Страница:
– Ну, дальше?
– На втором сеансе – сифонит хуже прежнего! Я опять залатала. Третий сеанс! Не человек, а ходячий сквозняк! То есть, ни малейшей защиты, и отрицательная подвеска нечеловеческой силы, даже непонятно, кто у нас в городе лепит такие подвески. А может, он ее откуда-то привез, я спрашивать не стала. В общем, я понимаю, что это у меня клиент навеки, сегодня поправлю, завтра опять дырявый, и ко всему впридачу у него еще голова дырявая – время путает. И четвертый сеанс я ему вообще назначаю у себя дома и даже кладу ему в карман бумажку с адресом и временем, чтобы ничего не перепутал. А теперь смотри – я его лечила, лечила я его… Тридцатого декабря. До второго января он должен был вообще рассыпаться прахом! А приходит вполне нормальный, как будто первые сеансы наконец-то дали какой-то общий эффект. Ну вот – до сих пор не могу разобраться, почему так получилось.
– И где он теперь, этот алкоголик?
– А знаешь, он, кажется, вовсе не алкоголик… – задумчиво сказала Сана. – Он попал под сильнейший удар и сам не понимал, что делает. Я еще сеанс провела, он расплатился, и больше я его не видела.
– Да, действительно, странная история. Но о том, что на тебе порча, она не свидетельствует. Ладно… Битую посуду запиши на мой счет. Я тебе потом, когда вернусь, целый сервиз подарю.
– Ты уходишь? – огорчилась Сана.
– Ухожу. Мне нужно побыть одной. Но вечером я засяду в салоне – делать и освящать талисман для Фаины. Ты с ней поработай как следует! Не может быть, чтобы не удалось ей хотя бы пяти сантиметров роста прибавить!
Дара сказала правду – она действительно хотела побродить под снегопадом и доказать самой себе необходимость поездки в Москву. На эту мысль ее, как ни странно, навела маленькая горбунья со своими стихами о прекрасной сиде Нуав.
Поблизости от салона Дара послала зов Изоре, но откликнулся Кано. Они были там вместе – и Дара решила продолжить прогулку.
А в салоне тем временем шла работа.
Сашка, придя сюда после семинара, опрашивала невест и заносила информацию в компьютер, сразу по-английски. Зоя гадала. Еще одна сотрудница, Ирма, готовилась выезжать к клиенту – ее позвали чистить бизнес от сглаза, так прямо и сказали. Изора с наслаждением командовала. Кано развалился в кресле и наслаждался временным бездельем.
– Кто там еще записан? – спросила его Изора.
Кано потянулся к столу и вытащил на монитор дневной план.
– Беляева какая-то, с семейной проблемой. По-моему, она уже сидит в коридоре…
– А по-моему, не сидит, – прислушавшись к внезапному шуму, заметила Изора.
И точно – дверь распахнулась, на пороге оказалась немолодая женщина, отпихивающая кого-то незримого.
– Знаю, что без очереди! – выкрикнула она. – Мне очень срочно! Ребенок умирает!
Изора с Кано переглянулись.
– Входите, садитесь, – вежливо сказал Кано. – Сейчас разберемся.
– Да что разбираться! Врачи говорят – не можете оплачивать реанимацию и аппарат, так забирайте домой! А ему четырнадцать лет всего!
– Лейкемия, – вслух прочитала Изора то слово, которое большими желтыми буквами написала незримая рука изнутри мгновенно сомкнувшихся и распахнувшихся век.
– Лейкемия, – подтвердил Кано.
Изора зажмурилась – она, и открыв глаза, продолжала видеть это слово между собой и женщиной. Оно мешало разобрать черты лица, определить возраст, оно не желало гаснуть, а женщина меж тем продолжала:
– Миленькие, родненькие, вся надежда на вас! Я всюду была, никто не берется! Четырнадцать лет мальчику! Валерой звать! Врачи только зря деньги брали!
– Лейкемию я еще ни разу не пробовала… – очень неуверенно сказала Изора.
– Да как же это – не пробовали?! Да погодите!… – тут женщина полезла в сумку и достала газету. – Да вот же ваша реклама. Вот же написано – «всемирно известная целительница Сана»! А я узнавала – она все берется лечить, и рак тоже!
Это было враньем – Сана таких болезней избегала, она придерживалась своей специализации и рисковать репутацией не желала. Но Изора сама распускала слухи о ее потрясающем мастерстве – вот они обратно и вернулись…
На голос выглянула из кабинета Сашка – и осталась, сильно заинтересованная происходящим.
– Кано, – Изора повернулась к целителю. – Ты можешь?…
Он еле заметно покачал крупной головой.
– У тебя же второе посвящение! Поезжай, Кано, миленький! Что-то же надо делать!…
Он поднялся – большой, недовольный, и если бы Изора догадалась посмотреть внимательнее, – несколько растерянный.
– Так ведь этого больного вести нужно, – сказал он. – А я сам не знаю, когда мне уезжать…
– Ты хотя бы посмотри его, – взмолилась Изора. – Кано, ты же можешь!…
С ней происходило то самое, от чего ее предостерегала Дара: она позволила жалости проникнуть в душу, а жалость мешает целителю едва ли не больше, чем алкоголь, потому что целитель начинает оберегать больного даже от необходимой боли и прочих неудобств.
Если бы Дара, услышав, как Изора кудахчет над Фаиной, сразу же вправила ей мозги, то, возможно, сейчас было чему удержать Изору от бестолкового сострадания. Но Дара убежала – и крестница засуетилась…
– Ну, если ты сама не берешься… – Кано повернулся к женщине, которая молча слушала их разговор и только поворачивала голову влево-вправо. – Где это, далеко?
– Я такси возьму! Только, ради Бога, поедем! Мальчик совсем! Врачи сами не знают, за что бы еще деньги содрать!…
Когда она увела не успевшего даже застегнуть дубленку Кано, Сашка решительно подошла к матери.
– Мама, ты должна отпустить меня на Курсы!
– Да ну тебя! – отмахнулась расстроенная Изора. – Что ты на меня так смотришь?
– А то и смотрю…
Больше Сашка ничего не сказала, а вышла в коридор, к зеркалу.
