Страница:
По мере того как они двигались вдоль берега, останавливаясь, снимая рюкзаки, карабкаясь по скалам, копая осыпи, правота геолога становилась все очевидней. Белые издали, серые и зеленоватые вблизи, гранитные глыбы, покрытые разросшимися пленками лишайников, несли на себе явственную печать времени. Еще лучшим доказательством их древности были укоренившиеся в трещинах сосенки — кривые, кособокие, с узловатыми протянутыми к югу и солнцу ветками, так похожие на одинокие корявые сосны японских гравюр. Сбивая серую корку полярного выветривания, Костров показывал археологу таящиеся под ней сверкающие черные розы эгерина, сидящие в серебряной парче мусковита и сердита то малиновые, то кирпично-красные зерна спессартина. Иногда голубыми блестками на солнце вспыхивал игольчатый кристалл, Мальцев был готов радоваться находке, принимая его за долгожданный сапфир, но это оказывался всего-навсего кианит — частый спутник пегматитовых жил, тоже содержащий алюминий… Белые жилы кварца разрывали гранитные тела скал, расширяясь иногда пустотами, где тонкие и прозрачные столбики горного хрусталя делали полость похожей на вывернутую шкурку ежа. Они текли по скалам белыми змеями, и Юрий не раз подумал, что не с этими ли бесконечными змеями сражался в саге Торстейн, найдя в них достойных, стойких противников, при нужде всегда готовых замереть и окаменеть?.. За этот день он научился отличать черные столбчатые брызги турмалина от похожих иголок биотита, уже не путал розовые пятна эвдиалита, «лопарской крови», с более красными и сочными жилами мелкого спессартина, но однажды все-таки принял за турмалин матово-черные столбики ставролита, образующие правильные кресты их двойников. Эти ставролиты особенно заинтересовали Кострова. Друзья опять сбросили рюкзаки и надолго задержались возле тонкой, посверкивающей слюдой жилы.
Мальцев, которому досталось расчищать саперной лопаткой основание скалы, решил, что все старания опять напрасны. Он видел только уже знакомые минералы, но в этот момент геолог издал сдержанное восклицание и протянул Юрию маленький серый столбик, чуть расширяющийся посредине. При желании в нем можно было заметить легкий оттенок голубизны, но больше всего он походил на столбик бракованного бледно-серого непрозрачного стекла, отлитого в форму со штрихами на стенках. Голубизна эта и ввела в заблуждение Мальцева, небрежно спросившего геолога:
— Что, тоже разновидность кианита?
— Нет, Вик, это уже шаг к удаче! — ответил просиявший Костров. — Это корунд, родной брат сапфира! Видишь, он даже чуть голубоват. А если бы был синим и прозрачным… Главное, что здесь он в кристаллах, а не в соединении с кварцем и окисью железа. А это значит, что здесь могут быть и чистые экземпляры!..
В доказательство, что это именно корунд, Костров продемонстрировал его твердость. Кристалл легко царапал сталь ножа и даже оставлял белые царапины на кристаллах кварца.
Внимание было удвоено. Теперь они обшаривали каждый камень, осматривали каждую скалу, но других кристаллов корунда им больше не встретилось. Попадалась роговая обманка, кубики пирита с характерной штриховкой на гранях. В черном биотите, расщеплявшемся на темно-зеленые пластинки, Костров разглядел мелкие, светло-коричневые с золотистой искрой свободно растущие кристаллы циркона. Он называл и другие минералы, но из всей массы специальных названий Мальцев твердо запомнил только апатит — чуть ли не с детства знакомое слово, обозначавшее, как оказалось, красивый зеленый кристалл, принятый Юрием сначала за изумруд.
Забыв о еде, отдыхе и медведе, который, быть может, наблюдал за ними с противоположного берега, они спохватились только к вечеру и поспешили к истоку ручья.
Вблизи западная часть озера особенно контрастировала с восточной. Если та была низкой, приболоченной, с кустарниками, мочажинами, медленно текущими ручьями, то здесь прямо из воды поднимались высокие плиты серо-зеленых скал с розовыми, красными и сверкающими белыми жилами, в то время как коричневая вода казалась бездонной и черной. Державшие озеро как бы естественные створки шлюза были приоткрыты, оставляя щель в несколько метров шириной, куда устремлялась вода. Выбравшись на край площадки, нависающей над щелью, Мальцев инстинктивно прижался к скале: он не любил высоты, а сразу за скалой открывался высокий обрыв, куда неслась, дробясь о каменную осыпь, струя кипящей воды. Там, внизу, неожиданно спокойная, лежала просторная зеленая долина. На ее дне среди кустов извивался широкий ручей, питавшийся водопадом, еще дальше, примерно в полукилометре от скал, на пути ручья лежало небольшое, проточное озерко с зарослями камыша, утиными выводками и кружащимися над ним вечерними чайками. Их было много больше, чем за весь день видели друзья на Горелом озере. На холмах, окружавших озерцо, светлели песчаные выдувы, которые сейчас же отметил глаз археолога.
— Теперь понимаешь, почему здесь нет птиц? — обернулся Мальцев к взобравшемуся следом Кострову. — Вот, оказывается, где они живут и кормятся! А здесь, на Горелом, и рыба мелкая — есть ей стало нечего, как уровень поднялся!
— Экология изменилась? — полувопросом, полуутверждением ответил Костров и посмотрел на то и на другое озеро. — Похоже. А вот тебе и причина, о которой мы говорили! — Он показал вниз, под ноги, где в теснине бился и шумел поток. — Щель-то камнями завалило!
— Вижу. Но как?
— Вообще-то похоже на землетрясение, — ответил Костров и обвел рукой окружающие скалы. — Если представить, что скалы этой площадкой не кончались, а были выше, причем уже с трещинами, то даже не очень сильный подземный толчок мог сбросить все эти каменные массы вниз и завалить щель. Между прочим, если ты внимательно посмотришь на осыпь, по которой несется вода, то увидишь, что догадка моя правдоподобна: камни-то все дробленые, видишь, как их растрясло!..
