Страница:
Впрочем, все это было Даре безразлично. Она не избавилась от тяжести прожитого года на Йуле, как следовало бы, и хотела очистить душу хоть сейчас, хоть не по правилам, чтобы не тащить ее в новый год.
Другим эту тяжесть отсекли золотым серпом – ей тоже могли отсечь, никто бы не прогнал ее с Йула, но ей, с ее непомерной гордостью, проще было еще год протаскать груз, чем появиться в своем кругу побежденной.
Теперь она одержала победу – но нечем было эту победу отметить и не с кем праздновать. Пожалуй, старая Буи была права, назвав ее дурой – дурой нужно быть, чтобы дожить до таких лет и верить, будто в ресторане можно подцепить что-то стоящее!
Тягучий звон курантов вывел Дару из хмурых размышлений, она увидела на экране пейзаж с елками, и тут же полетели острые искры бенгальского огня, взорвались хлопушки, пестрые облачка взмыли и рассыпались.
Два кружка упали в ее бокал шампанского. Она заглянула – оба были синие и оба, как будто наделенные разумом, устремились друг к другу и соприкоснулись боками.
Она долго смотрела на эти кружки – не нужно было обладать знаниями целительницы, прошедшей Курсы, чтобы связать вместе все эти пятна синего цвета, возникавшего в ее жизни самым наглым образом и вытеснявшего положенный ей по званию и по призванию зеленый цвет.
То, что люди считали Новым годом, наступило, сопровождаемое простыми и малосильными обрядами. Даре вдруг стало невыносимо скучно. Следовало бы покинуть этот ресторан и ехать куда-нибудь прочь, но одиночество сейчас было бы еще хуже ресторана. Хотя в умеренном количестве…
Она вышла из большого холла в маленький и, пройдя мимо стойки, увидела лестницу. Тут только она вспомнила, что этот ресторан составляет одно целое с небольшим, но безумно дорогим отелем, и, выходит, постояльцы отеля как раз и праздновали вместе с ней Новый год. На лестнице было пусто, и она, подобрав подол так, как учила Эмер, – левой рукой отведя его назад, – прошла вверх и дошла до третьего этажа. Она всего лишь искала тишины.
Возможно, если бы она отыскала эту самую тишину и немножко посидела в полной неподвижности и в безупречном одиночестве, настроение бы исправилось и блондин, пытавшийся дать волю рукам, показался бы вполне достойным кандидатом. Так подумала Дара и прислушалась к себе. Нет, тело не желало никаких блондинов…
Это был очень приличный отель в стиле «ретро», что соответствовало облику старого особняка, и лифтов он не имел – незачем было. Выше третьего этажа был лишь чердак, который хозяин переоборудовал во что-то такое художественное, вроде галереи для сумасбродных выставок, перформансов и хеппенингов, но никому пока не сдавал: претенденты не внушали доверия – как общечеловеческого, так и финансового.
Дара поднялась наверх, дверь оказалась открыта, и она попала в очень высокое помещение, прямо под двускатной крышей. В крышу были врезаны окна, и свет от пронизанного и расцвеченного фейерверками неба гулял по полу. Простенки меж окон пустовали, и лишь в одном стояло пианино.
Подняв крышку, Дара одной рукой настукала музыкальную фразу, застрявшую в голове, словно качающийся гвоздь, который, казалось бы, должен уже сам вывалиться из своей дырки, однако и очень сильными пальцами его оттуда не вытянуть.
Дара еще раз настучала фразу, не глядя на клавиатуру, зато обратив внимание на продолговатое световое пятно от высокого окна. Сосчитала звуки – это было почти буквальное повторение семи нот, довольно заунывное… откуда оно взялось?…
И вдруг она вспомнила: старуха Буи! Ее колыбельная!
Чтобы убедиться, что ошибки нет, Дара тихонько пропела:
И тут человек из колыбельной, спящий человек, – в том, что Буи пела не сиду, а именно человеку, Дара почему-то не сомневалась, – стал ей близок. Сама она тоже хранила в себе дух, подобный холодному отблеску на клинке, тоже оказалась в месте, которое считала бесплодным, и ее душа тоже впала в сон, за что и была наказана.
За окном раздались тонкие и протяжные птичьи крики. Казалось, целая туча птиц объявилась в ночном небе и носилась, впав в свою птичью истерику. Так могли орать только чайки – но голоса были не чаячьи. Присоединились и другие крики – вроде вороньего карканья, и стрекот сорок, что было уж совсе удивительно, и даже переливчатый свист.
Выглянуть не было никакой возможности – и Дара, оставив пианино открытым, сбежала вниз.
Птицы появились и голосили не зря. Невесть откуда взявшееся море прибывало и уже подступило к окнам первого этажа, уже захлестнуло стекла, и вот уже свет окон пробивался сквозь слой темной воды. А люди в ресторане и в окрестных домах ничего не знали и не понимали!
Распахнув окно, Дара выглянула и увидела, что по дну бегает молодежь в распахнутых куртках, с петардами, с бенгальскими огнями. Это было более чем странно – она вспомнила, как вернулась в сад к Эмер насквозь мокрая, значит, вода Другого Мира была водой и здесь, так что же плескалось сейчас перед ней? Призрак моря?
Тут возникло и исчезло озарение. Оно касалось природы светлого пятна, которому старуха Буи пела колыбельную. Дара попыталась поймать ускользнувшую мысль – это было что-то вроде примитивной истины «физические тела Этого мира имеют призрачный облик в Другом Мире и наоборот», но чувствалось в этом словесном упрощении какое-то вранье, какая-то жалкая одноклеточность, и даже выплыл из памяти никогда прежде не слыханный гейс: не пытаться понять то, чего не можешь почувствовать. Возможно, это был самый древний гейс, из тех, которые получены друидами от сидов…
Могла ли она еще чувствовать?
Задав себе этот вопрос, Дара прежде всего подумала о холоде и летящем в лицо снеге. Их больше не было, холод исчез, а снег, долетая до кожи, куда-то пропадал.
Море, разбуженное колыбельной, не только само явилось, но принесло свой воздух, и оно было морем для одной лишь Дары.
