Страница:
роль: авангарда в авангарде.
* * *
Американский товарищ Филд386, близко знакомый с проблемами мирового
хозяйства, сделал по моей просьбе первый набросок оценки конъюнктурных
тенденций мирового рынка. Выводы тов. Филда осторожны. Всякий отдающий себе
отчет во множественности факторов, определяющих конъюнктурные изменения,
вполне поймет и одобрит осторожность прогнозов. Задача не в том, чтобы
гадать, а в том, чтобы правильно поставить вопрос, следить за фактами и
своевременно делать выводы387.
Прошу Интернациональный секретариат разослать настоящие строки и письмо
тов. Филда всем нашим секциям в качестве дискуссионного материала.
Совершенно очевидно, что нашей международной конференции придется
высказаться по этому важнейшему вопросу.
Л. Троцкий
Принкипо
18 августа 1932 [г.]
Политическое положение в Германии не только тяжело, но и поучительно.
Как перелом руки, так и перелом в жизни наций дает разрез всех тканей.
Взаимоотношение между классами и партиями -- между социальной анатомией и
политической фразеологией -- редко где вскрывалось с такой наглядностью, как
в нынешней Германии. Социальный кризис сметает условности и обнажает
реальности.
Люди, которые стоят сейчас у власти, могли еще не так давно казаться
призраками. Разве в 1918 году не сметено господство монархии и
аристократии?389 Но, очевидно, ноябрьская революция выполнила свою работу
недостаточно основательно. Немецкое юнкерство390 меньше всего чувствует себя
призраком. Наоборот, оно готовится превратить в призрак немецкую республику.
Нынешние властители стоят "над партиями". Не мудрено: они представляют
маленькое меньшинство. В действительности их школой и непосредственной
опорой является Немецкая национальная партия391, иерархический союз
собственников, под традиционным руководством юнкеров, единственного класса,
который в Германии привык командовать. Бароны хотели бы вычеркнуть из
истории Европы последние 18 лет, чтобы... начать с начала. У этих людей есть
характер.
Было бы несправедливо утверждать это о вождях немецкой буржуазии в
собственном смысле слова. Бескрасочна была политическая история германского
третьего сословия392, бесславно его парламентское крушение. Закат
британского либерализма, еще и сегодня собирающего миллионы избирателей, не
идет ни в какое сравнение с разгромом традиционных партий немецкого
бюргерства. Демократы393 и национал-либералы394, ведшие за собой некогда
большинство народа, остались скомпрометированными штабами -- без армий и без
будущего.
Разношерстные массы мелкой буржуазии, оторвавшись от старых партий или
впервые пробудившись к политической жизни, сомкнулись под знаменем со знаком
свастики395. Впервые за всю свою историю промежуточные классы --
ремесленники, торговцы, "свободные" профессии, служащие, чиновники,
крестьяне -- разобщенные условиями и привычками жизни, традициями и
интересами, оказались объединены в одном походе, более причудливом,
фантастическом и противоречивом, чем крестовые походы средних веков.
Французская мелкая буржуазия в силу экономического консерватизма страны
продолжает и сейчас еще играть важную роль. Самостоятельной политики она,
разумеется, не в состоянии вести. Но она заставляет приспособляться если не
к своим интересам, то к своим предрассудкам, официальную политику
руководящих капиталистических кругов. Правящая сейчас радикальная партия396
является наиболее непосредственным выражением этого приспособления.
Благодаря лихорадочному развитию немецкого капитализма, беспощадно
отбросившего промежуточные классы назад, мелкая буржуазия Германии никогда
не занимала того места в политической жизни, как ее старшая французская
кузина. Начавшаяся в 1914 году эпоха потрясений произвела в среде
промежуточных классов Германии неизмеримо большие опустошения, чем во
Франции: франк упал до 1/5, старая марка397 скатилась до нуля. Нынешний
промышленный и аграрный кризис далеко не получил того развития на запад от
Рейна, что на восток от него. Недовольство французской мелкой буржуазии не
вышло и на этот раз из старых каналов и доставило победу Эррио398. Не то в
Германии. Отчаяние мелкой буржуазии должно было принять здесь характер белой
горячки, чтобы поднять на головокружительную высоту Гитлера и его партию.
В национал-социализме все противоречиво и хаотично, как бред. Партия
Гитлера называется социалистической и ведет террористическую борьбу против
всех социалистических организаций. Она именуется рабочей, но в ее ряды
входят все классы, кроме пролетариата. Она низвергает молнии на головы
капиталистов и в то же время находится у них на содержании. Она клянется
тевтонскими традициями399 и стремится к цезаризму400, учреждению насквозь
латинскому. Оглядываясь на Фридриха II401, Гитлер подделывает жесты
Муссолини... при усах Чарли Чаплина402. Весь мир опрокинулся в головах
мелких буржуа, окончательно выбитых из равновесия. От отчаяния, страха и
ожесточения они так громко вопят, что сами себя заглушают и не связывают
смысла собственных слов и жестов.
Подавляющая масса рабочих идет за социал-демократией403 и коммунизмом,
двумя партиями, из которых первая прошла через свою героическую эпоху до
войны, а вторая ведет свое непосредственное происхождение от Октябрьского
переворота в России. Усилия национал-социалистов прорвать "марксистский
фронт" не дали до сих пор ощутительных результатов. Почти четырнадцати
миллионам мелкой буржуазии противостоят около тринадцати миллионов
враждебных рабочих голосов.
Одна лишь партия центра404 нарушает отчетливый рисунок классовых
очертаний германских политических группировок. В рамках католического лагеря
землевладельцы, промышленники, мелкие буржуа и рабочие все еще остаются
связанными воедино. Пришлось бы перелистать всю историю Германии, чтобы
объяснить, как и почему церковная связь оказалась способна до сего дня
противостоять центробежным силам нового времени. Пример центра показывает во
всяком случае, что политические отношения не суть математические формулы.
