За два с половиной года на его заборную книжку не начислено ни копейки, он припухал на подсосе, потому что в ларьке не на что отовариваться, пачку печенья к празднику — и ту взять не на что. Кроме того, Огородникову запрещено отправлять и получать письма и посылки. Он пребывает в колонии уже полных три года, но так ничему и не научился, плевал на здешние порядки. С Котом все ясно — это полный отморозок и злостный нарушитель режима, так и не вставший на путь исправления. Эту тварь исправит только заточка или пуля.
   Но полгода назад Кот резко меняет стиль поведения: с той поры он не замечен в нарушениях режима. Мало того, он выходит на общие работы, трудится каменщиком на строительстве склада, и выполняет норму, выдавая за смену полтора кубометра кирпичной кладки, даже в самодеятельность записался, хотя петь не умеет. За полгода правильной жизни он получил четыре письма и две посылки. Кажется, умнеет малый, учится понимать, что почем в жизни. И вот тебе на — задумал побег. Значит, все это время он гнал прогоны, вводил в заблуждения администрацию и товарищей по отряду, добивался и добился послабления режима, а сам тем временем готовился намылить лыжи.
   Кум, захлопнув дело, поднялся на ноги. Сидеть в кресле, сделанном месяц назад в столярной мастерской, — сплошное мучение. Со стороны кресло напоминало едва ли не императорский трон, хоть в музее выставляй. Высокая резная спинка, о которую больно облокотиться спиной, жесткая маленькая сидушка, на нее приходится класть кусок поролона. И еще слишком высокие подлокотники, увенчанные мордами оскалившихся львов. Столяр очень старался, одного не учел, сука такая, что на этом троне Сергею Петровичу несколько часов в сутки придется зад канифолить. А задница у него не железная.
   Сегодня день выдался прохладным и ветренным. Стоя у окна, кум разглядывал лагерный плац, голое вытоптанное поле, на котором через час должно начаться построение зэков для вечерней поверки. Отсюда, с третьего этажа, хорошо просматривается половина лагеря: проклятый плац, зажатый между двумя трехэтажными корпусами лагерной администрации, сложенными из светлого силикатного кирпича, и унылыми деревянными бараками, за которыми виднелся высокий двойной забор, огораживающий предзонник, и сторожевые вышки. По периметру административные здания отгорожены от жилой зоны столбами, нитками колючей проволоки, у главного входа разбиты две клумбы, посажены чахлые яблони, которые никак не могут прижиться, все болеют, даже не цвели в этом году.
   Однолетние кладбищенские цветочки, припорошенные пылью, тоже не радовали глаз, над плацем ветер поднимал столб мелкого песка, над столовкой вился серенький дымок, напоминавший о том, что ужин уже через два часа. Зэков пригонят с производственной зоны, после переклички они получат порцию хлеба и ковш баланды с капустой и вареной мойвой. А там свободное время. Любоваться не на что, пейзаж безрадостный и настолько унылый, что скулы сводила зевота. Эта убогая картина обрыдла Сергею Петровичу до боли в сердце и печени. Но сейчас он, позабыв об эмоциях, высматривал в окно заключенного номер четыреста двадцать первого, некоего Павла Осипова по клике Цика, который еще полчаса назад должен был принести в клюве важное известие, но почему-то опаздывал.
   Кум полил из пластиковой бутылки бегонию, разросшуюся в горшке на подоконнике, еще раз взглянул на часы. Он не умел и не любил ждать, тем более какого-то паршивого зэка, но тут случай особый. Цика — глаза и уши Чугура, он лучший лагерный активист, хозяйскими харчами он кормит с ладони десяток стукачей, которые сливают ему всю информацию, достойную внимания кума. Если активист-общественник задерживается, тому есть уважительные причины. Когда в дверь постучали и на пороге выросла фигура Цики, кум даже улыбнулся. Осипов вошел в административный корпус с черного хода, поэтому кум не увидел его через окно.