Наконец она ощутила тайную связь между собой и этими волнами, свой внезапный союз с морем – союз двоих не от мира сего, и, чтобы убедиться в этой связи, она опять запела – так громко, как только могла, не в ущерб красоте и мелодии.
Слова возникли сами – перед вторым посвящением Дару немножко учили этому искусству, искусству филидов, которым, как и целителям, как и хранителям тайных знаний, покровительствует великая и бессмертная Бриг. С ними, четырьмя выпускниками, провели несколько занятий, для Дары почти бесполезных – она писала стихи в ранней юности и формой худо-бедно владела. Старый преподаватель Аэдан, сам – всего лишь первого посвящения, дал ей только навыки мгновенной импровизации.
Мастерство ей ни разу не потребовалось, оно дремало, уже скорее похожее на призрак мастерства, вроде светлого пятна, которое когда-то, возможно, было призраком возлюбленного старой Буи. Но песня, сложенная старухой и повторенная Дарой, разбудила отточенные Аэданом способности, которые требовались, чтобы ее продолжить, и вот в какие слова вылилось ощущение связи с морем:
Высокая волна поднялась медленно-медленно, замерла в воздухе, приблизилась к лицу Дары и прильнула к щеке. Она была прохладной, но не влажной – возможно, иное течение времени в эти секунды сделало ее бархатистой, или же между ней и кожей осталался неразличимый взглядом слой воздуха. Короткая ласка продлилась ровно столько, сколько нужно, чтобы окончательно взволновать душу. И тогда, на один лишь миг поняв непонятное и приняв невозможное, Дара запела снова, уже тише:
Море, влюбленное в Диармайда, поняло и подтвердило – да, меч уже в руке у него, силой женской воли он возник из небытия и готов к бою. А всего-то и нужно было – спеть!
Волна обрушилась вниз и снова взмыла, и по лицу Дары пробежали ее легкие прикосновения, исполненные ласки, как будто перед ней стоял умеющий любить мужчина.
Диармайд?
Да был ли он вообще на свете?!
В этот миг – кажется, был.
– Диармайд, а что такое нежность? – спросила Дара.
Голос полетел над водой, что поднялась высоко, едва ли не до подоконника, и – она вдруг осознала это! – где-то в иной вселенной, за тридевять земель, был услышан. И даже более того – у того, кто услышал, хватило безумия поверить собственным ушам.
Вскрикнули попарно скованные птицы, кружившие у окна. Вспыхнуло в ночной, почти беспросветной, с легкими бликами воде синее отражение отсутствующего в небе фейерверка и разбежалось вширь мелкой рябью. Дрожь прошла по преображенному миру.
– Это – мои пальцы на твоей груди, – ответил Диармайд.
Глава четырнадцатая Изора и Сана
Другим эту тяжесть отсекли золотым серпом – ей тоже могли отсечь, никто бы не прогнал ее с Йула, но ей, с ее непомерной гордостью, проще было еще год протаскать груз, чем появиться в своем кругу побежденной.
Теперь она одержала победу – но нечем было эту победу отметить и не с кем праздновать. Пожалуй, старая Буи была права, назвав ее дурой – дурой нужно быть, чтобы дожить до таких лет и верить, будто в ресторане можно подцепить что-то стоящее!
Тягучий звон курантов вывел Дару из хмурых размышлений, она увидела на экране пейзаж с елками, и тут же полетели острые искры бенгальского огня, взорвались хлопушки, пестрые облачка взмыли и рассыпались.
Два кружка упали в ее бокал шампанского. Она заглянула – оба были синие и оба, как будто наделенные разумом, устремились друг к другу и соприкоснулись боками.
Она долго смотрела на эти кружки – не нужно было обладать знаниями целительницы, прошедшей Курсы, чтобы связать вместе все эти пятна синего цвета, возникавшего в ее жизни самым наглым образом и вытеснявшего положенный ей по званию и по призванию зеленый цвет.
То, что люди считали Новым годом, наступило, сопровождаемое простыми и малосильными обрядами. Даре вдруг стало невыносимо скучно. Следовало бы покинуть этот ресторан и ехать куда-нибудь прочь, но одиночество сейчас было бы еще хуже ресторана. Хотя в умеренном количестве…
Она вышла из большого холла в маленький и, пройдя мимо стойки, увидела лестницу. Тут только она вспомнила, что этот ресторан составляет одно целое с небольшим, но безумно дорогим отелем, и, выходит, постояльцы отеля как раз и праздновали вместе с ней Новый год. На лестнице было пусто, и она, подобрав подол так, как учила Эмер, – левой рукой отведя его назад, – прошла вверх и дошла до третьего этажа. Она всего лишь искала тишины.
Возможно, если бы она отыскала эту самую тишину и немножко посидела в полной неподвижности и в безупречном одиночестве, настроение бы исправилось и блондин, пытавшийся дать волю рукам, показался бы вполне достойным кандидатом. Так подумала Дара и прислушалась к себе. Нет, тело не желало никаких блондинов…
Это был очень приличный отель в стиле «ретро», что соответствовало облику старого особняка, и лифтов он не имел – незачем было. Выше третьего этажа был лишь чердак, который хозяин переоборудовал во что-то такое художественное, вроде галереи для сумасбродных выставок, перформансов и хеппенингов, но никому пока не сдавал: претенденты не внушали доверия – как общечеловеческого, так и финансового.
Дара поднялась наверх, дверь оказалась открыта, и она попала в очень высокое помещение, прямо под двускатной крышей. В крышу были врезаны окна, и свет от пронизанного и расцвеченного фейерверками неба гулял по полу. Простенки меж окон пустовали, и лишь в одном стояло пианино.
Подняв крышку, Дара одной рукой настукала музыкальную фразу, застрявшую в голове, словно качающийся гвоздь, который, казалось бы, должен уже сам вывалиться из своей дырки, однако и очень сильными пальцами его оттуда не вытянуть.
Дара еще раз настучала фразу, не глядя на клавиатуру, зато обратив внимание на продолговатое световое пятно от высокого окна. Сосчитала звуки – это было почти буквальное повторение семи нот, довольно заунывное… откуда оно взялось?…
И вдруг она вспомнила: старуха Буи! Ее колыбельная!