Прошлое вклинивается в настоящее, видоизменяя его. Но общая тенденция
процесса не нарушается. Тот факт, что фон Папен405 и его ближайший помощник
Брахт406 вышли из правого крыла центра, чтоб вести политику, которая в
развитии своем должна взорвать центр, получает в своем роде символическое
значение. Если социальный кризис в Германии будет обостряться и дальше,
центр не выдержит внутреннего и внешнего напора: клерикальная оболочка
лопнет и составные элементы его распределятся сообразно социальному весу.
Тогда можно будет говорить о предпоследнем акте в развязке немецкой драмы.
Формально Германия сегодня, в последние дни августа, еще числится
парламентской республикой. Но уже несколько недель тому назад министр
внутренних дел фон Кайл превратил чествование веймарской конституции в
панихиду по парламентаризму. Гораздо важнее, однако, тот факт, что оба
крайних фланга рейхстага, представляющие большинство избирателей, считают
демократию окончательно обанкротившейся. Национал-социалисты хотят заменить
ее фашистской диктатурой итальянского образца. Коммунисты стремятся к
диктатуре Советов. Буржуазные партии, пытавшиеся за последние 14 лет вести
свои дела парламентским путем, потеряли всех своих избирателей.
Социал-демократия, вводившая рабочее движение в рамки парламентской игры, не
только упустила из рук власть, доставленную ей ноябрьским переворотом; не
только уступила миллионы своих избирателей коммунизму, но и рискует потерять
свои легальные позиции, как партия.
Не навязывается ли сам собою вывод, что пред лицом слишком больших
трудностей и задач режим демократии пасует? Как и в отношениях между
государствами, пока дело идет о второстепенных вопросах, правила и
обрядности протокола более или менее соблюдаются. Но когда доходит до
столкновения основных жизненных интересов, на сцену, вместо параграфов,
выступают ружья и пушки. Внутренние и международные затруднения немецкой
нации довели борьбу классов до такого напряжения, когда она уже не может и
не хочет связывать себя условным протоколом парламентаризма. Об этом можно
жалеть; можно сурово осуждать крайние партии за пристрастие к насилию; можно
надеяться на лучшее будущее. Но факт остается фактом: провода демократии не
выдерживают социальных токов слишком высокого напряжения. Между тем, это
токи нашей эпохи.
Когда-то почтенный готский альманах испытывал затруднения, как
охарактеризовать государственный строй России, включавший народное
представительство при самодержавном царе. Определить нынешний строй
Германии, пожалуй, еще труднее, если не выходить из категорий
государственного права. Но обратившись к истории, можно помочь готским
альманахам всех стран: Германия управляется сейчас по системе бонапартизма.
Основную печать на политическую физиономию немецкого народа налагает
тот факт, что фашизму удалось мобилизовать промежуточные классы против
рабочих. Два огромных лагеря непримиримо противопоставлены друг другу.
Победить парламентским путем ни один не может. Ни один из них к тому же не
подчинился бы добровольно неблагоприятному для него решению. Такое
расколотое состояние общества предвещает гражданскую войну. Первые ее молнии
уже пронзили страну. Опасность гражданской войны порождает у правящих
классов потребность в абритре -- повелителе, Цезаре. Это и есть функция
бонапартизма.
Каждая государственная власть имеет претензию возвышаться над классами
и ограждать интересы целого. Но определить равнодействующую в социологии
совсем не так просто, как в механике. Государственная власть сама сделана из
мяса и костей. Она связана с определенными классами и их интересами. В
мирные будни демократический парламент кажется наилучшей машиной
законодательной диагонали. Но наступает момент, когда основные силы тянут в
противоположные стороны под углом в 180 друг к другу и разрушают
парламентский механизм. Тогда открывается ваканския на бонапартистскую
диктатуру.
В противоположность легитимизму, где лицо есть лишь звено династической
цепи, понятие бонапартизма связывается с выдающимся или счастливым
выскочкой. Такой образ, однако, плохо вяжется с тяжеловесной фигурой
остэльбского юнкера408 и гогенцоллернского фельдмаршала. И впрямь:
Гинденбург не Наполеон, Познань не Корсика! Но чисто персональный, тем более
эстетический подход к вопросу совершенно не достаточен, даже способен сбить
с пути. Если для заячьего рагу, по французской пословице, необходим заяц, то
для бонапартизма вовсе не обязателен Бонапарт. Достаточно наличия двух
непримиримых лагерей: роль полномочного третейского судьи может выполнять не
лицо, а клика.
Напомним, что Франция знала не только Первого Наполеона,
действительного, но и Третьего, поддельного. Дядю и мнимого племянника
объединяла миссия арбитра, который записывает свои вердикты концом шпаги. У
Наполеона I была собственная шпага, и бока Европы до сих пор не вполне
очистились от ее следов. Наполеону III достаточно оказалось тени шпаги
мнимого дяди, чтобы попасть в фокус власти.
В Германии бонапартизм выглядит по-немецки. Не надо, однако,
останавливаться перед различиями национальных интонаций. При переводе на
чужой язык многие особенности оригинала пропадают. Создав в разных областях
человеческого творчества величайшие образцы, немцы в политике, как и в
скульптуре, почти не поднимались над посредственной подражательностью. Не
будем углубляться в исторические причины этого факта: достаточно того, что
он существует. Гинденбург -- не Наполеон.
В консервативной фигуре президента нет и намека на авантюризм.
Восьмидесятилетний Гинденбург в политике вообще ничего не искал. Зато другие
искали и нашли Гинденбурга. И нашли не случайно: это люди одного и того же
старопрусского, дворянско-консервативного потсдамско408-остэльбского склада.
Скрепляя своим именем чужие дела, Гинденбург не даст выбить себя из колеи,
проведенной традициями его касты. Гинденбург не лицо, а учреждение. Таким он
был во время войны. "Стратегия Гинденбурга" была стратегией людей, носивших
совсем другие фамилии. Этот порядок оказался перенесен и в политику.
Людендорфа и его помощников заменили новые лица. Но порядок остался тот же.