Объяснение походило на истину, хотя казалось странным, каким образом развалившаяся скала так точно закрыла своими обломками щель. «Впрочем, — сказал себе Костров, — если она лежала сверху, ничего странного нет…»
— Наверно, ты прав, — отозвался Мальцев. — В таком случае на Горелом искать святилище бесполезно — оно под водой. И сейд тоже… Послушай, — оживился он и даже забыл про высоту, — а не из-за этого ли землетрясения и перестало быть озеро священным, а? Сейд обвалился, вот лопари и перестали ходить сюда на поклонение! Утверждать не буду, но помнится, что в летописях где-то я читал о «трусе земном» на Севере… И не во времена ли Трифона Печенегского, просветителя лопарей?! Было бы любопытно!
Теперь, когда хоть что-то стало проясняться в этом загадочном месте, надо было решать: оставаться им на Горелом озере или перебраться вниз, в долину? Кострову не хотелось уходить от скал, хотя он понимал, что теперь археологу на берегах самого озера делать нечего, а доводы Юрия — рыба, сухой песчаный склон, раскопки — разумны и основательны. Так и решили. Вариант удобен был тем, что можно было разделяться, но лагерь все равно оставался всегда под надзором.
Путь в долину неожиданно оказался длинен. Пришлось обходить скалы, кустарник и крутой склон, поросший сосенками, по которому трудно было спускаться с нагруженными рюкзаками. Наконец они вышли значительно южнее водопада на одну из низких гряд, тянувшихся параллельно долине. Мальцев хотел разбить лагерь на северном берегу озерка, где приметил песчаные выдувы на террасе, вполне пригодной для места древнего поселка. Работая на побережье, он пришел к любопытному заключению, что большая часть береговых выдувов, образующих иногда небольшие, иногда совершенно необъятные котловины, своим возникновением обязаны древнему оленеводству. Человек нарушал естественный покров песчаной дюны, спасавшей ее от раздувания, выкапывая яму для очага, разбивая ногами слой дерна. Эти разрушения были не опасны. Но рядом с чумом стояли на привязи или паслись в изгороди одна — две упряжки домашних оленей. Их острые копыта за один летний месяц могли уничтожить дерновый покров на большом участке. Остальное довершали ветер, дожди, морозы и… новая упряжка оленей на привязи! Растительный покров здесь, в высоких широтах, с трудом создавался за тысячелетия, а ветер охотно подхватывал и продолжал дело разрушения, начатое человеком и его помощниками. Вот почему, увидев издалека песчаные проплешины на зеленом теле гряды возле озера или на морском берегу, Мальцев почти наверняка мог надеяться найти там остатки древней стоянки…
— Красота-то какая, посмотри! — остановил Юрия голос геолога.
Мальцев обернулся.
Красное вечернее солнце заливало оранжевым пламенем долину и скалы с водопадом. Казалось, что огонь пожара лижет неприступные стены фантастического замка, с которых низвергается кипящая струя воды. Отсюда, из долины, рваные стены скал представали во всей своей мощи и величии. Центральные поднимались над остальными, как две башни, охраняющие проезд ворот. На минуту Юрий представил, как в такой же день, откуда-то издалека со стадами оленей двигались вверх по ручью к святилищу маленькие человечки, вооруженные копьями с каменными наконечниками, луками и стрелами. Он представил себе, как на очередном повороте долины возникает перед ними за озером это фантастическое видение — воистину обитель богов! — и священный трепет бросает их на землю…
— Интересно, как все это выглядело во времена Торстейна? — прервал мысли Мальцева подошедший Костров. — Когда было святилище…
— Думаю, что не менее величественно. И природа была богаче. В десятом веке климат был мягче, чем сейчас. Впрочем, рыбы и теперь здесь много. Смотри, как плещет форель!
По всему ручью расходились круги. Форель выскакивала из воды, хватая кружившихся вечерних мошек…
VIII
IX
Мальцев, которому досталось расчищать саперной лопаткой основание скалы, решил, что все старания опять напрасны. Он видел только уже знакомые минералы, но в этот момент геолог издал сдержанное восклицание и протянул Юрию маленький серый столбик, чуть расширяющийся посредине. При желании в нем можно было заметить легкий оттенок голубизны, но больше всего он походил на столбик бракованного бледно-серого непрозрачного стекла, отлитого в форму со штрихами на стенках. Голубизна эта и ввела в заблуждение Мальцева, небрежно спросившего геолога:
— Что, тоже разновидность кианита?
— Нет, Вик, это уже шаг к удаче! — ответил просиявший Костров. — Это корунд, родной брат сапфира! Видишь, он даже чуть голубоват. А если бы был синим и прозрачным… Главное, что здесь он в кристаллах, а не в соединении с кварцем и окисью железа. А это значит, что здесь могут быть и чистые экземпляры!..
В доказательство, что это именно корунд, Костров продемонстрировал его твердость. Кристалл легко царапал сталь ножа и даже оставлял белые царапины на кристаллах кварца.
Внимание было удвоено. Теперь они обшаривали каждый камень, осматривали каждую скалу, но других кристаллов корунда им больше не встретилось. Попадалась роговая обманка, кубики пирита с характерной штриховкой на гранях. В черном биотите, расщеплявшемся на темно-зеленые пластинки, Костров разглядел мелкие, светло-коричневые с золотистой искрой свободно растущие кристаллы циркона. Он называл и другие минералы, но из всей массы специальных названий Мальцев твердо запомнил только апатит — чуть ли не с детства знакомое слово, обозначавшее, как оказалось, красивый зеленый кристалл, принятый Юрием сначала за изумруд.
Забыв о еде, отдыхе и медведе, который, быть может, наблюдал за ними с противоположного берега, они спохватились только к вечеру и поспешили к истоку ручья.
Вблизи западная часть озера особенно контрастировала с восточной. Если та была низкой, приболоченной, с кустарниками, мочажинами, медленно текущими ручьями, то здесь прямо из воды поднимались высокие плиты серо-зеленых скал с розовыми, красными и сверкающими белыми жилами, в то время как коричневая вода казалась бездонной и черной. Державшие озеро как бы естественные створки шлюза были приоткрыты, оставляя щель в несколько метров шириной, куда устремлялась вода. Выбравшись на край площадки, нависающей над щелью, Мальцев инстинктивно прижался к скале: он не любил высоты, а сразу за скалой открывался высокий обрыв, куда неслась, дробясь о каменную осыпь, струя кипящей воды. Там, внизу, неожиданно спокойная, лежала просторная зеленая долина. На ее дне среди кустов извивался широкий ручей, питавшийся водопадом, еще дальше, примерно в полукилометре от скал, на пути ручья лежало небольшое, проточное озерко с зарослями камыша, утиными выводками и кружащимися над ним вечерними чайками. Их было много больше, чем за весь день видели друзья на Горелом озере. На холмах, окружавших озерцо, светлели песчаные выдувы, которые сейчас же отметил глаз археолога.
— Теперь понимаешь, почему здесь нет птиц? — обернулся Мальцев к взобравшемуся следом Кострову. — Вот, оказывается, где они живут и кормятся! А здесь, на Горелом, и рыба мелкая — есть ей стало нечего, как уровень поднялся!
— Экология изменилась? — полувопросом, полуутверждением ответил Костров и посмотрел на то и на другое озеро. — Похоже. А вот тебе и причина, о которой мы говорили! — Он показал вниз, под ноги, где в теснине бился и шумел поток. — Щель-то камнями завалило!
— Вижу. Но как?
— Вообще-то похоже на землетрясение, — ответил Костров и обвел рукой окружающие скалы. — Если представить, что скалы этой площадкой не кончались, а были выше, причем уже с трещинами, то даже не очень сильный подземный толчок мог сбросить все эти каменные массы вниз и завалить щель. Между прочим, если ты внимательно посмотришь на осыпь, по которой несется вода, то увидишь, что догадка моя правдоподобна: камни-то все дробленые, видишь, как их растрясло!..
Объяснение походило на истину, хотя казалось странным, каким образом развалившаяся скала так точно закрыла своими обломками щель. «Впрочем, — сказал себе Костров, — если она лежала сверху, ничего странного нет…»
— Наверно, ты прав, — отозвался Мальцев. — В таком случае на Горелом искать святилище бесполезно — оно под водой. И сейд тоже… Послушай, — оживился он и даже забыл про высоту, — а не из-за этого ли землетрясения и перестало быть озеро священным, а? Сейд обвалился, вот лопари и перестали ходить сюда на поклонение! Утверждать не буду, но помнится, что в летописях где-то я читал о «трусе земном» на Севере… И не во времена ли Трифона Печенегского, просветителя лопарей?! Было бы любопытно!
Теперь, когда хоть что-то стало проясняться в этом загадочном месте, надо было решать: оставаться им на Горелом озере или перебраться вниз, в долину? Кострову не хотелось уходить от скал, хотя он понимал, что теперь археологу на берегах самого озера делать нечего, а доводы Юрия — рыба, сухой песчаный склон, раскопки — разумны и основательны. Так и решили. Вариант удобен был тем, что можно было разделяться, но лагерь все равно оставался всегда под надзором.
Путь в долину неожиданно оказался длинен. Пришлось обходить скалы, кустарник и крутой склон, поросший сосенками, по которому трудно было спускаться с нагруженными рюкзаками. Наконец они вышли значительно южнее водопада на одну из низких гряд, тянувшихся параллельно долине. Мальцев хотел разбить лагерь на северном берегу озерка, где приметил песчаные выдувы на террасе, вполне пригодной для места древнего поселка. Работая на побережье, он пришел к любопытному заключению, что большая часть береговых выдувов, образующих иногда небольшие, иногда совершенно необъятные котловины, своим возникновением обязаны древнему оленеводству. Человек нарушал естественный покров песчаной дюны, спасавшей ее от раздувания, выкапывая яму для очага, разбивая ногами слой дерна. Эти разрушения были не опасны. Но рядом с чумом стояли на привязи или паслись в изгороди одна — две упряжки домашних оленей. Их острые копыта за один летний месяц могли уничтожить дерновый покров на большом участке. Остальное довершали ветер, дожди, морозы и… новая упряжка оленей на привязи! Растительный покров здесь, в высоких широтах, с трудом создавался за тысячелетия, а ветер охотно подхватывал и продолжал дело разрушения, начатое человеком и его помощниками. Вот почему, увидев издалека песчаные проплешины на зеленом теле гряды возле озера или на морском берегу, Мальцев почти наверняка мог надеяться найти там остатки древней стоянки…
— Красота-то какая, посмотри! — остановил Юрия голос геолога.
Мальцев обернулся.
Красное вечернее солнце заливало оранжевым пламенем долину и скалы с водопадом. Казалось, что огонь пожара лижет неприступные стены фантастического замка, с которых низвергается кипящая струя воды. Отсюда, из долины, рваные стены скал представали во всей своей мощи и величии. Центральные поднимались над остальными, как две башни, охраняющие проезд ворот. На минуту Юрий представил, как в такой же день, откуда-то издалека со стадами оленей двигались вверх по ручью к святилищу маленькие человечки, вооруженные копьями с каменными наконечниками, луками и стрелами. Он представил себе, как на очередном повороте долины возникает перед ними за озером это фантастическое видение — воистину обитель богов! — и священный трепет бросает их на землю…
— Интересно, как все это выглядело во времена Торстейна? — прервал мысли Мальцева подошедший Костров. — Когда было святилище…
— Думаю, что не менее величественно. И природа была богаче. В десятом веке климат был мягче, чем сейчас. Впрочем, рыбы и теперь здесь много. Смотри, как плещет форель!
По всему ручью расходились круги. Форель выскакивала из воды, хватая кружившихся вечерних мошек…
VIII
Опыт и интуиция не обманули Мальцева. Едва он вышел на облюбованную издали площадку над озером, как начали попадаться какие-то ямы, кучи камней, поросшие травой и мелкими кустиками вереска. Скоро он понял, что ходит по руинам древнего поселка. Именно по руинам. Кучи камней указывали направление когда-то поднимавшихся, пусть невысоких, но стен. Стены примыкали друг к другу, строились в прямоугольники. Наконец, Мальцев сообразил, что перед ним нечто совершенно новое, отличное от того, что было до сих пор известно археологам о жилищах древних северян. Кажется, только на севере Норвегии археологи находили нечто подобное, такие же прямоугольные жилища, но там были землянки, в то время как здесь жилища, судя по всему, были обширными и, безусловно, наземными. Получалось, что он поторопился, посмеиваясь над рассказом Торстейна о дворце Годмунда!..
Находка эта определила весь следующий день. Захватив рюкзак, молоток и банку тушенки, Костров отправился вокруг озера, предупредив, что вернется не раньше вечера, и Юрий некоторое время видел фигуру геолога, то появляющуюся, то пропадающую среди скал Горелого озера. Сам Мальцев занялся осмотром, обмерами руин и съемкой их на простейший геодезический план. Осмотрев всё, он решил, что пока благоразумнее отказаться от раскопок. Объект был слишком драгоценен, чтобы изучать его в одиночку, здесь требовались усилия хорошо оснащенной экспедиции. Позволить себе он мог только небольшие зачистки на уже имеющихся естественных обнажениях да сбор лежащего на поверхности материала.
В стенках двух небольших котловин у юго-западного края площадки можно было видеть довольно толстый для этих мест слой почвы, насыщенный крупными углями, кусками пережженных костей и колотого кварца. Кварц попадался самого высшего качества — плотный, без трещин, полупрозрачный, сразу напомнив Мальцеву многочисленные кварцевые жилы, которые он видел накануне в окружающих озеро скалах. Среди отщепов и мелких осколков встречались и орудия из этого же материала — круглые маленькие скребки, массивные и хорошо ложащиеся в руку более крупные скрёбла, которыми жители поселка очищали шкуры от жира и мяса, острые, но неуклюжие наконечники стрел. Однако наконечники делали по большей части из кремня. И тут же Мальцев обнаружил остаток какого-то железного предмета, — каменный век рука об руку шел с веком железным… Особенно порадовали Юрия маленькие скребочки из горного хрусталя. Они были такие же, как те, что лежали возле очагов на Остром мысу. Особая их форма — слегка вытянутая по длинной оси кристалла, с высокой горбатой спинкой, притуплённой сколами, чтобы камень не резал пальцы, — выделяла подобные скребки из числа многих других видов. Но самым главным доказательством тождества обитателей этого стойбища и стоянки на Остром мысу служили черепки сосудов, в которых явственно проступали длинные серебристые волокна асбеста, не потерявшие в огне очага свою природную шелковистость. Вечером Костров особенно заинтересовался этими черепками, попросив выделить несколько штук и для него, чтобы провести петрографическое определение.
За размышлениями, работой и кратким перерывом на обед время побежало опять быстрее, а после съемки плана Мальцев собрался идти к водопаду. Сверкающая струя воды в отдалении, откуда ветер приносил явственный шум идущего неподалеку поезда, влекла к себе Мальцева не только красотой. Если нельзя проникнуть в дом, то можно хотя бы осмотреть его двери, не так ли? Пусть они заколочены, завалены, но ведь осталось что-то, что заметит глаз археолога. Святилище затоплено, двери — щель между скалами — завалены глыбами, но сбоку или чуть в стороне могла остаться тропка, какие-то знаки… Пусть даже это будут остатки оленьих рогов, принесенных саамами в жертву сейду, — уже одно это позволило бы с большей, чем сейчас, уверенностью говорить о существовании здесь святилища.
…Вблизи водопад производил совсем иное впечатление, чем вчера. Он казался больше, внушительнее, но в то же время и проще, представая в обнажении всех разъятых своих деталей, не слитых воедино пейзажем. Впрочем, виной могло быть иное, чем вчера, настроение археолога.
Поток воды, коричневый от настоя болот, просвечивающий на фоне светлого неба, вырывался из щели между скалами и разбивался на множество каскадов. На глаз высота здесь немногим превышала десять — двенадцать метров. То, что издали представлялось единой струей, на самом деле состояло из множества маленьких водопадиков, умножавшихся сверху вниз с такой правильностью, что могло повергнуть в отчаяние самого изысканного паркового архитектора. С последней, самой широкой ступени струи падали сплошной белой завесой в уже упомянутый бассейн, откуда и начинался ручей. Рассматривая водопад, Юрий смог отметить два весьма существенных момента. Во-первых, края щели между скалами были стерты и сглажены водой только там, где она изливалась теперь, — ниже таких следов не было видно; во-вторых, что еще важнее, справа за кустами ольхи и березы он усмотрел наполовину занесенное камнями и заросшее кустарником старое русло. Возникнуть оно могло лишь в одном случае: если щель между скалами в прошлом была полностью открыта. Только тогда ручей мог вытекать в эту сторону, ударяясь и отражаясь от левой скалы.
«Следовательно, — подвел итог своим наблюдениям Мальцев, — подходы к скалам, если они были, надо искать возле левой скалы, то бишь на правой стороне ручья. На той самой, где находится и поселение…»
По камням он перебрался на другую сторону. Из-под ног с треском и кудахтаньем, словно ее уже схватили за хвост, вырвалась куропатка. Нервы у Юрия были напряжены, и он, вздрогнув от неожиданности, схватился за ружье. Не отдавая себе отчета, он поминутно прислушивался, ожидая услышать пистолетный выстрел. Медведям Мальцев не доверял и порой корил себя, что отпустил Виктора одного. И сейчас он приостановился и поправил висевшее на плече и заряженное пулями ружье. Какое-то основание для беспокойства у него было: на песке у заводи совсем недавно медведь оставил четкие когтистые следы…
У подножия скалы ютился мелкий кустарник: ольха, можжевельник, кривобокие елочки, березки — чахлые произрастания полярных широт, которые в этом затишье украдкой ловили излучаемое скалами тепло и искали под ними защиту от ветров и мороза. Уже отцветшие зонтичные поднимали свои соцветия почти на двухметровую высоту, и на каменной осыпи Юрий отметил кусты диких пионов. Но искал он не их. Рядом со стрелками дикого лука и золотистыми звездочками калгана он разглядел кожистые листья подорожника и поднятые хлысты его соцветий. Уже не первый раз испытывал он благоговейное удивление перед растением, которое могло вот так, через несколько столетий, когда уже не оставалось и следа бывшей тропы, сохранять о ней явную и точную память. Почему-то на оленьих тропах подорожник не встречался. Может быть, ему были нужны какие-то иные условия и иные ноги, чтобы его разносили и топтали; может быть, он считал пастухов лишь разновидностью оленей, только он упорно вырастал там, где человек ходил долго и постоянно. Этому странному растению надо было, чтобы его топтали, мяли, рвали, и тогда он разрастался все упорнее и пышнее — в селениях, по берегу моря, вдоль рек, где тянулась выбитая поколениями тропа.
Сейчас слабый, вырождающийся в густой траве подорожник с несомненностью указывал Мальцеву на площадку, облюбованную человеком в древности. На другой стороне ручья возле старого русла Юрий не нашел подорожника. А что могло быть здесь, перед входом в святилище?
Подложив под себя плащ, археолог уселся на глыбу, сверкающую черными искрами эгирина, положил на колени ружье и принялся изучать скалу.
Солнце то скрывалось, то снова выглядывало в просветы рваных облаков, пятна света и тени бежали по холмам, ветер сюда почти не долетал, и Юрий с наслаждением вдыхал свежий, пронзительный и чуть разреженный воздух тундры, в котором появился неуловимый запах наступающей осени.
Мысль об осени принесла невольную грусть, какое-то сожаление. Невольно вспомнилась другая, очень похожая осень, такие же облака над озером с камышами, крики уток, шорох отсыревшего брезентового плаща и звон первых льдинок под ногами… Он смотрел на скалу, не видя ее, и на сером фоне перед ним двигались какие-то фигуры — то ли из настоящего, то ли из прошлого, — всплывали забытые слова… Давнопрошедшее вдруг вспомнилось столь ярко и четко, что Юрий в изумлении замотал головой и тут обнаружил, что действительно смотрит на какие-то фигуры, выступившие на стене под косыми солнечными лучами.
Разноцветные пятна лишайников на серой щербатой стене мешали смотреть. Они образовывали собственные узоры и фигуры, но глаза Мальцева уже приспособились отбрасывать случайное, лишнее, и теперь он с удивлением вглядывался в возникшую перед ним процессию оленей. Первый, самый большой, высотой около метра, был выбит на высоте человеческого роста, слева от щели и водопада. Юрий хорошо различал его голову, увенчанную ветвистыми рогами, обращенную к потоку, спину и сохранившиеся гораздо хуже ноги. Следом за первым двигалось еще шесть оленей, причем замыкали процессию телята. Юрий мог поклясться, что перед первым оленем проглядывает фигура человека, словно заманивающего оленей в щель, но здесь скала была особенно сильно разрушена, и то, что археолог принимал за очертания фигуры, другой зритель вполне мог счесть игрой воображения.
Оставив плащ и ружье, Мальцев подошел ближе и попытался подобраться к рисункам, но мало в этом успел. Голова его достигала всего лишь оленьих ног, зато теперь он рассмотрел под ними еще какие-то линии и мог убедиться, что они изображают рыб. В целом композиция очень напоминала широко известный рисунок на кости, найденный в одном из палеолитических гротов Франции: олени переходят реку, в волнах которой прыгают лососи. Открытие этого панно на скале представлялось настолько невероятным, что Юрий вцепился пальцами в камень и теперь проверял себя на ощупь. И при этом обнаружил нечто важное. Хотя камень стал щербатым и неровным от времени, контуры рисунков все-таки сохранились, потому что они были не выбиты в камне, как все известные наскальные изображения Карелии, а выполированы, врезаны в массив скалы! Полировка уплотнила камень, создала ему дополнительную защиту от воды и мороза, и контур рисунка сохранился лучше, чем то, что он заключал. Да, олени и рыбы… «Но ведь такая техника свойственна древним обитателям северной Норвегии! — мелькнула у Юрия мысль, и он попытался припомнить фотографии больших фигур, обведенных мелом, на гладких норвежских скалах. — Однако если обломки горшков с асбестом, относимые прежде к бронзовому веку, теперь приходится омолаживать чуть ли не на два тысячелетия, то эта техника говорит сама за себя. И уж она-то, безусловно, уходит в глухую древность, насчитывая не меньше восьми — десяти тысяч лет! Неужели святилище возникло так давно?..»
Он стоял, пораженный очевидностью этой мысли. «…И первые люди на первом плоту!» — выплыло почему-то в памяти, и Мальцев ощутил огромность времени, отделявшего его от создателей этих рисунков, — времени, которое то растягивалось на тысячи беззвездных лет, то сжималось в ничто, когда он касался пальцами камня.
Находка эта определила весь следующий день. Захватив рюкзак, молоток и банку тушенки, Костров отправился вокруг озера, предупредив, что вернется не раньше вечера, и Юрий некоторое время видел фигуру геолога, то появляющуюся, то пропадающую среди скал Горелого озера. Сам Мальцев занялся осмотром, обмерами руин и съемкой их на простейший геодезический план. Осмотрев всё, он решил, что пока благоразумнее отказаться от раскопок. Объект был слишком драгоценен, чтобы изучать его в одиночку, здесь требовались усилия хорошо оснащенной экспедиции. Позволить себе он мог только небольшие зачистки на уже имеющихся естественных обнажениях да сбор лежащего на поверхности материала.
В стенках двух небольших котловин у юго-западного края площадки можно было видеть довольно толстый для этих мест слой почвы, насыщенный крупными углями, кусками пережженных костей и колотого кварца. Кварц попадался самого высшего качества — плотный, без трещин, полупрозрачный, сразу напомнив Мальцеву многочисленные кварцевые жилы, которые он видел накануне в окружающих озеро скалах. Среди отщепов и мелких осколков встречались и орудия из этого же материала — круглые маленькие скребки, массивные и хорошо ложащиеся в руку более крупные скрёбла, которыми жители поселка очищали шкуры от жира и мяса, острые, но неуклюжие наконечники стрел. Однако наконечники делали по большей части из кремня. И тут же Мальцев обнаружил остаток какого-то железного предмета, — каменный век рука об руку шел с веком железным… Особенно порадовали Юрия маленькие скребочки из горного хрусталя. Они были такие же, как те, что лежали возле очагов на Остром мысу. Особая их форма — слегка вытянутая по длинной оси кристалла, с высокой горбатой спинкой, притуплённой сколами, чтобы камень не резал пальцы, — выделяла подобные скребки из числа многих других видов. Но самым главным доказательством тождества обитателей этого стойбища и стоянки на Остром мысу служили черепки сосудов, в которых явственно проступали длинные серебристые волокна асбеста, не потерявшие в огне очага свою природную шелковистость. Вечером Костров особенно заинтересовался этими черепками, попросив выделить несколько штук и для него, чтобы провести петрографическое определение.
За размышлениями, работой и кратким перерывом на обед время побежало опять быстрее, а после съемки плана Мальцев собрался идти к водопаду. Сверкающая струя воды в отдалении, откуда ветер приносил явственный шум идущего неподалеку поезда, влекла к себе Мальцева не только красотой. Если нельзя проникнуть в дом, то можно хотя бы осмотреть его двери, не так ли? Пусть они заколочены, завалены, но ведь осталось что-то, что заметит глаз археолога. Святилище затоплено, двери — щель между скалами — завалены глыбами, но сбоку или чуть в стороне могла остаться тропка, какие-то знаки… Пусть даже это будут остатки оленьих рогов, принесенных саамами в жертву сейду, — уже одно это позволило бы с большей, чем сейчас, уверенностью говорить о существовании здесь святилища.
…Вблизи водопад производил совсем иное впечатление, чем вчера. Он казался больше, внушительнее, но в то же время и проще, представая в обнажении всех разъятых своих деталей, не слитых воедино пейзажем. Впрочем, виной могло быть иное, чем вчера, настроение археолога.
Поток воды, коричневый от настоя болот, просвечивающий на фоне светлого неба, вырывался из щели между скалами и разбивался на множество каскадов. На глаз высота здесь немногим превышала десять — двенадцать метров. То, что издали представлялось единой струей, на самом деле состояло из множества маленьких водопадиков, умножавшихся сверху вниз с такой правильностью, что могло повергнуть в отчаяние самого изысканного паркового архитектора. С последней, самой широкой ступени струи падали сплошной белой завесой в уже упомянутый бассейн, откуда и начинался ручей. Рассматривая водопад, Юрий смог отметить два весьма существенных момента. Во-первых, края щели между скалами были стерты и сглажены водой только там, где она изливалась теперь, — ниже таких следов не было видно; во-вторых, что еще важнее, справа за кустами ольхи и березы он усмотрел наполовину занесенное камнями и заросшее кустарником старое русло. Возникнуть оно могло лишь в одном случае: если щель между скалами в прошлом была полностью открыта. Только тогда ручей мог вытекать в эту сторону, ударяясь и отражаясь от левой скалы.
«Следовательно, — подвел итог своим наблюдениям Мальцев, — подходы к скалам, если они были, надо искать возле левой скалы, то бишь на правой стороне ручья. На той самой, где находится и поселение…»
По камням он перебрался на другую сторону. Из-под ног с треском и кудахтаньем, словно ее уже схватили за хвост, вырвалась куропатка. Нервы у Юрия были напряжены, и он, вздрогнув от неожиданности, схватился за ружье. Не отдавая себе отчета, он поминутно прислушивался, ожидая услышать пистолетный выстрел. Медведям Мальцев не доверял и порой корил себя, что отпустил Виктора одного. И сейчас он приостановился и поправил висевшее на плече и заряженное пулями ружье. Какое-то основание для беспокойства у него было: на песке у заводи совсем недавно медведь оставил четкие когтистые следы…
У подножия скалы ютился мелкий кустарник: ольха, можжевельник, кривобокие елочки, березки — чахлые произрастания полярных широт, которые в этом затишье украдкой ловили излучаемое скалами тепло и искали под ними защиту от ветров и мороза. Уже отцветшие зонтичные поднимали свои соцветия почти на двухметровую высоту, и на каменной осыпи Юрий отметил кусты диких пионов. Но искал он не их. Рядом со стрелками дикого лука и золотистыми звездочками калгана он разглядел кожистые листья подорожника и поднятые хлысты его соцветий. Уже не первый раз испытывал он благоговейное удивление перед растением, которое могло вот так, через несколько столетий, когда уже не оставалось и следа бывшей тропы, сохранять о ней явную и точную память. Почему-то на оленьих тропах подорожник не встречался. Может быть, ему были нужны какие-то иные условия и иные ноги, чтобы его разносили и топтали; может быть, он считал пастухов лишь разновидностью оленей, только он упорно вырастал там, где человек ходил долго и постоянно. Этому странному растению надо было, чтобы его топтали, мяли, рвали, и тогда он разрастался все упорнее и пышнее — в селениях, по берегу моря, вдоль рек, где тянулась выбитая поколениями тропа.
Сейчас слабый, вырождающийся в густой траве подорожник с несомненностью указывал Мальцеву на площадку, облюбованную человеком в древности. На другой стороне ручья возле старого русла Юрий не нашел подорожника. А что могло быть здесь, перед входом в святилище?
Подложив под себя плащ, археолог уселся на глыбу, сверкающую черными искрами эгирина, положил на колени ружье и принялся изучать скалу.
Солнце то скрывалось, то снова выглядывало в просветы рваных облаков, пятна света и тени бежали по холмам, ветер сюда почти не долетал, и Юрий с наслаждением вдыхал свежий, пронзительный и чуть разреженный воздух тундры, в котором появился неуловимый запах наступающей осени.
Мысль об осени принесла невольную грусть, какое-то сожаление. Невольно вспомнилась другая, очень похожая осень, такие же облака над озером с камышами, крики уток, шорох отсыревшего брезентового плаща и звон первых льдинок под ногами… Он смотрел на скалу, не видя ее, и на сером фоне перед ним двигались какие-то фигуры — то ли из настоящего, то ли из прошлого, — всплывали забытые слова… Давнопрошедшее вдруг вспомнилось столь ярко и четко, что Юрий в изумлении замотал головой и тут обнаружил, что действительно смотрит на какие-то фигуры, выступившие на стене под косыми солнечными лучами.
Разноцветные пятна лишайников на серой щербатой стене мешали смотреть. Они образовывали собственные узоры и фигуры, но глаза Мальцева уже приспособились отбрасывать случайное, лишнее, и теперь он с удивлением вглядывался в возникшую перед ним процессию оленей. Первый, самый большой, высотой около метра, был выбит на высоте человеческого роста, слева от щели и водопада. Юрий хорошо различал его голову, увенчанную ветвистыми рогами, обращенную к потоку, спину и сохранившиеся гораздо хуже ноги. Следом за первым двигалось еще шесть оленей, причем замыкали процессию телята. Юрий мог поклясться, что перед первым оленем проглядывает фигура человека, словно заманивающего оленей в щель, но здесь скала была особенно сильно разрушена, и то, что археолог принимал за очертания фигуры, другой зритель вполне мог счесть игрой воображения.
Оставив плащ и ружье, Мальцев подошел ближе и попытался подобраться к рисункам, но мало в этом успел. Голова его достигала всего лишь оленьих ног, зато теперь он рассмотрел под ними еще какие-то линии и мог убедиться, что они изображают рыб. В целом композиция очень напоминала широко известный рисунок на кости, найденный в одном из палеолитических гротов Франции: олени переходят реку, в волнах которой прыгают лососи. Открытие этого панно на скале представлялось настолько невероятным, что Юрий вцепился пальцами в камень и теперь проверял себя на ощупь. И при этом обнаружил нечто важное. Хотя камень стал щербатым и неровным от времени, контуры рисунков все-таки сохранились, потому что они были не выбиты в камне, как все известные наскальные изображения Карелии, а выполированы, врезаны в массив скалы! Полировка уплотнила камень, создала ему дополнительную защиту от воды и мороза, и контур рисунка сохранился лучше, чем то, что он заключал. Да, олени и рыбы… «Но ведь такая техника свойственна древним обитателям северной Норвегии! — мелькнула у Юрия мысль, и он попытался припомнить фотографии больших фигур, обведенных мелом, на гладких норвежских скалах. — Однако если обломки горшков с асбестом, относимые прежде к бронзовому веку, теперь приходится омолаживать чуть ли не на два тысячелетия, то эта техника говорит сама за себя. И уж она-то, безусловно, уходит в глухую древность, насчитывая не меньше восьми — десяти тысяч лет! Неужели святилище возникло так давно?..»
Он стоял, пораженный очевидностью этой мысли. «…И первые люди на первом плоту!» — выплыло почему-то в памяти, и Мальцев ощутил огромность времени, отделявшего его от создателей этих рисунков, — времени, которое то растягивалось на тысячи беззвездных лет, то сжималось в ничто, когда он касался пальцами камня.
IX
— Всё, — сказал наконец Костров. — Нагулялись. Пора и по домам! Как говорят, выше себя не прыгнешь!
Случилось это на пятый день их жизни на озере.
— Тебе все стало ясно? — спросил Мальцев, который давно ждал этой фразы.
Геолог поднял голову и посмотрел на Юрия.
— Нет. Если раньше мне казалось, что все ясно, то теперь — очень немногое. Но рассказать тебе кое-что смогу, если ты это ждешь. Иди, мой посуду, Викинг, сегодня твоя очередь, а я кое-что еще запишу. И тогда — расскажу…
Последние дни они жили по естественно сложившемуся расписанию. После раннего завтрака Костров уходил — сначала на скалы, потом все дальше, по окрестным холмам, совершая все более широкие круги вокруг Горелого озера, как ястреб, выслеживающий добычу. Пистолет он оставил Юрию, сам брал ружье, рюкзак, молоток и скрывался до обеда, пока Мальцев производил зачистки обнажений, уточнял топографический план поселения, рисовал и описывал находки. Ближе к полудню Юрий слышал два или три выстрела — знак, что геолог возвращается и надо готовить обед. Когда на соседнем склоне появлялась фигура Кострова с двумя или тремя куропатками в руке, на костре уже фыркал чайник, а в неизменную уху из форелей оставалось только кинуть лавровый лист — в самый последний момент, чтобы вместе с запахом не появилась горечь от настоя… Принесенных Виктором куропаток они запекали в глине под костром. У водопада было удобнее работать именно во вторую половину дня. Тогда солнце освещало рисунки, их можно было рассматривать, фотографировать и копировать.
Петроглифов оказалось гораздо больше, чем предполагал сначала Мальцев. Они находились с обеих сторон водопада на каменных стенах, попадались на отдельных глыбах, лежавших поодаль, даже в лесу. На правой скале, над старым ложем потока, Костров обнаружил две прекрасные фигуры медведей — одного с опущенной, другого с поднятой головой, — сделанных в той же манере, что и первое стадо оленей. Рядом с ними ближе к щели можно было угадать изображение огромной рыбы. Рисунок сохранился плохо, осыпался, от него остались лишь небольшие фрагменты, но Мальцев по ним довольно уверенно восстанавливал целое: узкое длинное тело, напоминающее скорее кумжу, чем семгу, более широкую и массивную, метнувшееся в прыжке вверх.
Истолковывая рисунки, археолог утверждал, что это-то и есть изображение «первого Лосося», выпрыгивающего из «ока Земли». Оно, по его мнению, вполне объяснялось сопровождающими медведями, как олицетворением мирового зла, подстерегающего лосося, символа солнца и жизни.
Из-за обилия рисунков Мальцев целый день ходил расстроенным. Он не предполагал их здесь найти, фотопленки не хватило, солнечный свет оказался слишком слаб и рассеян, а о бумаге, чтобы снять точные копии и эстампажи, он не позаботился. В конце концов Виктор предложил ему вместо бумаги использовать вкладыши от спальных мешков, предварительно распоров их, чтобы скопировать хоть самое важное, и тогда Мальцев повеселел.
Теперь, сопоставляя всё открывшееся с рассказом саги, Мальцеву не хватало лишь одного знака для полной уверенности, что именно здесь побывал викинг. Нет, двух. Первый он нашел скоро. Под оленями и рыбами, наполовину скрытая каменной осыпью и брызгами водопада, была выбита фигурка человека с мечом и круглым щитом. А рядом, чуть выше, — такое же изображение скандинавского корабля, как на прибрежной скале почти в ста километрах отсюда! Второй знак он искал гораздо дольше и без особой на то надежды. Но это было связано уже с Костровым.
Геологу везло значительно меньше. Виктор старался держаться как обычно. Он шутил, порой рассказывал забавные случаи, но Мальцев видел, как устал и осунулся его друг. Появились внезапные паузы в разговоре, сосредоточенный взгляд и несвойственная поспешность, с которой геолог неожиданно поднимался и уходил на скалы, откуда слышался стук его молотка. Новые образцы раскладывались перед палаткой, как бесконечный пасьянс, страницы дневника покрывались записями и схемами, но Мальцев чувствовал, что за словами удовлетворения скрывается напряженное ожидание главного, и никакие корунды, как бы ни были они хороши, не заменят одного-единственного синего кристалла, найденного на своем месте, в материнской породе. Туг он ничем помочь другу не мог. Оставалось ждать. И вот в предпоследний день у него появилась возможность немного приободрить Кострова, хотя Юрий решил не спешить, приберегая средство на крайний случай.
Случилось это на пятый день их жизни на озере.
— Тебе все стало ясно? — спросил Мальцев, который давно ждал этой фразы.
Геолог поднял голову и посмотрел на Юрия.
— Нет. Если раньше мне казалось, что все ясно, то теперь — очень немногое. Но рассказать тебе кое-что смогу, если ты это ждешь. Иди, мой посуду, Викинг, сегодня твоя очередь, а я кое-что еще запишу. И тогда — расскажу…
Последние дни они жили по естественно сложившемуся расписанию. После раннего завтрака Костров уходил — сначала на скалы, потом все дальше, по окрестным холмам, совершая все более широкие круги вокруг Горелого озера, как ястреб, выслеживающий добычу. Пистолет он оставил Юрию, сам брал ружье, рюкзак, молоток и скрывался до обеда, пока Мальцев производил зачистки обнажений, уточнял топографический план поселения, рисовал и описывал находки. Ближе к полудню Юрий слышал два или три выстрела — знак, что геолог возвращается и надо готовить обед. Когда на соседнем склоне появлялась фигура Кострова с двумя или тремя куропатками в руке, на костре уже фыркал чайник, а в неизменную уху из форелей оставалось только кинуть лавровый лист — в самый последний момент, чтобы вместе с запахом не появилась горечь от настоя… Принесенных Виктором куропаток они запекали в глине под костром. У водопада было удобнее работать именно во вторую половину дня. Тогда солнце освещало рисунки, их можно было рассматривать, фотографировать и копировать.
Петроглифов оказалось гораздо больше, чем предполагал сначала Мальцев. Они находились с обеих сторон водопада на каменных стенах, попадались на отдельных глыбах, лежавших поодаль, даже в лесу. На правой скале, над старым ложем потока, Костров обнаружил две прекрасные фигуры медведей — одного с опущенной, другого с поднятой головой, — сделанных в той же манере, что и первое стадо оленей. Рядом с ними ближе к щели можно было угадать изображение огромной рыбы. Рисунок сохранился плохо, осыпался, от него остались лишь небольшие фрагменты, но Мальцев по ним довольно уверенно восстанавливал целое: узкое длинное тело, напоминающее скорее кумжу, чем семгу, более широкую и массивную, метнувшееся в прыжке вверх.
Истолковывая рисунки, археолог утверждал, что это-то и есть изображение «первого Лосося», выпрыгивающего из «ока Земли». Оно, по его мнению, вполне объяснялось сопровождающими медведями, как олицетворением мирового зла, подстерегающего лосося, символа солнца и жизни.
Из-за обилия рисунков Мальцев целый день ходил расстроенным. Он не предполагал их здесь найти, фотопленки не хватило, солнечный свет оказался слишком слаб и рассеян, а о бумаге, чтобы снять точные копии и эстампажи, он не позаботился. В конце концов Виктор предложил ему вместо бумаги использовать вкладыши от спальных мешков, предварительно распоров их, чтобы скопировать хоть самое важное, и тогда Мальцев повеселел.
Теперь, сопоставляя всё открывшееся с рассказом саги, Мальцеву не хватало лишь одного знака для полной уверенности, что именно здесь побывал викинг. Нет, двух. Первый он нашел скоро. Под оленями и рыбами, наполовину скрытая каменной осыпью и брызгами водопада, была выбита фигурка человека с мечом и круглым щитом. А рядом, чуть выше, — такое же изображение скандинавского корабля, как на прибрежной скале почти в ста километрах отсюда! Второй знак он искал гораздо дольше и без особой на то надежды. Но это было связано уже с Костровым.
Геологу везло значительно меньше. Виктор старался держаться как обычно. Он шутил, порой рассказывал забавные случаи, но Мальцев видел, как устал и осунулся его друг. Появились внезапные паузы в разговоре, сосредоточенный взгляд и несвойственная поспешность, с которой геолог неожиданно поднимался и уходил на скалы, откуда слышался стук его молотка. Новые образцы раскладывались перед палаткой, как бесконечный пасьянс, страницы дневника покрывались записями и схемами, но Мальцев чувствовал, что за словами удовлетворения скрывается напряженное ожидание главного, и никакие корунды, как бы ни были они хороши, не заменят одного-единственного синего кристалла, найденного на своем месте, в материнской породе. Туг он ничем помочь другу не мог. Оставалось ждать. И вот в предпоследний день у него появилась возможность немного приободрить Кострова, хотя Юрий решил не спешить, приберегая средство на крайний случай.