Там она запустила пальцы в коротенькие крашеные прядки и приподняла их. С Йула волосы выросли на целый сантиметр. И стричь их Сашка больше не собиралась…
Глава двадцать третья Кано
– На втором сеансе – сифонит хуже прежнего! Я опять залатала. Третий сеанс! Не человек, а ходячий сквозняк! То есть, ни малейшей защиты, и отрицательная подвеска нечеловеческой силы, даже непонятно, кто у нас в городе лепит такие подвески. А может, он ее откуда-то привез, я спрашивать не стала. В общем, я понимаю, что это у меня клиент навеки, сегодня поправлю, завтра опять дырявый, и ко всему впридачу у него еще голова дырявая – время путает. И четвертый сеанс я ему вообще назначаю у себя дома и даже кладу ему в карман бумажку с адресом и временем, чтобы ничего не перепутал. А теперь смотри – я его лечила, лечила я его… Тридцатого декабря. До второго января он должен был вообще рассыпаться прахом! А приходит вполне нормальный, как будто первые сеансы наконец-то дали какой-то общий эффект. Ну вот – до сих пор не могу разобраться, почему так получилось.
– И где он теперь, этот алкоголик?
– А знаешь, он, кажется, вовсе не алкоголик… – задумчиво сказала Сана. – Он попал под сильнейший удар и сам не понимал, что делает. Я еще сеанс провела, он расплатился, и больше я его не видела.
– Да, действительно, странная история. Но о том, что на тебе порча, она не свидетельствует. Ладно… Битую посуду запиши на мой счет. Я тебе потом, когда вернусь, целый сервиз подарю.
– Ты уходишь? – огорчилась Сана.
– Ухожу. Мне нужно побыть одной. Но вечером я засяду в салоне – делать и освящать талисман для Фаины. Ты с ней поработай как следует! Не может быть, чтобы не удалось ей хотя бы пяти сантиметров роста прибавить!
Дара сказала правду – она действительно хотела побродить под снегопадом и доказать самой себе необходимость поездки в Москву. На эту мысль ее, как ни странно, навела маленькая горбунья со своими стихами о прекрасной сиде Нуав.
Поблизости от салона Дара послала зов Изоре, но откликнулся Кано. Они были там вместе – и Дара решила продолжить прогулку.
А в салоне тем временем шла работа.
Сашка, придя сюда после семинара, опрашивала невест и заносила информацию в компьютер, сразу по-английски. Зоя гадала. Еще одна сотрудница, Ирма, готовилась выезжать к клиенту – ее позвали чистить бизнес от сглаза, так прямо и сказали. Изора с наслаждением командовала. Кано развалился в кресле и наслаждался временным бездельем.
– Кто там еще записан? – спросила его Изора.
Кано потянулся к столу и вытащил на монитор дневной план.
– Беляева какая-то, с семейной проблемой. По-моему, она уже сидит в коридоре…
– А по-моему, не сидит, – прислушавшись к внезапному шуму, заметила Изора.
И точно – дверь распахнулась, на пороге оказалась немолодая женщина, отпихивающая кого-то незримого.
– Знаю, что без очереди! – выкрикнула она. – Мне очень срочно! Ребенок умирает!
Изора с Кано переглянулись.
– Входите, садитесь, – вежливо сказал Кано. – Сейчас разберемся.
– Да что разбираться! Врачи говорят – не можете оплачивать реанимацию и аппарат, так забирайте домой! А ему четырнадцать лет всего!
– Лейкемия, – вслух прочитала Изора то слово, которое большими желтыми буквами написала незримая рука изнутри мгновенно сомкнувшихся и распахнувшихся век.
– Лейкемия, – подтвердил Кано.
Изора зажмурилась – она, и открыв глаза, продолжала видеть это слово между собой и женщиной. Оно мешало разобрать черты лица, определить возраст, оно не желало гаснуть, а женщина меж тем продолжала:
– Миленькие, родненькие, вся надежда на вас! Я всюду была, никто не берется! Четырнадцать лет мальчику! Валерой звать! Врачи только зря деньги брали!
– Лейкемию я еще ни разу не пробовала… – очень неуверенно сказала Изора.
– Да как же это – не пробовали?! Да погодите!… – тут женщина полезла в сумку и достала газету. – Да вот же ваша реклама. Вот же написано – «всемирно известная целительница Сана»! А я узнавала – она все берется лечить, и рак тоже!
Это было враньем – Сана таких болезней избегала, она придерживалась своей специализации и рисковать репутацией не желала. Но Изора сама распускала слухи о ее потрясающем мастерстве – вот они обратно и вернулись…
На голос выглянула из кабинета Сашка – и осталась, сильно заинтересованная происходящим.
– Кано, – Изора повернулась к целителю. – Ты можешь?…
Он еле заметно покачал крупной головой.
– У тебя же второе посвящение! Поезжай, Кано, миленький! Что-то же надо делать!…
Он поднялся – большой, недовольный, и если бы Изора догадалась посмотреть внимательнее, – несколько растерянный.
– Так ведь этого больного вести нужно, – сказал он. – А я сам не знаю, когда мне уезжать…
– Ты хотя бы посмотри его, – взмолилась Изора. – Кано, ты же можешь!…
С ней происходило то самое, от чего ее предостерегала Дара: она позволила жалости проникнуть в душу, а жалость мешает целителю едва ли не больше, чем алкоголь, потому что целитель начинает оберегать больного даже от необходимой боли и прочих неудобств.
Если бы Дара, услышав, как Изора кудахчет над Фаиной, сразу же вправила ей мозги, то, возможно, сейчас было чему удержать Изору от бестолкового сострадания. Но Дара убежала – и крестница засуетилась…
– Ну, если ты сама не берешься… – Кано повернулся к женщине, которая молча слушала их разговор и только поворачивала голову влево-вправо. – Где это, далеко?
– Я такси возьму! Только, ради Бога, поедем! Мальчик совсем! Врачи сами не знают, за что бы еще деньги содрать!…
Когда она увела не успевшего даже застегнуть дубленку Кано, Сашка решительно подошла к матери.
– Мама, ты должна отпустить меня на Курсы!
– Да ну тебя! – отмахнулась расстроенная Изора. – Что ты на меня так смотришь?
– А то и смотрю…
Больше Сашка ничего не сказала, а вышла в коридор, к зеркалу.
Там она запустила пальцы в коротенькие крашеные прядки и приподняла их. С Йула волосы выросли на целый сантиметр. И стричь их Сашка больше не собиралась…
Глава двадцать третья Кано
Придя в салон, чтобы спокойно доделать талисман, Дара обнаружила там полное смятение чувств. Сашка сбежала, Изора ревела в три ручья, но отказалась сообщить, чем ее дочка так обидела, Зоя же что-то слышала краем уха, а что – передать не умела.
Наконец выяснилось, что Кано уехал к больному лейкемией мальчику, и из-за этого между мамой и дочкой возник совершенно непонятный Зое конфликт.
