Страница:
— Похоже, вон там, вдалеке, что-то мелькнуло, — сказал дядюшка Солтерс, показывая на северо-восток.
— Едва ли это судно, — сказал Диско, нахмурившись и пристально глядя вдаль.
— Волна еще большая. Дэнни, полезай-ка на мачту да погляди, где наш буек.
Стуча тяжелыми сапогами, Дэнни, к зависти Гарви, скорее взбежал, нежели взобрался на марс, ухватился за краспицы и стал обозревать океан. Вскоре он заметил крошечный черный флажок буйка в миле от шхуны.
— Все в порядке! — прокричал он. — Прямо на севере парус. Верно, шхуна.
Прошло еще полчаса. Тусклое солнце пробивалось сквозь просветы в облаках, высвечивая оливково-зеленые пятна воды. На гребне показалась короткая фок-мачта, нырнула и исчезла, но следующая волна подняла высокую корму со старинными, похожими на рога улитки боканцами. Паруса шхуны были ржавого цвета.
— Француз! — закричал Дэн. — Ой, нет, отец!
— Это не француз, — сказал Диско. — Солтерс, это твое чертовское счастье к нам прицепилось.
— Вижу. Это дядюшка Эбишай.
— Верно, ошибиться тут невозможно.
— Самый что ни на есть главный «иона»! — простонал Том Плэтт. — О Солтерс, Солтерс, почему ты не дрых на своей койке?
— Откуда я знал, — проворчал бедный Солтерс.
Шхуна тем временем приближалась. Она могла вполне сойти за Летучего Голландца — такой неопрятный, запущенный и скверный вид имела вся ее оснастка. Ее шканцы старинного образца были подняты на четыре или пять футов; снасти, связанные и запутанные, трепались по ветру, как водоросли у портовых свай. Она шла по ветру, страшно кренясь, ее стаксель был приспущен и как бы выполнял роль второго фока: «оскандалился», как говорили моряки. Бушприт шхуны торчал, как у старомодного фрегата, а утлегарь был расщеплен и кое-как сколочен гвоздями и скобами — починить его уже не было никакой возможности. Когда шхуна шла рывками вперед, грузно осев на свою широкую корму, она как две капли воды походила на растрепанную, неопрятную и злую старуху, насмехающуюся над честной девушкой.
— Это Эбишай, — сказал Солтерс — Как всегда, накачался джина. Когда-нибудь он за это поплатится. Похоже, что он идет на ловлю в Микелон.
— Он потопит ее, — сказал Длинный Джек. — Снасть у него не по погоде.
— Будь это так, он бы уже потонул, — ответил Диско. — Похоже, что он рассчитывал проделать это с нами. Посмотри, Том, не слишком ли низко сидит у нее нос?
— Если он так распределил груз, то это небезопасно, — медленно ответил моряк. — Но если нос судна дал течь, то он должен немедленно браться за помпы.
Старая развалина со скрежетом развернулась и стала против ветра в пределах слышимости.
Над бортом показалась голова с седой бородой, и густой бас прокричал что-то, чего Гарви не понял. Лицо же Диско потемнело.
— Он сделает все, чтобы только принести плохие вести. Говорит, что нам грозит перемена ветра. Но ему грозит худшее… Эбишай, Эбишай! — Он стал делать руками движения, будто качал помпу, и показал на нос шхуны; но ее экипаж лишь передразнивал Тропа.
— Чтоб вас растрясло и унесло! — орал Эбишай. — Настоящий шторм, настоящий шторм! Готовьтесь к последнему путешествию, эй, вы, глостерская треска! Вот вам-то Глостера не видать, не видать!
— Напился до чертиков, как всегда, — заметил Том Плэтт, — жаль только, что выследил нас.
Шхуну отнесло ветром, а седая борода продолжала кричать что-то насчет пляски в Бычьем заливе и о мертвеце в рубке. Гарви содрогнулся, вспомнив грязную палубу этой шхуны и ее безумный экипаж.
— Настоящий плавучий ад, — сказал Длинный Джек. — Интересно, что с ним стряслось на берегу…
— Он ловит рыбу сетью, — объяснил Дэн Гарви, — и ходит обычно вдоль побережья. Нет, нет, не у нашего берега, а там, на юго-востоке. — Он кивнул в сторону пустынных берегов Ньюфаундленда. — Отец никогда не выпускает меня там на берег. Люди у них отчаянные, а Эбишай самый отчаянный из всех. Видел его шхуну? Говорят, ей лет семьдесят. Одна из самых старых шхун в Марблхеде. Теперь такие уже не строят. Но Эбишай в Марблхед не заходит. Его там не любят. Вот он и носится по морю и проклинает всех встречных, а сам по уши в долгах. Говорят, что он уже много лет «иона». А спиртное ему дают за то, что он вроде бы колдует и насылает бурю на других. По-моему, он спятил.
— Сегодня, пожалуй, не стоит ставить перемет, — проворчал Том Плэтт в отчаянии. — Он нарочно подошел к нам, чтобы проклясть нас. Много бы я дал, чтобы устроить ему порку, как на старом «Огайо».
Растерзанная, старая шхуна, как пьяная, плясала на волнах, и все не спускали с нее глаз. Вдруг кок вскричал своим сдавленным голосом:
— Это он со страху проклинает нас! Он погиб, погиб, говорю я вам! Смотрите!
Шхуна вошла в светлое пятно воды в трех или четырех милях от них. Пятно потемнело и исчезло, и вместе со светом пропала и шхуна. Она нырнула во впадину и больше не всплыла.
— Потонула, потонула, клянусь снастью! — вскричал Диско, бросившись на корму. — Пьяные они или нет, но мы им должны помочь! Ставить паруса! Живо!
Кливер и фок взлетели на мачту, якорь выдернули уже на ходу, и от резкого толчка Гарви полетел на палубу. К этому жестокому маневру прибегают только в самом крайнем случае, когда речь идет о жизни и смерти, и маленькая «Мы здесь» застонала, как живое существо.
Они подошли к тому месту, где исчезло судно Эбишая, и нашли только два — три поплавка от сети, бутылку из-под джина и лодку с выбитым днищем — и ничего больше.
— Оставьте это, — сказал Диско, хоть никто и не думал трогать эти предметы. — Я бы на борт и спички Эбишая не взял. Ко дну пошла. Похоже, что конопать выпадала у нее целую неделю, но никто и не подумал выкачать воду. Вот еще одно судно погибло оттого, что экипаж был пьян.
— И слава богу! — сказал Длинный Джек. — Если бы они были на плаву, нам бы пришлось брать их к себе.