Консерваторы, националисты, монархисты, все враги ноябрьского
переворота впервые выдвинули Гинденбурга в президенты в 1925 г. Не только
рабочие, но и партии буржуазии голосовали тогда против гогенцоллернского
маршала. Гинденбург, однако, победил: его поддержали массы мелкой буржуазии,
на пути к Гитлеру. В качестве президента Гинденбург ничего не создал, но
ничего и не разрушил. У его противников создалось представление, что свою
верность солдата Гинденбург поставил на стражу Веймарской конституции.
Оттесняемые реакцией по всей линии, чисто парламентские партии решили через
семь лет поставить ставку на Гинденбурга.
Отдав монархическому маршалу свои голоса, социал-демократия и
католическая демократия освободили его от каких бы то ни было обязательств
по отношению к впавшей в прострацию республике. Выбранный в 1925 году
голосами правых, Гинденбург не выходил за рамки конституции. Выбранный в
1932 году голосам левых, он немедленно наступил на конституцию сапогом. В
этом парадоксе нет ничего таинственного. Наедине со своей "совестью" и
"волей нации" -- двумя неуловимыми инстанциями -- Гинденбург неминуемо
оказался орудием тех кругов, верность которым он пронес через всю свою
жизнь. Политика президента есть политика верхов земельной аристократии,
баронов промышленности и банковских князей, римско-католического
лютеранства410 и, не в последнем счете, моисеева закона411.
Через фон Папена, о котором накануне никто в стране не думал,
политический штаб Гинденбурга сразу оборвал нити, связывавшие избрание
президента с демократическими партиями. Немецкому бонапартизму в его первой
стадии не хватало изюминки авантюризма. Своей карьерой во время войны и
магическим порядком своего восхождения к власти Папен до известной степени
восполнил этот недочет. По поводу остальных его данных, кроме иностранных
языков и безупречных манер, отзывы разных направлений сходятся на том, что
отныне историки не смогут уже писать о Михаэлисе412, как о самом сером и
безличном канцлере Германии.
А где же сабля? У Гинденбурга остался в руках лишь маршалский жезл,
игрушка для стариков. Папен, после малообнадеживающего опыта во время войны,
ушел в штатскую жизнь. Сабля нашлась, однако, в лице генерала Шлейхера413.
Именно в нем приходится видеть сейчас ядро бонапартистской комбинации. И не
случайно: поднимаясь над партиями и парламентом, правительство сужается до
бюрократического аппарата. Наиболее действительную часть аппарата
составляет, бесспорно, рейхсвер. Немудрено, если из-за спины Гинденбурга и
Папена выдвинулся Шлейхер. Газеты много писали о том, что генерал в тиши
своего штаба давно уже подготовлял события. Может быть. Но гораздо важнее,
что ход событий подготовлял генерала.
Когда эти строки появятся в печати, первая встреча правительства Папена
с рейхстагом останется позади. Будет уже, вероятно, известно, кто расшибся
при столкновении: Папен или рейхстаг. Могут расшибиться оба, оставив
наследником Шлейхера. Эпизодов мы не собираемся предугадывать. Эпизодов
будет еще немало.
Автор стоит в стороне от театра событий, притом на значительном
расстоянии. Это затрудняет наблюдение за конъюнктурой дня. Но автору
хотелось бы думать, что неблагоприятные географические условия не мешают
отдавать себе отчет в расположении основных сил, которые в конце концов и
определяют общий ход событий.
Л. Троцкий
Принкипо
23 августа 1932 г.
Сперва о малом: дело идет о визе. Этот совсем свежий эпизод интересен,
однако, лишь постольку, поскольку ведет к историческому эпизоду: военной
интервенции чехословаков против русской революции в 1918 году415.
Газеты сообщали, что виза для въезда в Чехословакию мне дана: это было
по существу правильно. Потом газеты сообщали, что в визе мне отказано. И это
тоже было верно. Я очень далек от смешной мысли жаловаться на чехословацкое
правительство, которое ни с какой стороны не обязано было предоставлять мне
визу. Но я не могу не отметить, что для отказа в визе чехословацкое
правительство прибегает к слишком кружным и сложным методам. Дело было так.
Некоторые из моих друзей или, вернее, благожелателей в Чехословакии
настойчиво советовали мне полечиться на чешском курорте. Я ответил: "не
пустят". Меня уверяли, что, по предварительным сведениям, вопрос в
правительстве стоит вполне благоприятно. Я возразил: если бы даже
правительство согласилось, не пустит полиция. Мои корреспонденты горели
желанием не только дать мне возможность полечиться, но заодно и преподать
мне урок демократии. У меня не было основания отказываться ни от лечения, ни
от политического урока. Я обратился в чехословацкое консульство за визой.
[...]416
Я получил список условий: я должен заранее иметь визы для возвращения в
Турцию; могу оставаться на курорте не дольше восьми недель; должен в
Чехословакии пить минеральные воды между апрелем и маем, но не оглядываться
по сторонам, не заниматься политикой, не принимать журналистов и уехать по
первому требованию даже и до истечения восьми недель. Вручивший мне условия
генеральный консул любезно пояснил: если вы примете условия, это еще не дает
мне права дать вам визу. Я подписал условия. Прошли все сроки, указанные в
условиях, прошел летний сезон, -- визы не было. Мои демократические
благожелатели объяснили мне, что дело тем не менее стоит как нельзя более
благоприятно. Я упорно повторял свой "парадокс": полиция все равно не
позволит правительству впустить меня.
[...] Генеральный консул передал мне новые условия: меня впустят на 8
недель между сентябрем и декабрем, если я добуду паспорт, пригодный на
полгода после декабря. Последнее условие, явно продиктованное полицией, было
для меня неосуществимо, а для Чехословакии ненужно. Я написал об этом в
Прагу. Условие было отклонено: правительство одержало победу над полицией,
демократия торжествовала, и с ней вместе мои благожелатели.
Оставался вопрос о транзитных визах, туда и обратно. Из Рима виза дана
была по телеграфу в 24 часа. Из Вены пришлось ждать решения свыше недели.