Даре надоело разбираться в деле, которое замешано на двух-трех сгоряча брошенных словах, и она отправила Изору реветь домой, а Зою – за ней следом. Сама же Дара засела в кабинете и послала зов Кано – вполне определенный зов-вопрос, требующий определенного ответа о положении дел. Блока она не уловила – стало быть, Кано принял.
Тогда она разложила бумагу, расставила пузырьки с тушью и взялась за работу.
Дара была приучена проверять свои ощущения. Вот и теперь, когда ей сделалось крепко не по себе, на всякий случай она посмотрела на часы и запомнила время.
Было двадцать часов сорок три минуты. Зимняя ночь…
– Двадцать сорок три, – вслух произнесла Дара. Теперь она была уверена, что цифры впечатались в память. И тут же, словно отозвавшись на их звучание, прошелестел внутренний голос.
– Кано…
Дара окаменела – уже давно рыжий гигант должен был дать о себе знать, похвалиться удачей или попросить помощи. Неужели этот странный сигнал, живое отчаяние, пришел от него? Зов был попросту неузнаваем…
Дара сама позвала Кано, но зов ушел в небытие. Тогда, ругнувшись, Дара позвала Сану с Изорой. Она передала им свою тревогу и расплывчатый образ рыжей головы, такой, какая она в тот миг нарисовалась перед внутренним взором.
Связь с крестницами год от года становилась надежнее, и на сей раз обе откликнулись. Но всего лишь откликнулись – они подтвердили, что услышали зов.
Решив, что крестницы сами догадаются поискать Кано, Дара вернулась к прерванному делу, – сидя в Изорином кабинете, одетая в зеленое рабочее платье, она зеленой и черной тушью рисовала те сорок восемь листков, которые объединятся в один.
В двадцать пятьдесят был завершен пятнадцатый листок и выложен на просушку. Дара взяла шестой с восьмым, совместила их, посмотрела на свет, поняла свою задачу и опять взялась за перо. Ей нужно было на шестнадцатом листке использовать лишь один уголок, но вместить в него три знака и три готические буквы.
В двадцать один десять и шестнадцатый рисунок был завершен.
А в двадцать один двенадцать, когда очередной знак лег на бумагу и должен был быть украшен завитками и угловатыми утолщениями линий, на столе зазвонил телефон. Отложив перо, Дара взяла трубку.
– Это я, крестная, – быстро сказала Сана. – Беда. Кано не справился.
– Как это – не справился? Целитель второго посвящения?!
Дара даже убрала трубку от уха, чтобы взглянуть на нее со стороны – как взглянула бы на завравшегося собеседника.
– Вот так и не справился. Вызвали «скорую», повезли ребенка в реанимацию, но шансов почти нет. По-моему, там уже все…
– А Кано? – в растерянности спросила Дара.
– Смылся, рыжий черт! Послал какой-то кошмарный зов, потом позвонил, изругал все и всех, Изорку в особенности, бросил трубку!
– Как это – смылся? Куда это он мог смыться?
– Куда? Возьми такси, крестная, и поезжай по всем кабакам!
– Сана!
– Прости. Но он же мог связаться со мной, с Изоркой! С тобой! Неужели мы бы не помогли?
– И как бы ты помогла целителю второго посвящения?
Сана не ответила.
– С другой стороны, как я понимаю, дело было почти безнадежное… Ну, вот что, – подумав, решила Дара. – Инициатива наказуема. Такси возьмешь ты – и понесешься по кабакам. У тебя же всюду знакомые?
– Почти.
Уж что-что, а всякие вечерние и ночные заведения Сана любила. Она приходила туда, когда тот, кого она в том месяце считала своим постоянным, от утомления уже начинал скрываться, и одна не уходила. Она, маленькая, даже под румянами заметно бледная, притягивала мужчин спокойным взглядом, и это были уверенные в своей мужской неотразимости господа.
– Ну, так звони администраторам, звони барменам! Кано у нас личность приметная, разве что с горя остригся наголо…
Тут Дара заткнулась.
Она представила себе состояние друга. Он, потерпев поражение, действительно мог такое сотворить. От обыкновенного отчаяния…
Ведь если не хватило силы на исцеление ребенка, значит, и длинные рыжие кудри совершенно бесполезны! Бессильны.
Сана отключилась. Дара позвонила Изоре и велела проверить все больницы, куда только доставляет страдальцев «скорая».
– А что мне им сказать? Они же спросят имя-фамилию!
– Да? – этим простым вопросом Дара была сильно озадачена. То, что Сана с Изорой знали только имя «Кано», было делом на Курсах обычным, им паспортные сведения и не требовались. Но Дара, у которой с ним был долгий роман, Дара, знавшая каждый волосок на его груди и животе, каждый сустав на пальцах, а также множество иных примет, понятия не имела о его обычном, общепринятом имени.
– Ну, скажи что-нибудь… – попросила она. И отключилась.
Так получилось, что крестниц она озадачила, сама же осталась в бездействии. Но сидеть сложа руки она не умела и свой способ поиска нашла скоро.
В салоне, кроме прочего добра, карт всех видов и размеров, свечек, кусков бархата, разноцветного мела для рисования магических фигур, сушеных трав, ароматических масел, хрустального шара, имелась и такая прозаическая вещь, как огромный план города и прилегающих к нему дачных поселков. Этот план, размером с добрую простыню, был свернут в рулон и приспособлен к стенке. Стоило потянуть за шнур, и он разворачивался сверху вниз. Пользовались этим планом как раз в тех случаях, когда искали воров, украденное, пропавщих стариков и детей. Но требовалось присутствие пострадавшего или родственников «потеряшки», требовались личные вещи. У Дары были только воспоминания – да еще тело, которое принимало Кано и, при известном усилии мысли, могло быть признано его временной собственностью…
Дара положила правую руку на низ живота и попыталась, закрыв глаза, представить себе один из эпизодов их романа.
Это было ночное гулянье на Имболке, празднике посвящения, когда пары заключают между собой брак на день, или на три дня, или на год. В тот раз Имболк праздновали в южном городе, где февраль – почти весна. Они, оба уже уважаемые мастера, целители второго посвящения, стояли в белых одеяниях среди равных себе, у двух костров, накануне обряда, и Кано, придвинувшись, исхитрился встать вплотную и сзади, прижавшись к подруге самым соблазнительным образом. Понимание того, что близость в ближайшие полчаса недоступна, разгорячило Дару почище того жара, которым дышали прямо в лицо оба священных костра. Все ее тело протестовало против этих тридцати минут!