— Я тоже об этом думаю, — произнес Том Плэтт.
— Погиб, погиб! — сказал кок, вращая глазами. — И унес с собой свое невезение…
— Надо порадовать других рыбаков, когда их увидим. А? Что? — сказал Мануэль. — Когда идешь по ветру, как он, а швы вскрываются… — Он лишь безнадежно развел руками.
Пенн сидел на крыше рубки и рыдал от ужаса и жалости. До Гарви еще не дошло, что он видел смерть в открытом море, но чувствовал он себя очень скверно.
Дэн снова влез на мачту, и, прежде чем туман опять опустился на воду, Диско привел шхуну к тому месту, откуда были видны буйки их переметов.
— Видишь, как быстро все здесь случается, — только и сказал он Гарви. — Поразмысли над этим хорошенько, юноша. А всему виной спиртное.
После обеда волны улеглись, и можно было удить прямо с палубы. На сей раз Пенн и дядя Солтерс очень усердствовали. Улов был хороший, а рыба крупная.
— Эбишай и впрямь унес с собой неудачу, — сказал Солтерс.
— Ветер не переменился и не усилился. Как насчет перемета? Терпеть не могу предрассудков. — Том Плэтт требовал вытащить перемет и бросить якорь в другом месте. Но тут вмешался кок:
— Счастье переменчиво. Вот увидишь. Я-то знаю.
Эти слова так подзадорили Длинного Джека, что он уговорил Тома Плэтта отправиться с ним вместе и проверить перемет. Им предстояло втаскивать перемет на борт лодки, снимать рыбу, снова наживлять крючки и опять сбрасывать перемет в воду, что немного напоминает развешивание белья на веревке. Работа эта кропотливая и опасная, так как длинная, тяжелая леса может в мгновенье ока опрокинуть лодку. И у всех на борту шхуны отлегло от сердца, когда из тумана до них донеслась песня «А теперь к тебе, капитан». Тяжело груженная лодка скользнула к борту, и Том Плэтт крикнул, чтобы Мануэль вышел к ним на подмогу.
— Счастье и впрямь переменчиво, — сказал Длинный Джек, кидая вилами рыбу на палубу, в то время как Гарви дивился, как перегруженная лодка не пошла ко дну.
— Сначала шла одна мелочь. Том Плэтт хотел было отбуксировать перемет, но я сказал: «Я — за доктора, он видит насквозь». И тут пошла крупная рыба. Пошевеливайся, Мануэль, тащи бадью с наживкой. Сегодня нам повезет!
Рыба жадно бросалась на крючки, с которых только что сняли ее собратьев. Том Плэтт и Длинный Джек двигались взад и вперед по всей длине перемета, нос лодки оседал под тяжестью намокшей лесы с крючками. Рыбаки отряхивали с лесы «морские огурцы», которые они называли «тыквами», оглушали пойманную рыбу ударом о планшир, снова насаживали крючки и до сумерек нагружали рыбой лодку Мануэля.
— Не станем рисковать, — сказал затем Диско, — пока он не сел на дно. Шхуна Эбишая не погрузится еще неделю. Вытаскивайте лодки. Чистить рыбу будем после ужина.
Чистка удалась на славу: несколько китов-касаток приняли в ней участие. Работали все до девяти, а Диско тихо посмеивался, глядя, как Гарви бросает выпотрошенную рыбу в трюм.
— Слушай, ты так разошелся, что тебя не остановишь, — сказал Дэн, когда взрослые ушли в каюту, а мальчики принялись точить ножи. — И море сегодня разгулялось, а ты словно в рот воды набрал.
— Некогда было, — ответил Гарви, пробуя лезвие ножа, — А вообще-то шхуну кидает вовсю.
Маленькая шхуна так и плясала среди серебристых волн. Пятясь с притворным удивлением при виде натянутого каната, она вдруг прыгала на него, как котенок, и тогда вода с грохотом, подобным пушечному выстрелу, врывалась в клюзы. Покачивая головой, она словно говорила: «Жаль, но я больше не могу оставаться с тобой. Мне надо на север», — и отскакивала в сторону, застывала неожиданно и сокрушенно скрипела всеми снастями. «Так вот что я хотела сказать…» — начинала она с важным видом, как пьяный, обращающийся к фонарному столбу, но не договаривала (естественно, что разговаривала она жестами, как немой), потому что вдруг начинала суетиться, будто щенок на поводке, или неловкая всадница на лошади, или курица с отрезанной головой, или корова, ужаленная слепнем. И все это зависело от капризных волн.
— Смотри-ка что выделывает! Прямо как в театре!
Шхуна повалилась набок, взметнув углегарем. «Что до меня… то… свобода или… смерть!» — как бы говорила она.
Оп-ля! Она с напыщенным видом присела на лунной дорожке с церемонным поклоном, но все испортил штурвал, вслух прокряхтевший что-то при этом.
— Совсем как живая! — громко рассмеялся Гарви.
— Она надежна, как дом, и суха, как тарань! — с восторгом сказал Дэн, которого волна протащила по палубе. — Она отбивает волны и говорит: «Не смейте ко мне приставать!» Смотри, ты только посмотри на нее! Эх, если бы ты надел одну из этих «зубочисток»… А как они с якоря снимаются на глубине в пять сажен…
— Что такое «зубочистка», Дэн?
— А это новые рыболовные суда. У них нос и корма как у яхты, и бушприт заостренный, а рубка величиной с наш трюм. Отец против них, потому что на них сильно качает и стоят они кучу денег. Отец хоть и большой знаток рыбы, но больно туг на новое, от времени отстает. А всяких приспособлений на них сколько!.. Ты когда-нибудь видел «Электор» из Глостера? Красотка, хоть и «зубочистка».
— А сколько они стоят, Дэн?
— Горы денег. Тысяч пятнадцать, наверно; может, больше. И золотая обшивка там есть, и все, что только захочешь. — А потом мечтательно добавил: — Я бы назвал ее «Хэтти С.»…
ГЛАВА V
— Едва ли это судно, — сказал Диско, нахмурившись и пристально глядя вдаль.
— Волна еще большая. Дэнни, полезай-ка на мачту да погляди, где наш буек.
Стуча тяжелыми сапогами, Дэнни, к зависти Гарви, скорее взбежал, нежели взобрался на марс, ухватился за краспицы и стал обозревать океан. Вскоре он заметил крошечный черный флажок буйка в миле от шхуны.
— Все в порядке! — прокричал он. — Прямо на севере парус. Верно, шхуна.
