Стендаль. Красное и черное

душой; вы поклялись мне повиноваться - извольте же держать слово".
Но, пожалуй, разумней воздержаться от описания этого безумия и этого
блаженства.
Мужество Жюльена было столь же велико, сколь и его счастье.
- Мне надо уйти через окно, - сказал он Матильде, когда утренняя заря
заалела за садами на востоке на дальних дымовых трубах. - Жертва, на которую
я иду, достойна вас: я лишаю себя нескольких часов самого ослепительного
счастья, какое когда-либо вкушала душа человеческая; я приношу эту жертву
ради вашего доброго имени. Если вы можете читать в моем сердце, вы поймете,
какому насилию я себя подвергаю Будете ли вы для меня всегда такой, как в
эту минуту? Но сейчас я должен повиноваться голосу чести - это главное.
Знайте, что после первого нашего свидания подозрение пало не только на
воров. Господин де Ла-Моль приказал поставить сторожей в саду. Господин де
Круазенуа окружен шпионами; о нем известно все, каждый его шаг ночью.
- Бедняжка! - воскликнула Матильда и громко расхохоталась.
Ее мать и одна из служанок проснулись; неожиданно ее окликнули через
дверь. Жюльен поглядел на Матильду; она побледнела, резко выговаривая
горничной, а матери даже не соблаговолила ответить.
- Но если им вздумается открыть окно, они увидят лестницу! - сказал
Жюльен.
Он еще раз сжал ее в своих объятиях; бросился к лестнице и не то что
сбежал, а опрометью скатился по ней, - в следующее мгновение он уже стоял на
земле.
Две-три секунды спустя лестница лежала в липовой аллее, и честь
Матильды была спасена. Жюльен, опомнившись, увидал, что он весь в крови и
почти голый; он ободрал себе всю кожу, скользя по лестнице.
Чувство счастья, переполнявшее его, вернуло ему всю его решимость и
силу: если бы на него сейчас напало двадцать человек, он бы, не задумавшись,
бросился на них один, и это даже доставило бы ему удовольствие. К счастью,
его воинские доблести на сей раз не подверглись испытанию; он отнес лестницу
на ее прежнее место, тщательно скрепил державшую ее цепь; он позаботился
даже уничтожить следы от лестницы на грядке с экзотическими цветами под
окном Матильды.
Когда он в темноте приминал рукой рыхлую землю, чтобы убедиться, что
никаких ямок от лестницы больше нет, он почувствовал, как что-то мягко упало
ему на руки, - это была огромная прядь волос; Матильда все-таки отрезала их
и бросила ему.
Она стояла у окна.
- Это посылает тебе твоя служанка, - громко сказала она, - в знак
вечной признательности. Я отрекаюсь от своего разума - будь моим
повелителем.
Жюльен, не помня себя, чуть было не бросился опять за лестницей, чтобы
снова подняться к ней. В конце концов благоразумие одержало верх.
Проникнуть в особняк со стороны сада было не такто просто. Ему удалось
взломать одну из дверей подвала; когда он пробрался в дом, ему пришлось,
соблюдая величайшую осторожность и стараясь производить как можно меньше
шума, взломать дверь в собственную комнату. В своем смятении он оставил в
той комнате, которую он только что так поспешно покинул, все, вплоть до
ключа от двери, он лежал в кармане его сюртука. "Только бы она догадалась
спрятать эти бренные останки", - подумал он.
Наконец усталость превозмогла его бурное счастье, и, когда уже стало
всходить солнце, он заснул глубоким сном.
Звонок к завтраку еле разбудил его; он спустился в столовую. Вскоре
появилась и Матильда. Какой блаженный миг, какая отрада для гордости
Жюльена, когда он увидел сияющие любовью глаза этой красавицы, перед которой
все преклонялись; но благоразумие его вскоре забило тревогу.
Под предлогом, что она будто бы не успела как следует причесаться,
Матильда заколола свои волосы, так что Жюльен с первого взгляда мог
убедиться, какую великую жертву она принесла отрезав для него ночью прядь
своих волос. Если бы это прелестное лицо можно было чем-нибудь испортить, то
Матильда почти добилась своего: вся правая сторона ее прекрасных
пепельнобелокурых волос была отрезана кое-как, на полпальца от головы.
За завтраком все поведение Матильды вполне соответствовало ее
опрометчивой выходке Можно было подумать, что ей не терпелось объявить всему
свету, какую безумную страсть питает она к Жюльену К счастью, в этот день
г-н де Ла-Моль и маркиза были чрезвычайно поглощены предстоящей раздачей
голубых лент и тем, что герцог де Шон был при этом обойден. К концу завтрака
Матильда, разговаривая с Жюльеном, вдруг назвала его "мой повелитель". Он
вспыхнул до корней волос.
Объяснялось ли это простой случайностью, или об этом позаботилась г-жа
де Ла-Моль, но в течение всего этого дня Матильда ни на минуту не оставалась
одна. Вечером, выходя из гостиной в столовую, она все же улучила момент и
шепнула Жюльену:
- Все мои планы расстроены. Вы верите, что это не уловка с моей
стороны? Мама только что распорядилась, чтобы одна из ее служанок спала у
меня в комнате.
Этот день промелькнул с молниеносной быстротой. Жюльен не помнил себя
от счастья. На другой день с семи часов утра он уже сидел в библиотеке, он
надеялся, что м-ль де Ла-Моль зайдет туда; он написал ей длиннейшее письмо.
Однако он увидел ее только много часов спустя, уже за завтраком На этот
раз она была причесана необыкновенно тщательно; при помощи каких-то чудесных
ухищрений то место, где была отхвачена прядь, было искусно скрыто. Она
взглянула на Жюльена раз или два, но вежливым и невозмутимым взором - ив
голову не могло бы прийти, что она способна назвать его "мой повелитель".
Жюльен чуть не задохнулся от удивления... Матильда почти упрекала себя
за все, что она ради него сделала.
Поразмыслив хорошенько, она пришла к заключению, что, может быть, это и
не совсем заурядный человек, но, во всяком случае, не настолько выдающийся,
чтобы стоило ради него совершать все эти безумства. А вообще говоря, она
вовсе не думала о любви; ей сегодня наскучило любить.
Что же касается Жюльена, он переживал все это, как мог бы переживать
подросток, мальчик в шестнадцать лет. Ужасное сомнение, изумление, отчаяние
терзали его попеременно в продолжение всего завтрака, который показался ему
бесконечным.
Едва только появилась возможность, не нарушая приличий, выйти из-за
стола, он бросился сломя голову на конюшню, сам оседлал свою лошадь и
поскакал куда глаза глядят: он опасался, что не удержится и опозорит себя,
обнаружив свою слабость. "Пусть сердце мое отупеет от смертельной усталости,
- думал он, носясь по Медонскому лесу. - Что я сделал, что я такое сказал,
чтобы заслужить подобную немилость?"
"Сегодня ничего не делать, ничего не говорить, - думал он, возвращаясь
домой, - быть таким же мертвецом физически, каким я чувствую себя в душе.
Жюльена больше нет, это только труп его еще содрогается".

XX

ЯПОНСКАЯ ВАЗА

Сердце его на первых порах еще не постигает всей бездны своего
несчастья - оно не столь удручено, сколько взволновано. Но постепенно, по
мере того как возвращается рассудок, оно познает всю глубину своего горя Все
радости жизни исчезают для него, оно теперь ничего не чувствует, кроме
язвящего жала отчаяния, пронзающего его. Да что говорить о физической боли!
Какая боль, ощущаемая только телом, может сравниться с этой мукой?
Жан Поль.

Позвонили к обеду; Жюльен едва успел переодеться. Он увидел Матильду в
гостиной: она уговаривала брата и г-на де Круазенуа не ездить сегодня
вечером в Сюренн к маршальше де Фервак.
Она была с ними как нельзя более очаровательна и любезна. После обеда
появились г-да де Люз, де Келюс и еще кто-то из их друзей. Казалось, м-ль де
Ла-Моль, воспылав нежной дружбой к брату, прониклась благоговейным уважением
к светским правилам и приличиям. Погода в этот вечер была чудесная, но она
настояла на том, чтобы не идти в сад: ей хотелось, чтобы никто не уходил из
гостиной, и они уселись за широкой спинкой кресла г-жи де Ла-Моль Голубой
диван снова сделался центром их маленького кружка, как это бывало зимой.
Сад вызывал у Матильды неприятное чувство или, как ей казалось, нагонял
на нее нестерпимую скуку с ним были связаны воспоминания о Жюльене.
Горе затмевает разум. Наш герой имел глупость задержаться у того самого
плетеного стульчика, на котором он когда-то пожинал столь блестящие победы.
Сегодня никто не обратился к нему, не сказал ему ни слова; его присутствия
словно не замечали. Друзья м-ль де Ла-Моль, сидевшие возле него на конце
дивана, старались нарочно повернуться к нему спиной, - так ему, по крайней
мере, казалось.
"Я в опале", - подумал он. И ему захотелось немножко поближе
присмотреться к этим людям, которые так явно выражали ему свое презрение.
Дядюшка г-на де Люза был назначен на какую-то важную должность при
особе короля, вследствие чего этот блестящий офицер всякий раз, как вступал
с кемнибудь в разговор, считал своим долгом прежде всего сообщить следующую
пикантную подробность: его дядюшка, видите ли, изволил отбыть в семь часов в
СенКлу и рассчитывает там заночевать; это преподносилось как бы вскользь, с
самым простодушным видом, но неукоснительно всем и каждому.
Наблюдая за г-ном де Круазенуа суровым взором человека, познавшего
горе, Жюльен, заметил, что этот любезный и добросердечный молодой человек
придает огромное значение оккультным силам. Он всерьез огорчался и даже
выходил из себя, если кто-либо в его присутствии пытался объяснить
какое-нибудь мало-мальски важное событие простой и естественной причиной.
"Это просто какое-то помешательство, - подумал Жюльен. - Этой чертой своего
характера он удивительно похож на императора Александра, как мне его
описывал князь Коразов". Первый год своего пребывания в Париже бедняга
Жюльен, только что вырвавшийся из семинарии, был до такой степени ослеплен
столь непривычным для него любезным обхождением этих блестящих молодых
людей, что он мог только восхищаться ими. Их настоящий облик начал более или
менее четко вырисовываться для него только теперь.
"Какую недостойную роль я здесь играю!" - внезапно подумал он. Надо
было подняться с этого плетеного стульчика и уйти как-нибудь так, чтобы это
никому не бросилось в глаза. Он пытался что-то придумать, взывал к своему
воображению, чтобы оно хоть что-нибудь подсказало, но оно было поглощено
чем-то совсем другим. Надо было порыться в памяти, но память его, надо
сознаться, мало чем могла помочь ему в этом отношении: бедняжке Жюльену еще
недоставало светских навыков; поэтому, когда он поднялся и вышел из
гостиной, у него это получилось в высшей степени неловко и привлекло к нему
всеобщее внимание. Для всех было очевидно, что он чем-то чрезвычайно
подавлен. Ведь он чуть ли не целый час проторчал здесь на положении
навязчивого приживалы, перед которым даже не считают нужным скрывать, что о
нем думают.
Однако критические наблюдения, которым он только что подверг своих
соперников, помешали ему отнестись к своему несчастью трагически:
воспоминание о том, что произошло третьего дня, поддерживало его гордость.
"Каковы бы ни были их неисчислимые преимущества передо мной, - думал он,
выходя в сад, - ни для кого из них Матильда не была тем, чем она
соблаговолила быть для меня дважды".
Но на большее его рассудительности не хватало. Он совершенно не
разбирался в характере этой своеобразной натуры, которая по воле случая
оказалась полновластной владычицей его счастья.
Весь следующий день прошел в том, что он старался довести до полного
изнеможения и себя и свою лошадь. Вечером он уже не пытался приблизиться к
голубому дивану, который Матильда не покидала и на этот раз. Он подметил,
что граф Норбер, встречаясь с ним в доме, даже не удостаивал его взглядом.
"Должно быть, ему стоит это немалых усилий, - подумал он, - ведь обычно это
такой вежливый человек".
Для Жюльена сон был бы теперь истинным счастьем. Но, несмотря на
физическую усталость, воображением его всецело владели прельстительные
воспоминания. Ему не приходило в голову, что его бесконечные прогулки верхом
по лесам в окрестностях Парижа действуют только на него самого и нимало не
задевают ни сердца, ни рассудка Матильды и что, таким образом, он
предоставляет случаю распоряжаться своей судьбой.
Ему казалось, что только одно могло бы принести ему несомненное
облегчение - это поговорить с Матильдой. Но что же мог он решиться сказать
ей?
Об этом-то он и раздумывал, сидя однажды в семь часов утра у себя в
библиотеке, как вдруг увидал входящую Матильду.
- Я знаю, сударь, вы хотите поговорить со мной.
- Боже мой! Да кто вам сказал?
- Я знаю. Не все ли равно, откуда? Если вы человек бесчестный, вы
можете погубить меня или, во всяком случае, можете попытаться сделать это.
Однако эта опасность, в которую я, признаться, не верю, не помешает мне быть
с вами вполне откровенной. Я вас больше не люблю, сударь, мое сумасшедшее
воображение обмануло меня...
Не ожидавший такого ужасного удара Жюльен, обезумев от горя и любви,
начал было в чем-то оправдываться. Что может быть нелепее? Да можно ли
оправдаться в том, что ты перестал нравиться? Но поступки его уже не
управлялись разумом. Слепой инстинкт побуждал его задержать как-нибудь этот
страшный для него приговор. Ему казалось, что, пока он говорит, еще не все
кончено. Матильда не слушала его, его голос раздражал ее, она понять не
могла, как это он осмелился перебить ее.
Нравственные угрызения и уязвленная гордость совсем замучили ее, и она
сейчас чувствовала себя не менее несчастной, чем он. Ее подавляло
невыносимое сознание, что она дала какие-то права над собой этому попику,
сыну деревенского мужика. "Это вроде того, как если бы мне пришлось
сознаться самой себе, что я влюбилась в лакея", - говорила она себе в
отчаянии, раздувая свое несчастье.
Такие дерзкие и гордые натуры отличаются способностью мгновенно
переходить от раздражения против самих себя к неистовой злобе на окружающих,
и сорвать свою злобу в таком случае доставляет им живейшее наслаждение.
Не прошло и минуты, как м-ль де Ла-Моль уже дошла до того, что
обрушилась на Жюльена со всей силой своего уничтожающего презрения. Она была
очень умна и в совершенстве владела искусством уязвлять чужое самолюбие,
нанося ему жесточайшие раны.
Первый раз в жизни Жюльен оказался мишенью для этого блестящего ума,
подстегиваемого самой неудержимой ненавистью. Ему не только не пришло в
голову попробовать как-нибудь защититься, его неистовое воображение тотчас
же обратилось против него и заставило его презирать самого себя. Выслушивая
все эти жестокие, презрительные нападки, так тонко, так безошибочно
рассчитанные на то, чтобы разрушить до основания все его доброе мнение о
самом себе, он думал, что Матильда не только совершенно права, но что она
еще даже щадит его.
А ей доставляло неизъяснимое наслаждение тешить свою гордость, бичуя
таким образом и его и себя за то обожание, которое она испытывала несколько
дней тому назад.
Ей не приходилось ни обдумывать, ни изобретать заново все эти колкости,
которые она теперь преподносила ему с таким удовлетворением. Она просто
повторяла все то, что уже в течение целой недели твердил в ее душе некий
голос, выступавший в защиту всего того, что восставало в ней против любви.
Каждое ее слово стократно увеличивало чудовищные муки Жюльена. Он хотел
бежать, но м-ль де Ла-Моль схватила его за руку и властно удержала.
- Соблаговолите заметить, что вы говорите очень громко, - сказал он ей.
- Вас могут услышать в соседних комнатах.
- Ну и что ж! - гордо возразила м-ль де ЛаМоль. - Кто осмелится мне
сказать, что меня слышали? Я хочу излечить раз навсегда ваше мелкое
самолюбие от тех представлений, которые оно могло составить на мой счет.
Когда, наконец, Жюльен вышел из библиотеки, он был до такой степени
изумлен, что даже не так уж сильно ощущал свое горе "Итак, она меня больше
не любит, - повторял он себе вслух, словно для того, чтобы хорошенько
уяснить свое положение. - Выходит, что она любила меня всего восемь или
десять дней, а я буду любить ее всю жизнь!
Да может ли это быть? Ведь еще несколько дней тому назад она не
занимала в моем сердце никакого места! Никакого!"
Сердце Матильды ликовало, упиваясь гордостью: вот она и порвала все,
раз навсегда! Она была необыкновенно счастлива, что ей удалось одержать
столь блестящую победу над этой, так сильно одолевшей ее слабостью. "Теперь
этот мальчишка поймет, наконец, что он не имеет и никогда не будет иметь
надо мной никакой власти". Она была до того счастлива, что в эту минуту
действительно не испытывала никакой любви.
После такой чудовищно жестокой и унизительной сцены для всякого
существа, не столь пылкого, как Жюльен, любовь была бы немыслима. Ни на
минуту не теряя самообладания и не роняя своего достоинства, м-ль де Ла-Моль
ухитрилась наговорить ему таких беспощадных и бьющих по самому сердцу вещей,
что они вполне могли показаться справедливыми даже и потом, когда он
вспоминал о них более или менее хладнокровно.