То самое сокращение мышц и зарождение клубка энергии она ощутила довольно быстро. Погнав небольшой свой клубочек вверх, она правой рукой повела по плану – широкими движениями, вправо-влево и сверху вниз, как будто протирала окно. И прислушивалась к себе…
Город молчал, молчали и оба телефона, обычный и мобильный. Стало быть, во многих кабаках и в большинстве приемных покоев Кано отсутствовал. А рука, потерпев неудачу, сама избрала другой путь. Ладонь легла на самую середину плана и стала медленно делать расширяющиеся круги, двигаясь по солнцу – потому что всякое движение против солнца чревато не всегда нужным контактом с Другим Миром.
Одно место показалось Даре подозрительным.
Она посмотрела на часы. Было поздновато…
И все же ничего другого ни сознание, ни подсознание, ни Сана с Изорой предложить не могли.
Она собрала волосы, заколола узел «Змейкой», накинула на голову подобрала и подоткнула свисавшие концы теплой полосатой шали, надела полушубок, поискала фонарик, не нашла, сунула в сумку свечи (самодельные, розового воска и уже натертые розовым маслом для завтрашнего заказного обряда любовной магии), заперла салон, наложила заклятие на дверь и вышла на проспект.
Первая же машина остановилась у поребрика.
– Куда едем? – спросил шофер.
Дара назвала адрес пансионата.
В том, что Кано мог отправиться на озерный берег, к дубу, имевшему некоторую силу, была определенная логика. Хотя бы потому, что города целитель почти не знал, а вот место, где праздновал Йул, запомнил.
Шофер посмотрел на Дару с недоумением – надо же, куда несет эту чересчур серьезную даму на ночь глядя! И, несколько стесняясь, назвал цену за «туда и обратно» – потому что обратного пассажира он в тех краях уж точно не подобрал бы.
– Хорошо, – сказала Дара. – Это все мелочи…
Ей пришло в голову малоприятное соображение – в месте силы, а дуб и озерный берег были именно местом силы, возможен переход в Другой Мир. Трижды вокруг дуба против солнца… Кано сдуру мог и до этого додуматься…
До ворот пансионата она доехала довольно быстро, рассчиталась и поспешила к озеру.
Оба корпуса и даже здание клуба стояли темные, вчерашнее население разъехалось, завтрашнее еще не прибыло, горело только несколько окон в первых этажах и в пристройке – должно быть, там жил и трудился обслуживающий персонал. Дорожки к озеру, приведенные в порядок накануне Йула, опять завалило снегом, и Дара, подобрав подол чуть ли не до живота, топала медленно и весомо, иначе не получалось.
На берегу она огляделась. У дуба было пусто.
Считая его своим деревом даже в большей мере, чем рябину, о чем в свое время позаботился Фердиад, придумавший ей имя, Дара подошла к дереву и прижалась к нему спиной, обхватив еще и руками, запрокинув голову. Она просто не могла упустить возможности поднабраться силы. На просьбу о силе дуб ответил согласием и несколько минут грел Даре спину, потом тихонько оттолкнул. Тогда она пошла вдоль берега, уже догадавшись, где Кано, посылая зов и по ответному блоку отрицания, пульсировавшему все сильнее, выверяя путь.
В трех сотнях метров от дуба стояла беседка на довольно высоком постаменте – в ней-то и сидел, сгорбившись, Кано, как видно, совсем не беспокоясь о здоровье – расстегнутый, расхристанный, имея справа от себя большую бутыль коньяка, а слева – граненый стакан, и более – ни черта!
Дара быстро вошла и, не успел он открыть рот, схватила бутыль и запустила ею в высокий сугроб.
Кано чуть приподнял крупную голову.
– Пошла вон отсюда, – буркнул он.
– Сам дурак, – немедленно ответила Дара. – Они бы еще в морг целителя позвали! Ребенок был обречен, ты мог только продлить агонию.
– Это – все, что ты хотела сказать? Тогда – убирайся.
Таким Дара его еще не видела.
Не нужно было никаких отточенных способностей, чтобы понять причину грубости Кано: он не мог быть побежденным перед той, которую когда-то сделал своей женщиной. Дара усмехнулась – почаще бы слышать такие слова… Фригидный город наплодил мужчин, которым отродясь не бывало стыдно за свою слабость, и более того – они из этой слабости выучились извлекать пользу, уже не сознательно, а бессознательно ища взглядом сильное женское плечо и сухую женскую жилетку.
– Встань и выставь меня отсюда силой, – предложила она.
Он, понятное дело, не ответил. И еще довольно долго они молчали – пока не догадался Кано, что разговаривать все-таки придется, и не поднял на Дару глаза.
Она же тем временем откинула шаль и достала из волос «Змейку». Когда пальцы гуляли по отшлифованной, заласканной рукояти, играли с оружием, душа обретала покой.
– Мне нужно искать другое занятие, – сказал Кано. – Я больше не могу числиться целителем.
– У нас не так много мастеров второго посвящения. И неудачи бывают у всех. Только одни рассказывают о них, а другие – нет. И у меня были неудачи, и у Брессы, и у Эмер…
– Вы – женщины. А-а, это все – не то! Я действительно не могу больше быть целителем! Я никогда не был целителем! Могу я наконец сказать правду?!
– Нормальное состояние после неудачи. И знаешь что? Если бы ты не осилил старческой хворобы – ты бы так не маялся. Старик на то и старик, чтобы болеть и помирать. Все дело в том, что тебе кажется, будто ты упустил ребенка. А ребенок был обречен. Ты не мог тут ничего сделать…
– Я мог! Мог! Я же делал это раньше! – вдруг заорал он и вскочил. – Но я не чувствовал его! Дара, ты многое понимаешь, скажи – чего стоит мое второе посвящение, если я не чувствую происходящего под кожей? Если я смотрю на больного ребенка и принимаю только то, что может принять любой – бледность или красноту лица, жар или холод рук и ног, взгляд острый или бессмысленный?
– Но ты же раньше чувствовал? – спросила Дара и сама услышала фальшь собственного голоса. Как раз чутья-то ее другу и недоставало; как в работе – она с уверенность сказать не могла, а вот в постели – уж точно!
– Ничего я не чувствовал! Я просто делился силой, и все получалось. Я направлял силу прямо – а куда она уходила, как распространялась по телу, я не знаю! Раньше этого хватало! Может, моя сила на исходе?
Дара похлопала друга по мощному плечу.
– Нет, тебя еще на многое хватит. Ты еще повоюешь… А скажи – ребенок так и молчал? Он ничего тебе не сказал?