Прошло еще полчаса. Тусклое солнце пробивалось сквозь просветы в облаках, высвечивая оливково-зеленые пятна воды. На гребне показалась короткая фок-мачта, нырнула и исчезла, но следующая волна подняла высокую корму со старинными, похожими на рога улитки боканцами. Паруса шхуны были ржавого цвета.
— Француз! — закричал Дэн. — Ой, нет, отец!
— Это не француз, — сказал Диско. — Солтерс, это твое чертовское счастье к нам прицепилось.
— Вижу. Это дядюшка Эбишай.
— Верно, ошибиться тут невозможно.
— Самый что ни на есть главный «иона»! — простонал Том Плэтт. — О Солтерс, Солтерс, почему ты не дрых на своей койке?
— Откуда я знал, — проворчал бедный Солтерс.
Шхуна тем временем приближалась. Она могла вполне сойти за Летучего Голландца — такой неопрятный, запущенный и скверный вид имела вся ее оснастка. Ее шканцы старинного образца были подняты на четыре или пять футов; снасти, связанные и запутанные, трепались по ветру, как водоросли у портовых свай. Она шла по ветру, страшно кренясь, ее стаксель был приспущен и как бы выполнял роль второго фока: «оскандалился», как говорили моряки. Бушприт шхуны торчал, как у старомодного фрегата, а утлегарь был расщеплен и кое-как сколочен гвоздями и скобами — починить его уже не было никакой возможности. Когда шхуна шла рывками вперед, грузно осев на свою широкую корму, она как две капли воды походила на растрепанную, неопрятную и злую старуху, насмехающуюся над честной девушкой.
— Это Эбишай, — сказал Солтерс — Как всегда, накачался джина. Когда-нибудь он за это поплатится. Похоже, что он идет на ловлю в Микелон.
— Он потопит ее, — сказал Длинный Джек. — Снасть у него не по погоде.
— Будь это так, он бы уже потонул, — ответил Диско. — Похоже, что он рассчитывал проделать это с нами. Посмотри, Том, не слишком ли низко сидит у нее нос?
— Если он так распределил груз, то это небезопасно, — медленно ответил моряк. — Но если нос судна дал течь, то он должен немедленно браться за помпы.
Старая развалина со скрежетом развернулась и стала против ветра в пределах слышимости.
Над бортом показалась голова с седой бородой, и густой бас прокричал что-то, чего Гарви не понял. Лицо же Диско потемнело.
— Он сделает все, чтобы только принести плохие вести. Говорит, что нам грозит перемена ветра. Но ему грозит худшее… Эбишай, Эбишай! — Он стал делать руками движения, будто качал помпу, и показал на нос шхуны; но ее экипаж лишь передразнивал Тропа.
— Чтоб вас растрясло и унесло! — орал Эбишай. — Настоящий шторм, настоящий шторм! Готовьтесь к последнему путешествию, эй, вы, глостерская треска! Вот вам-то Глостера не видать, не видать!
— Напился до чертиков, как всегда, — заметил Том Плэтт, — жаль только, что выследил нас.
Шхуну отнесло ветром, а седая борода продолжала кричать что-то насчет пляски в Бычьем заливе и о мертвеце в рубке. Гарви содрогнулся, вспомнив грязную палубу этой шхуны и ее безумный экипаж.
— Настоящий плавучий ад, — сказал Длинный Джек. — Интересно, что с ним стряслось на берегу…
— Он ловит рыбу сетью, — объяснил Дэн Гарви, — и ходит обычно вдоль побережья. Нет, нет, не у нашего берега, а там, на юго-востоке. — Он кивнул в сторону пустынных берегов Ньюфаундленда. — Отец никогда не выпускает меня там на берег. Люди у них отчаянные, а Эбишай самый отчаянный из всех. Видел его шхуну? Говорят, ей лет семьдесят. Одна из самых старых шхун в Марблхеде. Теперь такие уже не строят. Но Эбишай в Марблхед не заходит. Его там не любят. Вот он и носится по морю и проклинает всех встречных, а сам по уши в долгах. Говорят, что он уже много лет «иона». А спиртное ему дают за то, что он вроде бы колдует и насылает бурю на других. По-моему, он спятил.
— Сегодня, пожалуй, не стоит ставить перемет, — проворчал Том Плэтт в отчаянии. — Он нарочно подошел к нам, чтобы проклясть нас. Много бы я дал, чтобы устроить ему порку, как на старом «Огайо».
Растерзанная, старая шхуна, как пьяная, плясала на волнах, и все не спускали с нее глаз. Вдруг кок вскричал своим сдавленным голосом:
— Это он со страху проклинает нас! Он погиб, погиб, говорю я вам! Смотрите!
Шхуна вошла в светлое пятно воды в трех или четырех милях от них. Пятно потемнело и исчезло, и вместе со светом пропала и шхуна. Она нырнула во впадину и больше не всплыла.
— Потонула, потонула, клянусь снастью! — вскричал Диско, бросившись на корму. — Пьяные они или нет, но мы им должны помочь! Ставить паруса! Живо!
Кливер и фок взлетели на мачту, якорь выдернули уже на ходу, и от резкого толчка Гарви полетел на палубу. К этому жестокому маневру прибегают только в самом крайнем случае, когда речь идет о жизни и смерти, и маленькая «Мы здесь» застонала, как живое существо.
Они подошли к тому месту, где исчезло судно Эбишая, и нашли только два — три поплавка от сети, бутылку из-под джина и лодку с выбитым днищем — и ничего больше.
— Оставьте это, — сказал Диско, хоть никто и не думал трогать эти предметы. — Я бы на борт и спички Эбишая не взял. Ко дну пошла. Похоже, что конопать выпадала у нее целую неделю, но никто и не подумал выкачать воду. Вот еще одно судно погибло оттого, что экипаж был пьян.
— И слава богу! — сказал Длинный Джек. — Если бы они были на плаву, нам бы пришлось брать их к себе.
— Я тоже об этом думаю, — произнес Том Плэтт.
— Погиб, погиб! — сказал кок, вращая глазами. — И унес с собой свое невезение…
— Надо порадовать других рыбаков, когда их увидим. А? Что? — сказал Мануэль. — Когда идешь по ветру, как он, а швы вскрываются… — Он лишь безнадежно развел руками.
Пенн сидел на крыше рубки и рыдал от ужаса и жалости. До Гарви еще не дошло, что он видел смерть в открытом море, но чувствовал он себя очень скверно.
Дэн снова влез на мачту, и, прежде чем туман опять опустился на воду, Диско привел шхуну к тому месту, откуда были видны буйки их переметов.
