Страница:
— Что случилось? — Проснувшийся Павел смотрит на меня, стоящую в дверях, почти со страхом.
— Убирайся, — категорично заявляю я.
— Инга…
— Убирайся немедленно. Я подожду на кухне, пока ты оденешься.
— Но почему? Я как раз…
— Потому что боюсь запустить в тебя чем-нибудь тяжелым.
— Почему я должен убираться?!
— Ты мне не нравишься. Ты не любишь мои пирожки, а когда кончаешь, у тебя изо рта течет слюна!
— Я обожаю твои пирожки, — понизив голос, заявляет мужчина, став на кровати на четвереньки. — Я обожаю тебя… — Теперь он осторожно слез на пол.
Я застыла, как загипнотизированная, в дверях, потому что никогда не слышала у Павла такого странного голоса.
— И я никуда не уйду, пока…
Тут, очнувшись, я бросилась в кухню, но не успела закрыть перед ним дверь. И на полу, между холодильником и батареей, случилось банальнейшее изнасилование. Больше всего меня поразил поток ласковых и матерных прозвищ, которые в этот момент выкрикивал обезумевший мужчина. Надо заметить, что я тоже кричала достаточно громко, потому что его рука, захватившая мои волосы, дергала их с неистовством, достаточным, как мне тогда показалось, для сдирания скальпа.
Первой моей мыслью, пока Павел, постанывая, поднимался с пола, было — поскорее одеться. Бабушкин рецепт сработал, это уже понятно, но, может быть, если я оденусь, моего запаха станет меньше? Пока Павел занялся пакетом кефира из холодильника, разодрав его уголок зубами, я незаметно отползла к двери и бросилась в спальню.
— Очень хочется есть, — заявил он, входя в комнату. — Что с тобой?
— Ничего… Пирожки есть не надо. Не надо! Они холодные и невкусные… — Я дрожащими руками застегиваю нижние пуговицы толстой шерстяной кофты. Легкие брюки остались незастегнутыми, черт с ними, но вот голые ступни…
Именно на них и уставился, тяжело дыша, совсем изнемогший от эротического буйства и выпитого литра кефира мужчина.
— Инга, я — дурак, — заявляет Павел, садясь рядом на пол и обхватив мои ступни ладонями. — Понимаешь, к сорока пяти накатывает вдруг понимание прожитой жизни… — Он поднял мою правую ступню вверх и прижал ее к лицу, я уцепилась за стул, чтобы не свалиться. — Что мы ищем, чего добиваемся? Счастье — рядом, нужно только осознать, понимаешь? — Задумавшись, он укусил меня за пятку.
— А… разве тебе уже сорок пять? — честно удивилась я, осторожно дергая ногой. Пока бабушка не сообщила о моем жизненном предназначении, мне в голову как-то не приходило незаметно заглянуть в паспорт близкого мужчины, поинтересоваться, в конце концов, его возрастом! Я даже вспомнила, что узнала фамилию Павла только на второй месяц знакомства. Меня укусили за пятку сильней. Я вскрикнула.
— Я хочу тебя съесть, понимаешь? Что-то произошло, я вдруг понял, что ты — единственно важная вещь. Вообще…
— Я не вещь.
— Кстати, о вещах! — радостно отвлекся Павел. — У меня для тебя подарок! — Он огляделся в поисках “дипломата” и пополз к нему по полу на четвереньках.
— Неужели — кольцо? — издевательски поинтересовалась я.
— Откуда ты знаешь? — удивился он на полпути.
Открыв “дипломат”, он несколько секунд с ужасом разглядывал впопыхах забросанные туда бумаги, папки, две книжки, калькулятор, еженедельник, наушники для сотового телефона, коробочку для кольца, дорогую зажигалку, ручки и еще какую-то мелочь. И вдруг, вместо того чтобы начать выяснять, кто это злодейски все распотрошил (мой возлюбленный аккуратен до маниакальности), он просто все выкинул на пол и повернулся ко мне с умильным выражением на похотливо-глупом лице с кольцом в руке!