– Он звал кого-то, кто не был ему ни отцом, ни матерью.
– Когда больной в беспамятстве зовет, то он, скорее всего, зовет меня, я откликаюсь, и так натягивается ниточка взаимодействия…
– А мой гейс? Ты хочешь, чтобы я попал под гейс?
– Ты что? Нет, конечно!
Кано погладил Дару по щеке и отвернулся, ухватившись за витую деревянную колонну, что подпирала крышу беседки.
Вот именно так и звучал его второй гейс: не откликайся, если зовут не тебя. Но гейс был наложен неспроста, и был он наложен Фердиадом! Что, если и тут – мина замедленного действия?
Дара уже ожидала от сида исключительно пакостей.
Пока что в голову пришло такое: Кано мог, случайно услышав что-то очень важное, отозваться и совершить какое-то совершенно не нужное Фердиаду открытие.
Он не был целителем, нет, Дара впервые услышала от него слова, которые перечеркивали его второе да, пожалуй, и первое посвящение тоже. В ту пору, когда они были вместе, он сам искренне ошибался, а, может, подозревал неладное, но лишь теперь ему хватило смелости посмотреть правде в глаза.
Но ведь сила-то осталась при нем! Неуправляемая, иногда пролетающая мимо цели сила – как это случилось несколько часов назад.
Кто же придумал для этой силы такое неподходящее употребление? Кто много лет назад заморочил Кано голову? Кому очень хотелось, чтобы он поменьше сам о себе знал и не открыл случайно собственной сути? Кто исключительно ради этой цели постоянно держал его при себе? Кто крестный Кано? Тут и в хрустальный шар глядеть незачем!
Дара сжала рукоять «Змейки». И вспомнились не менее древние, чем кинжал, строчки:
Пальцы прошлись по металлическим, уже сглаженным чешуйкам. Что-то в их ритме, в их чередовании было заложено важное… Древние стихи опять зазвучали в душе, со всеми их внутренними рифмами, дробившими строку на неравные отрезки, и что-то же в них было, связанное со «Змейкой» и с этой минутой, минутой общего бессилия!
Строка за строкой, и вдруг вместо перевода – несколько слов на древнем языке! Дара не могла бы сказать – были слова продолжением стихов, или же относились к чему-то иному.
Она достала свечу, зажгла, прилепила к ограждению беседки, как будто свет помог бы ей увидеть то, чего не ощутили и не поняли пальцы. Розовая свеча, готовая к обряду любовной магии, вспыхнула и дала ровное высокое пламя. Вспыхнули и глаза «Змейки», каждая чешуйка обрела золотую точку блика.
А Кано молчал, и тяжелая его грива, крупными кольцами падавшая на плечи и на спину, меньше всего была сейчас похожа на человеческие волосы, а скорее уж на золотую шерсть крупного зверя…
Родство между человеком и кинжалом стало совершенно явственным, и Дара даже удивилась – как она не заметила этого раньше?
Дара шагнула к Кано, протянула к нему левую руку с клинком – и «Змейка» сама повлекла за собой ее руку, сама легла на плечо Кано и налилась ощутимой тяжестью.
Часы на запястье светящимися стрелками показали полночь.
Дара ахнула – следовало немедленно убрать кинжал, над которым висел гейс – никогда не пускать его в дело ни в полдень, ни в полночь. Но прозрение готово было родиться!
Кано не сумел преодолеть власть гейса и погубил ребенка. А в Даре все вдруг взбунтовалось при мысли – не о гейсах, нет, это был не новорожденный протест Саны, Дара была готова многим жертвовать ради своего дела, – а при иной мысли: что кто-то накладывает гейсы не ради пользы дела и выявления способностей, ради бдительности и дисциплины, а всего лишь из желания подтвердить и сохранить свою власть, или же обезопаситься от бунтарей.
Она могла бы назвать этого властолюбца по имени!
Был ли над «Змейкой» гейс в тот час, когда (если не врут древние стихи, если не врет разбуженное стихами чутье) один воин подарил ее другому? Или он родился в ту минуту сладкого отдыха, на грани яви и сна, когда «Змейку» подарил Даре Фердиад?
А как вышло, что третий из гейсов Кано, наложенный Фердиадом, звучал: не заводить домашних животных?
Чем ему животные-то, проклятому сиду, не угодили?…
Нетрудно ответить, вдруг произнес в голове у Дары знакомый голос, нетрудно сказать…
– Рыжекудрый воин-пес! – окликнула Дара.
Вот именно так звучала та строка в русском переводе!
Кано резко обернулся.
– Как? Как ты сказала?
– Рыжекудрый воин-пес! Вот ты кто, Кано! Не целитель, нет! Ты из воинов, из рода воинов, из племени воинов! Из тех, что вели в сражение своры боевых псов! Твоя сила – сила воина! Она – для боя, а не для целительства. Ты – потомок Кухулина, Кано, того Кухулина, что семь лет служил сторожевым псом! Вот почему тебе нельзя было откликаться, если зовут не тебя! Это не гейс, Кано, слышишь? Это – ловушка! Просто Фердиад боялся, что в тебе разбудят твой истинный дух! Но я тебя окликнула – ты обернулся, заклятие снято, слышишь, Кано?!
– Кто научил тебя? – шагнув к ней и взяв за плечи, грозно спросил Кано.
– «Змейка».
Кано, левой рукой придерживая плечо Дары, правую повернул ладонью вверх – готовый принять рукоять кинжала. Она отдала «Змейку», и Кано внимательно осмотрел клинок.
– Нет, не тот. Мне был подарен другой. Кажется… Но кто-то же подсказал тебе это?
Гейс, возможно, уже успел лишить Кано чего-то важного, но распрямились плечи, вздернулся подбородок, протрезвели и посветлели зеленые глаза.
– Зачем тебе знать? – Дара действительно не понимала, какое дело Кано до ее внутреннего разговора со «Змейкой», да еще когда выяснилось, что кинжал – «не тот».
– Он мой король, я буду служить ему.
– Кто твой король? – изумленно спросила Дара и вдруг поняла – кто.
Ее радость выплеснулась в тихом и торжествующем смехе…
– Ты признал в нем короля, Кано? Песьим нюхом признал? И кто же он? Ты можешь назвать имя?
Наконец выяснилось, что Кано уехал к больному лейкемией мальчику, и из-за этого между мамой и дочкой возник совершенно непонятный Зое конфликт.