— Видишь, как быстро все здесь случается, — только и сказал он Гарви. — Поразмысли над этим хорошенько, юноша. А всему виной спиртное.
После обеда волны улеглись, и можно было удить прямо с палубы. На сей раз Пенн и дядя Солтерс очень усердствовали. Улов был хороший, а рыба крупная.
— Эбишай и впрямь унес с собой неудачу, — сказал Солтерс.
— Ветер не переменился и не усилился. Как насчет перемета? Терпеть не могу предрассудков. — Том Плэтт требовал вытащить перемет и бросить якорь в другом месте. Но тут вмешался кок:
— Счастье переменчиво. Вот увидишь. Я-то знаю.
Эти слова так подзадорили Длинного Джека, что он уговорил Тома Плэтта отправиться с ним вместе и проверить перемет. Им предстояло втаскивать перемет на борт лодки, снимать рыбу, снова наживлять крючки и опять сбрасывать перемет в воду, что немного напоминает развешивание белья на веревке. Работа эта кропотливая и опасная, так как длинная, тяжелая леса может в мгновенье ока опрокинуть лодку. И у всех на борту шхуны отлегло от сердца, когда из тумана до них донеслась песня «А теперь к тебе, капитан». Тяжело груженная лодка скользнула к борту, и Том Плэтт крикнул, чтобы Мануэль вышел к ним на подмогу.
— Счастье и впрямь переменчиво, — сказал Длинный Джек, кидая вилами рыбу на палубу, в то время как Гарви дивился, как перегруженная лодка не пошла ко дну.
— Сначала шла одна мелочь. Том Плэтт хотел было отбуксировать перемет, но я сказал: «Я — за доктора, он видит насквозь». И тут пошла крупная рыба. Пошевеливайся, Мануэль, тащи бадью с наживкой. Сегодня нам повезет!
Рыба жадно бросалась на крючки, с которых только что сняли ее собратьев. Том Плэтт и Длинный Джек двигались взад и вперед по всей длине перемета, нос лодки оседал под тяжестью намокшей лесы с крючками. Рыбаки отряхивали с лесы «морские огурцы», которые они называли «тыквами», оглушали пойманную рыбу ударом о планшир, снова насаживали крючки и до сумерек нагружали рыбой лодку Мануэля.
— Не станем рисковать, — сказал затем Диско, — пока он не сел на дно. Шхуна Эбишая не погрузится еще неделю. Вытаскивайте лодки. Чистить рыбу будем после ужина.
Чистка удалась на славу: несколько китов-касаток приняли в ней участие. Работали все до девяти, а Диско тихо посмеивался, глядя, как Гарви бросает выпотрошенную рыбу в трюм.
— Слушай, ты так разошелся, что тебя не остановишь, — сказал Дэн, когда взрослые ушли в каюту, а мальчики принялись точить ножи. — И море сегодня разгулялось, а ты словно в рот воды набрал.
— Некогда было, — ответил Гарви, пробуя лезвие ножа, — А вообще-то шхуну кидает вовсю.
Маленькая шхуна так и плясала среди серебристых волн. Пятясь с притворным удивлением при виде натянутого каната, она вдруг прыгала на него, как котенок, и тогда вода с грохотом, подобным пушечному выстрелу, врывалась в клюзы. Покачивая головой, она словно говорила: «Жаль, но я больше не могу оставаться с тобой. Мне надо на север», — и отскакивала в сторону, застывала неожиданно и сокрушенно скрипела всеми снастями. «Так вот что я хотела сказать…» — начинала она с важным видом, как пьяный, обращающийся к фонарному столбу, но не договаривала (естественно, что разговаривала она жестами, как немой), потому что вдруг начинала суетиться, будто щенок на поводке, или неловкая всадница на лошади, или курица с отрезанной головой, или корова, ужаленная слепнем. И все это зависело от капризных волн.
— Смотри-ка что выделывает! Прямо как в театре!
Шхуна повалилась набок, взметнув углегарем. «Что до меня… то… свобода или… смерть!» — как бы говорила она.
Оп-ля! Она с напыщенным видом присела на лунной дорожке с церемонным поклоном, но все испортил штурвал, вслух прокряхтевший что-то при этом.
— Совсем как живая! — громко рассмеялся Гарви.
— Она надежна, как дом, и суха, как тарань! — с восторгом сказал Дэн, которого волна протащила по палубе. — Она отбивает волны и говорит: «Не смейте ко мне приставать!» Смотри, ты только посмотри на нее! Эх, если бы ты надел одну из этих «зубочисток»… А как они с якоря снимаются на глубине в пять сажен…
— Что такое «зубочистка», Дэн?
— А это новые рыболовные суда. У них нос и корма как у яхты, и бушприт заостренный, а рубка величиной с наш трюм. Отец против них, потому что на них сильно качает и стоят они кучу денег. Отец хоть и большой знаток рыбы, но больно туг на новое, от времени отстает. А всяких приспособлений на них сколько!.. Ты когда-нибудь видел «Электор» из Глостера? Красотка, хоть и «зубочистка».
— А сколько они стоят, Дэн?
— Горы денег. Тысяч пятнадцать, наверно; может, больше. И золотая обшивка там есть, и все, что только захочешь. — А потом мечтательно добавил: — Я бы назвал ее «Хэтти С.»…
ГЛАВА V
То была первая из многочисленных бесед, во время которой Дэн рассказал Гарви, почему он перенес бы название своей лодки на судно своей мечты. Гарви уже многое знал о настоящей Хэтти из Глостера, даже видел локон ее волос — Дэн, считая обычные слова неподходящими, объяснил, что он отчекрыжил локон у нее зимой в школе, — и ее фотографию. Хэтти, девочка лет четырнадцати, терпеть не могла мальчишек, и всю ту зиму она топтала ногами сердце Дэна. Обо всем этом он под большим секретом рассказывал Гарви то на освещенной луной палубе, то в кромешной тьме, то в густом тумане, когда позади них стонало штурвальное колесо, а впереди вздымалась на беспокойных и шумных волнах палуба. Потом, когда мальчики стали знать друг друга получше, не обошлось и без драки, и они гонялись один за другим по всему судну, пока Пенн их не разнял и обещал не говорить ничего Диско. Ведь Диско считал, что драться во время вахты это еще хуже, чем заснуть. Гарви уступал Дэну в силе, но для его воспитания очень многое значило то, что он признал свое поражение и не пытался расквитаться с победителем недозволенными приемами.
Это произошло после того, как ему излечили несколько волдырей на руках в том месте, где мокрый свитер и дождевик вгрызались в тело. От соленой воды неприятно пощипывало, и когда волдыри созрели, Дэн вскрыл их бритвой отца и сказал, что теперь Гарви «чистокровный банкир», потому что болезненные болячки — признак касты, к которой тот принадлежит.