* * * *
   — Заключенный номер четыреста двадцать один, осужденный по статьям номер… — Цика сорвал с головы и смял в кулаке пидорку, вытянулся в струнку, лицо налилось краской. — По вашему приказанию прибыл.
   — Отставить, присаживайся, — кум устроился в неудобном кресле и начал разговор с риторического вопроса. — Ну, как жизнь, активист?
   — Спасибо, гражданин начальник.
   Вопрос не требовал ответа. Морда Цики лоснилась от жира, а задница на унитазе не помещалась. Он был на придурочной должности помощника хлебореза, жрал от пуза, за информацию получал от кума харч и водку, имелись и другие источники для сытой и безбедной жизни.
   — Вчера из телевизора у шконки Василия Крайнова пропала банка сгущенки, — Цика вытер пидоркой пот со лба, он старался не вставлять в разговор жаргонные слова, но не получалось. — Сегодня в пятом бараке устроят разборку с крысой. Могут порезать или…
   — Меня это мелочевка не колышет. Давай о главном.
   — Короче, Кот на производственной зоне закопал металлический ящик из-под газовых баллонов, — сказал Цика. — Ящик у забора между шестой и седьмой строительными бытовками. В нем цивильная одежда: кроссовки, тренировочный костюм. Еще в ящике трехдневный запас сухарей, вяленое мясо и сигареты. Может, там и ксива есть. Не знаю. Дернуть он решил восьмого или девятого июня. Это точные данные. После отбоя переберется через забор жилой зоны на промку. Ее ведь ночью не охраняют. Переоденется, снова перемахнет другой забор. И уже на воле. Бежать он будет так. После отбоя задержится на репетиции в клубе. Отпросится у начальника отряда, чтобы там переночевать.
   — Как же это он забор перемахнет?
   — Сами знаете, у нас каждую ночь перебои с электричеством. Свет на вышках вырубают минут на пятнадцать, когда и на час. И запасной генератор — ни мур-мур. Накрылся мягким местом. Запретка темная, часовые — как слепые котята. Ну, пока электричество не дадут. Вот он и воспользуется, гад. Дождется момента. И по жердине наверх залезет. Проволоку кусачками порежет. Кусачки сделаны на заказ и где-то здесь в жилой зоне припрятаны. Если масть покатит, за четверть часа он все успеет.
   — Кто бежит с ним вместе?
   — Вот этого не знаю, — покачал головой Цика. — Кот с одним малым кентуется, с Колей Шубиным, с Шубой.
   — Отпадает. Шубин не сегодня-завтра на волю выходит. Откуда у тебя информация? От кого?
   Цика поерзал на табурете. Раскрывать источник ему не хотелось по сугубо личным причинам.
   — Ну, я, кажется, вопрос задал.
   — От Васи Гомельского.
   — Ясно, — кум сердито свел брови. — Кто еще знает о побеге, кроме твоего Васи?
   — Никто, — покачал головой Цика. — Васька слышал разговор Кота с одним шоферюгой, вольняшкой. Имя водилы — неизвестно, и номер машины Васька посмотреть никак не мог. Чтобы по вашему указанию добыть информацию, Гомельский пять ден просидел в подсобной комнате бытовки, закрытой на ключ. А Кот, пока бугор в лазарете с грыжей отлеживается, вместо него наряды подмахивал. Всю дорогу не вылезал из этой бытовки. И вот вчера к нему заходит водила, запирает дверь. И промеж них вышел этот откровенный разговор. Вся бригада была на объекте. А Гомельский забился в подсобку и сидел там, как мышь. Так надо понимать: Кот выберется с зоны, а на дороге его будет ждать тачка. И тогда ищи ветра…
   — Делать выводы я сам буду, без твоей помощи. И личность шоферюги выясню и все остальное, — рассеяно кивнул кум, и переспросил. — Точно, никто о побеге не знает?