Даре надоело разбираться в деле, которое замешано на двух-трех сгоряча брошенных словах, и она отправила Изору реветь домой, а Зою – за ней следом. Сама же Дара засела в кабинете и послала зов Кано – вполне определенный зов-вопрос, требующий определенного ответа о положении дел. Блока она не уловила – стало быть, Кано принял.
Тогда она разложила бумагу, расставила пузырьки с тушью и взялась за работу.
Дара была приучена проверять свои ощущения. Вот и теперь, когда ей сделалось крепко не по себе, на всякий случай она посмотрела на часы и запомнила время.
Было двадцать часов сорок три минуты. Зимняя ночь…
– Двадцать сорок три, – вслух произнесла Дара. Теперь она была уверена, что цифры впечатались в память. И тут же, словно отозвавшись на их звучание, прошелестел внутренний голос.
– Кано…
Дара окаменела – уже давно рыжий гигант должен был дать о себе знать, похвалиться удачей или попросить помощи. Неужели этот странный сигнал, живое отчаяние, пришел от него? Зов был попросту неузнаваем…
Дара сама позвала Кано, но зов ушел в небытие. Тогда, ругнувшись, Дара позвала Сану с Изорой. Она передала им свою тревогу и расплывчатый образ рыжей головы, такой, какая она в тот миг нарисовалась перед внутренним взором.
Связь с крестницами год от года становилась надежнее, и на сей раз обе откликнулись. Но всего лишь откликнулись – они подтвердили, что услышали зов.
Решив, что крестницы сами догадаются поискать Кано, Дара вернулась к прерванному делу, – сидя в Изорином кабинете, одетая в зеленое рабочее платье, она зеленой и черной тушью рисовала те сорок восемь листков, которые объединятся в один.
В двадцать пятьдесят был завершен пятнадцатый листок и выложен на просушку. Дара взяла шестой с восьмым, совместила их, посмотрела на свет, поняла свою задачу и опять взялась за перо. Ей нужно было на шестнадцатом листке использовать лишь один уголок, но вместить в него три знака и три готические буквы.
В двадцать один десять и шестнадцатый рисунок был завершен.
А в двадцать один двенадцать, когда очередной знак лег на бумагу и должен был быть украшен завитками и угловатыми утолщениями линий, на столе зазвонил телефон. Отложив перо, Дара взяла трубку.
– Это я, крестная, – быстро сказала Сана. – Беда. Кано не справился.
– Как это – не справился? Целитель второго посвящения?!
Дара даже убрала трубку от уха, чтобы взглянуть на нее со стороны – как взглянула бы на завравшегося собеседника.
– Вот так и не справился. Вызвали «скорую», повезли ребенка в реанимацию, но шансов почти нет. По-моему, там уже все…
– А Кано? – в растерянности спросила Дара.
– Смылся, рыжий черт! Послал какой-то кошмарный зов, потом позвонил, изругал все и всех, Изорку в особенности, бросил трубку!
– Как это – смылся? Куда это он мог смыться?
– Куда? Возьми такси, крестная, и поезжай по всем кабакам!
– Сана!
– Прости. Но он же мог связаться со мной, с Изоркой! С тобой! Неужели мы бы не помогли?
– И как бы ты помогла целителю второго посвящения?
Сана не ответила.
– С другой стороны, как я понимаю, дело было почти безнадежное… Ну, вот что, – подумав, решила Дара. – Инициатива наказуема. Такси возьмешь ты – и понесешься по кабакам. У тебя же всюду знакомые?
– Почти.
Уж что-что, а всякие вечерние и ночные заведения Сана любила. Она приходила туда, когда тот, кого она в том месяце считала своим постоянным, от утомления уже начинал скрываться, и одна не уходила. Она, маленькая, даже под румянами заметно бледная, притягивала мужчин спокойным взглядом, и это были уверенные в своей мужской неотразимости господа.
– Ну, так звони администраторам, звони барменам! Кано у нас личность приметная, разве что с горя остригся наголо…
Тут Дара заткнулась.
Она представила себе состояние друга. Он, потерпев поражение, действительно мог такое сотворить. От обыкновенного отчаяния…
Ведь если не хватило силы на исцеление ребенка, значит, и длинные рыжие кудри совершенно бесполезны! Бессильны.
Сана отключилась. Дара позвонила Изоре и велела проверить все больницы, куда только доставляет страдальцев «скорая».
– А что мне им сказать? Они же спросят имя-фамилию!
– Да? – этим простым вопросом Дара была сильно озадачена. То, что Сана с Изорой знали только имя «Кано», было делом на Курсах обычным, им паспортные сведения и не требовались. Но Дара, у которой с ним был долгий роман, Дара, знавшая каждый волосок на его груди и животе, каждый сустав на пальцах, а также множество иных примет, понятия не имела о его обычном, общепринятом имени.
– Ну, скажи что-нибудь… – попросила она. И отключилась.
Так получилось, что крестниц она озадачила, сама же осталась в бездействии. Но сидеть сложа руки она не умела и свой способ поиска нашла скоро.
В салоне, кроме прочего добра, карт всех видов и размеров, свечек, кусков бархата, разноцветного мела для рисования магических фигур, сушеных трав, ароматических масел, хрустального шара, имелась и такая прозаическая вещь, как огромный план города и прилегающих к нему дачных поселков. Этот план, размером с добрую простыню, был свернут в рулон и приспособлен к стенке. Стоило потянуть за шнур, и он разворачивался сверху вниз. Пользовались этим планом как раз в тех случаях, когда искали воров, украденное, пропавщих стариков и детей. Но требовалось присутствие пострадавшего или родственников «потеряшки», требовались личные вещи. У Дары были только воспоминания – да еще тело, которое принимало Кано и, при известном усилии мысли, могло быть признано его временной собственностью…
Дара положила правую руку на низ живота и попыталась, закрыв глаза, представить себе один из эпизодов их романа.
Это было ночное гулянье на Имболке, празднике посвящения, когда пары заключают между собой брак на день, или на три дня, или на год. В тот раз Имболк праздновали в южном городе, где февраль – почти весна. Они, оба уже уважаемые мастера, целители второго посвящения, стояли в белых одеяниях среди равных себе, у двух костров, накануне обряда, и Кано, придвинувшись, исхитрился встать вплотную и сзади, прижавшись к подруге самым соблазнительным образом. Понимание того, что близость в ближайшие полчаса недоступна, разгорячило Дару почище того жара, которым дышали прямо в лицо оба священных костра. Все ее тело протестовало против этих тридцати минут!