Поскольку Гарви был еще мальчиком и к тому же все время его заставляли работать, ему было не до размышлений. Он очень жалел свою мать и часто скучал по ней, а главное, хотел рассказать ей о своей новой жизни и как он к ней успешно привыкает. Но он предпочитал не задумываться над тем, как она перенесла известие о его предполагаемой гибели. Но однажды, когда он стоял на носовом трапе, подтрунивая над коком, который бранил их с Дэном за то, что они стащили жареные пончики, ему пришло в голову, насколько это лучше, чем выслушивать грубости от каких-то незнакомцев в курительном салоне пассажирского парохода.
Он был полноправным членом экипажа «Мы здесь», у него было свое место за столом и своя койка; в штормовую погоду вся команда с удовольствием слушала небылицы о его жизни на берегу. Ему потребовалось всего два дня с четвертью, чтобы сообразить, что если бы он рассказал о себе самом, то никто, кроме Дэна (да и он не больно ему верил), не поверил бы ему. Поэтому он выдумал себе приятеля — мальчика, у которого, говорят, есть собственная маленькая коляска с четырьмя пони, в которой он разъезжает по Толедо в штате Огайо, которому в один раз заказывают по пять костюмов и который устраивает приемы для своих сверстников, мальчиков и девочек не старше пятнадцати лет, где еда подается на чистом серебре. Солтерс протестовал против этих совершенно безнравственных, даже откровенно кощунственных небылиц, но сам слушал их так же жадно, как и все остальные. А их издевки над героем рассказов Гарви совершенно не меняли его отношения к одежде, сигаретам с золочеными наконечниками, кольцам, часам, духам, приемам, шампанскому, игре в карты и жизни в отелях. Мало-помалу он стал в другом тоне говорить о своем «приятеле», которого Длинный Джек окрестил «ненормальным мальцом», «позолоченным ребенком» и другими столь же приятными именами; и чтобы опорочить своего «приятеля», Гарви, закинув на стол ноги, обутые в резиновые сапоги, стал сочинять всякие истории о шелковых пижамах и заказываемых за границей галстуках и воротничках.
Гарви очень легко привыкал к новой обстановке, у него был острый глаз и чуткое ухо ко всему, что его касалось.
Очень скоро он узнал, что у себя под матрасом Диско хранит свой старый, позеленевший квадрант, который рыбаки называли «бычьим ярмом». Когда Диско по солнцу и с помощью «Справочника для фермеров» определял широту, Гарви забирался в рубку и на ржавой печной трубе выцарапывал гвоздем местонахождение шхуны и дату. Так вот, ни один старший механик пассажирского лайнера не мог бы сделать большего, и ни один механик с тридцатилетним стажем не мог бы с таким видом бывалого моряка объявить команде местонахождение шхуны на сегодняшний день, с каким делал это Гарви, перед тем небрежно сплевывающий за борт и потом, только потом принимавший от Диско квадрант. Во всем этом деле есть свой ритуал.
«Бычье ярмо», «Справочник для фермеров» и еще одна — две книги по мореходству — это все, чем пользовался Диско во время плавания, да еще глубоководным лотом, который служил ему дополнительным глазом. Гарви едва не покалечил им Пенна, когда Том Плэтт обучал его «запускать сизаря»; и хотя силенок у него было маловато, чтобы несколько раз подряд замерять глубину в штормовую погоду, Диско часто позволял Гарви забрасывать семифунтовый лот на мелководье и при спокойном море. «Отцу вовсе не глубина нужна, — говаривал Дэн. — Ему нужны образцы. Ну-ка смажь его как следует, Гарв». Гарви тщательно смазывал жиром чашку на конце лота и все, что в ней потом оказывалось — песок, ракушки, грязь, — тут же показывал Диско, который брал содержимое чашки в руки, нюхал его и принимал решение. Как мы уже говорили, когда Диско думал о треске, он думал, как треска, и, пользуясь своим многолетним опытом и особым инстинктом, он переводил «Мы здесь» с одного полного рыбы места на другое, подобно шахматисту с завязанными глазами, который передвигает фигуры по невидимой доске.
Но доской Диско служили Большие Отмели — треугольник со стороной в двести пятьдесят миль, — безбрежье кочующих волн, окутанных влажным туманом, изводимых штормовым ветром, раздираемых плавучими льдами, разрезаемых безжалостными пароходами и испещренных парусами рыбачьих шхун.
Несколько дней подряд они работали в тумане. Все это время Гарви стоял у колокола. Наконец и он вышел в море с Томом Плэттом, хоть сердце у него ушло в пятки. Туман все не рассеивался, клев был хороший, и шесть часов кряду невозможно испытывать чувство безнадежного страха. Гарви был поглощен своими лесками и выполнял все приказания Тома Плэтта. А потом они погребли на звук колокола шхуны, полагаясь больше на инстинкт Тома и вслушиваясь в тонкий и слабый голос раковины Мануэля. Впечатление было неземное, и впервые за месяц Гарви приснились волнующийся и дымящийся водяной настил вокруг лодки, пучок лесок, уходящих в ничто, а над лодкой воздух, таявший на воде, в десяти футах от его напряженных глаз. Через несколько дней он вышел с, Мануэлем на место глубиной в сорок саженей, но якорь так и не мог достать дна, и Гарви смертельно перепугался, потому что был потерян его последний контакт с землей. «Китовая дыра», — заметил Мануэль, вытягивая якорь. — Диско просчитался, пошли!» И он погреб к шхуне. Том Плэтт и его товарищи посмеивались над своим капитаном, который на сей раз привел их на край пустынной Китовой впадины, никчемной ямы Больших Отмелей. Шхуна перешла в тумане на другое место, и когда в этот раз Гарви снова вышел с Мануэлем на лодке, волосы у него встали дыбом. Что-то белое двигалось к ним в белизне тумана, на них пахнуло холодом, словно из могилы, послышался грохот разбивающихся волн, и лодку закачало и обдало брызгами. То было первое знакомство Гарви со страшными летними айсбергами Отмелей, и он под смех Мануэля от ужаса бросился на дно лодки. Однако бывали дни ясные, и мягкие, и теплые, когда, казалось, сам бог велел лениво поглядывать на лесу и шлепать веслом по солнечным зайчикам; бывали дни, когда воздух был чист и когда Гарви учили, как управлять шхуной при переходе с места на место.