Заключение, к которому Жюльен пришел в первую минуту после этой
поразительной сцены, сводилось к тому, что Матильда - неистовая гордячка. Он
твердо верил, что между ними все кончено навсегда, и, однако, на другой
день, за завтраком, он смущался и робел. До сих пор его нельзя было
упрекнуть в такой слабости. Как в малом, так и в большом он всегда точно
знал, как ему надлежит и как он намерен поступить, и поступал
соответственно.
В этот день, после завтрака, г-жа де Ла-Моль попросила его передать ей
некую бунтовщическую, но при этом весьма редкую брошюрку, которую ей сегодня
утром потихоньку принес духовник, и Жюльен, доставая ее с консоля, опрокинул
старинную голубую фарфоровую вазу, на редкость безобразную.
Госпожа де Ла-Моль, отчаянно вскрикнув, вскочила и подошла посмотреть
на осколки своей ненаглядной вазы.
- Это старинный японский фарфор, - говорила она. - Эта ваза досталась
мне от моей двоюродной бабушки, аббатисы Шельской. Голландцы преподнесли ее
в дар регенту, герцогу Орлеанскому, а он подарил ее своей дочери...
Матильда подошла вслед за матерью, очень довольная тем, что разбили эту
голубую вазу, которая казалась ей страшно уродливой. Жюльен стоял молча, и
по его виду незаметно было, что он очень сконфужен; подняв глаза, он увидел
рядом с собой м-ль де Ла-Моль.
- Эта ваза, - сказал он ей, - разбита вдребезги, уничтожена навсегда.
То же случилось с одним чувством, которое некогда владело моим сердцем. Я
прошу вас простить мне все те безумства, которые оно заставило меня
совершить.
И он вышел.
- Право, можно подумать, - сказала г-жа де ЛаМоль, когда он удалился, -
что господин Сорель очень горд и доволен тем, что он здесь натворил.
Эти слова кольнули Матильду в самое сердце.
"А ведь это правда, - подумала она, - мама верно угадала;
действительно, это то, что он сейчас чувствует". И тут только сразу пропала
вся радость, которая до сих пор наполняла ее после вчерашней сцены. "Итак,
все кончено, - сказала она себе с видимым спокойствием. - Это будет мне
серьезным уроком. Я допустила чудовищную, унизительную ошибку, после этого
мне хватит благоразумия на всю жизнь".
"Ах, если бы то, что я сказал, было правдой! - думал Жюльен. - Почему
любовь, которую пробудила во мне эта сумасбродка, все еще терзает меня?"
А любовь эта не только не угасала, как он надеялся, а разгоралась все
сильней и сильней. "Она сумасшедшая, это верно, - говорил он себе. - Но
разве от этого она менее обаятельна? Есть ли на свете женщина красивее ее?
Все, что есть самого изысканного и утонченного, все, что только может
пленять взор, все это в таком изобилии сочетается в мадемуазель де Ла-Моль!"
И воспоминания о минувшем счастье овладевали Жюльеном и разрушали все, что с
таким трудом воздвигал его рассудок.
Тщетно разум пытается бороться с подобного рода воспоминаниями, - его
мучительные усилия лишь увеличивают их сладостное очарование.
Прошли сутки после того, как Жюльен разбил старинную японскую вазу, и
можно без преувеличения сказать: несчастнее его не было человека на свете.

XXI

СЕКРЕТНАЯ НОТА

Ибо все, что я рассказываю, я сам видел; а если, глядя на это, я в
чемлибо и обманулся, то, во всяком случае, я не обманываю вас, рассказывая
вам это.
Письмо к автору.

Маркиз позвал Жюльена к себе; г-н де Ла-Моль, казалось, помолодел:
глаза его сверкали.
- Поговорим-ка немного о вашей памяти, - сказал он Жюльену. - Говорят,
она у вас замечательная! Способны ли вы выучить наизусть четыре страницы, а
потом отправиться в Лондон и там повторить их? Но в точности, слово в слово?
Маркиз раздраженно мял в руках свежий номер "Котидьен", тщетно стараясь
скрыть необычайную серьезность, какой Жюльен никогда еще не видал у него,
даже когда дело касалось его процесса с де Фрилером.
Жюльен был уже достаточно опытен и понимал, что должен совершенно
всерьез принимать этот шутливый тон, которым с ним старались говорить.
- Вряд ли этот номер "Котидьен" достаточно занимателен, но если
господин маркиз разрешит, завтра утром я буду иметь честь прочитать его весь
наизусть.
- Как? Даже объявления?
- В точности. Не пропуская ни слова.
- Вы ручаетесь, вы мне обещаете это? - вдруг спросил маркиз с
неожиданной серьезностью.
- Да, сударь, и разве только страх нарушить обещание мог бы ослабить
мою память.
- Видите ли, я забыл вас спросить об этом вчера. Я не собираюсь
заставлять вас клясться мне, что вы никогда никому не повторите того, что
сейчас услышите, - я слишком хорошо знаю вас, чтобы оскорбить вас таким
подозрением. Я поручился за вас. Вы поедете со мной в один дом, где
соберутся двенадцать человек. Вы будете записывать в точности все, что
скажет каждый из них.
Не беспокойтесь, это будет не общий неопределенный разговор, все будут
говорить по очереди. Конечно, это не значит, что будет соблюдаться строгий
порядок, - добавил маркиз, снова переходя на легкий, шутливый тон, который
был ему так свойствен. - Пока мы будем беседовать, вы испишете страниц
двадцать, потом мы вернемся с вами домой и выкроим из этих двадцати страниц
четыре. И вот эти четыре странички вы мне прочтете завтра наизусть вместо
всего номера "Котидьен". А затем вы тотчас же уедете: вы отправитесь на
почтовых и будете разыгрывать из себя молодого человека, путешествующего
ради собственного удовольствия. Ваша задача будет состоять в том, чтобы ни
одна душа вас не заметила. Вы приедете к очень высокопоставленному лицу. Там
уже вам потребуется проявить некоторую ловкость. Дело в том, что вам надо
будет обмануть всех, кто его окружает, ибо среди его секретарей, среди слуг
его есть люди, подкупленные нашими врагами; они подстерегают наших посланцев
и стараются перехватить их. У вас будет рекомендательное письмо, но оно, в
сущности, не будет иметь никакого значения.
Как только его светлость взглянет на вас, вы вынете из кармана мои часы
- вот они, я вам даю их на время вашего путешествия. Возьмите их, чтобы они
уже были у вас, а мне отдайте ваши.
Герцог сам соизволит записать под вашу диктовку эти четыре страницы,
которые вы выучите наизусть.
Когда это будет сделано - но никак не раньше, заметьте это себе, - вы
расскажете его светлости, если ему будет угодно спросить вас, о том
заседании, на котором вы сейчас будете присутствовать.
Я думаю, в дороге вам не придется скучать, ибо между Парижем и
резиденцией министра найдется немало людей, которые почтут за счастье прист-
релить аббата Сореля. Тогда его миссия будет окончена, и полагаю, что дело
наше весьма затянется, ибо, дорогой мой, как же мы сумеем узнать о вашей
смерти? Ваше усердие не может простираться до того, чтобы самому сообщить
нам о ней.
Отправляйтесь же немедленно и купите себе костюм, - сказал маркиз,
снова переходя на серьезный тон. - Оденьтесь так, как это считалось в моде,
ну, скажем, тому назад два года. Сегодня вечером вы должны иметь вид
человека, мало заботящегося о своей внешности. А в дороге, наоборот, вы
должны быть таким, как обычно. Это вас удивляет? Я вижу, что
подозрительность ваша уже угадала? Да, друг мой, одно из почтенных лиц, чью
речь вы услышите, вполне способно сообщить кое-кому некоторые сведения, а
потом вас отлично могут попотчевать опиумом на каком-нибудь гостеприимном
постоялом дворе, где вы остановитесь поужинать.
- Уж лучше дать тридцать лье крюку, - сказал Жюльен, - и не ехать
прямой дорогой. Я полагаю, речь идет о Риме...
У маркиза сделался такой надменный и недовольный вид, какого Жюльен не
видал у него со времени Бре-ле-о.
- Об этом, сударь, вы узнаете, когда я сочту уместным сообщить вам это.
Я не люблю вопросов.
- Это был не вопрос, - горячо возразил Жюльен. - Клянусь вам, сударь, я
просто думал вслух, я искал про себя наиболее безопасный путь.
- Да, похоже на то, что ваши мысли витали где-то очень далеко. Не
забывайте, что посланник, да еще в ваши годы, ни в коем случае не должен
производить впечатление, что он посягает на чье-то доверие.
Жюльен был чрезвычайно смущен - действительно, он сглупил. Его
самолюбие пыталось найти оправдание и не находило его.
- И учтите еще, - добавил г-н де Ла-Моль, - что стоит только человеку
сделать глупость, как он пытается тотчас же сослаться на свои добрые
намерения.
Час спустя Жюльен уже стоял в передней маркиза; вид у него был весьма