Чтобы убедиться, что ошибки нет, Дара тихонько пропела:
Как странно, подумала она, слова все-таки запомнились, и они сообщают мелодии живость, даже что-то вроде одухотворенности, хотя слова, в сущности, тоже довольно заунывны. Вот уж точно безумие – из века в век петь колыбельную непонятно кому… хотя нет, кажется, понятно… тому, кто бросил меч и ушел налегке, зато – свободный… ей самой бы так уйти… Как там было дальше? И она, еще не зная, какие слова лягут на язык, опять тихонько запела:
– Нет меча в твоей руке,
Налегке
Ушел, свободный.
Я храню твой сон походный,
Благородный
Диармайд.
Это опять были правильные слова, те самые, пропетые в башне, но сейчас вызвавшие в душе не удивление, а острую грусть. И это прозвучало – как чистый и сильный запах матиол в августе, перебивающий все банальные, промышленного производства ароматы мужчин и женщин. Дурное настроение Дары отступило перед этой необъяснимой грустью.
– Дух – как отблеск на клинке
Вдалеке,
В стране бесплодной.
Я храню твой сон походный,
Благородный
Диармайд.
И тут человек из колыбельной, спящий человек, – в том, что Буи пела не сиду, а именно человеку, Дара почему-то не сомневалась, – стал ей близок. Сама она тоже хранила в себе дух, подобный холодному отблеску на клинке, тоже оказалась в месте, которое считала бесплодным, и ее душа тоже впала в сон, за что и была наказана.
За окном раздались тонкие и протяжные птичьи крики. Казалось, целая туча птиц объявилась в ночном небе и носилась, впав в свою птичью истерику. Так могли орать только чайки – но голоса были не чаячьи. Присоединились и другие крики – вроде вороньего карканья, и стрекот сорок, что было уж совсе удивительно, и даже переливчатый свист.
Выглянуть не было никакой возможности – и Дара, оставив пианино открытым, сбежала вниз.
Птицы появились и голосили не зря. Невесть откуда взявшееся море прибывало и уже подступило к окнам первого этажа, уже захлестнуло стекла, и вот уже свет окон пробивался сквозь слой темной воды. А люди в ресторане и в окрестных домах ничего не знали и не понимали!
Распахнув окно, Дара выглянула и увидела, что по дну бегает молодежь в распахнутых куртках, с петардами, с бенгальскими огнями. Это было более чем странно – она вспомнила, как вернулась в сад к Эмер насквозь мокрая, значит, вода Другого Мира была водой и здесь, так что же плескалось сейчас перед ней? Призрак моря?
Тут возникло и исчезло озарение. Оно касалось природы светлого пятна, которому старуха Буи пела колыбельную. Дара попыталась поймать ускользнувшую мысль – это было что-то вроде примитивной истины «физические тела Этого мира имеют призрачный облик в Другом Мире и наоборот», но чувствалось в этом словесном упрощении какое-то вранье, какая-то жалкая одноклеточность, и даже выплыл из памяти никогда прежде не слыханный гейс: не пытаться понять то, чего не можешь почувствовать. Возможно, это был самый древний гейс, из тех, которые получены друидами от сидов…
Могла ли она еще чувствовать?
Задав себе этот вопрос, Дара прежде всего подумала о холоде и летящем в лицо снеге. Их больше не было, холод исчез, а снег, долетая до кожи, куда-то пропадал.
Море, разбуженное колыбельной, не только само явилось, но принесло свой воздух, и оно было морем для одной лишь Дары.
Наконец она ощутила тайную связь между собой и этими волнами, свой внезапный союз с морем – союз двоих не от мира сего, и, чтобы убедиться в этой связи, она опять запела – так громко, как только могла, не в ущерб красоте и мелодии.
Слова возникли сами – перед вторым посвящением Дару немножко учили этому искусству, искусству филидов, которым, как и целителям, как и хранителям тайных знаний, покровительствует великая и бессмертная Бриг. С ними, четырьмя выпускниками, провели несколько занятий, для Дары почти бесполезных – она писала стихи в ранней юности и формой худо-бедно владела. Старый преподаватель Аэдан, сам – всего лишь первого посвящения, дал ей только навыки мгновенной импровизации.
Мастерство ей ни разу не потребовалось, оно дремало, уже скорее похожее на призрак мастерства, вроде светлого пятна, которое когда-то, возможно, было призраком возлюбленного старой Буи. Но песня, сложенная старухой и повторенная Дарой, разбудила отточенные Аэданом способности, которые требовались, чтобы ее продолжить, и вот в какие слова вылилось ощущение связи с морем:
Без Диармайда она обойтись в песне уже не могла.
– Лишь одна всегда права
Синева
Пучины водной!
Я храню твой сон походный,
Благородный
Диармайд!
Высокая волна поднялась медленно-медленно, замерла в воздухе, приблизилась к лицу Дары и прильнула к щеке. Она была прохладной, но не влажной – возможно, иное течение времени в эти секунды сделало ее бархатистой, или же между ней и кожей осталался неразличимый взглядом слой воздуха. Короткая ласка продлилась ровно столько, сколько нужно, чтобы окончательно взволновать душу. И тогда, на один лишь миг поняв непонятное и приняв невозможное, Дара запела снова, уже тише:
Почему меч, подумала она, откуда вдруг взялся меч? И тут же поняла – старая Буи отпустила Диармайда безоружным, и дать ему оружие означало – одолеть безумную старуху, совершив то, что ей уже не под силу. А одолеть сиду, пусть даже помешанную сиду, для целительницы – предел победы.
– Да пребудет меч с тобой
Голубой
И путеводный.
Я храню твой сон походный,
Благородный
Диармайд…
Море, влюбленное в Диармайда, поняло и подтвердило – да, меч уже в руке у него, силой женской воли он возник из небытия и готов к бою. А всего-то и нужно было – спеть!
Волна обрушилась вниз и снова взмыла, и по лицу Дары пробежали ее легкие прикосновения, исполненные ласки, как будто перед ней стоял умеющий любить мужчина.
Диармайд?
Да был ли он вообще на свете?!
В этот миг – кажется, был.