Теперь все условия были налицо. Мой скептицизм колебнулся. В доме стали
готовиться к отъезду. После этого чехословацкое правительство отказало мне в
визе. Это его право. Но на мой скромный взгляд [чехословацкое правительство]
пользуется своим правом с излишними осложнениями.
Политической причиной отказа явились очень бурные, если судить по
печати, протесты со стороны некоторых организаций. Главным мотивом протестов
служила моя роль в отношении чехословацкого корпуса в России в 1918 году.
События, происходившие более четырнадцати лет тому назад, снова ожили,
вторгилсь в политику сегодняшнего дня. Если у меня нет причин обвинять
чешское правительство за отказ в визе, то несравненно меньше у меня
оснований оправдываться в моей политике по отношению к чехословацкому
корпусу. Скорее уж я мог бы взять на себя роль обвинителя. Но и в этом нет
надобности: вопрос был разрешен в свое время посредством оружия. Об этом
историческом эпизоде я хочу здесь кратко напомнить.
Стояла весна 1918 года, тяжкая весна, за которой собиралось надвинуться
еще более тяжкое лето. Напомним хронологию событий. [...]
[Л.Д.Троцкий]
[Август 1932 г.]
В Соединенных Штатах сейчас широко обсуждается вопрос о признании
Советского Союза. Дипломатическое признание не означает, разумеется,
взаимного политического одобрения, как вежливое рукопожатие вовсе не
равносильно обоюдной симпатии. Как уклониться от рукопожатий людям, которых
связывают серьезные деловые интересы? Факт, однако, таков, что непризнание
Советской республики чаще всего мотивировалось до сих пор ссылками на
причины морального порядка. Вопросы, поставленные мне редакцией "Либерти"
резюмируют эти ссылки в достаточно резкой форме. В этом я вижу не недостаток
их, а преимущество. Отвечая с той же прямотой, с какой меня спрашивают, я
заранее знаю, что не всех убежу417. Но если удастся рассеять наиболее
отравленные предубеждения, и это будет уже несомненным плюсом.
1.
1. "Превращает ли советское государство людей в роботов?" -- гласит
первый вопрос. Почему? -- спрашиваю я с своей стороны. Идеологи
патриархальности, вроде Льва Толстого или Джона Рескина418, выдвигали против
машинной цивилизации то обвинение, что она превращает свободных крестьян и
ремесленников в безрадостных автоматов. Это обвинение за последние
десятилетия направлялось чаще всего против индустриального режима Америки
(тайлоризм419, фордизм420).
Может быть, мы из Чикаго и Детройта услышим ныне призыв -- отказаться
от машин, убивающих душу? Слышали же мы недавно во Франции от запуганного
кризисом радикального политика г. Кайо421 разглагольствования о
необходимости приостановить развитие машинизма! И газеты почтительно
перепечатывали эти откровения! Почему бы в самом деле не вернуться вспять к
свайным постройкам, к каменному топору и не попробовать обрасти шерстью?
Нет, на это мы не согласны. В области машинизации Советская республика
является пока что только ученицей Соединенных Штатов. И она не собирается
останавливаться на полпути.
Может быть, однако, вопрос о роботе имеет в виду не машинное
производство, а особенности социального строя? Не превращаются ли люди в
автоматов потому, что машины составляют собственность государства, а не
частных лиц? Достаточно ясно поставить этот вопрос, чтобы вскрыть его
беспочвеность.
Остается, наконец, вопрос о политическом режиме, о суровой диктатуре, о
величайшем напряжении всех сил и о низком жизненном уровне населения.
Отрицать эти факты было бы неразумно. Но в них находит свое выражение не
столько новый режим, сколько ужасающее наследство отсталости.
Политическая диктатура должна будет ослабевать и смягчаться по мере
повышения экономического уровня благосостояния страны. Нынешнее командование
людьми уступит свое место распоряжению вещами. Путь ведет не к роботу, а к
человеку более высокого типа.
2. "Верно ли, что советское государство полностью подчинено узкой
группе в Кремле, которая пользуется олигархической властью под видом
диктатуры пролетариата?"
Нет, это не так. Один и тот же класс может в зависимости от условий
господствовать при помощи разных политических систем и методов. Так,
буржуазия на протяжении своего пути господствовала через абсолютную
монархию, через бонапартизм, через парламентскую республику и через
фашистскую диктатуру. Германская буржуазия господствует даже через господина
фон Папена. Все эти формы господства, как они ни различны сами по себе,
сохраняют капиталистический характер, поскольку в руках буржуазии остаются
сосредоточенными главные богатства нации, управление средствами
производства, школами и прессой и поскольку законы охраняют прежде всего
буржуазную собственность.
Советский режим означает господство пролетариата, независимо от того,
как широк слой, в руках которого непосредственно сосредоточена власть. Та
политическая фракция, к которой я принадлежу, не одобряет режима,
установленного сталинской бюрократией, и противопоставляет ему требование
расширения советской демократии. Но поскольку государственный режим
характеризуется в основе своей формами собственности, Советский Союз
остается государством пролетариата.
3. "Не похитили ли Советы у детей радость и не превратили ли воспитание
в систему большевистской пропаганды?"
Воспитание детей везде и всегда было связано с пропагандой: путем
воспитания старшее поколение старается привить младшему уважение к тем
учреждениям и идеям, поддерживать которые оно считает нужным. Пропаганда
начинается с внушения преимуществ носового платка над пальцами и восходит к
преимуществам республиканской платформы над демократической422 или наоборот.
Воспитание в духе религии есть пропаганда: вы не откажетесь, разумеется,
признать, что апостол Павел423 был один из самых выдающихся пропагандистов.
Светское воспитание во французской республике насквозь проникнуто
пропагандой, главная идея которой состоит в том, что вся добродетель
вмещается во французской нации, точнее в ее правящем классе, и что
французский милитаризм, в отличие то всех остальных, есть самый надежный
инструмент мира и гуманности.
