Степанов Анатолий Яковлевич. Парад теней

   Дарья побежала встречать гостью и вернулась с Лидией Сергеевной, которая, внимательно посмотрев на мужа, спросила, мало сомневаясь в ответе:
   - Ты что - выпил?
   - "По сто! Выпьем, ей-богу, и счет!" - пропел начало "Шотландской песни" в своей текстовой интерпретации отставной полковник.
   - Не беспокойся, счет я тебе предъявлю, - заверила Лидия Сергеевна и обратилась к Дарье: - Он не утомил вас, Даша? Он, когда в кураже, да еще если малость выпьет, страшно надоедливый.
   - Он - замечательный, - мягко не согласилась Дарья и добавила, впервые за весь разговор робко улыбнувшись: - Безобразник.
   - Я, пожалуй, пойду, - сообщил Сырцов и посмотрел на Дарью.
   Она подошла к нему, взяла его руки в свои и беспомощно попросила:
   - Может, останетесь, Георгий?
   - С радостью, - он незаметно для остальных ласково сжал ее ладони, но не могу. Через полтора часа у меня встреча с полковником Маховым.
   - Тогда идите, - грустно сдалась она. Он поочередно без слов поцеловал ей обе руки и шагнул к двери. Там остановился, развернулся и отвесил элегантный поклон.
   - Во дает! - вскричал Смирнов. - Лидка, гордись! Твоя школа!
   * * *
   Здесь тоже утешали. И утешались. Вне расписания они посетили свою тайную квартиру. Утешались яростно и безоглядно. Теперь отдыхали.
   - Галя, - позвал Кирилл. Они не смотрели друг на друга, лежа на спинах, они смотрели в потолок.
   - Не надо, Кира. Прошу тебя, не надо, - тихо взмолилась Галина.
   - Что - не надо? - плохо скрывая раздражение, спросил он.
   - Душу рвать. И себе, и мне.
   - Не буду. Но прошу тебя, ответь мне на простой вопрос: что мне делать?
   - Ничего, - убежденно сказала Галина Васильевна.
   - Ничего? Я ничего не буду делать, а тот, кто вложил в Данины руки пистолет, будет делать все, что захочет?
   - Дани нет, Кира. И его не возвратить.
   - Он мертв, а мерзавцы будут жить!
   - Кобрин тоже мертв, Кира. А он - главный виновник гибели Даниила. Возмездие свершилось. И остановимся на этом. Ненависть сожрет нашу любовь, вот чего я боюсь пуще смерти. В этом мире нас только двое. Я и ты. Ты и я. И никого, и ничего нам не надо.
   - Ты и я. Я и ты, - повторил он. - А еще твой муж. А еще моя жена. А еще неизлечимая боль и ни на минуту не отпускающее чувство вины перед мертвым Даней.
   - Боль пройдет, и чувство вины притупится. И вообще никакой твоей вины нет.
   - Я преступно мало уделял внимания Дане. В этом моя вина.
   - Ты - добрый. - Она повернулась на бок и поцеловала его в щеку. Ты - умный. - И поцеловала в нос. - Ты- слабый. - Поцеловала в лоб. - Ты мнительный и закомплексованный. - Она поцеловала его в губы и села на краю кровати. - Выпить хочешь?
   - Я напиться хочу.
   - Ну, напиться я тебе не дам, - заверила Галина и, накинув махровый халатик, отправилась на кухню. Кирилл слез с кровати и стал одеваться.
   - Это что такое? - войдя, гневно удивилась Галина. - Куда это ты собрался?
   - Никуда. Просто одеться хотел.
   "В трусах и майке хорош будешь", - решила она и поставила принесенный ею поднос на столик у кровати. Галина Васильевна все любила и умела делать красиво: на подносе стояли два запотевших стакана с прозрачным, густоватым напитком, в котором плавали круглые льдинки и две чудесные вишенки. А к краям стаканов соблазнительно были прицеплены кружочки лимона.
   Они рядком присели на кровать, и Галина произнесла тост:
   - За то, что все прошло...
   - Что уже прошло? - перебивая, в недоумении спросил он.