– Диармайд, а что такое нежность? – спросила Дара.
Голос полетел над водой, что поднялась высоко, едва ли не до подоконника, и – она вдруг осознала это! – где-то в иной вселенной, за тридевять земель, был услышан. И даже более того – у того, кто услышал, хватило безумия поверить собственным ушам.
Вскрикнули попарно скованные птицы, кружившие у окна. Вспыхнуло в ночной, почти беспросветной, с легкими бликами воде синее отражение отсутствующего в небе фейерверка и разбежалось вширь мелкой рябью. Дрожь прошла по преображенному миру.
– Это – мои пальцы на твоей груди, – ответил Диармайд.
Глава четырнадцатая Изора и Сана
Дара умчалась возвращать себе силу, даже не подумав, что открытие семейного салона оказалось под угрозой. Подружки переругались не на жизнь, а на смерть.
Видимо, Даре следовало вмешаться сразу, прекратить склоку хоть оплеухами, разогнать крестниц по углам и присмотреть, чтобы они не имели возможности возродить конфликт, пока не остынут. Но она слишком была занята собственной неприятностью.
Когда такси доставило их четверых к дому Изоры, первой вышла Дара, за ней – Сашка, вся в размазанной косметике. Сашка осознавала, что похожа на пугало, и поспешила в дом – отмываться, а Дара пошла следом, желая сказать девушке всего три слова: «Фердиад – редкая скотина». Конечно, в арифметические «три» она бы не уложилась – но полагала, что сумеет вразумить попавшую в лапы к опытному соблазнителю девчонку, пока та не натворила глупостей. Ей казалось, что если бы много лет назад рядом была такая же умная, как она сама сейчас, женщина, то она вняла бы предостережениям и не позволила Фердиаду повести ее за собой…
А Изора, воспользовавшись отсутствием крестной, наговорила Сане совсем уж непростительных пакостей. Она опять принялась бить по больному месту – по бездетности. Ее послушать – так от этой и только от этой беды происходили все недоразумения Саниной жизни.
Историю с Саниным бесплодием она узнала уже давно и искренне сочувствовала – пока не припекло. То, что Сана распорядилась судьбой чужого ребенка (Изориного ребенка!) хуже, чем судьбой приблудного щенка, совершенно лишило Изору тормозов.
Сана же винила себя не в том, что поставила на Фердиада ловушку с живой и очаровательной приманкой, а в том, что не догадалась накануне Йула избавиться от своей женской энергии хорошо известным способом. Тогда огненный клубок, зародившийся в теле, был бы гораздо меньше и не дал Фердиаду неограниченной власти над Саной. Она знала, что имеет дело с сильным противником, она все рассчитала, но тут допустила непростительный прокол.
Она, конечно, кричала Изоре, что долг перед крестной должен быть исполняем несмотря ни на что, но Изора, как выяснилось, представляла себе это «несмотря ни на что» лишь теоретически.
В общем, таксист проявил инициативу, дал по газам и увез еле сдерживавшую слезы Сану от вопящей и откровенно ревущей Изоры.
Изора поднялась наверх и обнаружила сигнализацию – отключенной, а Дару – у запертой двери ванной комнаты.
– Ужинать будешь, крестненькая? – хлюпая носом, спросила она.
Собираясь на Йул, Изора забыла перекусить, на банкет не осталась, и вот, на ночь глядя, на нее, естественно, напал жор.
– Давай, – позволила Дара. – Сашку не трогай, она там душ включила. Это ты ее научила водой пользоваться?
– Я, а что? Не надо было? – забеспокоилась Изора.
Проблема зреющей Сашкиной силы становилась все тревожнее. Преждевременное приобщение к знаниям было опасно и для здоровья, и для ее будущей женской судьбы. Дара, которая попала в когти к Фердиаду совсем молодой, старательно присматривала за тем, чтобы мать держала Сашку подальше от своих дел. Даже то, что девчонка научилась от подружек гадать на картах, вызвало у крестной и крестницы некоторое беспокойство, и Изора сделала все возможное, чтобы отвадить дочку от этого развлечения.
А тут еще ее знакомство с Фердиадом…
– Нет, вода – это еще ничего… Это как раз можно… – пробормотала Дара. Только что в памяти всплыло имя Эмер, и душой она уже была в дороге.
Упрямая Сашка не вылезала из ванной и не откликалась за зов.
– Авось не утонет! – сердито сказала Изора. – Давай спать, крестненькая. А утром ты уж с ней поговори.
Но утром оказалось, что Сашка уже сбежала.
Изора ахнула и метнулась раскидывать карты. Дара же села на диван, держа обеими руками зеленое Сашкино платьице, и крепко задумалась.
– Оснований для паники нет, – сказала она. – Ребенок жив, здоров, и никакой угрозы я не почувствовала. Пока…
– А это? – Изора показала пальцем на неприятное сочетание карт. Оно могло означать близость мужчины, исполненного дурных мыслей, но имела эта близость место буквально несколько часов назад или еще только предстояла, имела духовный или же физиологический смысл – карты умолчали.
– Ничего хорошего. Но он не знал, что это твоя дочь… и не знал, что вмешаюсь я…
– Вся надежда на тебя, крестненькая.
– Ничего, Изорка. Справимся.
Дара отметила про себя: крестница напрочь забыла о том, что и у крестной завелась проблема, причем проблема серьезная. Надо полагать, что и у второй крестницы – тот же склероз…
Она не стала признаваться Изоре, что роман с Артуром, на который возлагались такие надежды, оказался бесполезен. А Изора, знать не знавшая подробностей, и не догадалась спросить – не тем была занята голова.
Дара позвонила в аэропорт, ей предложили на выбор несколько рейсов, и один из них требовал немедленных сборов в дорогу. Изора чуть на колени не рухнула – лишь бы удержать крестную. В результате Дара осталась еще на день, готовила успокоительное снадобье для Сашки, пыталась даже поговорить с девушкой, но та сперва вернулась поздно вечером и весьма артистично пыталась заснуть за кухонным столом, а потом опять увеялась рано утром, то есть – никаких нравоучений не желала.
– Она просто обиделась, – успокоила Дара крестницу. – Но долго обиду держать не будет – возраст не тот.
Это было сказано вслух – а про себя Дара добавила: если не вмешается Фердиад…
Изора не имела возможности лично контролировать Сашку, не знала, ходит ли дочка на лекции и семинары, или болтается с подружками по городу, она в совершенно невменяемом состоянии доводила свой салон до блеска и каждые полчаса раскидывала карты на Сашкино будущее. Если по уму – то нужно было для проверки погадать и на Фердиада, но она уже знала, что это бесполезно, карты несли околесицу, а однажды ей даже показалось, что несколько центральных тлеют и обугливаются по краям. Фердиад позволял увидеть только то, что считал нужным, – как тогда, в шаре.
В конце концов Дара устала от причитаний крестницы, окончательно собралась к Эмер и уехала.
Как раз накануне открытия салона, кстати!
Но и медлить она больше не могла. Промедление ее убивало. Каждый миг, проведенный без силы, осознавался тем острее, что она все время чувствовала затылком внимательный взгляд Фердиада, и всей кожей – его ожидание…
А Сана меж тем мучалась вопросом – быть ей или не быть в семейном салоне? Ситуация получилась, что ни говори, этически сложная: Изора вложила большие деньги в рекламу, а реклама была густо замешана на имени Саны.
Сана еще в бытность свою Соней, Софьей Костюковой, окончила хорошие курсы массажа и была довольно известной специалисткой (о том, что она, сама того не осознавая, пускала в ход свои удивительные способности, никто тогда не задумывался). Клиентура у нее образовалась приличная – дамы с телевидения, актрисы, жены солидных людей. Окончив Курсы и занявшись массажем, мягко говоря, нетрадиционным, Сана всех своих клиенток сохранила. В городе ее знали, уважали, попасть к ней могли только по протекции, и одно то, что она соглашалась дважды в неделю вести прием в салоне, много значило для Изоры.
Сама Изора умела всего понемногу – гадать, собирать и смешивать травы, наговаривать на питье и еду, отчитывать от многих болезней – но не запущенных, а вполне излечимых обычными средствами. И ни в чем она не добилась совершенства, как Сана в работе с эфирным телом, – впрочем, и не добивалась. Ей нравилось быть целительницей – и только. Тем более, что ремесло неплохо кормило.
И вот теперь Сана, с одной стороны, страстно желала расстаться с подругой окончательно и бесповоротно (желание, высказанное не сгоряча, а сгвершенно спокойно, кстати, ибо – кому же приятно дважды в неделю общаться с дурой, не просто оскорбившей, а ударившей по больному месту?), с другой же стороны – не могла бросить салон на произвол судьбы.
Она хотела посоветоваться с крестной, послала ей призыв – но крестная умотала куда-то в недоступную даль и не слишком вежливо от нее отмахнулась.
Меж тем день открытия салона был уже на носу.
В ночь накануне Сана и услышала зов.
Это была не Изора – зов от Изоры, которая и сама не понимала, что кличет Сану, та уже принимала неоднократно, и, догадавшись, что призыв совершается помимо разума и воли, отмалчивалась. Это была и не Дара. С третьего раза Сана почувствовала мужчину.
Мужчина! Вот то, чего ей недоставало!
Конечно же, недовольство ситуацией вызвало в ней возбуждение, конечно же, она уже решила проблему возбуждения старым как мир способом. Но избавиться от огненного клубка в известном месте было просто – другой клубочек созрел в ней, и тут уж нужно было не просто напряженное мужское тело, а хотя бы несколько слов, которые женщине может сказать только мужчина, подруги тут не годятся.
Сана послала ответный призыв. И тут же опомнилась – этим мужчиной вполне мог быть Фердиад.
Теперь, после нагоняя, полученного от Изоры, она поумнела.
Должно быть, подруга силой материнской любви пытается огородить Сашку от соблазнителя, и у нее это как-то получается. И Фердиад, выстроив некую интригу, хочет подобраться к девушке таким вот кружным путем! А не выйдет!
Сана и прежде не была склонна прощать мужчинам их не вполне этичные поступки. Фердиад воспользовался ее слабостью, чтобы вывести ее из игры и заняться Сашкой, – и трудно сказать, чем бы все закончилось, если бы Изора не смогла пробиться сквозь его блоки и не ворвалась в пансионатский номер. В длинном списке мужчин, которые пользовались временной благосклонностью Саны, Фердиад занимал место, обозначаемое уже трехзначной цифрой, но сейчас это не имело значения – он единственный догадался так ее унизить.
Первая мысль была – выманить его в тихое местечко и сунуть под ребра кухонный нож, благо его совсем недавно наточил очередной избранник. Но Сана вспомнила про свой гейс – не нарушать целостность кожи. Из-за этого нелепого гейса она не могла даже перешить пуговицы на дубленке! Вечно приходилось просить Изору… как же теперь починить надорванный бок сумки-то?… Другие два гейса – не стоять под сосной и не петь за пределами своего дома – были куда менее обременительны.
Итак, поняв этот мужской зов как новую пакость Фердиада, Сана сперва вспыхнула, потом успокоилась. Все-таки имя ей Дара подобрала удачное – в спокойствии своем она набрела на мудрую мысль. Мысль, облеченная в слова, звучала так: признаться Фердиаду, что позабыть ту ночь и ту близость она не в силах, дать ему все, что может дать мужчине опытная женщина, и осторожно выпытать у него – что он затеял. В конце концов, Фердиад явно был высокого мнения о своих любовных способностях – и вряд ли заподозрил бы подвох.
Сана попыталась вспомнить – а каков он на самом деле? Но память подсовывала почему-то картинку из хрустального шара – Фердиада с Дарой. Ее собственное тело не сохранило воспоминаний – кроме легкого холодка, который пронизал плоть в минуту наивысшей близости, холодка, впрочем, довольно приятного.
А другие воспоминания Сана не хотела тревожить – и прежде всего страх, который чуть не швырнул ее на пол, когда Изора орала на нее в том пансионатском номере, а она только-только вывалилась из дурманного кокона, которым опутал ее Фердиад, и еще нечетко представляла, где сон, где явь…
Это был настоящий страх – ни с чем не сравнимый, подлинное помутнение рассудка, и когда она в ответ кричала «Замолчи!» – это был не крик женщины по имени Сана, а звериной самки, загнанной в угол и в отчаянии своем уже готовой нападать на кого угодно.