   — Ни одна живая душа, — Цика прижал к груди пухлые ладони. — Клянусь здоровьем матери.
   — Матери у тебя нет, — ответил Чугур. — И не было никогда. Откуда Кот взял цивильное барахло?
   — Деньги у него последнее время водятся, — ответил Цика. — Кто-то с воли его греет. А шмотки у вольняшек можно купить. Были бы гроши. Я постараюсь обо всем узнать…
   — Лучше уж не старайся, — отрезал Чугур. — Прекрати свою бурную деятельность. Только хуже сделаешь, спугнешь. И своему человеку передай, Гомельскому, чтобы язык в жопу засунул. О побеге — никому ни звука. Ясно?
   — Так точно, гражданин начальник.
   — Сколько же лет у нас побегов не было?
   Чугур поскреб пальцами затылок. Тот побег на рывок, когда два парня дернули в лес, выскочив из строя, и были срезаны автоматной очередью, не в счет. Недоразумение, а не побег. И случай в прошлом году можно не считать. Зэк возле ворот промзоны выбросил из кабины грузовика вольняшку водителя и пытался уйти на колесах. Но не проехал и ста метров. Пулеметчик с вышки превратил кабину «КАМАЗа» в сито.
   И еще случались курьезные эпизоды, им счета нет. Но настоящего побега, продуманного до мелочей, хорошо организованного, не было, пожалуй, лет пять. Тогда бежали трое, и все бы у них вышло путем, но менты тормознули беглецов на товарной станции в ста километрах от зоны, когда парни забрались в телячий вагон. Одного грохнули на месте. Другого, раненого, взяли живым. Правда, он изошел кровью на обратной дороге в колонию. А вот третий… Ушел, и с концами.
   Кум положил перед Цикой чистые листы и ручку, приказав письменно изложить свои показания и нарисовать план, где указано место расположения тайника. Обливаясь потом, будто целину пахал, Цика склонился над столом и стал водить пером по бумаге, стараясь писать разборчиво. Через полчаса, когда он закончил свой опус и нарисовал план, майор открыл дверцы железного шкафа, в котором хранился «конфискат», водка, сигареты с фильтром и другой дефицит, который офицеры отбирали у женщин, получивших трехдневные личные свидания с мужьями. Чего только бабы не перли на зону, пряча запрещенные к проносу предметы под юбками в интимных местах. Водка и самогон — это так, цветочки. Попадались спичечные коробки с канабисом и даже белый порошок.
   Сергей Петрович слишком опытный, тертый жизнью мужик, чтобы составлять протоколы изъятия и поднимать большой кипеш. Конфискат оседал в его шкафу и в сейфе оперчасти, а потом шел на продажу. Нынче такие времена: деньги по зонам гуляют шальные. Глупо не подбирать то, что валяется под ногами и просится в карман.
   Кум выложил на стол пару пачек индийского чая и трехлитровую резиновую грелку, наполненную крепким первачом. Цика радостно затряс головой. Сегодня вечерком он оприходует пару стаканов и заторчит, как в ступе пестик. Уляжется на железную койку с мягкой сеткой, в которую глубоко проваливается зад. И позовет в крошечную каморку при хлеборезке свою здешнюю жену, некоего Васю Гомельского, гопника и стукача. Угостит его и передаст пару добрых слов от кума.
   — Спасибо, гражданин начальник, — Цика, задрав куртку, запихивал в штаны грелку с горючим, рассовывал по карманам чай.
   — Не на чем.
   — Тут еще такой базар вышел между авторитетами, — Цика замялся. — Типа у них полный голяк — ширнуться совсем нечем. То есть вообще ни грамма. Раскумариться хотят люди.
   Авторитеты, подсевшие на иглу на воле, не отказываются от своих привычек и здесь. Тем лучше. Чугур понимающе кивнул.