Меньше всего приходится оспаривать, что и советское воспитание есть
пропаганда. Разница лишь та, что в буржуазных странах дело идет о прививке
уважения к старым учреждениями и идеям, которые считаются сами собой
* * *
Американский товарищ Филд386, близко знакомый с проблемами мирового
хозяйства, сделал по моей просьбе первый набросок оценки конъюнктурных
тенденций мирового рынка. Выводы тов. Филда осторожны. Всякий отдающий себе
отчет во множественности факторов, определяющих конъюнктурные изменения,
вполне поймет и одобрит осторожность прогнозов. Задача не в том, чтобы
гадать, а в том, чтобы правильно поставить вопрос, следить за фактами и
своевременно делать выводы387.
Прошу Интернациональный секретариат разослать настоящие строки и письмо
тов. Филда всем нашим секциям в качестве дискуссионного материала.
Совершенно очевидно, что нашей международной конференции придется
высказаться по этому важнейшему вопросу.
Л. Троцкий
Принкипо
18 августа 1932 [г.]
Политическое положение в Германии не только тяжело, но и поучительно.
Как перелом руки, так и перелом в жизни наций дает разрез всех тканей.
Взаимоотношение между классами и партиями -- между социальной анатомией и
политической фразеологией -- редко где вскрывалось с такой наглядностью, как
в нынешней Германии. Социальный кризис сметает условности и обнажает
реальности.
Люди, которые стоят сейчас у власти, могли еще не так давно казаться
призраками. Разве в 1918 году не сметено господство монархии и
аристократии?389 Но, очевидно, ноябрьская революция выполнила свою работу
недостаточно основательно. Немецкое юнкерство390 меньше всего чувствует себя
призраком. Наоборот, оно готовится превратить в призрак немецкую республику.
Нынешние властители стоят "над партиями". Не мудрено: они представляют
маленькое меньшинство. В действительности их школой и непосредственной
опорой является Немецкая национальная партия391, иерархический союз
собственников, под традиционным руководством юнкеров, единственного класса,
который в Германии привык командовать. Бароны хотели бы вычеркнуть из
истории Европы последние 18 лет, чтобы... начать с начала. У этих людей есть
характер.
Было бы несправедливо утверждать это о вождях немецкой буржуазии в
собственном смысле слова. Бескрасочна была политическая история германского
третьего сословия392, бесславно его парламентское крушение. Закат
британского либерализма, еще и сегодня собирающего миллионы избирателей, не
идет ни в какое сравнение с разгромом традиционных партий немецкого
бюргерства. Демократы393 и национал-либералы394, ведшие за собой некогда
большинство народа, остались скомпрометированными штабами -- без армий и без
будущего.
Разношерстные массы мелкой буржуазии, оторвавшись от старых партий или
впервые пробудившись к политической жизни, сомкнулись под знаменем со знаком
свастики395. Впервые за всю свою историю промежуточные классы --
ремесленники, торговцы, "свободные" профессии, служащие, чиновники,
крестьяне -- разобщенные условиями и привычками жизни, традициями и
интересами, оказались объединены в одном походе, более причудливом,
фантастическом и противоречивом, чем крестовые походы средних веков.
Французская мелкая буржуазия в силу экономического консерватизма страны
продолжает и сейчас еще играть важную роль. Самостоятельной политики она,
разумеется, не в состоянии вести. Но она заставляет приспособляться если не
к своим интересам, то к своим предрассудкам, официальную политику
руководящих капиталистических кругов. Правящая сейчас радикальная партия396
является наиболее непосредственным выражением этого приспособления.
Благодаря лихорадочному развитию немецкого капитализма, беспощадно
отбросившего промежуточные классы назад, мелкая буржуазия Германии никогда
не занимала того места в политической жизни, как ее старшая французская
кузина. Начавшаяся в 1914 году эпоха потрясений произвела в среде
промежуточных классов Германии неизмеримо большие опустошения, чем во
Франции: франк упал до 1/5, старая марка397 скатилась до нуля. Нынешний
промышленный и аграрный кризис далеко не получил того развития на запад от
Рейна, что на восток от него. Недовольство французской мелкой буржуазии не
вышло и на этот раз из старых каналов и доставило победу Эррио398. Не то в
Германии. Отчаяние мелкой буржуазии должно было принять здесь характер белой
горячки, чтобы поднять на головокружительную высоту Гитлера и его партию.
В национал-социализме все противоречиво и хаотично, как бред. Партия
Гитлера называется социалистической и ведет террористическую борьбу против
всех социалистических организаций. Она именуется рабочей, но в ее ряды
входят все классы, кроме пролетариата. Она низвергает молнии на головы
капиталистов и в то же время находится у них на содержании. Она клянется
тевтонскими традициями399 и стремится к цезаризму400, учреждению насквозь
латинскому. Оглядываясь на Фридриха II401, Гитлер подделывает жесты
Муссолини... при усах Чарли Чаплина402. Весь мир опрокинулся в головах
мелких буржуа, окончательно выбитых из равновесия. От отчаяния, страха и
ожесточения они так громко вопят, что сами себя заглушают и не связывают
смысла собственных слов и жестов.
Подавляющая масса рабочих идет за социал-демократией403 и коммунизмом,
двумя партиями, из которых первая прошла через свою героическую эпоху до
войны, а вторая ведет свое непосредственное происхождение от Октябрьского
переворота в России. Усилия национал-социалистов прорвать "марксистский
фронт" не дали до сих пор ощутительных результатов. Почти четырнадцати
миллионам мелкой буржуазии противостоят около тринадцати миллионов
враждебных рабочих голосов.
Одна лишь партия центра404 нарушает отчетливый рисунок классовых
очертаний германских политических группировок. В рамках католического лагеря
землевладельцы, промышленники, мелкие буржуа и рабочие все еще остаются
связанными воедино. Пришлось бы перелистать всю историю Германии, чтобы
объяснить, как и почему церковная связь оказалась способна до сего дня
противостоять центробежным силам нового времени. Пример центра показывает во
всяком случае, что политические отношения не суть математические формулы.