И потому ее мудрое подсознание запрятало этот страх глубоко-глубоко, туда, где он, глядишь, не имея доступа кислорода, и скончается естественной смертью.
Зов повторился. Сана тут же послала ответный. Она не знала, как объяснить Фердиаду, где находится, чтобы он пришел, но полагала, что с его-то опытом определить местоположение несложно.
И действительно – вскоре пропел несложную песенку дверной звонок.
Сана, одетая простенько, в черные леггинсы и красную маечку с вырезом, со стянутыми в хвост волосами, как если бы занималась домашними делами и никакого секса в уме не имела, поспешила открыть. На губах она уже держала улыбку – улыбку маленькой хозяюшки, такой хорошенькой, такой рыженькой, такой безобидной…
Открыв же дверь, она от неожиданности даже попятилась.
Перед ней стоял не высокий и тонкий, белокожий и темнобровый Фердиад, а огромный, совсем монументальный в кудлатой длинной дубленке и невероятной меховой шапке, Кано.
– Привет тебе и рябины побольше… – пробормотал он, вваливаясь. – Ты не поверишь, но мне совершенно негде ночевать…
Он шлепнул на пол дорожную сумку и сам сел рядом, вытянув ноги поперек коридора.
– Бочку орехов тебе на голову! – отвечала потрясенная этим зрелищем Сана. – Тебя тут только не хватало! Ты же уехал!
Она имела в виду – Йул кончился, все разъехались, и Кано тоже должен был отправиться домой, кто бы его стал лишний день держать в пансионате?
– Не-е, не уехал, – сообщил Кано. – Настал ли этот, как его? Настал ли час, когда мы можем соединиться?
– Да чтоб ты орехом подавился! У нас не было уговора! – отвечала Сана, не решив, сердиться ей на этого обормота или смеяться.
– Пусть это будет без уговора. Я не хочу, чтобы он меня нашел.
– Кто – он?
– Он будет меня звать. А если он увидит, что я соединился, он… он… Вот! Он оставит меня наконец в покое! На кой я ему сдался? Ты не знаешь?
– Кому, будь ты неладен?
Сана обращалась с целителем второго посвящения совершенно непочтительно – да и какое почтение возможно к проспиртованному мужчине, сидящему на полу в твоей прихожей и плетущему невразумительные словеса?
– Тихо, тихо! – Кано погрозил пальцем. – Мы будем лежать тихо, как мышки, и он нас не услышит…
– Кто это тебя так? – вдруг встревожилась Сана. Она заметила, что рыжие, прошитые сединой кудри не просто лежат на щеке Кано, а прилипли к засохшей царапине, и не царапине даже, а целой ране. Опустившись на корточки, она отвела в сторону густые и жесткие волосы. Рана оказалась странной – строго вертикальной.
– Это все он! Но я тоже хорошо ему двинул! – Кано показал Сане кулак. – Он как мячик отлетел!
– С кем ты подрался? Ты можешь сказать по-человечески?
– С Фердиадом! Наконец-то я высказал ему все, чего он заслуживает! И вмазал! И он улетел!…
Сана ахнула.
Но первое изумление тут же уступило место скепсису. Фердиад – не тот кроткий агнец, чтобы подставляться под кулак пьяного Кано. Что-то тут было не так – и ведь Кано не врал…
Видимо, Даре следовало вмешаться сразу, прекратить склоку хоть оплеухами, разогнать крестниц по углам и присмотреть, чтобы они не имели возможности возродить конфликт, пока не остынут. Но она слишком была занята собственной неприятностью.
Когда такси доставило их четверых к дому Изоры, первой вышла Дара, за ней – Сашка, вся в размазанной косметике. Сашка осознавала, что похожа на пугало, и поспешила в дом – отмываться, а Дара пошла следом, желая сказать девушке всего три слова: «Фердиад – редкая скотина». Конечно, в арифметические «три» она бы не уложилась – но полагала, что сумеет вразумить попавшую в лапы к опытному соблазнителю девчонку, пока та не натворила глупостей. Ей казалось, что если бы много лет назад рядом была такая же умная, как она сама сейчас, женщина, то она вняла бы предостережениям и не позволила Фердиаду повести ее за собой…
А Изора, воспользовавшись отсутствием крестной, наговорила Сане совсем уж непростительных пакостей. Она опять принялась бить по больному месту – по бездетности. Ее послушать – так от этой и только от этой беды происходили все недоразумения Саниной жизни.
Историю с Саниным бесплодием она узнала уже давно и искренне сочувствовала – пока не припекло. То, что Сана распорядилась судьбой чужого ребенка (Изориного ребенка!) хуже, чем судьбой приблудного щенка, совершенно лишило Изору тормозов.
Сана же винила себя не в том, что поставила на Фердиада ловушку с живой и очаровательной приманкой, а в том, что не догадалась накануне Йула избавиться от своей женской энергии хорошо известным способом. Тогда огненный клубок, зародившийся в теле, был бы гораздо меньше и не дал Фердиаду неограниченной власти над Саной. Она знала, что имеет дело с сильным противником, она все рассчитала, но тут допустила непростительный прокол.
Она, конечно, кричала Изоре, что долг перед крестной должен быть исполняем несмотря ни на что, но Изора, как выяснилось, представляла себе это «несмотря ни на что» лишь теоретически.
В общем, таксист проявил инициативу, дал по газам и увез еле сдерживавшую слезы Сану от вопящей и откровенно ревущей Изоры.
Изора поднялась наверх и обнаружила сигнализацию – отключенной, а Дару – у запертой двери ванной комнаты.
– Ужинать будешь, крестненькая? – хлюпая носом, спросила она.
Собираясь на Йул, Изора забыла перекусить, на банкет не осталась, и вот, на ночь глядя, на нее, естественно, напал жор.
– Давай, – позволила Дара. – Сашку не трогай, она там душ включила. Это ты ее научила водой пользоваться?