То самое сокращение мышц и зарождение клубка энергии она ощутила довольно быстро. Погнав небольшой свой клубочек вверх, она правой рукой повела по плану – широкими движениями, вправо-влево и сверху вниз, как будто протирала окно. И прислушивалась к себе…
Город молчал, молчали и оба телефона, обычный и мобильный. Стало быть, во многих кабаках и в большинстве приемных покоев Кано отсутствовал. А рука, потерпев неудачу, сама избрала другой путь. Ладонь легла на самую середину плана и стала медленно делать расширяющиеся круги, двигаясь по солнцу – потому что всякое движение против солнца чревато не всегда нужным контактом с Другим Миром.
Одно место показалось Даре подозрительным.
Она посмотрела на часы. Было поздновато…
И все же ничего другого ни сознание, ни подсознание, ни Сана с Изорой предложить не могли.
Она собрала волосы, заколола узел «Змейкой», накинула на голову подобрала и подоткнула свисавшие концы теплой полосатой шали, надела полушубок, поискала фонарик, не нашла, сунула в сумку свечи (самодельные, розового воска и уже натертые розовым маслом для завтрашнего заказного обряда любовной магии), заперла салон, наложила заклятие на дверь и вышла на проспект.
Первая же машина остановилась у поребрика.
– Куда едем? – спросил шофер.
Дара назвала адрес пансионата.
В том, что Кано мог отправиться на озерный берег, к дубу, имевшему некоторую силу, была определенная логика. Хотя бы потому, что города целитель почти не знал, а вот место, где праздновал Йул, запомнил.
Шофер посмотрел на Дару с недоумением – надо же, куда несет эту чересчур серьезную даму на ночь глядя! И, несколько стесняясь, назвал цену за «туда и обратно» – потому что обратного пассажира он в тех краях уж точно не подобрал бы.
– Хорошо, – сказала Дара. – Это все мелочи…
Ей пришло в голову малоприятное соображение – в месте силы, а дуб и озерный берег были именно местом силы, возможен переход в Другой Мир. Трижды вокруг дуба против солнца… Кано сдуру мог и до этого додуматься…
До ворот пансионата она доехала довольно быстро, рассчиталась и поспешила к озеру.
Оба корпуса и даже здание клуба стояли темные, вчерашнее население разъехалось, завтрашнее еще не прибыло, горело только несколько окон в первых этажах и в пристройке – должно быть, там жил и трудился обслуживающий персонал. Дорожки к озеру, приведенные в порядок накануне Йула, опять завалило снегом, и Дара, подобрав подол чуть ли не до живота, топала медленно и весомо, иначе не получалось.
На берегу она огляделась. У дуба было пусто.
Считая его своим деревом даже в большей мере, чем рябину, о чем в свое время позаботился Фердиад, придумавший ей имя, Дара подошла к дереву и прижалась к нему спиной, обхватив еще и руками, запрокинув голову. Она просто не могла упустить возможности поднабраться силы. На просьбу о силе дуб ответил согласием и несколько минут грел Даре спину, потом тихонько оттолкнул. Тогда она пошла вдоль берега, уже догадавшись, где Кано, посылая зов и по ответному блоку отрицания, пульсировавшему все сильнее, выверяя путь.
В трех сотнях метров от дуба стояла беседка на довольно высоком постаменте – в ней-то и сидел, сгорбившись, Кано, как видно, совсем не беспокоясь о здоровье – расстегнутый, расхристанный, имея справа от себя большую бутыль коньяка, а слева – граненый стакан, и более – ни черта!
Дара быстро вошла и, не успел он открыть рот, схватила бутыль и запустила ею в высокий сугроб.
Кано чуть приподнял крупную голову.
– Пошла вон отсюда, – буркнул он.
– Сам дурак, – немедленно ответила Дара. – Они бы еще в морг целителя позвали! Ребенок был обречен, ты мог только продлить агонию.
– Это – все, что ты хотела сказать? Тогда – убирайся.
Таким Дара его еще не видела.
Не нужно было никаких отточенных способностей, чтобы понять причину грубости Кано: он не мог быть побежденным перед той, которую когда-то сделал своей женщиной. Дара усмехнулась – почаще бы слышать такие слова… Фригидный город наплодил мужчин, которым отродясь не бывало стыдно за свою слабость, и более того – они из этой слабости выучились извлекать пользу, уже не сознательно, а бессознательно ища взглядом сильное женское плечо и сухую женскую жилетку.
– Встань и выставь меня отсюда силой, – предложила она.
Он, понятное дело, не ответил. И еще довольно долго они молчали – пока не догадался Кано, что разговаривать все-таки придется, и не поднял на Дару глаза.
Она же тем временем откинула шаль и достала из волос «Змейку». Когда пальцы гуляли по отшлифованной, заласканной рукояти, играли с оружием, душа обретала покой.
– Мне нужно искать другое занятие, – сказал Кано. – Я больше не могу числиться целителем.
– У нас не так много мастеров второго посвящения. И неудачи бывают у всех. Только одни рассказывают о них, а другие – нет. И у меня были неудачи, и у Брессы, и у Эмер…
– Вы – женщины. А-а, это все – не то! Я действительно не могу больше быть целителем! Я никогда не был целителем! Могу я наконец сказать правду?!
– Нормальное состояние после неудачи. И знаешь что? Если бы ты не осилил старческой хворобы – ты бы так не маялся. Старик на то и старик, чтобы болеть и помирать. Все дело в том, что тебе кажется, будто ты упустил ребенка. А ребенок был обречен. Ты не мог тут ничего сделать…
– Я мог! Мог! Я же делал это раньше! – вдруг заорал он и вскочил. – Но я не чувствовал его! Дара, ты многое понимаешь, скажи – чего стоит мое второе посвящение, если я не чувствую происходящего под кожей? Если я смотрю на больного ребенка и принимаю только то, что может принять любой – бледность или красноту лица, жар или холод рук и ног, взгляд острый или бессмысленный?
– Но ты же раньше чувствовал? – спросила Дара и сама услышала фальшь собственного голоса. Как раз чутья-то ее другу и недоставало; как в работе – она с уверенность сказать не могла, а вот в постели – уж точно!
– Ничего я не чувствовал! Я просто делился силой, и все получалось. Я направлял силу прямо – а куда она уходила, как распространялась по телу, я не знаю! Раньше этого хватало! Может, моя сила на исходе?
Дара похлопала друга по мощному плечу.
– Нет, тебя еще на многое хватит. Ты еще повоюешь… А скажи – ребенок так и молчал? Он ничего тебе не сказал?
– Он звал кого-то, кто не был ему ни отцом, ни матерью.
– Когда больной в беспамятстве зовет, то он, скорее всего, зовет меня, я откликаюсь, и так натягивается ниточка взаимодействия…
– А мой гейс? Ты хочешь, чтобы я попал под гейс?
– Ты что? Нет, конечно!
Кано погладил Дару по щеке и отвернулся, ухватившись за витую деревянную колонну, что подпирала крышу беседки.
Вот именно так и звучал его второй гейс: не откликайся, если зовут не тебя. Но гейс был наложен неспроста, и был он наложен Фердиадом! Что, если и тут – мина замедленного действия?
Дара уже ожидала от сида исключительно пакостей.
Пока что в голову пришло такое: Кано мог, случайно услышав что-то очень важное, отозваться и совершить какое-то совершенно не нужное Фердиаду открытие.
Он не был целителем, нет, Дара впервые услышала от него слова, которые перечеркивали его второе да, пожалуй, и первое посвящение тоже. В ту пору, когда они были вместе, он сам искренне ошибался, а, может, подозревал неладное, но лишь теперь ему хватило смелости посмотреть правде в глаза.
Но ведь сила-то осталась при нем! Неуправляемая, иногда пролетающая мимо цели сила – как это случилось несколько часов назад.
Кто же придумал для этой силы такое неподходящее употребление? Кто много лет назад заморочил Кано голову? Кому очень хотелось, чтобы он поменьше сам о себе знал и не открыл случайно собственной сути? Кто исключительно ради этой цели постоянно держал его при себе? Кто крестный Кано? Тут и в хрустальный шар глядеть незачем!
Дара сжала рукоять «Змейки». И вспомнились не менее древние, чем кинжал, строчки:
Возник странный соблазн – вонзить лезвие меж лопаток Кано. Дара чувствовала друга – сейчас он был бы ей благодарен за внезапную и быструю смерть. Смерть для него была предпочтительнее позора. Но соблазн был умственный, «Змейка» же подсказывала иное.
– Сталь, упруго
Прилегла
Ты, подруга,
У бедра,
Мне мила,
И да живет
Тот,
С кем ты была вчера…
Пальцы прошлись по металлическим, уже сглаженным чешуйкам. Что-то в их ритме, в их чередовании было заложено важное… Древние стихи опять зазвучали в душе, со всеми их внутренними рифмами, дробившими строку на неравные отрезки, и что-то же в них было, связанное со «Змейкой» и с этой минутой, минутой общего бессилия!
Строка за строкой, и вдруг вместо перевода – несколько слов на древнем языке! Дара не могла бы сказать – были слова продолжением стихов, или же относились к чему-то иному.
Она достала свечу, зажгла, прилепила к ограждению беседки, как будто свет помог бы ей увидеть то, чего не ощутили и не поняли пальцы. Розовая свеча, готовая к обряду любовной магии, вспыхнула и дала ровное высокое пламя. Вспыхнули и глаза «Змейки», каждая чешуйка обрела золотую точку блика.
А Кано молчал, и тяжелая его грива, крупными кольцами падавшая на плечи и на спину, меньше всего была сейчас похожа на человеческие волосы, а скорее уж на золотую шерсть крупного зверя…
Родство между человеком и кинжалом стало совершенно явственным, и Дара даже удивилась – как она не заметила этого раньше?
Дара шагнула к Кано, протянула к нему левую руку с клинком – и «Змейка» сама повлекла за собой ее руку, сама легла на плечо Кано и налилась ощутимой тяжестью.
Часы на запястье светящимися стрелками показали полночь.
Дара ахнула – следовало немедленно убрать кинжал, над которым висел гейс – никогда не пускать его в дело ни в полдень, ни в полночь. Но прозрение готово было родиться!
Кано не сумел преодолеть власть гейса и погубил ребенка. А в Даре все вдруг взбунтовалось при мысли – не о гейсах, нет, это был не новорожденный протест Саны, Дара была готова многим жертвовать ради своего дела, – а при иной мысли: что кто-то накладывает гейсы не ради пользы дела и выявления способностей, ради бдительности и дисциплины, а всего лишь из желания подтвердить и сохранить свою власть, или же обезопаситься от бунтарей.
Она могла бы назвать этого властолюбца по имени!
Был ли над «Змейкой» гейс в тот час, когда (если не врут древние стихи, если не врет разбуженное стихами чутье) один воин подарил ее другому? Или он родился в ту минуту сладкого отдыха, на грани яви и сна, когда «Змейку» подарил Даре Фердиад?
А как вышло, что третий из гейсов Кано, наложенный Фердиадом, звучал: не заводить домашних животных?
Чем ему животные-то, проклятому сиду, не угодили?…
Нетрудно ответить, вдруг произнес в голове у Дары знакомый голос, нетрудно сказать…
– Рыжекудрый воин-пес! – окликнула Дара.
Вот именно так звучала та строка в русском переводе!
Кано резко обернулся.
– Как? Как ты сказала?
– Рыжекудрый воин-пес! Вот ты кто, Кано! Не целитель, нет! Ты из воинов, из рода воинов, из племени воинов! Из тех, что вели в сражение своры боевых псов! Твоя сила – сила воина! Она – для боя, а не для целительства. Ты – потомок Кухулина, Кано, того Кухулина, что семь лет служил сторожевым псом! Вот почему тебе нельзя было откликаться, если зовут не тебя! Это не гейс, Кано, слышишь? Это – ловушка! Просто Фердиад боялся, что в тебе разбудят твой истинный дух! Но я тебя окликнула – ты обернулся, заклятие снято, слышишь, Кано?!
– Кто научил тебя? – шагнув к ней и взяв за плечи, грозно спросил Кано.
– «Змейка».
Кано, левой рукой придерживая плечо Дары, правую повернул ладонью вверх – готовый принять рукоять кинжала. Она отдала «Змейку», и Кано внимательно осмотрел клинок.
– Нет, не тот. Мне был подарен другой. Кажется… Но кто-то же подсказал тебе это?
Гейс, возможно, уже успел лишить Кано чего-то важного, но распрямились плечи, вздернулся подбородок, протрезвели и посветлели зеленые глаза.
– Зачем тебе знать? – Дара действительно не понимала, какое дело Кано до ее внутреннего разговора со «Змейкой», да еще когда выяснилось, что кинжал – «не тот».
– Он мой король, я буду служить ему.
– Кто твой король? – изумленно спросила Дара и вдруг поняла – кто.
Ее радость выплеснулась в тихом и торжествующем смехе…
– Ты признал в нем короля, Кано? Песьим нюхом признал? И кто же он? Ты можешь назвать имя?