   — Через знакомых пусти парашу, что завтра, возможно, будет канабис. И кое-что покрепче. Пусть бабки готовят. А теперь иди, скоро мужики с промки вернуться.
   Как только Цика испарился, кум, усевшись на свой трон, дважды перечитал его сочинение и внимательно изучил нацарапанную на листке схему. Хотелось вызвать к себе дежурного офицера и отдать команду: взять Кота прямо сейчас, когда он вместе с работягами возвращается в жилую зону и возле шлюза проходит шмон. Вытащить из строя и засунуть в кандей, а уж там… Чугур сжал литой кулак и стал разглядывать свои пальцы и тяжелое костистое запястье, заросшее мелким темным волосом.
   Когда-то, еще в молодые годы, он служил рядовым контролером СИЗО, и среди коллег славился тем, что двумя ударами в корпус, не по лицу, а именно в корпус, мог выбить душу из подследственного. Одним ударом отправить оппонента на больничную койку. Раз — и шах. Раз, два — и в дамки. Интересно проверить: на что Чугур способен сейчас. Сможет он с двух ударов?
* * * *
   Бригада каменщиков, работающая на строительстве склада в производственной зоне, после обеда трудилась только три часа, а потом бугор объявил перекур, потому что сломалась бетономешалка. Электрик, вызванный на место из жилой зоны, сказал, что поломка несерьезная, накрылся рубильник, но раньше завтрашнего дня он все равно не управится.
   Работяги вышли из здания на воздух во внутренний двор склада и до съема, официального конца рабочего дня, разбрелись кто куда. День выдался теплым, но ветренным.
   Каменщик Константин Огородников по кличке Кот, Николай Шубин, работавший подсобным рабочим, и некто Петрухин разломали два старых ящика, разожгли костерок и устроились на траве за бетонными плитами. Кот нанизал на прутик кусочки хлеба, которыми разжился утром в столовке, и поджаривал их на огне. Шубин, растянувшись на земле, смолил самокрутку. А Петрухин, он же Петруха, куда-то исчез и вернулся с целлофановым мешком, который прятал в подвале склада. В мешке было килограмма полтора вяленого мяса.
   Петруха, худой и длинный как жердь, присев на корточки у огня, доставал маленькие кусочки своего лакомства и, отправляя их в рот, медленно пережевывал, перетирал зубами, превращая в кашу. А потом глотал. Колька Шубин, докурив самокрутку, стал перечитывать письмо младшей сестры Дашки, полученное пару дней назад. Это послание он прочитал уже раз сто и теперь, кажется, учил наизусть.
   — Кот, а у тебя есть какая-нибудь мечта? — спросил Колька, закончив с чтением. — Ну, сокровенная?
   — У каждого тут есть мечта, — отозвался за Кота Петрухин. Он громко чавкал, пережевывая мясо. — Навострить отсюда лыжи.
   — А кроме этого?
   — Какая еще мечта? — усмехнулся Кот. — Мечта…
   У него была мечта, близкая и вполне реальная, но делиться своими тайными мыслями ни с одним из зэков Костян не мог. Вокруг полно стукачей, и одно неосторожное слово может стать достоянием офицеров оперчасти. И даже самого Чугура. И тогда от его мечты останется кровавое пятно. Да и людям, с которыми Кот поделится своей идеей, придется несладко.
   — Мне тут еще десять лет бомбить, — сказал Кот. — День живым прожить — уже хорошо. И проснуться так, чтобы башка была на плечах, а не в тумбочке валялась. Вот об этом все мысли.
   — Ну, а если бы тебе амнистия выпала? — не отставал Колька.
   — Тогда бы я мечтал… Даже не знаю. Угнать самый крутой кабриолет в Москве. Цвета мурена с движком в четыреста лошадей. И прокатить на нем самую красивую бабу, которую можно купить за деньги. С ветерком прокатить. Чтобы ни одна ментовская рожа не могла подобраться на расстояние километра.