– Я, а что? Не надо было? – забеспокоилась Изора.
Проблема зреющей Сашкиной силы становилась все тревожнее. Преждевременное приобщение к знаниям было опасно и для здоровья, и для ее будущей женской судьбы. Дара, которая попала в когти к Фердиаду совсем молодой, старательно присматривала за тем, чтобы мать держала Сашку подальше от своих дел. Даже то, что девчонка научилась от подружек гадать на картах, вызвало у крестной и крестницы некоторое беспокойство, и Изора сделала все возможное, чтобы отвадить дочку от этого развлечения.
А тут еще ее знакомство с Фердиадом…
– Нет, вода – это еще ничего… Это как раз можно… – пробормотала Дара. Только что в памяти всплыло имя Эмер, и душой она уже была в дороге.
Упрямая Сашка не вылезала из ванной и не откликалась за зов.
– Авось не утонет! – сердито сказала Изора. – Давай спать, крестненькая. А утром ты уж с ней поговори.
Но утром оказалось, что Сашка уже сбежала.
Изора ахнула и метнулась раскидывать карты. Дара же села на диван, держа обеими руками зеленое Сашкино платьице, и крепко задумалась.
– Оснований для паники нет, – сказала она. – Ребенок жив, здоров, и никакой угрозы я не почувствовала. Пока…
– А это? – Изора показала пальцем на неприятное сочетание карт. Оно могло означать близость мужчины, исполненного дурных мыслей, но имела эта близость место буквально несколько часов назад или еще только предстояла, имела духовный или же физиологический смысл – карты умолчали.
– Ничего хорошего. Но он не знал, что это твоя дочь… и не знал, что вмешаюсь я…
– Вся надежда на тебя, крестненькая.
– Ничего, Изорка. Справимся.
Дара отметила про себя: крестница напрочь забыла о том, что и у крестной завелась проблема, причем проблема серьезная. Надо полагать, что и у второй крестницы – тот же склероз…
Она не стала признаваться Изоре, что роман с Артуром, на который возлагались такие надежды, оказался бесполезен. А Изора, знать не знавшая подробностей, и не догадалась спросить – не тем была занята голова.
Дара позвонила в аэропорт, ей предложили на выбор несколько рейсов, и один из них требовал немедленных сборов в дорогу. Изора чуть на колени не рухнула – лишь бы удержать крестную. В результате Дара осталась еще на день, готовила успокоительное снадобье для Сашки, пыталась даже поговорить с девушкой, но та сперва вернулась поздно вечером и весьма артистично пыталась заснуть за кухонным столом, а потом опять увеялась рано утром, то есть – никаких нравоучений не желала.
– Она просто обиделась, – успокоила Дара крестницу. – Но долго обиду держать не будет – возраст не тот.
Это было сказано вслух – а про себя Дара добавила: если не вмешается Фердиад…
Изора не имела возможности лично контролировать Сашку, не знала, ходит ли дочка на лекции и семинары, или болтается с подружками по городу, она в совершенно невменяемом состоянии доводила свой салон до блеска и каждые полчаса раскидывала карты на Сашкино будущее. Если по уму – то нужно было для проверки погадать и на Фердиада, но она уже знала, что это бесполезно, карты несли околесицу, а однажды ей даже показалось, что несколько центральных тлеют и обугливаются по краям. Фердиад позволял увидеть только то, что считал нужным, – как тогда, в шаре.
В конце концов Дара устала от причитаний крестницы, окончательно собралась к Эмер и уехала.
Как раз накануне открытия салона, кстати!
Но и медлить она больше не могла. Промедление ее убивало. Каждый миг, проведенный без силы, осознавался тем острее, что она все время чувствовала затылком внимательный взгляд Фердиада, и всей кожей – его ожидание…
А Сана меж тем мучалась вопросом – быть ей или не быть в семейном салоне? Ситуация получилась, что ни говори, этически сложная: Изора вложила большие деньги в рекламу, а реклама была густо замешана на имени Саны.
Сана еще в бытность свою Соней, Софьей Костюковой, окончила хорошие курсы массажа и была довольно известной специалисткой (о том, что она, сама того не осознавая, пускала в ход свои удивительные способности, никто тогда не задумывался). Клиентура у нее образовалась приличная – дамы с телевидения, актрисы, жены солидных людей. Окончив Курсы и занявшись массажем, мягко говоря, нетрадиционным, Сана всех своих клиенток сохранила. В городе ее знали, уважали, попасть к ней могли только по протекции, и одно то, что она соглашалась дважды в неделю вести прием в салоне, много значило для Изоры.
Сама Изора умела всего понемногу – гадать, собирать и смешивать травы, наговаривать на питье и еду, отчитывать от многих болезней – но не запущенных, а вполне излечимых обычными средствами. И ни в чем она не добилась совершенства, как Сана в работе с эфирным телом, – впрочем, и не добивалась. Ей нравилось быть целительницей – и только. Тем более, что ремесло неплохо кормило.
И вот теперь Сана, с одной стороны, страстно желала расстаться с подругой окончательно и бесповоротно (желание, высказанное не сгоряча, а сгвершенно спокойно, кстати, ибо – кому же приятно дважды в неделю общаться с дурой, не просто оскорбившей, а ударившей по больному месту?), с другой же стороны – не могла бросить салон на произвол судьбы.
Она хотела посоветоваться с крестной, послала ей призыв – но крестная умотала куда-то в недоступную даль и не слишком вежливо от нее отмахнулась.
Меж тем день открытия салона был уже на носу.
В ночь накануне Сана и услышала зов.
Это была не Изора – зов от Изоры, которая и сама не понимала, что кличет Сану, та уже принимала неоднократно, и, догадавшись, что призыв совершается помимо разума и воли, отмалчивалась. Это была и не Дара. С третьего раза Сана почувствовала мужчину.
Мужчина! Вот то, чего ей недоставало!
Конечно же, недовольство ситуацией вызвало в ней возбуждение, конечно же, она уже решила проблему возбуждения старым как мир способом. Но избавиться от огненного клубка в известном месте было просто – другой клубочек созрел в ней, и тут уж нужно было не просто напряженное мужское тело, а хотя бы несколько слов, которые женщине может сказать только мужчина, подруги тут не годятся.