Прошлое вклинивается в настоящее, видоизменяя его. Но общая тенденция
процесса не нарушается. Тот факт, что фон Папен405 и его ближайший помощник
Брахт406 вышли из правого крыла центра, чтоб вести политику, которая в
развитии своем должна взорвать центр, получает в своем роде символическое
значение. Если социальный кризис в Германии будет обостряться и дальше,
центр не выдержит внутреннего и внешнего напора: клерикальная оболочка
лопнет и составные элементы его распределятся сообразно социальному весу.
Тогда можно будет говорить о предпоследнем акте в развязке немецкой драмы.
Формально Германия сегодня, в последние дни августа, еще числится
парламентской республикой. Но уже несколько недель тому назад министр
внутренних дел фон Кайл превратил чествование веймарской конституции в
панихиду по парламентаризму. Гораздо важнее, однако, тот факт, что оба
крайних фланга рейхстага, представляющие большинство избирателей, считают
демократию окончательно обанкротившейся. Национал-социалисты хотят заменить
ее фашистской диктатурой итальянского образца. Коммунисты стремятся к
диктатуре Советов. Буржуазные партии, пытавшиеся за последние 14 лет вести
свои дела парламентским путем, потеряли всех своих избирателей.
Социал-демократия, вводившая рабочее движение в рамки парламентской игры, не
только упустила из рук власть, доставленную ей ноябрьским переворотом; не
только уступила миллионы своих избирателей коммунизму, но и рискует потерять
свои легальные позиции, как партия.
Не навязывается ли сам собою вывод, что пред лицом слишком больших
трудностей и задач режим демократии пасует? Как и в отношениях между
государствами, пока дело идет о второстепенных вопросах, правила и
обрядности протокола более или менее соблюдаются. Но когда доходит до
столкновения основных жизненных интересов, на сцену, вместо параграфов,
выступают ружья и пушки. Внутренние и международные затруднения немецкой
нации довели борьбу классов до такого напряжения, когда она уже не может и
не хочет связывать себя условным протоколом парламентаризма. Об этом можно
жалеть; можно сурово осуждать крайние партии за пристрастие к насилию; можно
надеяться на лучшее будущее. Но факт остается фактом: провода демократии не
выдерживают социальных токов слишком высокого напряжения. Между тем, это
токи нашей эпохи.
Когда-то почтенный готский альманах испытывал затруднения, как
охарактеризовать государственный строй России, включавший народное
представительство при самодержавном царе. Определить нынешний строй
Германии, пожалуй, еще труднее, если не выходить из категорий
государственного права. Но обратившись к истории, можно помочь готским
альманахам всех стран: Германия управляется сейчас по системе бонапартизма.
Основную печать на политическую физиономию немецкого народа налагает
тот факт, что фашизму удалось мобилизовать промежуточные классы против
рабочих. Два огромных лагеря непримиримо противопоставлены друг другу.
Победить парламентским путем ни один не может. Ни один из них к тому же не
подчинился бы добровольно неблагоприятному для него решению. Такое
расколотое состояние общества предвещает гражданскую войну. Первые ее молнии
уже пронзили страну. Опасность гражданской войны порождает у правящих
классов потребность в абритре -- повелителе, Цезаре. Это и есть функция
бонапартизма.
Каждая государственная власть имеет претензию возвышаться над классами
и ограждать интересы целого. Но определить равнодействующую в социологии
совсем не так просто, как в механике. Государственная власть сама сделана из
мяса и костей. Она связана с определенными классами и их интересами. В
мирные будни демократический парламент кажется наилучшей машиной
законодательной диагонали. Но наступает момент, когда основные силы тянут в
противоположные стороны под углом в 180 друг к другу и разрушают
парламентский механизм. Тогда открывается ваканския на бонапартистскую
диктатуру.
В противоположность легитимизму, где лицо есть лишь звено династической
цепи, понятие бонапартизма связывается с выдающимся или счастливым
выскочкой. Такой образ, однако, плохо вяжется с тяжеловесной фигурой
остэльбского юнкера408 и гогенцоллернского фельдмаршала. И впрямь:
Гинденбург не Наполеон, Познань не Корсика! Но чисто персональный, тем более
эстетический подход к вопросу совершенно не достаточен, даже способен сбить
с пути. Если для заячьего рагу, по французской пословице, необходим заяц, то
для бонапартизма вовсе не обязателен Бонапарт. Достаточно наличия двух
непримиримых лагерей: роль полномочного третейского судьи может выполнять не
лицо, а клика.
Напомним, что Франция знала не только Первого Наполеона,
действительного, но и Третьего, поддельного. Дядю и мнимого племянника
объединяла миссия арбитра, который записывает свои вердикты концом шпаги. У
Наполеона I была собственная шпага, и бока Европы до сих пор не вполне
очистились от ее следов. Наполеону III достаточно оказалось тени шпаги
мнимого дяди, чтобы попасть в фокус власти.
В Германии бонапартизм выглядит по-немецки. Не надо, однако,
останавливаться перед различиями национальных интонаций. При переводе на
чужой язык многие особенности оригинала пропадают. Создав в разных областях
человеческого творчества величайшие образцы, немцы в политике, как и в
скульптуре, почти не поднимались над посредственной подражательностью. Не
будем углубляться в исторические причины этого факта: достаточно того, что
он существует. Гинденбург -- не Наполеон.
В консервативной фигуре президента нет и намека на авантюризм.
Восьмидесятилетний Гинденбург в политике вообще ничего не искал. Зато другие
искали и нашли Гинденбурга. И нашли не случайно: это люди одного и того же
старопрусского, дворянско-консервативного потсдамско408-остэльбского склада.
Скрепляя своим именем чужие дела, Гинденбург не даст выбить себя из колеи,
проведенной традициями его касты. Гинденбург не лицо, а учреждение. Таким он
был во время войны. "Стратегия Гинденбурга" была стратегией людей, носивших
совсем другие фамилии. Этот порядок оказался перенесен и в политику.
Людендорфа и его помощников заменили новые лица. Но порядок остался тот же.