Его охватил восторг, когда, послушная его руке, лежащей на спицах штурвала, шхуна скользила над глубоководьем, а фок стал описывать плавные круги на фоне голубого неба. Это было прекрасно, хотя Диско заметил, что и змея свернула бы себе хребет, следуй она его курсом. Но, как всегда, гордыня до добра не доводит. Они шли по ветру под стакселем — к счастью, старым, — и Гарви тут же попал в беду, желая показать Дэну, каким прекрасным рулевым он стал. Фок со стуком развернулся, гик прорезал насквозь стаксель, который не свалился только лишь благодаря фок-мачте. В ужасном молчании они спустили изорванный парус, и в течение нескольких следующих дней все свое свободное время Гарви под наблюдением Тома Плэтта учился пользоваться швейной иглой. Дэн был вне себя от радости, так как он сам, по его словам, когда-то давно совершил ту же ошибку.
Как положено мальчишке, Гарви старался подражать всем мужчинам по очереди и наконец стал, как Диско, сутулиться над штурвалом; как Длинный Джек, размашистым движением вытаскивал из воды лесу; как Мануэль, ловко и быстро греб в лодке и, как Том Плэтт, широким шагом, будто по палубе «Огайо», научился расхаживать по шхуне.
— Здорово смотреть, как он все перенимает, — сказал как-то туманным утром Длинный Джек, когда Гарви выглядывал за борт возле брашпиля. — Готов заложить свое жалованье и долю, что для него это вроде как игра и он изображает из себя храброго и бывалого морехода. Посмотри только, как он держится!
— Да все мы так начинали, — ответил Том Плэтт. — Мальчишки, те все время играют да так незаметно и становятся взрослыми и до конца своих дней всё играют да играют. И я точно таким же был на старом «Огайо». На своей первой вахте — в гавани — я воображал себя храбрее Фаррагута. И у Дэна голова забита тем же. Только погляди на них: выступают, словно просмоленные морские волки: каждый волос из веревочной пеньки, а кровь — чистая смола. — И он крикнул по направлению к рубке: — А ты на сей раз ошибся, Диско! Какого лешего ты сказал, что мальчишка ненормальный?
— А он таким и был, — ответил Диско. — Чудной, как лунатик. Но с тех пор он малость поправился. Я его вылечил.
— Сочиняет он здорово, — заметил Том Плэтт. — Недавно рассказал нам про парнишку своих лет, который вроде бы ездит на упряжке из четырех пони в Толедо, штат Огайо, кажется, и устраивает приемы для таких же, как он, мальцов. Любопытная басня, но чертовски интересная. И он много таких басен знает.
— Похоже, он сам их и выдумывает, — отозвался Диско из рубки, где он возился с вахтенным журналом. — Совершенно ясно, что это всё выдумки. Один Дэн этому верит, да и то посмеивается. Я слышал, как он хихикал за моей спиной.
— А ты знаешь, что сказал Питер Саймон Кэлхаун, когда его сестра Хитти была помолвлена с Лореном Джеральдом и ребята придумали эту шутку? — протянул дядюшка Солтерс, мирно скрывавшийся от брызг под прикрытием лодок у правого борта.
Том Плэтт пыхтел своей трубкой в скорбном молчании: он ведь был с мыса Код и не меньше двадцати лет назад слышал эту историю. А дядюшка Солтерс издал дребезжащий смешок и продолжал:
— Так вот, этот Саймон Питер Кэлхаун совершенно справедливо сказал о Лорене: «Наполовину, говорит, светский щеголь, а наполовину полный дурак; а люди твердят, что она выходит замуж за богача». У Саймона Питера Кэлхауна язык без костей, вот он и болтал без конца.
— А вот на голландском, как говорят у нас в Пенсильвании, он ни слова не знал, — вставил Том Плэтт. — Ты уж лучше дай жителю мыса Код рассказать эту историю. Эти Кэлхауны по происхождению цыгане.
— А я вовсе не оратор какой, — сказал Солтерс. — Я хочу сказать о морали этой истории. Наш Гарви точь-в-точь такой же: наполовину городской паренек, наполовину набитый дурак; а кое-кто принимает его за богача. Вот и всё!
— Вам приходило в голову, как было бы здорово, если бы весь наш экипаж состоял из одних Солтерсов? — сказал Длинный Джек. — Наполовину он в борозде, наполовину в навозе — этого-то Кэлхаун не говорил, — а еще воображает себя рыбаком!
Все посмеялись над дядюшкой Солтерсом.
Диско с высунутым языком трудился над вахтенным журналом, который он держал в своей большой, как лопата, квадратной ладони; вот что было написано на замусоленных страницах:
«Я бы не хотел, чтобы меня считали нелюдимым. Просто мне нечего сказать. У меня, кажется, в голове совсем пусто. Я и имя-то свое почти позабыл». И он с вопросительной улыбкой поворачивается к дядюшке Солтерсу.
«Ну и ну, Прэтт. Так, чего доброго, ты и меня позабудешь!» — возмущался Солтерс.
«Нет, никогда, — отвечает тогда Пенн и плотно сжимает губы. — Конечно, конечно, Прэтт из Пенсильвании…» — повторяет он несколько раз. А иногда сам дядюшка Солтерс забывает и говорит, что того зовут Гаскинс, или Рич, или Макуитти; и Пенн всему этому одинаково рад — до следующего раза.
Он всегда очень нежно обращался с Гарви и жалел его, потому что его потеряли родители и потому, что считал его ненормальным. И когда Солтерс увидел, что мальчик нравится Пенну, у него немного отлегло от души. Солтерс был не очень любезным человеком (он считал нужным держать мальчишек в узде), поэтому в тот первый раз, когда Гарви, весь дрожа от страха, сумел в штилевую погоду взобраться на клотик (Дэн был рядом, готовый прийти ему на помощь), он счел своим долгом подвесить на верхушке мачты большие резиновые сапоги Солтерса — на потеху всем окружающим. По отношению к Диско Гарви не допускал никаких вольностей, не делал этого, даже когда старый моряк стал относиться к нему как к рядовому члену экипажа, то и дело приказывая: «Сделай-ка то-то и то-то» или «Займись тем-то и тем-то». В чисто выбритых щеках и морщинистых уголках глаз Диско было нечто такое, что немедленно остужало молодую, горячую кровь.
Это произошло после того, как ему излечили несколько волдырей на руках в том месте, где мокрый свитер и дождевик вгрызались в тело. От соленой воды неприятно пощипывало, и когда волдыри созрели, Дэн вскрыл их бритвой отца и сказал, что теперь Гарви «чистокровный банкир», потому что болезненные болячки — признак касты, к которой тот принадлежит.