   — Мелко плаваешь, — усмехнулся Колька. — Мы вот с сестрой мечтали провернуть крупное дело. Одно, но очень крупное. Смыться из этой страны навсегда и купить свой остров в теплом море. Даже не остров — островок. Представь: белый песчаный пляж, пальмы, небо синее. И все это — твое. Включая тех птиц, что в небе летают.
   — Тебе, Колька, мечтать в самый раз, — кивнул Кот. — Скоро ты с нашей дачи уезжаешь. Надыбаешь бабки. И пришлешь мне со своего острова цветную фотографию. Вся зона будет смотреть твою карточку и форменно от зависти припухать.
   Шубин улыбнулся. Слухи о большой амнистии будоражили колонию почти полгода, распространились они задолго до того, как в Москве на самом верху было принято решение досрочно освободить из мест заключения лиц, не совершивших тяжких преступлений и преступлений против личности. Амнистия действительно должна вот-вот начаться, но коснулась она всего семерых человек из четырехтысячного контингента зоны. В том числе и Кольки Шубина. Он знал, что досиживает последние дни или, в крайнем случае, недели, но до сих пор не смел поверить в собственное счастье.
   Вытащив из кармана куртки фотографию, завернутую в клок газеты и тонкий целлофановый пакет, Колька разглядывал ее так долго, будто увидел в первый раз. Карточка выцвела и потерлась на углах. Шубин редко показывал эту фотку, но сейчас особый случай, а Кот свой человек. Сейчас можно. Он подсел ближе к Коту, сунул ему карточку. На берегу реки стоит Колька, одетый в майку с иностранными надписями и светлые шорты. Рядом с ним стройная девчонка лет восемнадцати. На ней цветастый сарафан с узенькими бретельками, белокурые волосы развеваются на ветру.
   — Невеста что ли? — спросил Кот.
   — Сестра Дашка, — сказал Колька. — Ждет меня. Нас только двое: она и я. Родители давно погибли. Еще дядька есть, он нас воспитывал и вообще… Заботился, короче. Сейчас у него своя забегаловка на трассе. Наверное, хорошо зарабатывает. И сестра пишет, что все у них нормально. Скучают без меня.
   — Недолго им скучать осталось.
   — И вот еще посмотри, — Шубин протянул Коту сложенную вчетверо бумажку, вырезку из журнала. На ней — ружье для подводной охоты, гидрокостюм и акваланг: баллоны с кислородом, маска, трубки. — Эту штуку, в смысле, не ружье, акваланг, я уже купил. Как раз за два дня до того, как меня повязали, и купил. Специально в Москву ездил. В нашей дыре такие вещи не продаются, потому что никто не купит. Акваланг дома меня дожидается. Ты умеешь пользоваться этой штукой?
   — Баловался как-то, — кивнул Кот. — Не самое мудреное дело. Надо только, чтобы маска плотно прилегала к телу. И еще, чтобы кислород свободно поступал.
   — А я вот ни разу не попробовал, — сказал Колька. — Как думаешь, резина не потрескалась, все-таки два года пролежала?
   — Если фирменная — не потрескалась.
   — Мой акваланг — фирменный. Один из самых дорогих.
   Кот снял с прутика поджаристые, пропахшие дымом кусочки хлеба. Угостил Кольку и сам стал жевать. Петруха неслышными шагами подошел к костру, вгляделся в карточку, усевшись рядом с Колькой, сказал:
   — Ничего девка, гладкая. Но больно уж костлявая. И бюста в ней мало. Но мне нравятся женщины посолиднее, в теле. Чтобы было за что подержаться. К чему прижаться. Лежишь на ней, как на пуховой перине. И ни о чем плохом не вздыхаешь. Нет, я бы на такую не прыгнул.