   - Все скверное и ужасное в нашей жизни - прошло, - твердо решила она.
   - А муж? А жена? - усмехнулся Кирилл.
   - Что нам они? - спокойно возразила она и отхлебнула из стакана.
   - Почему ты не уйдешь от него?
   - А ты от нее?
   - Я не могу от нее уйти, потому что она погибнет без меня. Она ничего в этой жизни не умеет, кроме как книжки читать. И она очень больна. А ты все-таки почему?
   - Дети, - коротко ответила она.
   - Не надо про детей. Ты их и видишь раз в полгода. Их мать - твоя мать, и они уже почувствовали это. Я видел, как они встречали тебя. Как красивую и добрую дальнюю родственницу.
   - Им там, в Австрии, хорошо. Во всяком случае, лучше, чем в моем доме. Но я их заберу к себе, обязательно заберу!- убеждала себя Галина.
   - Когда разведешься, я полагаю. Но почему ты не разводишься?
   - Ты меня не любишь, вот что, - сказала Галина и поставила стакан на поднос.
   - Я тебя люблю, - подчеркивая каждое слово, ответил Кирилл.
   - Тогда почему ты позволяешь чужому миру влезать в наши отношения? У нас свой единственный мир: ты и я.
   - Позволяй миру или не позволяй, он все равно влезет. А у нас с тобой не мир, Галя, а искусственный мирок, созданный как гомункулюс алхимиками.
   - Любовь - не алхимия, Кира. Моя любовь к тебе проста, реальна и всеобъемлюща, - страстно заговорила она.- И эгоистична, страшно эгоистична, куда уж денешься. Я хочу, чтобы ты был мой, мой. И пусть тебе это покажется кощунством, Данина смерть, принесшая страшное горе тебе и, смею сказать, мне, в конце концов принесла тебе и мне горький покой и гармонию катарсиса. Тебя перестало рвать на куски твое чувство долга, Кира.
   - Это ужасно, что ты говоришь! - Он автоматически выпил стакан до дна, поставил его на поднос и повторил: - Это ужасно!
   - Я откровенна с тобой до конца, до дна. И это неопровержимое доказательство моей любви к тебе. Ты боишься остаться без интеллигентных подпорок в виде афишируемой порядочности, подчеркнутой скромности, фальшивой незаинтересованности в успехе, в тонкости чувств, чурающихся пота и крови. Чувства не тонки, не грубы, чувства, если они настоящие чувства, всеохватывающи, и только. В этом "только" весь смысл, Кира. Оно соединяет нас и отъединяет ото всех.
   Он посмотрел на нее жалкими глазами:
   - Что мне делать, Галя?
   - Любить меня, дурачок, - сказала она и прижала его голову к своей груди. Халат мешал, и она, на мгновение оторвавшись от него, сбросила его. На мгновение, только на мгновение. Она мягко уложила его на бок и, словно успокаивая как младенца - соском в рот, дала ему большую грудь. Правой рукой она придерживала его голову, а левой делала то, от чего Кирилл тихонько постанывал.
   16
   Он был известен на Москве. В юности, в середине восьмидесятых, сын министра, плейбой, наглый и добродушный хозяин жизни, он и женился, как ему было положено тогда, на женщине своего круга. Династический брак с Галиной Праховой одобрили оба отца - банкир и министр. И он продолжал быть хозяином жизни, ибо тогда министр еще был главнее банкира. Но все проходяще. Министру пришлось убежать на скромную пенсию, и плейбою пришлось есть из жениных рук.
   Конечно, у него было и гуманитарное образование, полученное без особого напряга, были старые связи, благодаря которым он занимал должности, позволявшие не надрываться на работе и получать вполне достойный минимум. Но папа и та светлая жизнь не приучали его к минимуму. И не приучили.
   Сейчас он был пресс-атташе крупной спортивной организации и, понятное дело, как журналист проходил по богемному ведомству. Он любил клубиться среди коллег, артистов, режиссеров и дамочек при искусстве. И проводил время там, где собирались те, которым он тайно завидовал. Хотя он завидовал всем.
   Его не прельщали нуворишские вертепы, в которых ночами резвилась артистическая молодежь, не помнившая его десятилетней давности праздничного существования. Он посещал профессиональные клубы, где знаменитости по старой памяти узнавали его.
   Кузьминский нашел его с третьего (после Домжура и Дома актера) захода в нижнем буфете Дома кино. Пресс-атташе поил водочкой средних лет киноактера, который, напиваясь на халяву, должен был слушать.
   Кузьминский подошел к стойке, взял для начала сто и блюдечко с оливками, развернулся к залу и сделал вид, что только что заметил пировавших:
   - Антон! Эдик!
   Пресс-атташе Антон поднял глаза, а реактивный артист Эдик - руку. Приветственно.
   - А-а-а, Витя, - вяло обрадовался уже сильно теплый Антон. В трезвом виде он остерегался Кузьминского. Этот в любой момент мог умыть и за пошлые жалобы, и за глубокомысленно-идиотские сентенции, к которым имел слабость разочарованный в людях и гнетущей действительности Антон. Но сейчас он был доволен, что его узнал известный кинодраматург и прозаик. - Иди к нам.
   Кузьминский поставил тарелочку и стакан на стол, хлопнул по плечу Антона, шлепнулся ладошками с Эдиком и уселся.
   - Как жизнь? - страдальчески спросил Антон, имея в виду, так сказать, всеобъемлющий план. Воспользовавшись философской отстраненностью собутыльника, Эдик быстренько налил себе из бутылки заключительную сотку, выпил, и собрался откланяться.
   - Мне пора, Тоша. Спасибо тебе. А Витя меня заменит. Заменишь, Витя? Пресс-атташе согласно кивнул.
   - Как жизнь? - повторил он, на этот раз требовательно.
   - Чья? Твоя, моя, современного общества? - уточнил Кузьминский, выпил и, раскусив, пососал оливку.
   - Современного общества, - выбрал объект Антон. - А значит, твоя, моя.
   - Хрен-то! Моя - это только моя приватная жизнь, Антон. Оно, конечно, человек, как утверждают марксисты, животное общественное, но марксисты, утверждая это, об одном не подумали: я - не животное. Давай поговорим о чем-нибудь другом, Антон. О качестве здешней водки, к примеру.
   Услышав милое слово "водка", Антон потянулся за бутылкой и, увидев, что она пуста, удивился:
   - Ай да Эдик! И когда успел ее прикончить?
   - Успел, как видишь. Что, кстати, является косвенным подтверждением хорошего качества здешней водки. И второй вопрос снят с повестки дня.
   - Нет, - не согласился Антон и встал, - не снят. Окончательный вердикт по качеству водки будет вынесен по проведении повторной, контрольной дегустации.
   Шутил и одновременно проверял себя на устойчивость. Удовлетворился проверкой и направился к стойке. Поулыбался там с буфетчицей, вернулся с полной бутылкой, поставил на стол и отбыл за закуской. Принес колбаски и сыру. Утомился от походов к стойке и, уронив руки вниз, растекся по стулу, отдыхая. Встал и Кузьминский, чтобы сходить за очередной своей соткой. Проследив за ним и дождавшись его возвращения, Антон спросил с пьяноватой обидой:
   - Моей, значит, брезгуешь?
   - Что значит твоя или моя? Она одинаковая, Антон.
   - Моя, - упрямо повторил тот. - Моя, потому что я ее купил.
   - А я привык пить на свои.
   - А я привык угощать на свои.
   - По-моему, ты ошибаешься. Не на свои, а на праховские.
   Антон часто поморгал глазами, соображая, что ему сказали. И понял: его оскорбили. Вскочил и взревел так, чтобы всем страшно было:
   - Что ты сказал?!
   - Что ты услышал, голубок.
   - Что ты сказал?! - повторил Антон и стал медленно двигаться на Кузьминского.
   - Может, я не прав, - примирительно пошел на попятную Кузьминский. Может, сегодня ты пьешь и угощаешь на свои. Может, у тебя сегодня зарплата.
   - Ха! Зарплата! Это ты от зарплаты до зарплаты, - сказал Антон, усаживаясь на стул.
   - От гонорара до гонорара, - поправил Кузьминский.
   - Один хрен, - не принял поправки Антон. - А я в деле, понимаешь, в деле! И праховские миллионы мне до феньки.
   - Тогда ты молодец, - похвалил его Кузьминский.
   - Давай выпьем, - вспомнил, наконец, о приятном Антон.
   Выпили. Кузьминский половинил. Антона после дозы потянуло к лирико-психологическим размышлениям. Покровительственно глядя на литератора, он рассуждал:
   - Что есть материальная зависимость? Лишение свободы, тюремное заключение без видимых стен и решеток, рабство, рабство! А теперь я свободен, потому что независим. Теперь я - хозяин малой своей жизни, а не моя сучка Галька.
   - Она что - разорилась?
   - Она стала еще богаче, Витя. Я, я сделал так, что она стала богаче. Но нынче она, самая богатая дамочка в Москве, в моих руках.
   - За твои успехи, Антон, - серьезно сказал Кузьминский и поднял стакан.
   - За мои успехи ты должен пить мою водку, - вдруг вспомнил обиду Антон.
   - Выпьем и твою, - пошел на компромисс Виктор.
   Антон налил себе еще и, выпив, спросил в недоумении, расширенными глазами растерянно глядя на Кузьминского:
   - А о чем я говорил?
   - О любви, мой друг, о любви, - подсказал Кузьминский.
   - О любви! - передразнил его Антон и взъярился ни с того ни с сего: Я ей дам любовь, этой суке!
   - Дай, - согласился Кузьминский.
   Антон ошарашенно замер и спросил с подозрением:
   - Что тебе дать?
   - Не мне. Ей. Любовь.
   - Любовь - это сон упоительный! - пробормотал Антон и грозно добавил: - Я ей дам сон!
   - Дай, - опять согласился Кузьминский. - Дай ей и сон.
   - Подначиваешь, да? - разозлился Антон.
   - Разве можно подначивать, все время с тобой соглашаясь?
   - Значит, не веришь?
   - "Веришь - не веришь" - это игра такая. И я в нее не люблю играть.
   Антон из своей бутылки разлил по двум стаканам. Виктор не сопротивлялся. Молча выпили. Антону очень захотелось доказать писателю, что он, Антон, не говно, а говно - именно он, писатель. И все другие прочие. Необходимо возвратиться к разговору об этой суке. Нет, не писатель главное говно. Он просто говно. Главное говно - эта сука.
   - О чем мы говорили? - еще раз спросил Антон.
   - О любви.
   - Что ж, поговорим о любви! - обрадовался пресс-атташе.
   - А лучше "поговорим о странностях любви", - предложил Кузьминский.
   - Именно о странностях! - Антон возликовал, услышав столь нужное ему определение. - Обязательно о странностях. - Передразнил Лермонтова: - "Вы странный человек". А я - не странный! Она приходит от него в высоких чувствах, истомленная нежными пистонами, а я ее раком! И по жопе, по жопе! Все терпит, высокомерная курва! И старается, работает, подмахивает. Они по вторникам и пятницам трахаются, и я ее по вторникам и пятницам! Терпит, все терпит!
   - Лопнет когда-нибудь ее терпение. Кстати, кто она?
   - Как кто? - обиделся на непонятливость Кузьминского рассказчик. Галька. Моя благоверная. Стерва. Сука. Тварь.
   - И с такой живешь? Ну если раньше из-за бабок, то сейчас почему?
   - Нравится потому что! - гримасничая, сообщил Антон.
   - Садист, что ли?
   - Нет, не садист, - серьезно возразил Антон. - Мне по острию ходить нравится. Я ее замазал так, что могу сдать в любой момент. Но и она, если захочет, может заложить меня с потрохами.
   - Ты ее - за глотку, а она тебя - за яйца?
   - Именно, Витя! - обрадовался сообразительности Кузьминского Антон. Но у нее только страх, а у меня еще и удовольствие от остроты ощущений.
   - Тогда ты не садист. Ты - мазохист.
   - Фуюшки! - в очередной раз возликовал Антон. - Я - сверху!
   - Как и положено в этом деле мужику.
   - Ты не понял, Витя! Мне есть что топтать. Ее изысканную любовь, ее надежды на тихое семейное счастье, ее мечты о будущем. А ей топтать нечего!
   - Это уж точно, - охотно согласился Кузьминский.
   - Не понял, - насторожился Антон.
   - Чего уж тут понимать. Ты - сверху.
   - Я - сверху, - удовлетворившись объяснением, повторил Антон. - Я теперь во всем сверху, понимаешь, во всем! - Загорелся вдруг в желании облагодетельствовать: - Хочешь, я твое собрание сочинений издам? Без всякой для себя выгоды, просто так. Сколько ты там томов написал? В Финляндии отпечатаем. На роскошной бумаге, в бумвиниле с золотым тиснением, целофанированная суперобложка. У меня там связи, я там наш рекламный журнал печатаю. О деньгах не думай, денег - навалом. И гонорар по пятьсот за лист. Аванс хоть сейчас можешь получить. - Полез в карман пиджака и вытащил толстую пачку стодолларовых, тысяч на двадцать. - Сколько тебе?
   - Давай об этом в другой раз поговорим. О таких вещах в забегаловке не договариваются.
   - А я договариваюсь.
   - А я - нет.
   Помолчали. Но вскоре Антон вдохновился новой идеей:
   - Сейчас допьем и в гости поедем. К Олегу. У него сегодня прием. Да ты его знаешь! Олег Радаев, певец такой знаменитый.
   - Бывший, - напомнил Кузьминский. - И что мне там делать? Вместе с хозяином, дуэтом так сказать, петь про то, что коммунизм зовет?
   - Ты - скотина, Кузьминский. У тебя ничего святого за душой.
   - Чего нет, того нет, - весело согласился литератор.
   - Ты - подлец, - дополнил характеристику собеседника пресс-атташе.
   - Рыло начищу, - предупредил Кузьминский.
   - Руки коротки, - вскинулся Антон.
   - Я и короткими, - пообещал литератор, и по его глазам пресс-атташе понял, что этот действительно сможет и короткими.
   - Ну, бей, бей!
   - В следующий раз, - пообещал Кузьминский и встал. Сейчас надо уйти так, чтобы Антон, задыхаясь в ненависти, помнил только обиду и забыл о разговоре. А для этого: - Но аванс ты получишь сейчас.
   Он наотмашь тыльной стороной ладони врезал по одутловатой щеке. Антона кинуло на спинку стула. Он вскочил в ярости, но, увидев пустые глаза Виктора, понял: этот убьет- и сел.
   - В следующий раз так в следующий раз. - И взревел: - Но бойся меня, скот!
   О том, что ему надо бояться, Кузьминский услышал уже у выхода. По двум мраморным пролетам он поднялся в вестибюль-раздевалку, где уже в полной боевой готовности пожилые гардеробщицы ждали вечернего наплыва. Кузьминский завернул в коридорчик и постучал в скромную дверь.
   - Войдите! - мелодично отозвались за дверью.
   Моложавая подобранная дама была единственной в комнате с тремя столами. Но и она собиралась на выход, уже в плаще подкрашивала губы.
   - Уходишь? - не здороваясь, удивился Кузьминский и, подойдя к даме, поцеловал ее в макушку. Она обернулась к нему и мазнула губами по его щеке. Успокоила:
   - Не бойся, не испачкала.
   - Сегодня, значит, не клубишься?
   - Сегодня приглашенные. Так что дома наверняка интереснее.
   Он обнял ее сзади за талию, положил подбородок на ее плечо, покачал легко из стороны в сторону, тихонько спросил почти в ухо:
   - Как живешь без меня, Ляля?
   - Все быльем поросло, - тяжело дыша, сказала Ляля и взмолилась: Отпусти меня, Витька!
   - Я к ней со всей душой, удовольствие хотел дамочке доставить, а она в крик...
   - Ты - мерзавец, Витька. Зачем пришел?
   - Позвонить, - честно признался Кузьминский.
   - Нет, ты действительно мерзавец! - почти восхитилась обаятельной наглостью бывшего любовника Ляля. - Как можно такое говорить?!
   - И так нельзя, и эдак нельзя! - протянул Кузьминский.- И чего уж хочет эта дамочка - прямо не знаю!
   - Дамочка хочет, чтобы ты не попадался ей на глаза! Специально замуж вышла, чтобы от него отвязаться, а он тут как тут!
   - Так я позвоню?
   - Звони, горе ты мое, - разрешила Ляля и вернулась к прерванному занятию - красить губы.
   Кузьминский набрал номер и, услышав казаряновский голос, начал с места в карьер:
   - Обнаружился весьма перспективный скелет в шкафу, Рома. Симпатичный такой скелетик. По-моему, родственник того скелета, которого ты наверняка отыщешь в гардеробной своего клиента. Так что имей это в виду во время великосветского визита.
   - Все понял, Витя. Подробнее говорить не можешь? - откликнулся догадливый Казарян.
   - А надо?
   - Да, пожалуй, сейчас не надо. Обсудим подробно, когда будет информация со всех сторон. Что делать собираешься?
   - Блевать, Рома. Я только что из помойки похлебал.
   (- Б-р-р-р, - выразила отвращение Ляля.)
   - Продезинфицируйся, - посоветовал Казарян.
   - Сейчас к Жорке поеду. Там и продизенфицируюсь. Ни пуха, Рома.
   - К черту.
   Он положил трубку. Ляля была недалеко - можно было дотянуться. Не вставая, погладил ее по крутому бедру.
   - Отстань, - вяло потребовала она, отступила, чтобы он не мог ее достать, положила зеркальце и помаду в косметичку, бросила ее в сумку. - Я пошла, Витя.
   - А я? На кого ты меня покидаешь? - Он встал и направился к ней.
   - Не подходи! - в панике заорала она. - Не подходи! - И кинулась к двери.
   - Это почему же я не должен подходить? - обиженно удивился он.
   - Потому что я все еще неровно дышу к тебе, балда! - быстро проговорила она и выскочила за дверь. И уже из-за двери крикнула: - Уходить будешь, захлопни дверь!
   * * *
   Кинорежиссер, народный артист России, армянин Роман Казарян позволил жене Зое помочь ему надеть блейзер (смокингов не признавал) и поправить узел галстука от Версаче на идеально отутюженной рубашке. В заключение Зоя отряхнула его от невидимых глазу пушинок и с удовольствием отметила:
   - Готов, жених.
   - Пора по бабам! Пора по бабам! - темпераментно спел на мотив россиниевской увертюры Роман и порекомендовал жене: - Жди меня, и я вернусь, только очень жди!
   - Иди, балаболка, - засмеялась Зоя.
   Ехать-то всего ничего. Через пять минут его черная "Волга" въехала в арку высотного дома на Котельниках и остановилась у подъезда.
   Здесь жила кинозвезда. Странные и непредсказуемые коленца выкидывает человеческая судьба. Первым Наталью в роли целомудренной и одновременно сексапильно ядреной таежной девы снял Казарян. Она сразу же вошла в моду, ее беспрерывно снимали лет пять-шесть. А потом ей стукнуло тридцать, и снимать стали реже. Чем дальше, тем реже приглашали, а вскоре перестали снимать совсем. В отличие от неуравновешенных и слабых товарок по несчастью она не бегала по инстанциям с мешком восторженных писем зрителей-поклонников, не спилась, не сдвинулась по фазе. Расчетливо и ловко она нашла нужного любовника. Из зав. отделом ЦК любовник вскорости стал секретарем руководящей и направляющей, а Наталья - кинозвездой. Забывчивые кинорежиссеры разом вспомнили о ярком даровании и снимали ее, снимали... Она каталась по заграницам, не сходила с обложек киноизданий, чуть ли не еженедельно давала интервью в газетах, на радио, на телевидении. И вдруг, откуда ни возьмись, август девяносто первого. Наш секретарь Юрий Егорович, проходивший в кинематографических кругах под кликухой "Папашка", по запарке крепко наделал в штаны и со страху ушел в подполье. Страх-то был вполне обоснованный, так как Юрий Егорович был не последним в финансовых фокусах своей конторы.
   Осознав бесперспективность продолжения романа, Наталья с помощью Казаряна, который трепал тогда бывшего секретаря по поручению Смирнова, выставила Юрия Егоровича за дверь.
   Но Юрий Егорович оказался колобком. Он от всех ушел и к капиталам пришел. Тайные миллионы позволили ему утвердиться в банковских кругах, а приобретенные на руководящих партийных должностях неколебимая значительность, умение внушать непосвященным уважительный трепет и бесовская беспринципность вскинули его на самый верх, и он стал президентом крупнейшего частного "Депорт-Домус банка". А в прошлом году доказал, что он колобок особенный, не чета колобку из сказки. Уж вроде бы вон она, лисичка, сейчас сгамкает, но нет, Юрий Егорович, замешанный в грязном и кровавом деле бывшего гэбиста Витольда Зверева, сумел отмазаться и отмазать свой банк. Умелый и мудрый: не лисичка - лис Смирнов щелкнул острыми зубами и безрезультатно. Наш колобок бойко покатился дальше.
   Полтора года тому назад Юрий Егорович овдовел, а через год удивил как банковский, так и кинематографический люд: женился на Наталье, змее подколодной, которая в свое время бесстыдно его предала. Но, как говорится, время - лучший лекарь. Теперь это была неразлучная пара.
   Квартира в доме на Котельниках принадлежала Наталье, но встретили Романа Казаряна быки явно из банковской охраны. Едва он ступил в подъезд, как из динамика раздался обходительный голос:
   - Проходите, пожалуйста. Вас ждут, Роман Суренович.
   Массивная - дуб с железом - дверь бесшумно распахнулась. В вестибюле за стеклянной перегородкой у пульта управления перед экранами телевизоров, обозревавших подъезд и подъезд к подъезду, сидели двое в камуфляже. При появлении Казаряна они дрессированно встали:
   - Здравствуйте, Роман Суренович.
   - Здрахствуйте, здрахствуйте, - пошутил Казарян и прошел к лифту.
   Дверь открыла самолично кинозвезда, чему Казарян удивился необычайно:
   - Господи, неужто горничной нет?
   - Такого гостя должна встретить хозяйка. Хотела тебя в подъезде встретить. Но не успела. Рада видеть тебя молодым и красивым, Ромочка.
   Она поправила ему галстук (не давал бабам покоя его галстук!), осторожно притянула обеими руками за уши и от души поцеловала в губы. Его же руки по кавказской привычке тихонько легли на ее зад. Погладил округлости и заверил:
   - А ты обвально хорошеешь, моя недоступная мечта. Ослепнуть можно.
   Не совсем, конечно, прав был Казарян, но отчасти комплимент соответствовал действительности: холеность и беззаботность, гарантируемые большими деньгами, сделали нестарую еще красотку победительной львицей.
   - Брешешь ты, как всегда, Рома, но приятно. Пошли.
   Она вела его в свой будуар-кабинет. Мало что изменилось в этом доме. Идя за ней и глядя в нежную ложбинку ее шеи, он сказал:
   - Я уж думал, что ты в связи с новым статусом в загородном замке обитаешь, ан нет, по-прежнему здесь.
   Она устроилась на причудливом диванчике, а Казаряну кивнула на светлое веселенькое кресло; закинула длинную (знала, что показывать) ногу на другую длинную ногу:
   - Это мой мир, Рома. И я никогда от него не откажусь.
   - А где место в этом мире нашему дорогому Юрику? - поинтересовался Казарян, устраиваясь в субтильном креслице. Кресло поскрипывало.
   - Рядом. Юрий откупил две соседние квартиры. Там теперь его мир.
   - А спальня на границе двух миров? - наивно предположил Роман. Наталья подначку простила:
   - Ты все такая же язва, Рома. Но за это я тебя и люблю.
   - Тогда через пятое измерение в другой мир, а, Ната? Я с ним хочу побеседовать.
   - Ты об этом говорил мне по телефону. Его нет, но он скоро будет. Просил извинить. Ему крайне необходимо заскочить на минутку поздравить Олега Радаева.
   - С чем этого мудака нынче поздравляют?
   - Ну зачем же так, Рома! У известного певца - юбилей. Тридцать лет творческой деятельности.