Поскольку Гарви был еще мальчиком и к тому же все время его заставляли работать, ему было не до размышлений. Он очень жалел свою мать и часто скучал по ней, а главное, хотел рассказать ей о своей новой жизни и как он к ней успешно привыкает. Но он предпочитал не задумываться над тем, как она перенесла известие о его предполагаемой гибели. Но однажды, когда он стоял на носовом трапе, подтрунивая над коком, который бранил их с Дэном за то, что они стащили жареные пончики, ему пришло в голову, насколько это лучше, чем выслушивать грубости от каких-то незнакомцев в курительном салоне пассажирского парохода.
Он был полноправным членом экипажа «Мы здесь», у него было свое место за столом и своя койка; в штормовую погоду вся команда с удовольствием слушала небылицы о его жизни на берегу. Ему потребовалось всего два дня с четвертью, чтобы сообразить, что если бы он рассказал о себе самом, то никто, кроме Дэна (да и он не больно ему верил), не поверил бы ему. Поэтому он выдумал себе приятеля — мальчика, у которого, говорят, есть собственная маленькая коляска с четырьмя пони, в которой он разъезжает по Толедо в штате Огайо, которому в один раз заказывают по пять костюмов и который устраивает приемы для своих сверстников, мальчиков и девочек не старше пятнадцати лет, где еда подается на чистом серебре. Солтерс протестовал против этих совершенно безнравственных, даже откровенно кощунственных небылиц, но сам слушал их так же жадно, как и все остальные. А их издевки над героем рассказов Гарви совершенно не меняли его отношения к одежде, сигаретам с золочеными наконечниками, кольцам, часам, духам, приемам, шампанскому, игре в карты и жизни в отелях. Мало-помалу он стал в другом тоне говорить о своем «приятеле», которого Длинный Джек окрестил «ненормальным мальцом», «позолоченным ребенком» и другими столь же приятными именами; и чтобы опорочить своего «приятеля», Гарви, закинув на стол ноги, обутые в резиновые сапоги, стал сочинять всякие истории о шелковых пижамах и заказываемых за границей галстуках и воротничках.
Гарви очень легко привыкал к новой обстановке, у него был острый глаз и чуткое ухо ко всему, что его касалось.
Очень скоро он узнал, что у себя под матрасом Диско хранит свой старый, позеленевший квадрант, который рыбаки называли «бычьим ярмом». Когда Диско по солнцу и с помощью «Справочника для фермеров» определял широту, Гарви забирался в рубку и на ржавой печной трубе выцарапывал гвоздем местонахождение шхуны и дату. Так вот, ни один старший механик пассажирского лайнера не мог бы сделать большего, и ни один механик с тридцатилетним стажем не мог бы с таким видом бывалого моряка объявить команде местонахождение шхуны на сегодняшний день, с каким делал это Гарви, перед тем небрежно сплевывающий за борт и потом, только потом принимавший от Диско квадрант. Во всем этом деле есть свой ритуал.
«Бычье ярмо», «Справочник для фермеров» и еще одна — две книги по мореходству — это все, чем пользовался Диско во время плавания, да еще глубоководным лотом, который служил ему дополнительным глазом. Гарви едва не покалечил им Пенна, когда Том Плэтт обучал его «запускать сизаря»; и хотя силенок у него было маловато, чтобы несколько раз подряд замерять глубину в штормовую погоду, Диско часто позволял Гарви забрасывать семифунтовый лот на мелководье и при спокойном море. «Отцу вовсе не глубина нужна, — говаривал Дэн. — Ему нужны образцы. Ну-ка смажь его как следует, Гарв». Гарви тщательно смазывал жиром чашку на конце лота и все, что в ней потом оказывалось — песок, ракушки, грязь, — тут же показывал Диско, который брал содержимое чашки в руки, нюхал его и принимал решение. Как мы уже говорили, когда Диско думал о треске, он думал, как треска, и, пользуясь своим многолетним опытом и особым инстинктом, он переводил «Мы здесь» с одного полного рыбы места на другое, подобно шахматисту с завязанными глазами, который передвигает фигуры по невидимой доске.
Но доской Диско служили Большие Отмели — треугольник со стороной в двести пятьдесят миль, — безбрежье кочующих волн, окутанных влажным туманом, изводимых штормовым ветром, раздираемых плавучими льдами, разрезаемых безжалостными пароходами и испещренных парусами рыбачьих шхун.
Несколько дней подряд они работали в тумане. Все это время Гарви стоял у колокола. Наконец и он вышел в море с Томом Плэттом, хоть сердце у него ушло в пятки. Туман все не рассеивался, клев был хороший, и шесть часов кряду невозможно испытывать чувство безнадежного страха. Гарви был поглощен своими лесками и выполнял все приказания Тома Плэтта. А потом они погребли на звук колокола шхуны, полагаясь больше на инстинкт Тома и вслушиваясь в тонкий и слабый голос раковины Мануэля. Впечатление было неземное, и впервые за месяц Гарви приснились волнующийся и дымящийся водяной настил вокруг лодки, пучок лесок, уходящих в ничто, а над лодкой воздух, таявший на воде, в десяти футах от его напряженных глаз. Через несколько дней он вышел с, Мануэлем на место глубиной в сорок саженей, но якорь так и не мог достать дна, и Гарви смертельно перепугался, потому что был потерян его последний контакт с землей. «Китовая дыра», — заметил Мануэль, вытягивая якорь. — Диско просчитался, пошли!» И он погреб к шхуне. Том Плэтт и его товарищи посмеивались над своим капитаном, который на сей раз привел их на край пустынной Китовой впадины, никчемной ямы Больших Отмелей. Шхуна перешла в тумане на другое место, и когда в этот раз Гарви снова вышел с Мануэлем на лодке, волосы у него встали дыбом. Что-то белое двигалось к ним в белизне тумана, на них пахнуло холодом, словно из могилы, послышался грохот разбивающихся волн, и лодку закачало и обдало брызгами. То было первое знакомство Гарви со страшными летними айсбергами Отмелей, и он под смех Мануэля от ужаса бросился на дно лодки. Однако бывали дни ясные, и мягкие, и теплые, когда, казалось, сам бог велел лениво поглядывать на лесу и шлепать веслом по солнечным зайчикам; бывали дни, когда воздух был чист и когда Гарви учили, как управлять шхуной при переходе с места на место.
Как положено мальчишке, Гарви старался подражать всем мужчинам по очереди и наконец стал, как Диско, сутулиться над штурвалом; как Длинный Джек, размашистым движением вытаскивал из воды лесу; как Мануэль, ловко и быстро греб в лодке и, как Том Плэтт, широким шагом, будто по палубе «Огайо», научился расхаживать по шхуне.