   — Дашка не та девчонка, которая позволяет таким уродам, как ты, на себя прыгать, — Колька завернул карточку в газету, а затем сунул в пакет и запрятал глубоко в карман куртки. — Ты сам доходной, вот тебе и нравятся толстые бабы. Чтобы бюст до пупа и жопа в три обхвата.
   — А что это за баба, если у нее одни мослы? Недоразумение природы.
   Петруха скорчил брезгливую рожу, сунул в рот кусочек мяса и стал работать челюстями. Во рту не хватало половины зубов, поэтому процесс шел медленно.
   — Мне такая женщина нужна, чтобы, как говориться, за собой повела — громко чавкая, сказал Петруха. — Вот, помню, такой случай. Пас я одну бабу на вещевом рынке, по виду башливую. Сама в кофточке и джинсах. Кошелек толстый. Расплачивается с продавцом и сует портмоне в задний карман. Ну, думаю: моя. Шмель в очке, надо брать. И взял. Спокойно, без кипеша. Кожу сбросил в урну, бабки в карман, и с рынка. Вхожу в автобус, а там едет та самая баба. И к ней контролеры подваливают. А у нее ни копейки. Короче, я за нее штраф заплатил. А потом, раз случай такой выпал, ближе познакомились. Вечером я уже в ее постели оттягивался и…
   — Хватит, блин, базара: все только бабы, постель, — оборвал Петруху Кот. — Постель, бабы…
   Разговоры о женщинах на зоне — бесконечные. Стоит только начать трындеть на эту тему, и уже никто не остановится. Потому что у каждого есть своя история, даже десяток историй, даже сотня, чаще всего выдуманных, которыми не терпится поделиться.
   Петрухе стало скучно, потому что слушать его не хотели, а про мечту никто не спрашивал, и так все об этом уже знали. Пятый месяц, как у Петрухи обнаружили туберкулез. Теперь он дожидался отправки в лечебно-исправительное учреждение, но дело оказалось долгим. Нужно было сформировать группу туберкулезников, составить этап и только потом ждать отправки. До звонка оставалось еще четыре года — перевод в колонию для туберкулезников — верный шанс остаться в живых.
   Но быстрее загнешься, чем попадешь в ЛИУ. Поэтому приходилось надеяться на собственные силы, лечиться подручными средствами. А, как известно, первое лекарство — собачье мясо и бульон из него.
   Десять дней назад Петрухе улыбнулась удача. На забор стройки каким-то образом проникла дворняга. Собака грязная, старая и жилистая, но довольно упитанная. Петруха набросился на нее сзади, повалив на землю, задушил куском проволоки. Освежевав свою добычу в подвале, он закопал шкуру и два дня самодельным ножом расфасовывал тушку на части. В отдельный мешок — мясо, в другой — кости. Мясо он закоптил на костре, а из костей варил что-то вроде бульона. Лекарство, кажется, помогало. Петруха чувствовал себя бодрее, а ночной кашель бил его не так сильно, как прежде.
   Костян задумчиво смотрел на огонь и думал о том, что он, возможно, окажется на свободе раньше, чем Колька выйдет по своей амнистии. И уж точно раньше того времени, когда Петруху отправят этапом в ЛИУ. До свободы теперь, можно сказать, рукой подать.
* * * *
   К неожиданной новости о намеченном побеге Константина Огородникова начальник колонии полковник Анатолий Васильевич Ефимов отнесся с философским спокойствием. Он пробежал глазами рапорт кума и пришпиленное к нему заявление активиста-общественника Цики. Вздохнул, нахмурился и молвил:
   — Что ж, как говориться, наше дело — держать, а их дело — бежать. Таков непреложный закон жизни.
   Чугур кивнул головой, он не собирался переть супротив законов жизни, но хотелось разобраться, куда гнет хозяин. И откуда это показное, обидное для начальника оперативной части равнодушие, будто побеги из ИТК происходят чуть ли не ежедневно, будто им давно счет потерян.
