмущаться унаследованным ею от предков высокомерием, которое
она для него покидала, употребил это время на то, чтобы понаблюдать за тем,
что происходит в гостиной, он бы понял, в чем заключалась ее власть над
всеми окружающими. Стоило только кому-нибудь не угодить м-ль де Ла-Моль, она
всегда умела наказать виновного столь тонко рассчитанной, столь меткой
шуткой, которая, не выходя за пределы приличий, ранила так остро, что укол,
нанесенный ею, давал себя чувствовать все сильнее и сильнее, чем больше вы
над этим задумывались. Постепенно он становился невыносимым для
оскорбленного самолюбия. В силу того, что многие вещи, представлявшие собой
предмет заветных стремлений других членов семьи, не имели для нее никакой
цены, она всегда казалась всем необычайно хладнокровной. Аристократический
салон приятен тем, что, выйдя из него, человек может упомянуть о нем при
случае, - и это все. Полное отсутствие мысли, пустые фразы, настолько
банальные, что превосходят всякое ханжество, - все это может довести до
исступления своей тошнотворной приторностью. Вежливость и только вежливость
- сама по себе вещь достойная, но лишь на первых порах. Жюльен испытал это
после того, как первое время был ею изумлен, очарован. Вежливость, говорил
он себе, - это только отсутствие раздражения, которое прорывается при дурных
манерах. Матильда часто скучала; возможно, она скучала бы совершенно так же
в любом ином месте. И вот тут-то придумать какое-нибудь колкое словечко
доставляло ей истинное развлечение и удовольствие.
И, может быть, только для того, чтобы изощряться в этом над более
занятными жертвами, чем ее почтенные родители, академик да еще пять-шесть
приживалов, которые заискивали перед ней, она и подавала надежды маркизу де
Круазенуа, графу де Келюсу и еще двум-трем в высшей степени достойным
молодым людям. Это были для нее просто новые мишени для насмешек.
Мы вынуждены с огорчением признаться, - ибо мы любим Матильду, - что от
кой-кого из этих молодых людей она получала письма, а иной раз и отвечала
им. Спешим добавить, что в современном обществе с его нравами эта девушка
составляла исключение. Уж никак не в недостатке благонравия можно было
упрекнуть воспитанниц аристократического монастыря Сердца Иисусова.
Однажды маркиз де Круазенуа вернул Матильде довольно неосмотрительное
письмо, которое она написала ему накануне; проявляя столь мудрую
осторожность, он надеялся подвинуть вперед свои дела. Но Матильду в этой пе-
реписке пленяло именно безрассудство. Ей нравилось рисковать. После этого
она не разговаривала с ним полтора месяца.
Ее забавляли письма этих молодых людей, но, по ее словам, все они были
похожи одно на другое. Вечно одни и те же изъявления самой глубокой, самой
безутешной любви.
- Все они на один лад, рыцари без страха и упрека, готовые хоть сейчас
отправиться в Палестину, - говорила она своей кузине. - Можно ли представить
себе что-нибудь более невыносимое? И такие письма мне предстоит получать всю
жизнь! Ведь стиль этих посланий может изменяться ну разве что раз в двадцать
лет, в соответствии с родом занятий, на которые меняется мода. Уж, верно, во
времена Империи они все-таки были не так бесцветны. Тогда молодые люди из
светского общества либо наблюдали, либо совершали сами какие-то дела, в
которых действительно было что-то великое. Мой дядя герцог Н. был в бою под
Ваграмом.
- Да разве требуется какой-нибудь ум, чтобы рубить саблей? - возразила
мадемуазель Сент-Эридите, кузина Матильды. - Но уж если кому это довелось,
так они вечно только об этом и рассказывают.
- Так что же! Эти рассказы доставляют мне удовольствие. Участвовать в
настоящем сражении, в наполеоновской битве, когда на смерть шли десять тысяч
солдат, - это доказывает истинную храбрость. Смотреть в лицо опасности -
возвышает душу и избавляет от скуки, в которой погрязли все мои несчастные
поклонники, - а она так заразительна, эта скука! Кому из них может прийти
мысль совершить что-нибудь необыкновенное? Они добиваются моей руки, -
подумаешь, какой подвиг! Я богата, отец мой создаст положение зятю! Ах, если
бы он нашел мне кого-нибудь хоть чуточку позанятнее!
Образ мыслей Матильды, живой, ясный, красочный, влиял несколько
развращающе на ее язык, как вы это можете заметить. Частенько какое-нибудь
ее словечко коробило ее благовоспитанных друзей. И если бы только Матильда
не пользовалась таким успехом, они чуть ли не открыто признались бы в том,
что у нее иногда проскальзывают кое-какие сочные выражения, отнюдь не
совместимые с женской деликатностью.
А она, в свою очередь, была жестоко несправедлива к этим изящным
кавалерам, которыми кишит Булонский лес. Она смотрела на будущее не то чтобы
с ужасом, - это было бы слишком сильное чувство, - но с отвращением -
явление весьма редкое в таком возрасте.