— Здорово смотреть, как он все перенимает, — сказал как-то туманным утром Длинный Джек, когда Гарви выглядывал за борт возле брашпиля. — Готов заложить свое жалованье и долю, что для него это вроде как игра и он изображает из себя храброго и бывалого морехода. Посмотри только, как он держится!
— Да все мы так начинали, — ответил Том Плэтт. — Мальчишки, те все время играют да так незаметно и становятся взрослыми и до конца своих дней всё играют да играют. И я точно таким же был на старом «Огайо». На своей первой вахте — в гавани — я воображал себя храбрее Фаррагута. И у Дэна голова забита тем же. Только погляди на них: выступают, словно просмоленные морские волки: каждый волос из веревочной пеньки, а кровь — чистая смола. — И он крикнул по направлению к рубке: — А ты на сей раз ошибся, Диско! Какого лешего ты сказал, что мальчишка ненормальный?
— А он таким и был, — ответил Диско. — Чудной, как лунатик. Но с тех пор он малость поправился. Я его вылечил.
— Сочиняет он здорово, — заметил Том Плэтт. — Недавно рассказал нам про парнишку своих лет, который вроде бы ездит на упряжке из четырех пони в Толедо, штат Огайо, кажется, и устраивает приемы для таких же, как он, мальцов. Любопытная басня, но чертовски интересная. И он много таких басен знает.
— Похоже, он сам их и выдумывает, — отозвался Диско из рубки, где он возился с вахтенным журналом. — Совершенно ясно, что это всё выдумки. Один Дэн этому верит, да и то посмеивается. Я слышал, как он хихикал за моей спиной.
— А ты знаешь, что сказал Питер Саймон Кэлхаун, когда его сестра Хитти была помолвлена с Лореном Джеральдом и ребята придумали эту шутку? — протянул дядюшка Солтерс, мирно скрывавшийся от брызг под прикрытием лодок у правого борта.
Том Плэтт пыхтел своей трубкой в скорбном молчании: он ведь был с мыса Код и не меньше двадцати лет назад слышал эту историю. А дядюшка Солтерс издал дребезжащий смешок и продолжал:
— Так вот, этот Саймон Питер Кэлхаун совершенно справедливо сказал о Лорене: «Наполовину, говорит, светский щеголь, а наполовину полный дурак; а люди твердят, что она выходит замуж за богача». У Саймона Питера Кэлхауна язык без костей, вот он и болтал без конца.
— А вот на голландском, как говорят у нас в Пенсильвании, он ни слова не знал, — вставил Том Плэтт. — Ты уж лучше дай жителю мыса Код рассказать эту историю. Эти Кэлхауны по происхождению цыгане.
— А я вовсе не оратор какой, — сказал Солтерс. — Я хочу сказать о морали этой истории. Наш Гарви точь-в-точь такой же: наполовину городской паренек, наполовину набитый дурак; а кое-кто принимает его за богача. Вот и всё!
— Вам приходило в голову, как было бы здорово, если бы весь наш экипаж состоял из одних Солтерсов? — сказал Длинный Джек. — Наполовину он в борозде, наполовину в навозе — этого-то Кэлхаун не говорил, — а еще воображает себя рыбаком!
Все посмеялись над дядюшкой Солтерсом.
Диско с высунутым языком трудился над вахтенным журналом, который он держал в своей большой, как лопата, квадратной ладони; вот что было написано на замусоленных страницах:
« 17 июля.Сегодня густой туман и мало рыбы. Бросили якорь севернее. День закончился.По воскресеньям они никогда не работали, а брились и умывались, если погода была хорошая, а пенсильванец пел псалмы. А однажды или дважды он скромно предложил прочитать короткую проповедь. У дядюшки Солтерса аж дух захватило от негодования, и он напомнил ему, что он не проповедник и нечего, мол, и помышлять ни о чем подобном. «Он, чего доброго, так и Джонстаун вспомнит, — объяснял Солтерс, — а к чему это приведет?» Поэтому порешили, что Пенн прочтет вслух отрывок из книги под заглавием «Иосиф». То был старый, в кожаном переплете том с запахом тысячи путешествий, толстый и очень похожий на Библию, только поживее: в нем было много рассказов про битвы и осады. И они прочитали его от корки до корки. А вообще Пенна не было ни видно, ни слышно. Иной раз он по три дня кряду не промолвит и словечка, хоть и играет в шашки, слушает песни и смеется над шутками. А когда его пытаются расшевелить, он отвечает:
18 июля.День начался густым туманом. Рыбы поймали мало.
19 июля.С утра легкий с-з бриз, погода установилась. Бросили якорь восточнее. Поймали много рыбы.
20 июля.Сегодня в субботу туман и легкий ветер. Так день закончился. Всего за неделю наловили рыбы 3478 штук».
«Я бы не хотел, чтобы меня считали нелюдимым. Просто мне нечего сказать. У меня, кажется, в голове совсем пусто. Я и имя-то свое почти позабыл». И он с вопросительной улыбкой поворачивается к дядюшке Солтерсу.
«Ну и ну, Прэтт. Так, чего доброго, ты и меня позабудешь!» — возмущался Солтерс.
«Нет, никогда, — отвечает тогда Пенн и плотно сжимает губы. — Конечно, конечно, Прэтт из Пенсильвании…» — повторяет он несколько раз. А иногда сам дядюшка Солтерс забывает и говорит, что того зовут Гаскинс, или Рич, или Макуитти; и Пенн всему этому одинаково рад — до следующего раза.
Он всегда очень нежно обращался с Гарви и жалел его, потому что его потеряли родители и потому, что считал его ненормальным. И когда Солтерс увидел, что мальчик нравится Пенну, у него немного отлегло от души. Солтерс был не очень любезным человеком (он считал нужным держать мальчишек в узде), поэтому в тот первый раз, когда Гарви, весь дрожа от страха, сумел в штилевую погоду взобраться на клотик (Дэн был рядом, готовый прийти ему на помощь), он счел своим долгом подвесить на верхушке мачты большие резиновые сапоги Солтерса — на потеху всем окружающим. По отношению к Диско Гарви не допускал никаких вольностей, не делал этого, даже когда старый моряк стал относиться к нему как к рядовому члену экипажа, то и дело приказывая: «Сделай-ка то-то и то-то» или «Займись тем-то и тем-то». В чисто выбритых щеках и морщинистых уголках глаз Диско было нечто такое, что немедленно остужало молодую, горячую кровь.