Консерваторы, националисты, монархисты, все враги ноябрьского
переворота впервые выдвинули Гинденбурга в президенты в 1925 г. Не только
рабочие, но и партии буржуазии голосовали тогда против гогенцоллернского
маршала. Гинденбург, однако, победил: его поддержали массы мелкой буржуазии,
на пути к Гитлеру. В качестве президента Гинденбург ничего не создал, но
ничего и не разрушил. У его противников создалось представление, что свою
верность солдата Гинденбург поставил на стражу Веймарской конституции.
Оттесняемые реакцией по всей линии, чисто парламентские партии решили через
семь лет поставить ставку на Гинденбурга.
Отдав монархическому маршалу свои голоса, социал-демократия и
католическая демократия освободили его от каких бы то ни было обязательств
по отношению к впавшей в прострацию республике. Выбранный в 1925 году
голосами правых, Гинденбург не выходил за рамки конституции. Выбранный в
1932 году голосам левых, он немедленно наступил на конституцию сапогом. В
этом парадоксе нет ничего таинственного. Наедине со своей "совестью" и
"волей нации" -- двумя неуловимыми инстанциями -- Гинденбург неминуемо
оказался орудием тех кругов, верность которым он пронес через всю свою
жизнь. Политика президента есть политика верхов земельной аристократии,
баронов промышленности и банковских князей, римско-католического
лютеранства410 и, не в последнем счете, моисеева закона411.
Через фон Папена, о котором накануне никто в стране не думал,
политический штаб Гинденбурга сразу оборвал нити, связывавшие избрание
президента с демократическими партиями. Немецкому бонапартизму в его первой
стадии не хватало изюминки авантюризма. Своей карьерой во время войны и
магическим порядком своего восхождения к власти Папен до известной степени
восполнил этот недочет. По поводу остальных его данных, кроме иностранных
языков и безупречных манер, отзывы разных направлений сходятся на том, что
отныне историки не смогут уже писать о Михаэлисе412, как о самом сером и
безличном канцлере Германии.
А где же сабля? У Гинденбурга остался в руках лишь маршалский жезл,
игрушка для стариков. Папен, после малообнадеживающего опыта во время войны,
ушел в штатскую жизнь. Сабля нашлась, однако, в лице генерала Шлейхера413.
Именно в нем приходится видеть сейчас ядро бонапартистской комбинации. И не
случайно: поднимаясь над партиями и парламентом, правительство сужается до
бюрократического аппарата. Наиболее действительную часть аппарата
составляет, бесспорно, рейхсвер. Немудрено, если из-за спины Гинденбурга и
Папена выдвинулся Шлейхер. Газеты много писали о том, что генерал в тиши
своего штаба давно уже подготовлял события. Может быть. Но гораздо важнее,
что ход событий подготовлял генерала.
Когда эти строки появятся в печати, первая встреча правительства Папена
с рейхстагом останется позади. Будет уже, вероятно, известно, кто расшибся
при столкновении: Папен или рейхстаг. Могут расшибиться оба, оставив
наследником Шлейхера. Эпизодов мы не собираемся предугадывать. Эпизодов
будет еще немало.
Автор стоит в стороне от театра событий, притом на значительном
расстоянии. Это затрудняет наблюдение за конъюнктурой дня. Но автору
хотелось бы думать, что неблагоприятные географические условия не мешают
отдавать себе отчет в расположении основных сил, которые в конце концов и
определяют общий ход событий.
Л. Троцкий
Принкипо
23 августа 1932 г.
Сперва о малом: дело идет о визе. Этот совсем свежий эпизод интересен,
однако, лишь постольку, поскольку ведет к историческому эпизоду: военной
интервенции чехословаков против русской революции в 1918 году415.
Газеты сообщали, что виза для въезда в Чехословакию мне дана: это было
по существу правильно. Потом газеты сообщали, что в визе мне отказано. И это
тоже было верно. Я очень далек от смешной мысли жаловаться на чехословацкое
правительство, которое ни с какой стороны не обязано было предоставлять мне
визу. Но я не могу не отметить, что для отказа в визе чехословацкое
правительство прибегает к слишком кружным и сложным методам. Дело было так.
Некоторые из моих друзей или, вернее, благожелателей в Чехословакии
настойчиво советовали мне полечиться на чешском курорте. Я ответил: "не
пустят". Меня уверяли, что, по предварительным сведениям, вопрос в
правительстве стоит вполне благоприятно. Я возразил: если бы даже
правительство согласилось, не пустит полиция. Мои корреспонденты горели
желанием не только дать мне возможность полечиться, но заодно и преподать
мне урок демократии. У меня не было основания отказываться ни от лечения, ни
от политического урока. Я обратился в чехословацкое консульство за визой.
[...]416
Я получил список условий: я должен заранее иметь визы для возвращения в
Турцию; могу оставаться на курорте не дольше восьми недель; должен в
Чехословакии пить минеральные воды между апрелем и маем, но не оглядываться
по сторонам, не заниматься политикой, не принимать журналистов и уехать по
первому требованию даже и до истечения восьми недель. Вручивший мне условия
генеральный консул любезно пояснил: если вы примете условия, это еще не дает
мне права дать вам визу. Я подписал условия. Прошли все сроки, указанные в
условиях, прошел летний сезон, -- визы не было. Мои демократические
благожелатели объяснили мне, что дело тем не менее стоит как нельзя более
благоприятно. Я упорно повторял свой "парадокс": полиция все равно не
позволит правительству впустить меня.
[...] Генеральный консул передал мне новые условия: меня впустят на 8
недель между сентябрем и декабрем, если я добуду паспорт, пригодный на
полгода после декабря. Последнее условие, явно продиктованное полицией, было
для меня неосуществимо, а для Чехословакии ненужно. Я написал об этом в
Прагу. Условие было отклонено: правительство одержало победу над полицией,
демократия торжествовала, и с ней вместе мои благожелатели.
Оставался вопрос о транзитных визах, туда и обратно. Из Рима виза дана
была по телеграфу в 24 часа. Из Вены пришлось ждать решения свыше недели.
Теперь все условия были налицо. Мой скептицизм колебнулся. В доме стали
готовиться к отъезду. После этого чехословацкое правительство отказало мне в
визе. Это его право. Но на мой скромный взгляд [чехословацкое правительство]
пользуется своим правом с излишними осложнениями.
Политической причиной отказа явились очень бурные, если судить по
печати, протесты со стороны некоторых организаций. Главным мотивом протестов
служила моя роль в отношении чехословацкого корпуса в России в 1918 году.
События, происходившие более четырнадцати лет тому назад, снова ожили,
вторгилсь в политику сегодняшнего дня. Если у меня нет причин обвинять
чешское правительство за отказ в визе, то несравненно меньше у меня
оснований оправдываться в моей политике по отношению к чехословацкому
корпусу. Скорее уж я мог бы взять на себя роль обвинителя. Но и в этом нет
надобности: вопрос был разрешен в свое время посредством оружия. Об этом
историческом эпизоде я хочу здесь кратко напомнить.
Стояла весна 1918 года, тяжкая весна, за которой собиралось надвинуться
еще более тяжкое лето. Напомним хронологию событий. [...]
[Л.Д.Троцкий]
[Август 1932 г.]
В Соединенных Штатах сейчас широко обсуждается вопрос о признании
Советского Союза. Дипломатическое признание не означает, разумеется,
взаимного политического одобрения, как вежливое рукопожатие вовсе не
равносильно обоюдной симпатии. Как уклониться от рукопожатий людям, которых
связывают серьезные деловые интересы? Факт, однако, таков, что непризнание
Советской республики чаще всего мотивировалось до сих пор ссылками на
причины морального порядка. Вопросы, поставленные мне редакцией "Либерти"
резюмируют эти ссылки в достаточно резкой форме. В этом я вижу не недостаток
их, а преимущество. Отвечая с той же прямотой, с какой меня спрашивают, я
заранее знаю, что не всех убежу417. Но если удастся рассеять наиболее
отравленные предубеждения, и это будет уже несомненным плюсом.
1.
1. "Превращает ли советское государство людей в роботов?" -- гласит
первый вопрос. Почему? -- спрашиваю я с своей стороны. Идеологи
патриархальности, вроде Льва Толстого или Джона Рескина418, выдвигали против
машинной цивилизации то обвинение, что она превращает свободных крестьян и
ремесленников в безрадостных автоматов. Это обвинение за последние
десятилетия направлялось чаще всего против индустриального режима Америки
(тайлоризм419, фордизм420).
Может быть, мы из Чикаго и Детройта услышим ныне призыв -- отказаться
от машин, убивающих душу? Слышали же мы недавно во Франции от запуганного
кризисом радикального политика г. Кайо421 разглагольствования о
необходимости приостановить развитие машинизма! И газеты почтительно
перепечатывали эти откровения! Почему бы в самом деле не вернуться вспять к
свайным постройкам, к каменному топору и не попробовать обрасти шерстью?
Нет, на это мы не согласны. В области машинизации Советская республика
является пока что только ученицей Соединенных Штатов. И она не собирается
останавливаться на полпути.
Может быть, однако, вопрос о роботе имеет в виду не машинное
производство, а особенности социального строя? Не превращаются ли люди в
автоматов потому, что машины составляют собственность государства, а не
частных лиц? Достаточно ясно поставить этот вопрос, чтобы вскрыть его
беспочвеность.
Остается, наконец, вопрос о политическом режиме, о суровой диктатуре, о
величайшем напряжении всех сил и о низком жизненном уровне населения.
Отрицать эти факты было бы неразумно. Но в них находит свое выражение не
столько новый режим, сколько ужасающее наследство отсталости.
Политическая диктатура должна будет ослабевать и смягчаться по мере
повышения экономического уровня благосостояния страны. Нынешнее командование
людьми уступит свое место распоряжению вещами. Путь ведет не к роботу, а к
человеку более высокого типа.
2. "Верно ли, что советское государство полностью подчинено узкой
группе в Кремле, которая пользуется олигархической властью под видом
диктатуры пролетариата?"
Нет, это не так. Один и тот же класс может в зависимости от условий
господствовать при помощи разных политических систем и методов. Так,
буржуазия на протяжении своего пути господствовала через абсолютную
монархию, через бонапартизм, через парламентскую республику и через
фашистскую диктатуру. Германская буржуазия господствует даже через господина
фон Папена. Все эти формы господства, как они ни различны сами по себе,
сохраняют капиталистический характер, поскольку в руках буржуазии остаются
сосредоточенными главные богатства нации, управление средствами
производства, школами и прессой и поскольку законы охраняют прежде всего
буржуазную собственность.
Советский режим означает господство пролетариата, независимо от того,
как широк слой, в руках которого непосредственно сосредоточена власть. Та
политическая фракция, к которой я принадлежу, не одобряет режима,
установленного сталинской бюрократией, и противопоставляет ему требование
расширения советской демократии. Но поскольку государственный режим
характеризуется в основе своей формами собственности, Советский Союз
остается государством пролетариата.
3. "Не похитили ли Советы у детей радость и не превратили ли воспитание
в систему большевистской пропаганды?"
Воспитание детей везде и всегда было связано с пропагандой: путем
воспитания старшее поколение старается привить младшему уважение к тем
учреждениям и идеям, поддерживать которые оно считает нужным. Пропаганда
начинается с внушения преимуществ носового платка над пальцами и восходит к
преимуществам республиканской платформы над демократической422 или наоборот.
Воспитание в духе религии есть пропаганда: вы не откажетесь, разумеется,
признать, что апостол Павел423 был один из самых выдающихся пропагандистов.
Светское воспитание во французской республике насквозь проникнуто
пропагандой, главная идея которой состоит в том, что вся добродетель
вмещается во французской нации, точнее в ее правящем классе, и что
французский милитаризм, в отличие то всех остальных, есть самый надежный
инструмент мира и гуманности.
Меньше всего приходится оспаривать, что и советское воспитание есть
пропаганда. Разница лишь та, что в буржуазных странах дело идет о прививке
уважения к старым учреждениями и идеям, которые считаются сами собой