Сана послала ответный призыв. И тут же опомнилась – этим мужчиной вполне мог быть Фердиад.
Теперь, после нагоняя, полученного от Изоры, она поумнела.
Должно быть, подруга силой материнской любви пытается огородить Сашку от соблазнителя, и у нее это как-то получается. И Фердиад, выстроив некую интригу, хочет подобраться к девушке таким вот кружным путем! А не выйдет!
Сана и прежде не была склонна прощать мужчинам их не вполне этичные поступки. Фердиад воспользовался ее слабостью, чтобы вывести ее из игры и заняться Сашкой, – и трудно сказать, чем бы все закончилось, если бы Изора не смогла пробиться сквозь его блоки и не ворвалась в пансионатский номер. В длинном списке мужчин, которые пользовались временной благосклонностью Саны, Фердиад занимал место, обозначаемое уже трехзначной цифрой, но сейчас это не имело значения – он единственный догадался так ее унизить.
Первая мысль была – выманить его в тихое местечко и сунуть под ребра кухонный нож, благо его совсем недавно наточил очередной избранник. Но Сана вспомнила про свой гейс – не нарушать целостность кожи. Из-за этого нелепого гейса она не могла даже перешить пуговицы на дубленке! Вечно приходилось просить Изору… как же теперь починить надорванный бок сумки-то?… Другие два гейса – не стоять под сосной и не петь за пределами своего дома – были куда менее обременительны.
Итак, поняв этот мужской зов как новую пакость Фердиада, Сана сперва вспыхнула, потом успокоилась. Все-таки имя ей Дара подобрала удачное – в спокойствии своем она набрела на мудрую мысль. Мысль, облеченная в слова, звучала так: признаться Фердиаду, что позабыть ту ночь и ту близость она не в силах, дать ему все, что может дать мужчине опытная женщина, и осторожно выпытать у него – что он затеял. В конце концов, Фердиад явно был высокого мнения о своих любовных способностях – и вряд ли заподозрил бы подвох.
Сана попыталась вспомнить – а каков он на самом деле? Но память подсовывала почему-то картинку из хрустального шара – Фердиада с Дарой. Ее собственное тело не сохранило воспоминаний – кроме легкого холодка, который пронизал плоть в минуту наивысшей близости, холодка, впрочем, довольно приятного.
А другие воспоминания Сана не хотела тревожить – и прежде всего страх, который чуть не швырнул ее на пол, когда Изора орала на нее в том пансионатском номере, а она только-только вывалилась из дурманного кокона, которым опутал ее Фердиад, и еще нечетко представляла, где сон, где явь…
Это был настоящий страх – ни с чем не сравнимый, подлинное помутнение рассудка, и когда она в ответ кричала «Замолчи!» – это был не крик женщины по имени Сана, а звериной самки, загнанной в угол и в отчаянии своем уже готовой нападать на кого угодно.
И потому ее мудрое подсознание запрятало этот страх глубоко-глубоко, туда, где он, глядишь, не имея доступа кислорода, и скончается естественной смертью.
Зов повторился. Сана тут же послала ответный. Она не знала, как объяснить Фердиаду, где находится, чтобы он пришел, но полагала, что с его-то опытом определить местоположение несложно.
И действительно – вскоре пропел несложную песенку дверной звонок.
Сана, одетая простенько, в черные леггинсы и красную маечку с вырезом, со стянутыми в хвост волосами, как если бы занималась домашними делами и никакого секса в уме не имела, поспешила открыть. На губах она уже держала улыбку – улыбку маленькой хозяюшки, такой хорошенькой, такой рыженькой, такой безобидной…
Открыв же дверь, она от неожиданности даже попятилась.
Перед ней стоял не высокий и тонкий, белокожий и темнобровый Фердиад, а огромный, совсем монументальный в кудлатой длинной дубленке и невероятной меховой шапке, Кано.
– Привет тебе и рябины побольше… – пробормотал он, вваливаясь. – Ты не поверишь, но мне совершенно негде ночевать…
Он шлепнул на пол дорожную сумку и сам сел рядом, вытянув ноги поперек коридора.
– Бочку орехов тебе на голову! – отвечала потрясенная этим зрелищем Сана. – Тебя тут только не хватало! Ты же уехал!
Она имела в виду – Йул кончился, все разъехались, и Кано тоже должен был отправиться домой, кто бы его стал лишний день держать в пансионате?
– Не-е, не уехал, – сообщил Кано. – Настал ли этот, как его? Настал ли час, когда мы можем соединиться?
– Да чтоб ты орехом подавился! У нас не было уговора! – отвечала Сана, не решив, сердиться ей на этого обормота или смеяться.
– Пусть это будет без уговора. Я не хочу, чтобы он меня нашел.
– Кто – он?
– Он будет меня звать. А если он увидит, что я соединился, он… он… Вот! Он оставит меня наконец в покое! На кой я ему сдался? Ты не знаешь?
– Кому, будь ты неладен?
Сана обращалась с целителем второго посвящения совершенно непочтительно – да и какое почтение возможно к проспиртованному мужчине, сидящему на полу в твоей прихожей и плетущему невразумительные словеса?
– Тихо, тихо! – Кано погрозил пальцем. – Мы будем лежать тихо, как мышки, и он нас не услышит…
– Кто это тебя так? – вдруг встревожилась Сана. Она заметила, что рыжие, прошитые сединой кудри не просто лежат на щеке Кано, а прилипли к засохшей царапине, и не царапине даже, а целой ране. Опустившись на корточки, она отвела в сторону густые и жесткие волосы. Рана оказалась странной – строго вертикальной.
– Это все он! Но я тоже хорошо ему двинул! – Кано показал Сане кулак. – Он как мячик отлетел!
– С кем ты подрался? Ты можешь сказать по-человечески?
– С Фердиадом! Наконец-то я высказал ему все, чего он заслуживает! И вмазал! И он улетел!…
Сана ахнула.
Но первое изумление тут же уступило место скепсису. Фердиад – не тот кроткий агнец, чтобы подставляться под кулак пьяного Кано. Что-то тут было не так – и ведь Кано не врал…