Чего ей было желать? Все у нее было: богатство, знатность,
происхождение, ум, красота, - всем этим, как уверяли ее окружавшие и как она
знала сама, ее щедро наделила воля случая.
Вот каким размышлениям предавалась эта самая за" видная наследница во
всем Сен-Жерменском предместье, когда она вдруг почувствовала, что ей
доставляют удовольствие прогулки с Жюльеном. Ее изумляла его гордость: она
восхищалась тонкостью ума этого простолюдина. "Он сумеет попасть в епископы,
как аббат Мори", - думала она.
Вскоре это искреннее и отнюдь не наигранное упорство, с которым наш
герой оспаривал некоторые ее мысли, заинтересовало ее; она задумывалась над
этим; она посвящала свою приятельницу во все подробности своих разговоров с
ним, и ей казалось, что она никак не может передать их подлинный характер,
их оттенки.
И вдруг ее озарила мысль: "Мне выпало счастье полюбить, - сказала она
себе однажды в неописуемом восторге. - Я люблю, люблю, это ясно. Девушка
моего возраста, красивая, умная, - в чем еще она может найти сильные
ощущения, как не в любви? Как бы я ни старалась, я никогда не смогу полюбить
ни этого Круазенуа, ни Келтоса, ни tutti quanti [27]. Они безукоризненны, и,
пожалуй, слишком безукоризненны. Словом, мне с ними скучно".
Она стала припоминать про себя все описания страсти, которые читала в
"Манон Леско", в "Новой Элоизе", в "Письмах португальской монахини" и т.д.
Речь шла, само собой разумеется, о высоком чувстве: легкое любовное
увлечение было недостойно девушки ее лет и ее происхождения. Любовью она
называла только то героическое чувство, которое встречалось во Фракции
времен Генриха III и Бассомпьера. Такая любовь неспособна была трусливо
отступить перед препятствиями; наоборот, она толкала на великие дела. "Какое
несчастье для меня, что у нас сейчас не существует настоящего двора, как
двор Екатерины Медичи или Людовика XIII! Я чувствую, что способна на все
самое смелое, самое возвышенное. Чего бы я только не сделала для такого
доблестного короля, как Людовик XVI, если бы сейчас такой король был у моих
ног! Я повела бы его в Вандею, как любит говаривать барон де Толли, и он
оттуда отвоевал бы свое королевство. Тогда уж никакой Хартии не было бы... А
Жюльен бы мне помогал. Чего ему недостает? Только имени и состояния! Он
создал бы себе имя, создал бы и состояние.
У Круазенуа есть все, но он всю свою жизнь будет только герцогом,
полуроялистом, полулибералом, всегда чем-то неопределенным, средним,
подальше от всяких крайностей, а следовательно, всегда на втором месте.
Да может ли быть какое-нибудь великое деяние, которое не было бы
крайностью в ту минуту, когда его совершают? Вот когда оно уже совершено,
тогда его начинают считать возможным и обыкновенные люди. Да, любовь со
всеми ее чудесами владычествует в моем сердце; я чувствую, это ее пламень
воодушевляет меня. Провидение должно было ниспослать мне эту милость. Не
напрасно же оно соединило в одном существе все преимущества. Мое счастье
будет достойно меня. Каждый день моей жизни не будет бессмысленным
повторением вчерашнего дня. Осмелиться полюбить человека, который так далеко
отстоит от меня по своему общественному положению, - уже в этом есть величие
и дерзание. Посмотрим, будет ли он и впредь достоин меня. Как только я
замечу в нем какую-нибудь слабость, я тотчас же брошу его. Девушка из столь
славного рода, с таким рыцарским характером, какой приписывают мне (так
выразился однажды ее отец), не должна вести себя, как дура.
А именно на эту роль я была бы обречена, если б полюбила де Круазенуа.
Это было бы точь-в-точь повторением того счастья, которым наслаждаются мои
кузины, как раз то, что я от души презираю. Мне заранее известно все, что
мне будет говорить этот бедняжка маркиз, и все, что я должна буду ему
отвечать. Что же это за любовь, от которой тебя одолевает зевота? Уж лучше
стать ханжой. Подумать: подпишут брачный контракт, как это проделали с
младшей из моих двоюродных сестер, и добрые родственники придут в умиление.
Хорошо еще, что им не так легко угодить и они мнутся из-за этого последнего
условия, которое внес накануне в договор нотариус противной стороны".
НЕ ДАНТОН ЛИ ЭТО?
Жажда треволнений - таков был характер прекрасной Маргариты Валуа, моей
тетки, которая вскоре вступила в брак с королем Наваррским, царствующим ныне
во Франции под именем Генриха IV. Потребность рисковать - вот в чем весь
секрет характера этой обворожительной принцессы; отсюда и все ее ссоры и
примирения с братьями, начиная с шестнадцатилетнего возраста. А чем может
рисковать молодая девушка? Самым драгоценным, что есть у нее: своим добрым
именем. По нему судится вся жизнь ее.
Мемуары герцога Ангулемского, побочного сына Карла IX.
"А у меня с Жюльеном никаких контрактов, никаких нотариусов,
предваряющих мещанский обряд. Все будет героическим, все будет предоставлено
случаю. Если не считать знатного происхождения, чего у него нет, это совсем
как любовь Маргариты Валуа к юному де Ла-Молю, самому замечательному
человеку того времени. Но разве я виновата в том, что наши придворные
молодые люди слепо привержены к приличиям и бледнеют при одной мысли о
каком-нибудь хоть чуточку необычном происшествии. Маленькое путешествие в
Грецию или Африку представляется им верхом отваги, да и на это они не
рискнут иначе, как по команде, отрядом. А стоит их только предоставить самим
себе, ими тотчас же овладевает страх, - не перед копьем бедуина, нет, а как
бы не очутиться в смешном положении; и этот страх просто сводит их с ума.
А мой милый Жюльен - как раз наоборот: он все любит делать сам, у этого
исключительного существа никогда в мыслях нет опереться на кого-нибудь,
обратиться к другому за поддержкой. Он всех других презирает, и потому я не
презираю его.
Если бы Жюльен при своей бедности был дворянином, любовь моя была бы
просто пошлейшей глупостью, самым обыкновенным мезальянсом, никогда бы я на
это не пошла; в этом не было бы ничего такого, чем отличаются подлинно
великие страсти, никаких неодолимых препятствий, ни этой темной
неизвестности грядущего".
Мадемуазель де Ла-Моль была так увлечена этими возвышенными
рассуждениями, что на другой день незаметно для себя стала превозносить
Жюльена маркизу де Круазенуа и своему брату. Она говорила с таким жаром, что
это в конце концов уязвило их.
- Берегитесь этого молодого человека с его энергичным характером! -
воскликнул ее брат. - Начнись опять революция, он всех нас отправит на
гильотину.
Она остереглась отвечать на это и принялась подшучивать над братом и
маркизом де Круазенуа по поводу того страха, который внушала им решимость.
Ведь, в сущности, это просто страх столкнуться с чем-то непредвиденным,
просто боязнь растеряться перед непредвиденным...
- Вечно, вечно, господа, у вас этот страх очутиться в смешном положении
- пугало, которое, к несчастью, погребено в тысяча восемьсот шестнадцатом
году.
"В стране, где существуют две партии, - говорил г-н де Ла-Моль, -
смешного положения быть не может". Его дочь поняла, что он хотел этим
сказать.
- Итак, господа, - говорила она недругам Жюльена, - вы будете бояться
всю вашу жизнь, а потом вам споют:
Ведь это был не волк, а просто волчья тень.
Вскоре Матильда ушла от них. Слова брата ужаснули ее: она долго не
могла успокоиться, но на другой день пришла к заключению, что это -
величайшая похвала.
"В наше время, когда всякая решимость умерла, его решимость пугает их.
Я повторю ему слова моего брата. Мне хочется посмотреть, что он на это
ответит. Надо только уловить такой момент, когда у него загораются глаза.
Тогда он не может мне лгать".
"А что, если это Дантон? - промолвила она, очнувшись от долгого
раздумья. - Ну что ж! Начнись опять революция, какую роль придется тогда
играть Круазенуа и моему брату? Она уже предопределена заранее:
величественная покорность Судьбе. Это будут героические бараны, которые
дадут перерезать себя без малейшего сопротивления. Единственно, чего они
будут опасаться, умирая, - это опять-таки погрешить против хорошего тона. А
мой маленький Жюльен, если у него будет хоть какая-нибудь надежда спастись,
всадит пулю в лоб первому якобинцу, который явится его арестовать. Уж он-то
не побоится дурного тона, нет".
Эти слова заставили ее задуматься. Они пробудили в ней какие-то
мучительные воспоминания, и весь ее задор сразу пропал. Слова эти напомнили
ей шутки г-д де Келюса, де Круазенуа, де Люза и ее брата. Все они в один
голос упрекали Жюльена в том, что у него вид святоши - смиренный,
лицемерный.
- Ах, - вдруг воскликнула она с радостно загоревшимся взором, - их
ехидство и эти постоянные шутки и доказывают, наперекор им самим, что это
самый замечательный человек из всех, кого мы видели в эту зиму! Что им за
дело до его недостатков, до его смешных странностей? В нем есть настоящее
величие, и этото их и задевает, несмотря на всю их снисходительность и
доброту. Разумеется, он беден и он учился, чтобы стать священником, а они
командуют эскадронами, и им нет надобности учиться. Это много удобнее.
И, однако, несмотря на все минусы - этот его неизменный черный костюм и
поповскую мину, с которой бедняжке приходится ходить, чтобы не умереть с
голоду, - его превосходство пугает их. Это совершенно ясно. А эта поповская