— Это тебе. — Пока он приближался, стуча коленками в пол, я быстро натянула второй носок.
— Спасибо, не надо.
— Надо! Это настоящий бриллиант, только маленький. Дай пальчик!
— Не надо! — Я отбиваюсь, Павел наваливается на меня, мы падаем со стулом на пол. Некоторое время молча боремся, потом он издает вопль победителя — он ухватил мой безымянный палец и, скорей всего, если быстро не расслабиться, сломает его. Расслабляюсь. Он тут же тащит палец в рот, посасывает его некоторое время, преданно глядя на меня сверху увлажненным собачьим взглядом. Это невыносимо. Достает изо рта мой палец, надевает на него кольцо. Велико. Ой, как мы огорчились, как мы рассердились!!
— Ничего, — успокаиваю я слезшего с меня огорченного Павла, — подаришь кому-нибудь еще, например Среде. Она старше, ей будет как раз!
— Ну почему ты такая жестокая? Не будет больше ни среды, ни пятницы, не воскресных домашних обедов, ничего не будет больше! Только субботы, сплошные субботы всю неделю!
Этого только не хватало.
В кармане горчичного пиджака на плечиках пиликает пейджер.
— Тебе пора! — Я с облегчением встаю с пола.
Павел с отрешенным лицом идет к пиджаку, достает пейджер и с размаху запускает им в стену. Вот теперь я пугаюсь.
— А что это мы так разнервничались? — осторожно интересуюсь я, отступая к двери и вспоминая инструктаж служителя зоопарка перед съемками тигра-самца. Не смотреть пристально в глаза, выдерживать твердость в голосе, настоять на своем, а потом ласково проявить голосом одобрение. — Неужели мы забыли, что я — всего лишь девочка субботы? Что нас дома ждет жена, дети? Почему, кстати, ты сегодня пришел с утра, а?
— Праздничный обед дома… В пять.
— Обе-е-ед! Пр-а-а-аздничный!
— Инга!..
— Молчать! Если хочешь меня видеть в следующую субботу, быстро одеваешься, складываешь чемоданчик и уходишь с прощальным поцелуем!
— Я остаюсь. К черту праздничный обед. Теперь — все поцелуи твои. Все, кроме прощальных.
От отчаяния и злости на саму себя — черт попутал меня с этой серебряной ложкой! — я тихонько взвыла, подошла к голому Павлу, сидящему на кровати, и залепила ему оплеуху. Я тут же испугалась и уже хотела было броситься его обнимать с извинениями, но он вдруг закрыл лицо ладонями и совершенно натурально заплакал!
— Бей меня, бей! Я — скотина! Совершенно изнемогшая, сажусь на кровать рядом и тихо интересуюсь:
— Кто это — пятница?
— Так, ерунда… Не стоит разговора. Студентка одна.
— Первокурсница? — уточняю я просто для порядка, потому что по логике для необходимого комплекта у него уже есть домохозяйка жена, умный собеседник — Среда, обученная сексуальная партнерша без комплексов — Суббота, — не хватает наивной восторженности какой-нибудь малолетки.
— Лаборантка.
— Нам нужно расстаться на время, чтобы все хорошенько обдумать.
— Я уже все обдумал.
— А я нет! — повышаю голос, потому что силы на исходе. Уговаривала? Уговаривала. Била? Била! Если сейчас не уйдет — убью!.. Нет, нельзя. Чуть не забыла, я же не воин. — Мне надо в туалет, — сообщаю я непререкаемым тоном. — Я уединюсь, а ты за это время быстро оденешься и уйдешь. Таким образом мы избавим друг друга от прощального поцелуя.
Запершись в туалете, прислушиваюсь. Хлопнула дверь. Осторожно выглядываю. Вроде никого. Оседаю в изнеможении на унитаз, потому что двинуться с места нет сил.
Звонок в дверь. Нет уж, не дождешься! Еще звонок, длинный и настойчивый. А что, если теперь у этого мужчины на меня срабатывает такое мощнейшее сексуальное влечение, что он начнет Высаживать дверь?..
Звонки прекратились, но кто-то равномерно долбит в дверь ногой. Подкрадываюсь на цыпочках и осторожно смотрю в глазок. С той стороны двери мне хорошо виден покачивающийся туда-сюда затылок. Я знаю этот затылок. Осторожно открываю замок, резко дергаю на себя дверь, и Лом, привалившийся к двери и долбящий в нее пяткой, падает в коридор. Некоторое время он лежит молча, разглядывая меня с недоверием. Потом набирает воздуха, но я успеваю первой:
— Молчи! Молчи, ничего не говори, сам виноват, какого черта долбишь ногой и ломаешь дверь!
— Я…
— Молчи! Я не могу пока разговаривать с мужчиной, вот успокоюсь немного, потом объяснишь.
Выглянув за дверь, осматриваю лестничную клетку, после чего запираю все замки.
Лом молча встал, снял куртку и поплелся в комнату. Я пошла ставить чайник. Осмотрела холодильник. Надо, надо что-то съесть… В этот момент я услыхала странное постанывание из комнаты и покрылась холодным потом. Не помню, как пробежала коридор, помню только, что я не смогла остановиться в дверях комнаты и набросилась на Лома, поедающего мои пирожки, с разбега. Мы свалились на пол (Лом сидел на подлокотнике кресла, держа в руках по пирожку), он тут же поперхнулся, а я, чуть не плача от отчаяния, пыталась одновременно постучать его по спине и выковырнуть изо его рта уже изрядно пережеванное тесто с апельсинами… маринованными персиками… лимоном и взбитыми белками!..
— Ты что?! Совсем ахинела?! — возмущенно просипел Лом, когда отполз от меня на безопасное расстояние и откашлялся.
— Извини, пожалуйста, милый Лом, прости меня, я только хотела сказать, что эти пирожки не надо есть.
Они… они холодные, и вообще… У тебя кровь на подбородке.
— Не подходи! — Лом забился в угол. — Ты порвала мне губу. Знаешь, что я думаю?
— Лом, извини…
— Я думаю, что ты ко мне неравнодушна!
— Я только хотела отнять пирожки!
— А зачем ты засовывала мне пальцы в рот, а? Ахинея, я тебя очень люблю, ты мне самый близкий друг, но придется разбить тебе сердце.
— Как это? — ничего не понимаю я, осторожно и медленно, как дикому раненому зверю, протягивая Лому салфетку.
— Короче, я пока еще не могу определиться со своей сексуальной ориентацией, понимаешь?
Я сажусь на пол и смотрю на толстого потного Лома с окровавленным ртом.
— Ладно, не надо меня щадить. — Опустив голову в колени, совершенно натурально я всхлипываю. Заплакать мне сейчас ничего не стоит, удивительно даже, что до сих пор я не свихнулась.
— Ну, в общем, у меня есть друг, который… который меня в этом отношении устраивает. — Жалостливый Лом решается, подползает ко мне и осторожно гладит по плечу. — Так что…
Кусая губы, чтобы не рассмеяться, осторожно поднимаю голову и смотрю в близкие глаза в желтых ресницах.
— Ты меня больше не боишься?
— Нет. — Он подвигается поближе. — Я вас хотел познакомить, да он стесняется.
— Сердишься?
— Да что ты, я сам виноват, надо было давно тебе сказать…
— Тогда пошли в кухню, там есть аптечка. Заклею тебе угол рта.
Пошатываясь и нежно поддерживая друг друга, плетемся в кухню.
— У тебя не отвечает телефон. Я приходил и вчера, и позавчера, а сегодня, когда увидел, как этот твой… любовник выбежал из подъезда, почувствовал неладное. Понимаешь, он выбегает, весь красный, что-то бормочет сам себе и еще машину пнул ногой.
— Машину? Свою новую машину, возлюбленную понедельников, вторников и четвергов? Не может быть! — Я намазываю паштетом гренки из тостера и подсовываю взволнованному Лому.
— Да, свою машину, и так сердито пнул, туфлей в дверцу, потом запрыгал на одной ноге. Я испугался. Я подумал, что с тобой что-то случилось. Постучу, думаю, минут десять, и пойду за слесарем…
— Сколько ты съел пирожков? — перебиваю я Лома, и он застывает с откушенным бутербродом у плохо теперь раскрывающегося рта.
— Ахинея, если ты опять…
— Сколько?
— Два… с половиной. Половину третьего ты, наверное, выковыряла.
— Ну как можно за полминуты проглотить три пирожка! — завожусь я. — Это вообще вредно для здоровья — так заглатывать пищу!
— У тебя очень вкусные пирожки, чего ты вообще прицепилась? Не подумай, что провоцирую, но у тебя это нервное явление, — Лом показывает на пластырь у рта, — или личностный психоз на фоне неразделенной привязанности? Я к тому, что те два, которые теперь валяются на полу, их-то можно доесть?
Чтобы опять не сорваться, мне приходится пройти в комнату, делая по дороге глубокие вдохи и выдохи, включить телефон, поправить покрывало на кровати, подобрать с пола два раздавленных пирожка и запрятать их вместе с остальными на блюде в шкаф под чистое белье.
— Зачем ты пришел? — кричу я, вытаскивая пылесос.
— Да просто работу предложили, хотел посоветоваться. — Он появляется в дверях, осматривает журнальный столик, не обнаруживает блюдо и тяжело вздыхает. — Понимаешь, одна охранная фирма хочет снять ролик про себя, ну и…
— У нас что, такое плохое положение с финансами? — Я говорю “у нас”, потому что Лом заведует небольшим совместным фондом, куда мы скидываем часть заработанных денег на непредвиденные нужды, например на покупку новой техники или ремонт поврежденной. — Почему это ты собрался снимать охранное агентство? Подожди, дай угадаю… Служебные собаки?
— Нет, — мнется Лом, — не собаки.
— Ладно. — Меня вдруг посетила одна идея. — Это хорошая фирма?
— Не знаю. Что такое в наше время — хорошая частная охранная фирма? Если ты интересуешься уровнем их подготовки, то наверняка туда пришли голодные военные или уволенные в запас фээсбэшники, а если…
— Они охраняют сейфы?
— Сейфы? Понятия не имею. А у тебя есть сейф, который нужно охранять?
— Поехали немедленно в эту фирму, поговорим, познакомимся с коллективом.
— Ахинея, подожди, ты еще не знаешь, кого нужно снимать…
— Да мне все равно кого! Хоть бешеную гориллу! Мне нужна срочная консультация, понимаешь! Срочная!
— Как скажешь, но запомни, я тебя предупреждал…
— Лом! — Я скидываю халат, и, пока смущенный Лом топчется в дверях, отворачиваясь, одеваюсь и успеваю вытащить с полки и забросить в пакет парочку пирожков. — Пожалуйста, хватит уже меня сегодня предупреждать, утешать, пугать и разбивать мое несчастное сердце! Хватит!
Пять! Я иду искать…
— Убирайся, — категорично заявляю я.
— Инга…
— Убирайся немедленно. Я подожду на кухне, пока ты оденешься.
— Но почему? Я как раз…
— Потому что боюсь запустить в тебя чем-нибудь тяжелым.
— Почему я должен убираться?!
— Ты мне не нравишься. Ты не любишь мои пирожки, а когда кончаешь, у тебя изо рта течет слюна!
— Я обожаю твои пирожки, — понизив голос, заявляет мужчина, став на кровати на четвереньки. — Я обожаю тебя… — Теперь он осторожно слез на пол.
Я застыла, как загипнотизированная, в дверях, потому что никогда не слышала у Павла такого странного голоса.
— И я никуда не уйду, пока…
Тут, очнувшись, я бросилась в кухню, но не успела закрыть перед ним дверь. И на полу, между холодильником и батареей, случилось банальнейшее изнасилование. Больше всего меня поразил поток ласковых и матерных прозвищ, которые в этот момент выкрикивал обезумевший мужчина. Надо заметить, что я тоже кричала достаточно громко, потому что его рука, захватившая мои волосы, дергала их с неистовством, достаточным, как мне тогда показалось, для сдирания скальпа.
Первой моей мыслью, пока Павел, постанывая, поднимался с пола, было — поскорее одеться. Бабушкин рецепт сработал, это уже понятно, но, может быть, если я оденусь, моего запаха станет меньше? Пока Павел занялся пакетом кефира из холодильника, разодрав его уголок зубами, я незаметно отползла к двери и бросилась в спальню.
— Очень хочется есть, — заявил он, входя в комнату. — Что с тобой?
— Ничего… Пирожки есть не надо. Не надо! Они холодные и невкусные… — Я дрожащими руками застегиваю нижние пуговицы толстой шерстяной кофты. Легкие брюки остались незастегнутыми, черт с ними, но вот голые ступни…
Именно на них и уставился, тяжело дыша, совсем изнемогший от эротического буйства и выпитого литра кефира мужчина.
— Инга, я — дурак, — заявляет Павел, садясь рядом на пол и обхватив мои ступни ладонями. — Понимаешь, к сорока пяти накатывает вдруг понимание прожитой жизни… — Он поднял мою правую ступню вверх и прижал ее к лицу, я уцепилась за стул, чтобы не свалиться. — Что мы ищем, чего добиваемся? Счастье — рядом, нужно только осознать, понимаешь? — Задумавшись, он укусил меня за пятку.
— А… разве тебе уже сорок пять? — честно удивилась я, осторожно дергая ногой. Пока бабушка не сообщила о моем жизненном предназначении, мне в голову как-то не приходило незаметно заглянуть в паспорт близкого мужчины, поинтересоваться, в конце концов, его возрастом! Я даже вспомнила, что узнала фамилию Павла только на второй месяц знакомства. Меня укусили за пятку сильней. Я вскрикнула.
— Я хочу тебя съесть, понимаешь? Что-то произошло, я вдруг понял, что ты — единственно важная вещь. Вообще…
— Я не вещь.
— Кстати, о вещах! — радостно отвлекся Павел. — У меня для тебя подарок! — Он огляделся в поисках “дипломата” и пополз к нему по полу на четвереньках.
— Неужели — кольцо? — издевательски поинтересовалась я.
— Откуда ты знаешь? — удивился он на полпути.
Открыв “дипломат”, он несколько секунд с ужасом разглядывал впопыхах забросанные туда бумаги, папки, две книжки, калькулятор, еженедельник, наушники для сотового телефона, коробочку для кольца, дорогую зажигалку, ручки и еще какую-то мелочь. И вдруг, вместо того чтобы начать выяснять, кто это злодейски все распотрошил (мой возлюбленный аккуратен до маниакальности), он просто все выкинул на пол и повернулся ко мне с умильным выражением на похотливо-глупом лице с кольцом в руке!
— Это тебе. — Пока он приближался, стуча коленками в пол, я быстро натянула второй носок.
— Спасибо, не надо.
— Надо! Это настоящий бриллиант, только маленький. Дай пальчик!
— Не надо! — Я отбиваюсь, Павел наваливается на меня, мы падаем со стулом на пол. Некоторое время молча боремся, потом он издает вопль победителя — он ухватил мой безымянный палец и, скорей всего, если быстро не расслабиться, сломает его. Расслабляюсь. Он тут же тащит палец в рот, посасывает его некоторое время, преданно глядя на меня сверху увлажненным собачьим взглядом. Это невыносимо. Достает изо рта мой палец, надевает на него кольцо. Велико. Ой, как мы огорчились, как мы рассердились!!
— Ничего, — успокаиваю я слезшего с меня огорченного Павла, — подаришь кому-нибудь еще, например Среде. Она старше, ей будет как раз!
— Ну почему ты такая жестокая? Не будет больше ни среды, ни пятницы, не воскресных домашних обедов, ничего не будет больше! Только субботы, сплошные субботы всю неделю!
Этого только не хватало.
В кармане горчичного пиджака на плечиках пиликает пейджер.
— Тебе пора! — Я с облегчением встаю с пола.
Павел с отрешенным лицом идет к пиджаку, достает пейджер и с размаху запускает им в стену. Вот теперь я пугаюсь.
— А что это мы так разнервничались? — осторожно интересуюсь я, отступая к двери и вспоминая инструктаж служителя зоопарка перед съемками тигра-самца. Не смотреть пристально в глаза, выдерживать твердость в голосе, настоять на своем, а потом ласково проявить голосом одобрение. — Неужели мы забыли, что я — всего лишь девочка субботы? Что нас дома ждет жена, дети? Почему, кстати, ты сегодня пришел с утра, а?
— Праздничный обед дома… В пять.
— Обе-е-ед! Пр-а-а-аздничный!
— Инга!..
— Молчать! Если хочешь меня видеть в следующую субботу, быстро одеваешься, складываешь чемоданчик и уходишь с прощальным поцелуем!
— Я остаюсь. К черту праздничный обед. Теперь — все поцелуи твои. Все, кроме прощальных.
От отчаяния и злости на саму себя — черт попутал меня с этой серебряной ложкой! — я тихонько взвыла, подошла к голому Павлу, сидящему на кровати, и залепила ему оплеуху. Я тут же испугалась и уже хотела было броситься его обнимать с извинениями, но он вдруг закрыл лицо ладонями и совершенно натурально заплакал!
— Бей меня, бей! Я — скотина! Совершенно изнемогшая, сажусь на кровать рядом и тихо интересуюсь:
— Кто это — пятница?
— Так, ерунда… Не стоит разговора. Студентка одна.
— Первокурсница? — уточняю я просто для порядка, потому что по логике для необходимого комплекта у него уже есть домохозяйка жена, умный собеседник — Среда, обученная сексуальная партнерша без комплексов — Суббота, — не хватает наивной восторженности какой-нибудь малолетки.
— Лаборантка.
— Нам нужно расстаться на время, чтобы все хорошенько обдумать.
— Я уже все обдумал.
— А я нет! — повышаю голос, потому что силы на исходе. Уговаривала? Уговаривала. Била? Била! Если сейчас не уйдет — убью!.. Нет, нельзя. Чуть не забыла, я же не воин. — Мне надо в туалет, — сообщаю я непререкаемым тоном. — Я уединюсь, а ты за это время быстро оденешься и уйдешь. Таким образом мы избавим друг друга от прощального поцелуя.
Запершись в туалете, прислушиваюсь. Хлопнула дверь. Осторожно выглядываю. Вроде никого. Оседаю в изнеможении на унитаз, потому что двинуться с места нет сил.
Звонок в дверь. Нет уж, не дождешься! Еще звонок, длинный и настойчивый. А что, если теперь у этого мужчины на меня срабатывает такое мощнейшее сексуальное влечение, что он начнет Высаживать дверь?..
Звонки прекратились, но кто-то равномерно долбит в дверь ногой. Подкрадываюсь на цыпочках и осторожно смотрю в глазок. С той стороны двери мне хорошо виден покачивающийся туда-сюда затылок. Я знаю этот затылок. Осторожно открываю замок, резко дергаю на себя дверь, и Лом, привалившийся к двери и долбящий в нее пяткой, падает в коридор. Некоторое время он лежит молча, разглядывая меня с недоверием. Потом набирает воздуха, но я успеваю первой:
— Молчи! Молчи, ничего не говори, сам виноват, какого черта долбишь ногой и ломаешь дверь!
— Я…
— Молчи! Я не могу пока разговаривать с мужчиной, вот успокоюсь немного, потом объяснишь.
Выглянув за дверь, осматриваю лестничную клетку, после чего запираю все замки.
Лом молча встал, снял куртку и поплелся в комнату. Я пошла ставить чайник. Осмотрела холодильник. