Страница:
Девото вынул из ножен шпагу и передал ее лекарю «Каталины», который спросил:
— Где Злой Джон? Покажите мне его труп…
Но не успел Медико закончить фразы, как из толпы вышел пушкарь и быстро передал в руки Медико что-то завернутое в кусок серого брезента. Медико посмотрел на Девото, тот кивнул, поднял на руки Долорес и направился к баркасу.
Первым по парадному трапу на борт «Каталины» поднялся Медико. Вслед за ним Девото. Де ла Крус, чуть выше среднего роста, атлетического телосложения, одетый в нарядный камзол, стоял на шкафуте в окружении своих приближенных. Рядом с ним пристроился ехидно улыбающийся сеньор Осуна.
Как только Девото оказался на палубе, Медико шагнул к нему и крепко обнял.
— Милый Андрес! Я так беспокоился за тебя! Я безумно счастлив.
— Так вы говорили, барон Фуэтемайор, что этого мерзавца Девото следует немедленно повесить. — Де ла Крус с легким наклоном головы обратился к сеньору Осуне: — Однако при этом вы совершенно забыли, что никто другой, как он, сохранил вам жизнь, спас от верной смерти. Мне печально думать, что нашего короля окружают подобные люди. Вот совсем иное дело эта бесстрашная женщина. — И Де ла Крус, сняв шляпу, поспешил навстречу Долорес: — Позвольте, я поцелую вашу руку, Долорес! Мне искренне хотелось, чтобы у моей Каталины была такая сестра, как вы! За вашу доброту, чистую и верную душу, за вашу храбрость — надеюсь, теперь вы не станете отказываться, — прошу вас принять от нас всех этот подарок, — корсар дружески улыбался.
Из-за спины Де ла Круса показался Бартоло. Он нес продолговатый ящичек, обтянутый тонкой голубой кожей. Де ла Крус взял из рук Бартоло футляр и открыл его. В солнечных лучах крупные бриллианты заискрились ослепительным светом.
Долорес от неожиданности и изумления растерялась. Она перевела взгляд на Девото. Тот стоял, скрестив руки на груди, и ласково смотрел на девушку.
— А ты, мой дорогой друг! Милый наш Девото, ты превзошел все ожидания!
Корсар Де ла Крус и Девото, первый помощник капитана «Каталины», нежно обнялись.
— Да, если учитывать то, что я пережил за три дня вашего опоздания, — ответил с дружеским упреком Девото. — Но об этом мы еще поговорим.
К вечеру того же дня пираты были разоружены, хотя всем им была обещана свобода. Гренвиль, Билл, Нед, Кейнс и Фред получили ее под честное слово больше никогда не совершать набеги на территорию и города испанских колоний. Пушки, вооружение, боеприпасы к ним, равно как фрегат «Злой Джон» и все имущество его бывшего капитана, объявлялись трофеями. К исходу третьего дня общими усилиями фрегат был полностью вооружен и спущен на воду. Команды пиратов и «Каталины» были разбиты на три экипажа, во главе которых поставлены офицеры Де ла Круса, и небольшая флотилия взяла курс на Ямайку. Высадив там часть бывших пиратов, Де ла Крус зашел, как и обещал, в Порт-о-Пренс, а затем в Саптьяго-де-Куба. Там он сдал портовым властям «Ласточку» для возвращения брига родственникам погибшего капитана Дюгарда, а представителю генерал-губернатора острова Куба, мэру города, — голову Злого Джона.
Королевский инспектор Осуна не ушел в Испанию на рейсовом пассажирском корабле, а остался в Сантьяго в надежде, что Долорес одумается и согласится стать его женой. Между тем Долорес де Вальдеррама решительно заявила, что она навсегда остается жить в колонии.
За время плавания Долорес узнала печальную историю похищения английскими пиратами из Тринидада невесты Де ла Круса, девушки по имени Каталина. В поисках любимой, став корсаром, вот уже несколько лет отважный Де ла Крус ищет ее во всех портах Багамских, Больших и Малых Антильских островов и побережий Карибского моря и Мексиканского залива.
Долорес заявила Де ла Крусу, что желает присоединиться к его экипажу и намерена плавать с ним до тех пор, пока они не найдут Каталины и она не станет ей сестрой.
Девото сначала пытался убедить Долорес возвратиться в Испанию, но понял, что это бесполезно. Тогда он предложил ей стать его женой.
Генерал-губернатор Кубы подписал указ, по которому ранее принадлежавший английскому пирату фрегат «Злой Джон», как военный трофей, становился собственностью капитана Девото.
На следующий день на корме судна появилось его новое название — « Долорес».
Андрей Никитин
I
II
III
— Где Злой Джон? Покажите мне его труп…
Но не успел Медико закончить фразы, как из толпы вышел пушкарь и быстро передал в руки Медико что-то завернутое в кусок серого брезента. Медико посмотрел на Девото, тот кивнул, поднял на руки Долорес и направился к баркасу.
Первым по парадному трапу на борт «Каталины» поднялся Медико. Вслед за ним Девото. Де ла Крус, чуть выше среднего роста, атлетического телосложения, одетый в нарядный камзол, стоял на шкафуте в окружении своих приближенных. Рядом с ним пристроился ехидно улыбающийся сеньор Осуна.
Как только Девото оказался на палубе, Медико шагнул к нему и крепко обнял.
— Милый Андрес! Я так беспокоился за тебя! Я безумно счастлив.
— Так вы говорили, барон Фуэтемайор, что этого мерзавца Девото следует немедленно повесить. — Де ла Крус с легким наклоном головы обратился к сеньору Осуне: — Однако при этом вы совершенно забыли, что никто другой, как он, сохранил вам жизнь, спас от верной смерти. Мне печально думать, что нашего короля окружают подобные люди. Вот совсем иное дело эта бесстрашная женщина. — И Де ла Крус, сняв шляпу, поспешил навстречу Долорес: — Позвольте, я поцелую вашу руку, Долорес! Мне искренне хотелось, чтобы у моей Каталины была такая сестра, как вы! За вашу доброту, чистую и верную душу, за вашу храбрость — надеюсь, теперь вы не станете отказываться, — прошу вас принять от нас всех этот подарок, — корсар дружески улыбался.
Из-за спины Де ла Круса показался Бартоло. Он нес продолговатый ящичек, обтянутый тонкой голубой кожей. Де ла Крус взял из рук Бартоло футляр и открыл его. В солнечных лучах крупные бриллианты заискрились ослепительным светом.
Долорес от неожиданности и изумления растерялась. Она перевела взгляд на Девото. Тот стоял, скрестив руки на груди, и ласково смотрел на девушку.
— А ты, мой дорогой друг! Милый наш Девото, ты превзошел все ожидания!
Корсар Де ла Крус и Девото, первый помощник капитана «Каталины», нежно обнялись.
— Да, если учитывать то, что я пережил за три дня вашего опоздания, — ответил с дружеским упреком Девото. — Но об этом мы еще поговорим.
К вечеру того же дня пираты были разоружены, хотя всем им была обещана свобода. Гренвиль, Билл, Нед, Кейнс и Фред получили ее под честное слово больше никогда не совершать набеги на территорию и города испанских колоний. Пушки, вооружение, боеприпасы к ним, равно как фрегат «Злой Джон» и все имущество его бывшего капитана, объявлялись трофеями. К исходу третьего дня общими усилиями фрегат был полностью вооружен и спущен на воду. Команды пиратов и «Каталины» были разбиты на три экипажа, во главе которых поставлены офицеры Де ла Круса, и небольшая флотилия взяла курс на Ямайку. Высадив там часть бывших пиратов, Де ла Крус зашел, как и обещал, в Порт-о-Пренс, а затем в Саптьяго-де-Куба. Там он сдал портовым властям «Ласточку» для возвращения брига родственникам погибшего капитана Дюгарда, а представителю генерал-губернатора острова Куба, мэру города, — голову Злого Джона.
Королевский инспектор Осуна не ушел в Испанию на рейсовом пассажирском корабле, а остался в Сантьяго в надежде, что Долорес одумается и согласится стать его женой. Между тем Долорес де Вальдеррама решительно заявила, что она навсегда остается жить в колонии.
За время плавания Долорес узнала печальную историю похищения английскими пиратами из Тринидада невесты Де ла Круса, девушки по имени Каталина. В поисках любимой, став корсаром, вот уже несколько лет отважный Де ла Крус ищет ее во всех портах Багамских, Больших и Малых Антильских островов и побережий Карибского моря и Мексиканского залива.
Долорес заявила Де ла Крусу, что желает присоединиться к его экипажу и намерена плавать с ним до тех пор, пока они не найдут Каталины и она не станет ей сестрой.
Девото сначала пытался убедить Долорес возвратиться в Испанию, но понял, что это бесполезно. Тогда он предложил ей стать его женой.
Генерал-губернатор Кубы подписал указ, по которому ранее принадлежавший английскому пирату фрегат «Злой Джон», как военный трофей, становился собственностью капитана Девото.
На следующий день на корме судна появилось его новое название — « Долорес».
Андрей Никитин
СОКРОВИЩЕ ТОРСТЕЙНА РЫЖЕГО
I
…Потом, когда Мальцев стал припоминать, с чего, собственно, все началось, он уверял, что приближение самого удивительного события своей жизни почувствовал на Большой Кумжевой в то время, когда Петропавлов еще пил со своим шурином в деревне, а он, Мальцев, снимал оленей. И якобы произошло это именно между четвертым и пятым кадром последней пленки.
В этот момент он стоял на старой, перевернутой лодке, приготовив фотоаппарат, олени переминались у сетей, где их сдерживали собаки, а со стороны берега, постепенно оттирая оленей к воде, не торопясь расхаживали пастухи, держа наготове свернутые петли кожаных арканов. Море слегка вздыхало, искрилось под солнцем, отлив забирал все больше воды, обнажая красноватую полосу мелкой гальки; над тундрой распевал жаворонок. Яркая и четкая картинка в видоискателе дышала идиллией и спокойствием.
Не успел Мальцев об этом подумать, как разом все изменилось.
Мимо него неслась всхрапывающая, обезумевшая масса серых, черных, коричнево-белых спин и боков, берег дрожал под ударами тысяч ног, порой взгляд выхватывал обезумевшую морду с оскаленными зубами и розовыми деснами, а над всем этим, словно мшистые связки хвороста, проплывали, качаясь, еще мягкие, бархатные рога. По бокам, осаживая порывавшихся уйти оленей, неслись с лаем собаки, впереди кричали двое пастухов, направляя оленей на песчаную косу, а там, где еще недавно переминалось стадо, схваченные петлей за основание рогов, бились три годовалых бычка. Второй день Мальцев смотрел, как пастухи выбраковывают и метят оленей.
Вот сейчас освобожденный от аркана олень вскочил и, пофыркивая, спокойно потрусил в сторону стада. Вскоре следом за ним отправились два других. И опять три пастуха, свернув на руку кожаные арканы, начали обход с ада, выглядывая очередную жертву…
Пастухи были невысокими, коренастыми, в старых подвернутых ушанках, в пиджаках или ватниках, перепоясанных широким кожаным ремнем с бронзовой пряжкой и бронзовым набором, на котором висел обязательный нож, оселок в футляре, сумка для спичек и табака, а иногда еще и медвежий клык, спускающийся сзади к пояснице. Клык надо было добыть самому — тогда, просверленный и подвешенный к пояснице, он спасал от ревматизма и от радикулита, самых опасных для пастухов болезней.
Приезжая сюда из года в год в течение уже нескольких лет, Юрий ощущал себя своим среди рыбаков Терского берега. С оленными пастухами все было иначе. При всей своей наблюдательности, умении приспособиться к новым условиям перед пастухами Мальцев пасовал. Хороший ходок на длинные дистанции, он не мог угнаться за коренастым, вроде бы косолапым Валентином Лукиным, когда тот поспевал за стадом. Хуже всего, что память Юрия и цепкий на ориентир глаз при всем старании не удерживали примет оленей. И уже совершенным для него чудом было, что тот же Лукин или дед Филя могли не только назвать из стада в две с половиной тысячи голов, чей именно тот или иной олень — колхозный или личный, — но и сказать, от кого и когда он родился. Теперь Мальцев следил за работой пастухов с невольной завистью и восхищением. Казалось непостижимым, что вот так, мягко обойдя стадо, Лукин взмахивал рукой, стадо шарахалось в сторону и мимо, но в потоке голов и рогов уже бился, пытаясь освободиться от ременной петли, именно тот олень, который в данный момент был ему нужен!
Переводя пленку, Мальцев заглянул в колодец видоискателя и подошел ближе.
Лукин, коренастый и узкоплечий от бугров мышц, переходивших со спины прямо к голове, стоял не шелохнувшись, словно позируя, зарывшись в песок головками подвернутых резиновых сапог, подбирая плетеный ремень аркана на согнутый локоть и подтаскивая упиравшегося бычка. Дважды сфотографировав эту сцену и убедившись, что пленка кончилась, Мальцев повернулся, чтобы идти к тоневой избе, стоявшей чуть поодаль на бугре берега, над сетями, как мимо него опять промчалось вспугнутое стадо.
— Лоскут, лоскут держи! — отчаянно закричал и засвистел Лукин.
Обернувшись, Мальцев увидел, как через высокую, поросшую жесткой серебристой осокой дюну переваливают, уходя в тундру, два или три десятка оленей — лоскут, как называют пастухи такую оторвавшуюся от стада группу. За ней не с лаем, а с каким-то хриплым, истошным визгом, пытаясь отрезать оленей от просторов тундры, несся рыже-черный комок, в котором Мальцев не сразу признал спокойную и степенную собаку бригадира.
Так было уже не в первый раз и означало, что на сегодня клейменье и выбраковка окончены; стадо устало метаться по песчаной кромке. Его надо было или уводить дальше, на восток, или просто пустить на отдых…
Поднимаясь по склону к избе, Мальцев обошел сохнущие на сушилах сети, провел рукой по белым от непогоды и солнца устоям ворота, которым вытаскивали на берег тяжелый рыбацкий карбас, и на минуту остановился возле груды ржавых якорей — обязательной принадлежности каждой тоневой избы. На таких вот разлапистых железках растягивалась основа, протянувшаяся от берега в море и державшая ставные невода, отмеченные на воде прямоугольниками белых точек-поплавков. И снова, в который уже раз, Мальцев подумал, что мир этот — прекрасен.
Август начался хорошо. Кончалась его первая неделя, темнели, растягиваясь, ночи; морошка на болотах наливалась янтарным соком и лопалась в неосторожных пальцах; олени уже поглядывали на лес, втягивая грибные запахи, а осенние штормы с дождями еще не завесили грязной пеленой северо-восточный угол. Море лежало спокойное, медленно переваливаясь в берегах, вздрагивая от невидимых течений и противотечений, возникающих в его глубинах, и наливаясь к полудню густой синевой. Лишь только солнце, скользя по белесому северному небу, перемещалось за полдень, кипящие искры вокруг сетей гасли, убегали к устью Большой Кумжевой, куда отошло сейчас стадо, и к далекому, поднятому маревом горизонту начинала распространяться и густеть синева. По ней беззвучно плыли белые черточки кораблей, над которыми зависали кусочки дыма из труб.
Маленькая точеная избушка с тремя крохотными оконцами — два вдоль берега и одно в море, на сети, — стояла над самой водой, на второй, по счету Мальцева, морской террасе, переходившей когда-то в длинную высокую косу, отделявшую широкое устье речки от моря. Все вокруг показывало, что человек уже давно укрепился в этом маленьком оазисе, сделав его неотъемлемой частью берега. На песке лежали большие лодки; чуть выше стояли сушила с сетями, и такие же сети — белые, голубые, зеленоватые — сохли вокруг избы на траве. Под обрывом прятался маленький треугольник ледника, а рядом с тоневой избой, где жили рыбаки, стояли сарай и сетевка — избушка на курьих ножках, куда складывали осенью сети и прочий рыболовецкий припас.
В обе стороны извилистой желтой лентой уходила песчаная кромка берега — к дальним мысам и бухтам, обнажающим при отливе то темный, убитый волнами песок с лужами, в которых мерцали оранжевые морские звезды и багрово-красные медузы, то плоские ступени каменных плит, покрытые пузырчатыми фукусами и мелкими ламинариями. За ними и над ними возвышались песчаные дюны, поросшие серебристой и острой, металлически жесткой осокой. В редкой траве бегали кулички, высиживали пятнистые яйца крачки, а на выдувах попадались полуразрушенные каменные очаги трех- или четырехтысячелетней давности, никем не тронутые лежали каменные скребки и наконечники стрел, как будто люди ушли отсюда не тысячелетия, а всего две недели назад. Дальше и выше от моря на плоскостях древних морских террас чередовались болота и тундры. Болота — зелено-ржавые, с белым пухом волнуемой ветром пушицы, голубыми блюдцами мочажин и озерков, где сновали юркие выводки утят. Тундры — сухие, ровные, с каменистой россыпью гальки под ковром глянцевых листочков воронихи, с краснеющей медвежьей ягодой, квохтаньем взлетающих куропаток, с зайцами, так и не приученными бояться здесь человека.
«И все это принадлежит мне и будет принадлежать еще пять дней! — подумал Юрий со щемящим чувством восторга. — И никто не знает, где я, и некому меня разыскивать», — мелькнуло почему-то. Вот здесь и произошло первое невероятное событие.
Не успела последняя мысль оформиться в сознании Мальцева, как в то же мгновение на пороге избы появился Степан Корехов и, поманив Мальцева, крикнул:
— Лександрыч! Тебя там какой-то черт по телефону запрашивает, слышь?
Вот это было невероятно и непостижимо.
— А может, не меня, Степан Феоктистыч? — спросил Юрий, полагая, что ослышался. — Откуда меня?
— Мальцев, Юрий Лександрыч, археолог: ты али не ты?
— Так вот в Сосновке ты кому-то нужен. Оттуда звонили. Иди, там Фирсович трубку держит…
И Степан Корехов, прикрыв ладонью глаза, повернулся в сторону стада, снова сбившегося на мыске перед Большой Кумжевой.
В этот момент он стоял на старой, перевернутой лодке, приготовив фотоаппарат, олени переминались у сетей, где их сдерживали собаки, а со стороны берега, постепенно оттирая оленей к воде, не торопясь расхаживали пастухи, держа наготове свернутые петли кожаных арканов. Море слегка вздыхало, искрилось под солнцем, отлив забирал все больше воды, обнажая красноватую полосу мелкой гальки; над тундрой распевал жаворонок. Яркая и четкая картинка в видоискателе дышала идиллией и спокойствием.
Не успел Мальцев об этом подумать, как разом все изменилось.
Мимо него неслась всхрапывающая, обезумевшая масса серых, черных, коричнево-белых спин и боков, берег дрожал под ударами тысяч ног, порой взгляд выхватывал обезумевшую морду с оскаленными зубами и розовыми деснами, а над всем этим, словно мшистые связки хвороста, проплывали, качаясь, еще мягкие, бархатные рога. По бокам, осаживая порывавшихся уйти оленей, неслись с лаем собаки, впереди кричали двое пастухов, направляя оленей на песчаную косу, а там, где еще недавно переминалось стадо, схваченные петлей за основание рогов, бились три годовалых бычка. Второй день Мальцев смотрел, как пастухи выбраковывают и метят оленей.
Вот сейчас освобожденный от аркана олень вскочил и, пофыркивая, спокойно потрусил в сторону стада. Вскоре следом за ним отправились два других. И опять три пастуха, свернув на руку кожаные арканы, начали обход с ада, выглядывая очередную жертву…
Пастухи были невысокими, коренастыми, в старых подвернутых ушанках, в пиджаках или ватниках, перепоясанных широким кожаным ремнем с бронзовой пряжкой и бронзовым набором, на котором висел обязательный нож, оселок в футляре, сумка для спичек и табака, а иногда еще и медвежий клык, спускающийся сзади к пояснице. Клык надо было добыть самому — тогда, просверленный и подвешенный к пояснице, он спасал от ревматизма и от радикулита, самых опасных для пастухов болезней.
Приезжая сюда из года в год в течение уже нескольких лет, Юрий ощущал себя своим среди рыбаков Терского берега. С оленными пастухами все было иначе. При всей своей наблюдательности, умении приспособиться к новым условиям перед пастухами Мальцев пасовал. Хороший ходок на длинные дистанции, он не мог угнаться за коренастым, вроде бы косолапым Валентином Лукиным, когда тот поспевал за стадом. Хуже всего, что память Юрия и цепкий на ориентир глаз при всем старании не удерживали примет оленей. И уже совершенным для него чудом было, что тот же Лукин или дед Филя могли не только назвать из стада в две с половиной тысячи голов, чей именно тот или иной олень — колхозный или личный, — но и сказать, от кого и когда он родился. Теперь Мальцев следил за работой пастухов с невольной завистью и восхищением. Казалось непостижимым, что вот так, мягко обойдя стадо, Лукин взмахивал рукой, стадо шарахалось в сторону и мимо, но в потоке голов и рогов уже бился, пытаясь освободиться от ременной петли, именно тот олень, который в данный момент был ему нужен!
Переводя пленку, Мальцев заглянул в колодец видоискателя и подошел ближе.
Лукин, коренастый и узкоплечий от бугров мышц, переходивших со спины прямо к голове, стоял не шелохнувшись, словно позируя, зарывшись в песок головками подвернутых резиновых сапог, подбирая плетеный ремень аркана на согнутый локоть и подтаскивая упиравшегося бычка. Дважды сфотографировав эту сцену и убедившись, что пленка кончилась, Мальцев повернулся, чтобы идти к тоневой избе, стоявшей чуть поодаль на бугре берега, над сетями, как мимо него опять промчалось вспугнутое стадо.
— Лоскут, лоскут держи! — отчаянно закричал и засвистел Лукин.
Обернувшись, Мальцев увидел, как через высокую, поросшую жесткой серебристой осокой дюну переваливают, уходя в тундру, два или три десятка оленей — лоскут, как называют пастухи такую оторвавшуюся от стада группу. За ней не с лаем, а с каким-то хриплым, истошным визгом, пытаясь отрезать оленей от просторов тундры, несся рыже-черный комок, в котором Мальцев не сразу признал спокойную и степенную собаку бригадира.
Так было уже не в первый раз и означало, что на сегодня клейменье и выбраковка окончены; стадо устало метаться по песчаной кромке. Его надо было или уводить дальше, на восток, или просто пустить на отдых…
Поднимаясь по склону к избе, Мальцев обошел сохнущие на сушилах сети, провел рукой по белым от непогоды и солнца устоям ворота, которым вытаскивали на берег тяжелый рыбацкий карбас, и на минуту остановился возле груды ржавых якорей — обязательной принадлежности каждой тоневой избы. На таких вот разлапистых железках растягивалась основа, протянувшаяся от берега в море и державшая ставные невода, отмеченные на воде прямоугольниками белых точек-поплавков. И снова, в который уже раз, Мальцев подумал, что мир этот — прекрасен.
Август начался хорошо. Кончалась его первая неделя, темнели, растягиваясь, ночи; морошка на болотах наливалась янтарным соком и лопалась в неосторожных пальцах; олени уже поглядывали на лес, втягивая грибные запахи, а осенние штормы с дождями еще не завесили грязной пеленой северо-восточный угол. Море лежало спокойное, медленно переваливаясь в берегах, вздрагивая от невидимых течений и противотечений, возникающих в его глубинах, и наливаясь к полудню густой синевой. Лишь только солнце, скользя по белесому северному небу, перемещалось за полдень, кипящие искры вокруг сетей гасли, убегали к устью Большой Кумжевой, куда отошло сейчас стадо, и к далекому, поднятому маревом горизонту начинала распространяться и густеть синева. По ней беззвучно плыли белые черточки кораблей, над которыми зависали кусочки дыма из труб.
Маленькая точеная избушка с тремя крохотными оконцами — два вдоль берега и одно в море, на сети, — стояла над самой водой, на второй, по счету Мальцева, морской террасе, переходившей когда-то в длинную высокую косу, отделявшую широкое устье речки от моря. Все вокруг показывало, что человек уже давно укрепился в этом маленьком оазисе, сделав его неотъемлемой частью берега. На песке лежали большие лодки; чуть выше стояли сушила с сетями, и такие же сети — белые, голубые, зеленоватые — сохли вокруг избы на траве. Под обрывом прятался маленький треугольник ледника, а рядом с тоневой избой, где жили рыбаки, стояли сарай и сетевка — избушка на курьих ножках, куда складывали осенью сети и прочий рыболовецкий припас.
В обе стороны извилистой желтой лентой уходила песчаная кромка берега — к дальним мысам и бухтам, обнажающим при отливе то темный, убитый волнами песок с лужами, в которых мерцали оранжевые морские звезды и багрово-красные медузы, то плоские ступени каменных плит, покрытые пузырчатыми фукусами и мелкими ламинариями. За ними и над ними возвышались песчаные дюны, поросшие серебристой и острой, металлически жесткой осокой. В редкой траве бегали кулички, высиживали пятнистые яйца крачки, а на выдувах попадались полуразрушенные каменные очаги трех- или четырехтысячелетней давности, никем не тронутые лежали каменные скребки и наконечники стрел, как будто люди ушли отсюда не тысячелетия, а всего две недели назад. Дальше и выше от моря на плоскостях древних морских террас чередовались болота и тундры. Болота — зелено-ржавые, с белым пухом волнуемой ветром пушицы, голубыми блюдцами мочажин и озерков, где сновали юркие выводки утят. Тундры — сухие, ровные, с каменистой россыпью гальки под ковром глянцевых листочков воронихи, с краснеющей медвежьей ягодой, квохтаньем взлетающих куропаток, с зайцами, так и не приученными бояться здесь человека.
«И все это принадлежит мне и будет принадлежать еще пять дней! — подумал Юрий со щемящим чувством восторга. — И никто не знает, где я, и некому меня разыскивать», — мелькнуло почему-то. Вот здесь и произошло первое невероятное событие.
Не успела последняя мысль оформиться в сознании Мальцева, как в то же мгновение на пороге избы появился Степан Корехов и, поманив Мальцева, крикнул:
— Лександрыч! Тебя там какой-то черт по телефону запрашивает, слышь?
Вот это было невероятно и непостижимо.
— А может, не меня, Степан Феоктистыч? — спросил Юрий, полагая, что ослышался. — Откуда меня?
— Мальцев, Юрий Лександрыч, археолог: ты али не ты?
— Так вот в Сосновке ты кому-то нужен. Оттуда звонили. Иди, там Фирсович трубку держит…
И Степан Корехов, прикрыв ладонью глаза, повернулся в сторону стада, снова сбившегося на мыске перед Большой Кумжевой.
II
После солнечного простора на берегу в избе казалось сумрачно. Три маленьких оконца, открывавшие вид на море и обозримую часть берега, не давали достаточно света. Широкие нары, построенные вдоль стен, застланные одеялами и подушками, оставляли не много места. Большую часть избы занимала печь у входа и стол, сдвинутый к среднему окну. Над плитой на тонких еловых шестах сушились носки, портянки и одежда рыбаков, а за столом, поглядывая в окно на море и на выметенные прямо перед избушкой сети, сидел скрюченный ревматизмом и старостью Василий Фирсович, прижимая к уху черную трубку полевого телефона. Сам телефон, подключенный к двум проводам, уходившим наружу, стоял тут же, на подоконнике, среди начатых пачек прессованного сахара, чая и мелких, насыпанных в стеклянную банку баранок.
Увидев Мальцева, старик кивнул и протянул ему трубку:
— Тебя, Лександрыч. В Сосновке ты кому-то нужен… Сейчас Тетрино отключится и с тобой говорить будут.
Мальцев присел к окну и взял трубку. Среди обычных на линии шумов и писков он разобрал голос тетринского председателя сельсовета, который запрашивал Поной, когда, наконец, они отпустят сейнер рыбкооперации, стоящий у них уже вторые сутки? Похоже, ему позарез надо было в Мурманск, а до того требовалось снять груз, идущий на сейнере. Собеседник отговаривался обстоятельствами и уверял, что сейнер скоро придет. Пока собеседники перекрикивали друг друга, подключилась еще линия, где разговор шел то ли о детях, застрявших у какой-то бабушки, то ли, наоборот, о бабушке, никак не желавшей уезжать от внуков. Все было знакомо, но каждый раз вызывало у Мальцева ощущение нереальности этого невидимого, а лишь слышимого мира, существующего вне расстояний в треске телефонных мембран и в гудении раскачивающихся проводов, протянувшихся вдоль всего берега.
Без телефона, казалось, здесь не могло быть и жизни. Радио имелось в каждом доме, на каждой тоне. Чуть ли не у каждого пастуха висел на шее транзисторный приемник. Радио слушали внимательно и охотно, начиная от программы передач и кончая сводкой погоды. Погоду не пропускали никогда — от нее зависела работа, а часто и жизнь многих из них. Но главным был все-таки телефон. Он связывал с домом, с жизнью всего берега, и, поднимая телефонную трубку за десять, пятнадцать, а то и за все тридцать километров от дома, слушая чужие разговоры, рыбаки жили в круговерти всех новостей: кто к кому приехал или уезжает, у кого какая беда или радость. Происходило это не от праздного любопытства, не от безделья, а потому что лишь так и можно было жить на пустынном берегу, где единственной дорогой ложатся узкие оленьи тропы, пробитые по ягоднику и мхам тундры над морем…
В избу вошел Корехов и, стягивая с шеста портянки, кивнул старику:
— Поедем-ка, Василий Фирсович, по сети! Алёха сегодня не спешит, а отлив поджимает: куйпога [20]скоро…
— Почему не поехать, поедем! — охотно отозвался Василий Фирсович, слезая с нар и спуская с ног валенки. — Рыбка-то вроде есть, играет…
Мальцев взглянул в окно, чтобы посмотреть на сети, но в трубке внезапно наступила тишина, потом послышался двойной треск вызова, и неожиданно близкий голос сосновской телефонистки спросил:
— Кумжевая? Кумжевая? Слышите меня, Кумжевая?
— Да, Кумжевая, слушаю! — ответил Юрий.
— У телефона кто? — продолжала спрашивать телефонистка. — Мальцева нашли? Где он, ваш Мальцев?
— Мальцев здесь. Я слушаю, — назвал себя Юрий, и почти тотчас же, перебивая слова телефонистки: «С вами говорить сейчас будут», — раздался удивительно знакомый, чуть хрипловатый голос:
— Юра? Привет! Ты чего зайцем по берегу скачешь? Я уж и отбой хотел давать… В Чапоме сказали, что ты совсем уехал, в Пялице — вроде бы не уезжал, но где ты — тоже не знают… Хорошо, на Кумжевой кто-то трубку поднял, послушал, как я тебя ищу, и говорит: здесь он, Мальцев, у нас!.. Ну как, хорошо копалось?
Только сейчас Мальцев осознал, что разговаривает с человеком, о котором совсем забыл в эти дни, хотя именно его-то он больше всего хотел бы видеть здесь и сейчас! Голос в телефонной трубке с несомненностью принадлежал Виктору Сергеевичу Кострову, впрочем, более известному под кличкой «Рыжий», — геологу и давнишнему приятелю Мальцева, с которым и познакомились они здесь, на Терском берегу, лет девять назад. И, зная, что линия может кому-то вот-вот понадобиться и разговор будет прерван, Юрий после первых же приветствий заспешил и спросил:
— Ко мне-то приедешь теперь?
— Если работать заставишь — не приеду! — засмеялся Костров. — Намаялись все — во! — И где-то там, на сосновской почте, он полоснул ладонью выше головы. — Лето сухое, жаркое, еле идешь… Завтра за нами самолет приходит, и я своих в Кировск отправляю. А сам думал здесь, в Сосновке, дня три посидеть, дневники в порядок привести…
— Слушай, Рыжий, может, ты свои дневники в Пялице будешь дописывать, а? — заторопился Мальцев. — Не хочешь в Пялице — давай сюда, на тоню! А в Пялице у меня дом снят на месяц, живи сколько хочешь… Не бойся, работу я кончил и всех своих уже отправил. А то ведь опять с тобой не свидимся, черт!..
— «Наш викинг домом обзавелся»?! — хохотнул в трубке голос Кострова, припомнившего начало давней эпиграммы на Мальцева. — А комнат сколько? Две? А мне здесь знаешь какой дом дают: двенадцать комнат! Целый барак. И на сколько хочешь… Вот, говорят, два барака могут дать, оба пустуют! — Костров захохотал, осекся и посерьезнел. — Уговорил — прилечу. А то ведь прав ты — когда увидимся? Ну, а как варяги твои? Или опять вместо курганов каменные холмы ковырял? — намекнул он на одну из былых неудач Мальцева.
— Кое-что есть, — спокойно ответил Мальцев. — Если не сам викинг, то хоть его лодка.
— Настоящая? Из дерева? Где?
— Ну что ты! На скале выбита… Ладно, до завтра вытерпишь! Если прилетишь раньше меня в Пялицу, спроси, где голубевский дом или где я живу, — тебе каждый покажет… Да, ключ — слышишь, Рыжий? — ключ с правой стороны под порогом на камне, понял? Впрочем, я еще сегодня, наверное, вернусь, чтобы тебя встретить… Ну, до завтра!..
— Что, Лександрыч, друг тебя нашел? — спросил, как подытожил, Корехов, придерживая дверь за вышедшим уже Василием Фирсовичем. — Ну, пойдем за рыбой тогда, чтоб было чем встретить его! Хороший человек, наверное?
Переодеваясь, чтобы ехать к сетям, Мальцев на ходу объяснил Корехову, кто такой Костров, и тот, кивая, внимательно слушал. Деликатный интерес был не праздным. Сейчас на шестьдесят километров берега, тянувшегося в обе стороны от Большой Кумжевой, Корехов оказывался единственным депутатом сельского Совета, представителем власти, и обязан был знать каждого, кто появлялся в сфере его деятельности.
…Лодку спустили легко и быстро по каткам, проложенным к воде Василием Фирсовичем и Юрием. На кольях, державших стенку, степенные и ожидающие, сидели чайки, лениво взлетая, когда лодка подходила слишком близко. Прозрачная, бутылочного цвета вода вскипала под веслами. В глубине, освещаемые бегущими солнечными бликами, высовывались из песка отдельные темные камни и светилась капроновая сеть. Идущая от берега стенка была поставлена с допуском, подвернута у дна, и на ее складках сидели большие темные крабы, иногда взбегавшие до полводы в поисках снулой и уже начавшей распадаться рыбы.
Загребая тяжелыми веслами и откидываясь назад, пока шли к дальнему неводу, Мальцев размышлял, что отдых у него может получиться таким, о каком он не смел и мечтать. Нет, конечно, валяться в доме и смотреть в потолок они с Костровым не станут, — это все разговорчики. Слишком много всего накопилось, чтобы и по тундре по берегу походить, и по стоянкам полазить. А там и на Пулоныу можно сбегать или, наоборот, к Стрельне и на Чапому податься…
— Правым, правым махай, Лександрыч! — прервал его мысли негромкий оклик Корехова, и Юрий притабанил левым веслом, чтобы лодку развернуло и к неводу они подошли боком.
Легкий, как дыхание, ветерок донес слабый стук мотора.
— Никак, Петропавел бежит, Степан, а? — спросил Василий Фирсович, сидевший на корме и готовый подхватить для перебора сеть.
Мальцев обернулся. Вдали уже явственно видна была приподнятая миражем над морем лодка, идущая в сторону тони. Корехов кивнул:
— Он. Ничего, Фирсович, успеем до прихода и рыбу взять, и уху сварить… Ну, Лександрыч, давай свой край!
Мальцев уложил весла на дно, чтобы не мешали, потом оперся коленями в борт лодки и, ухватив сеть уже привычными полусогнутыми пальцами, начал ее поднимать, подтаскивать к борту, перехватывать дальше, — и белая капроновая сеть тянулась к нему из глубины, перекатывала возле борта в пальцах и опять уходила вниз, под лодку. То же самое делали и двое рыбаков. Лодка двигалась теперь боком, словно очищая две стенки и дно невода, так что вся рыба скатывалась к противоположной стороне. Иногда приходилось приостанавливаться, выпутывая из ячеи мелкую горбушу, камбалку, подбирая черного, раздутого, шипастого пиногора с выпученными глазами. Семга не попадалась. Но когда борт лодки прижался к последнему ряду поплавков, под ним зашевелился и затрепетал кошель, где ходила и билась уже настоящая рыба. Мальцев всегда с замиранием ждал этого момента. Сеть зацеплена за колки, чтобы лодка не отошла, рывок — и вот уже лодка наполняется прыгающими, сверкающими телами.
Крупные серебряные рыбы с темными спинами, несущие в себе заряд удивительной энергии, достаточной, чтобы пройти еще десятки и сотни километров по горным рекам, через пороги и водопады, бились и плясали в лодке, разбрызгивая соленую воду и сверкающую чешую. Семга всегда поражала Мальцева и внешней красотой своей, и легким, не рыбным, а каким-то арбузным запахом, исходившим от нее, словно бы это и был истинный запах моря. Олени и семга — вот два столпа, на которых тысячелетия держался этот край! Менялось все: береговая линия, климат, растительность; на смену древним жителям этой земли пришли саамы; саамов стали теснить древние новгородцы, за ними потянулись другие обитатели средней России. Пришли люди с иной культурой, с иным хозяйством, но природа всякий раз оказывалась сильнее человека, и постепенно, не отдавая отчета в своем поражении, новые обитатели этих мест незаметно перерождались, перестраивались, перенимали знание, мудрость и быт побежденных, приспосабливались к новой пище, одежде, образу жизни — ко всему, что только и позволяло выстоять, выжить в борьбе с долгой полярной ночью, штормами, холодом, скудной землей, отказывавшей в повиновении человеку…
Чайки недаром сидели на кольях — улов оказался хорошим. Освобожденная от колков сеть медленно пошла, расправляясь, на дно. Мальцев осмотрелся. Моторная лодка подошла уже совсем близко, видны были даже лица сидевших. Стадо покинуло берег и теперь двигалось по гребню берега на восток. Неожиданно для себя Мальцев решил, что ему нет никакого смысла возвращаться сегодня в Пялицу. Вернуться он успеет и завтра. Да, именно завтра, решил он, взявшись за весла. И никакой внутренний голос не подсказал Мальцеву, что от этого решения все его планы полетят кувырком уже через несколько часов…
Увидев Мальцева, старик кивнул и протянул ему трубку:
— Тебя, Лександрыч. В Сосновке ты кому-то нужен… Сейчас Тетрино отключится и с тобой говорить будут.
Мальцев присел к окну и взял трубку. Среди обычных на линии шумов и писков он разобрал голос тетринского председателя сельсовета, который запрашивал Поной, когда, наконец, они отпустят сейнер рыбкооперации, стоящий у них уже вторые сутки? Похоже, ему позарез надо было в Мурманск, а до того требовалось снять груз, идущий на сейнере. Собеседник отговаривался обстоятельствами и уверял, что сейнер скоро придет. Пока собеседники перекрикивали друг друга, подключилась еще линия, где разговор шел то ли о детях, застрявших у какой-то бабушки, то ли, наоборот, о бабушке, никак не желавшей уезжать от внуков. Все было знакомо, но каждый раз вызывало у Мальцева ощущение нереальности этого невидимого, а лишь слышимого мира, существующего вне расстояний в треске телефонных мембран и в гудении раскачивающихся проводов, протянувшихся вдоль всего берега.
Без телефона, казалось, здесь не могло быть и жизни. Радио имелось в каждом доме, на каждой тоне. Чуть ли не у каждого пастуха висел на шее транзисторный приемник. Радио слушали внимательно и охотно, начиная от программы передач и кончая сводкой погоды. Погоду не пропускали никогда — от нее зависела работа, а часто и жизнь многих из них. Но главным был все-таки телефон. Он связывал с домом, с жизнью всего берега, и, поднимая телефонную трубку за десять, пятнадцать, а то и за все тридцать километров от дома, слушая чужие разговоры, рыбаки жили в круговерти всех новостей: кто к кому приехал или уезжает, у кого какая беда или радость. Происходило это не от праздного любопытства, не от безделья, а потому что лишь так и можно было жить на пустынном берегу, где единственной дорогой ложатся узкие оленьи тропы, пробитые по ягоднику и мхам тундры над морем…
В избу вошел Корехов и, стягивая с шеста портянки, кивнул старику:
— Поедем-ка, Василий Фирсович, по сети! Алёха сегодня не спешит, а отлив поджимает: куйпога [20]скоро…
— Почему не поехать, поедем! — охотно отозвался Василий Фирсович, слезая с нар и спуская с ног валенки. — Рыбка-то вроде есть, играет…
Мальцев взглянул в окно, чтобы посмотреть на сети, но в трубке внезапно наступила тишина, потом послышался двойной треск вызова, и неожиданно близкий голос сосновской телефонистки спросил:
— Кумжевая? Кумжевая? Слышите меня, Кумжевая?
— Да, Кумжевая, слушаю! — ответил Юрий.
— У телефона кто? — продолжала спрашивать телефонистка. — Мальцева нашли? Где он, ваш Мальцев?
— Мальцев здесь. Я слушаю, — назвал себя Юрий, и почти тотчас же, перебивая слова телефонистки: «С вами говорить сейчас будут», — раздался удивительно знакомый, чуть хрипловатый голос:
— Юра? Привет! Ты чего зайцем по берегу скачешь? Я уж и отбой хотел давать… В Чапоме сказали, что ты совсем уехал, в Пялице — вроде бы не уезжал, но где ты — тоже не знают… Хорошо, на Кумжевой кто-то трубку поднял, послушал, как я тебя ищу, и говорит: здесь он, Мальцев, у нас!.. Ну как, хорошо копалось?
Только сейчас Мальцев осознал, что разговаривает с человеком, о котором совсем забыл в эти дни, хотя именно его-то он больше всего хотел бы видеть здесь и сейчас! Голос в телефонной трубке с несомненностью принадлежал Виктору Сергеевичу Кострову, впрочем, более известному под кличкой «Рыжий», — геологу и давнишнему приятелю Мальцева, с которым и познакомились они здесь, на Терском берегу, лет девять назад. И, зная, что линия может кому-то вот-вот понадобиться и разговор будет прерван, Юрий после первых же приветствий заспешил и спросил:
— Ко мне-то приедешь теперь?
— Если работать заставишь — не приеду! — засмеялся Костров. — Намаялись все — во! — И где-то там, на сосновской почте, он полоснул ладонью выше головы. — Лето сухое, жаркое, еле идешь… Завтра за нами самолет приходит, и я своих в Кировск отправляю. А сам думал здесь, в Сосновке, дня три посидеть, дневники в порядок привести…
— Слушай, Рыжий, может, ты свои дневники в Пялице будешь дописывать, а? — заторопился Мальцев. — Не хочешь в Пялице — давай сюда, на тоню! А в Пялице у меня дом снят на месяц, живи сколько хочешь… Не бойся, работу я кончил и всех своих уже отправил. А то ведь опять с тобой не свидимся, черт!..
— «Наш викинг домом обзавелся»?! — хохотнул в трубке голос Кострова, припомнившего начало давней эпиграммы на Мальцева. — А комнат сколько? Две? А мне здесь знаешь какой дом дают: двенадцать комнат! Целый барак. И на сколько хочешь… Вот, говорят, два барака могут дать, оба пустуют! — Костров захохотал, осекся и посерьезнел. — Уговорил — прилечу. А то ведь прав ты — когда увидимся? Ну, а как варяги твои? Или опять вместо курганов каменные холмы ковырял? — намекнул он на одну из былых неудач Мальцева.
— Кое-что есть, — спокойно ответил Мальцев. — Если не сам викинг, то хоть его лодка.
— Настоящая? Из дерева? Где?
— Ну что ты! На скале выбита… Ладно, до завтра вытерпишь! Если прилетишь раньше меня в Пялицу, спроси, где голубевский дом или где я живу, — тебе каждый покажет… Да, ключ — слышишь, Рыжий? — ключ с правой стороны под порогом на камне, понял? Впрочем, я еще сегодня, наверное, вернусь, чтобы тебя встретить… Ну, до завтра!..
— Что, Лександрыч, друг тебя нашел? — спросил, как подытожил, Корехов, придерживая дверь за вышедшим уже Василием Фирсовичем. — Ну, пойдем за рыбой тогда, чтоб было чем встретить его! Хороший человек, наверное?
Переодеваясь, чтобы ехать к сетям, Мальцев на ходу объяснил Корехову, кто такой Костров, и тот, кивая, внимательно слушал. Деликатный интерес был не праздным. Сейчас на шестьдесят километров берега, тянувшегося в обе стороны от Большой Кумжевой, Корехов оказывался единственным депутатом сельского Совета, представителем власти, и обязан был знать каждого, кто появлялся в сфере его деятельности.
…Лодку спустили легко и быстро по каткам, проложенным к воде Василием Фирсовичем и Юрием. На кольях, державших стенку, степенные и ожидающие, сидели чайки, лениво взлетая, когда лодка подходила слишком близко. Прозрачная, бутылочного цвета вода вскипала под веслами. В глубине, освещаемые бегущими солнечными бликами, высовывались из песка отдельные темные камни и светилась капроновая сеть. Идущая от берега стенка была поставлена с допуском, подвернута у дна, и на ее складках сидели большие темные крабы, иногда взбегавшие до полводы в поисках снулой и уже начавшей распадаться рыбы.
Загребая тяжелыми веслами и откидываясь назад, пока шли к дальнему неводу, Мальцев размышлял, что отдых у него может получиться таким, о каком он не смел и мечтать. Нет, конечно, валяться в доме и смотреть в потолок они с Костровым не станут, — это все разговорчики. Слишком много всего накопилось, чтобы и по тундре по берегу походить, и по стоянкам полазить. А там и на Пулоныу можно сбегать или, наоборот, к Стрельне и на Чапому податься…
— Правым, правым махай, Лександрыч! — прервал его мысли негромкий оклик Корехова, и Юрий притабанил левым веслом, чтобы лодку развернуло и к неводу они подошли боком.
Легкий, как дыхание, ветерок донес слабый стук мотора.
— Никак, Петропавел бежит, Степан, а? — спросил Василий Фирсович, сидевший на корме и готовый подхватить для перебора сеть.
Мальцев обернулся. Вдали уже явственно видна была приподнятая миражем над морем лодка, идущая в сторону тони. Корехов кивнул:
— Он. Ничего, Фирсович, успеем до прихода и рыбу взять, и уху сварить… Ну, Лександрыч, давай свой край!
Мальцев уложил весла на дно, чтобы не мешали, потом оперся коленями в борт лодки и, ухватив сеть уже привычными полусогнутыми пальцами, начал ее поднимать, подтаскивать к борту, перехватывать дальше, — и белая капроновая сеть тянулась к нему из глубины, перекатывала возле борта в пальцах и опять уходила вниз, под лодку. То же самое делали и двое рыбаков. Лодка двигалась теперь боком, словно очищая две стенки и дно невода, так что вся рыба скатывалась к противоположной стороне. Иногда приходилось приостанавливаться, выпутывая из ячеи мелкую горбушу, камбалку, подбирая черного, раздутого, шипастого пиногора с выпученными глазами. Семга не попадалась. Но когда борт лодки прижался к последнему ряду поплавков, под ним зашевелился и затрепетал кошель, где ходила и билась уже настоящая рыба. Мальцев всегда с замиранием ждал этого момента. Сеть зацеплена за колки, чтобы лодка не отошла, рывок — и вот уже лодка наполняется прыгающими, сверкающими телами.
Крупные серебряные рыбы с темными спинами, несущие в себе заряд удивительной энергии, достаточной, чтобы пройти еще десятки и сотни километров по горным рекам, через пороги и водопады, бились и плясали в лодке, разбрызгивая соленую воду и сверкающую чешую. Семга всегда поражала Мальцева и внешней красотой своей, и легким, не рыбным, а каким-то арбузным запахом, исходившим от нее, словно бы это и был истинный запах моря. Олени и семга — вот два столпа, на которых тысячелетия держался этот край! Менялось все: береговая линия, климат, растительность; на смену древним жителям этой земли пришли саамы; саамов стали теснить древние новгородцы, за ними потянулись другие обитатели средней России. Пришли люди с иной культурой, с иным хозяйством, но природа всякий раз оказывалась сильнее человека, и постепенно, не отдавая отчета в своем поражении, новые обитатели этих мест незаметно перерождались, перестраивались, перенимали знание, мудрость и быт побежденных, приспосабливались к новой пище, одежде, образу жизни — ко всему, что только и позволяло выстоять, выжить в борьбе с долгой полярной ночью, штормами, холодом, скудной землей, отказывавшей в повиновении человеку…
Чайки недаром сидели на кольях — улов оказался хорошим. Освобожденная от колков сеть медленно пошла, расправляясь, на дно. Мальцев осмотрелся. Моторная лодка подошла уже совсем близко, видны были даже лица сидевших. Стадо покинуло берег и теперь двигалось по гребню берега на восток. Неожиданно для себя Мальцев решил, что ему нет никакого смысла возвращаться сегодня в Пялицу. Вернуться он успеет и завтра. Да, именно завтра, решил он, взявшись за весла. И никакой внутренний голос не подсказал Мальцеву, что от этого решения все его планы полетят кувырком уже через несколько часов…
III
Петропавлов, начальник пялицкого рыбопункта, длинный, вроде Мальцева, а потому и оправдывавший не только свою фамилию, но и прозвище — «Два Мужика», задержался по причине пустой и необязательной. На Большую Кумжевую он должен был выйти гораздо раньше, чтобы не пропустить отлив, но Алексею почему-то втемяшилось во что бы то ни стало дождаться рейсового самолета, с которым собирался прилететь его шурин. Шурин жил в соседнем селе, виделись они всего три недели назад, событием прилет никаким не был, дома оставалась жена Петропавлова, которая превосходно могла встретить брата, но ежели Алёхе что западало в голову — хоть ты расшибись, а он на своем стоять будет!
Шурин прилетел, пошли разговоры, а когда, спохватившись, что отлив вот-вот кончится и придется переть против прибылой воды, бросились к лодке, встретилась Катерина с почты и вручила Петропавлову пакет с газетами и журналами для рыбаков. Так и получилось, что свежие, только что прибывшие с самолетом журналы, вместо того чтобы спокойно пролежать до следующего дня в Пялице под замком, отправились на Большую Кумжевую к рыбакам, которые при долгом дне читали их истово, от корки до корки…
Шурин прилетел, пошли разговоры, а когда, спохватившись, что отлив вот-вот кончится и придется переть против прибылой воды, бросились к лодке, встретилась Катерина с почты и вручила Петропавлову пакет с газетами и журналами для рыбаков. Так и получилось, что свежие, только что прибывшие с самолетом журналы, вместо того чтобы спокойно пролежать до следующего дня в Пялице под замком, отправились на Большую Кумжевую к рыбакам, которые при долгом дне читали их истово, от корки до корки…