   — Я хотел отдать приказ немедленно отправить Огородникова в карцер, — сказал кум. — Но потом решил не пороть горячку. С этим всегда успеется. Потому как…
   — Потому как придется проводить расследование собственными и привлеченными силами, — Ефимов начал загибать растопыренные пальцы. — Ставить в известность московское начальство, прокуратуру. Исписать тонну бумаги. А потом будет долгое следствие. Понаедет сюда лишнего народа. Как-никак ЧП. Состоится выездное заседание суда, прямо тут у нас, в клубе. И ради чего вся эта бодяга?
   Кум только плечами пожал.
   — Ну, накрутят пятилеточку этому Огородникову, — продолжил хозяин. — А нам с тобой на хрен этот геморрой? На кой нам свалился такой прибыток?
   Чугур наконец понял ход мыслей начальника. Отпуск Ефимова начинается через две недели, но раз на зоне такие дела творятся, отдых придется отложить до окончания следствия, а то и до суда. Путевку в санаторий и уже купленные билеты на поезд сдать. Вместо того, чтобы балдеть на юге, нужно сидеть в этом прокуренном кабинете, строчить рапорты и объясниловки.
   — Разрули ситуацию, Сережа, — голос Ефимова сделался бархатным. — Разрули, ну, как ты умеешь. Понимаешь, о чем я?
   — Ясно, — Чугур отвечал не по уставу, но с Ефимовым, прослужившим в системе ГУИНа двадцать два года, их связывали не формальные, а давние товарищеские отношения, можно сказать, мужская дружба. — Следует оставить на промзоне возле тайника двух солдат и офицера. Пусть посидят в строительной бытовке без света. И дожидаются нашего беглеца. Мы не будем вмешиваться, когда этот черт перейдет запретку и перемахнет второй забор. А потом он наткнется на караул, совершающий неплановый профилактический обход промзоны. Огородников наверняка окажет сопротивление и будет убит при задержании.
   — Конечно, — поспешил согласиться хозяин. — Он обязательно окажет сопротивление. Вооруженное сопротивление. Потому что в том ящике у него, рубль за сто даю, есть самодельный нож или заточка. Солдаты обязаны будут стрелять на поражение. Разумеется, после предупредительного выстрела в воздух.
   — Все понял, — кивнул кум.
   — Активисту, как там его… Объяви устную благодарность и прикажи держать язык за зубами. Во избежание потери. Потери языка.
   — Уже сделано.
   — Хорошо, — улыбнулся хозяин. — Кстати, Сережа, заходи вечерком ко мне домой. В шахматы сыграем. Мне из Москвы фильмы интересные привезли. «Грудастые лесбиянки» и еще чего-то в этом роде. Сильно эротическое.
   — Сегодня никак, — замялся Чугур. — Дела. Личные.
   — Правильно: личное превыше общественного. Опять к своей зазнобе поедешь? Предпочитаешь такие вещи смотреть не по видаку, в натуре? Понимаю. Если бы у меня такая баба была, я бы к ней каждый день катался. Но не судьба…
   Ефимов горестно вздохнул, взял со стола рапорт кума и донесение активиста, порвал бумаги в лапшу и бросил в корзину. Вскоре Чугур покинул кабинет начальника, решив про себя, что хозяин, как всякий хороший шахматист, правильно просчитал все ходы и смотрит вперед, а не оглядывается назад. Проверки из ГУИНа, выездной суд и вся эта канитель ни к чему. А зэк, убитый при попытке побега, — дело житейское, из которого, если посмотреть под правильным углом, можно извлечь массу преимуществ.
   Кум получит благодарность с занесением в личное дело и премию в размере месячного оклада. Ведь это именно он своим приказом ввел скрытное ночное патрулирование производственной зоны, проявил бдительность. Солдаты, пристрелившие Огородникова, тоже получат благодарности и трехнедельный отпуск на родину. А Ефимов поедет по путевке в Крым. И все довольны.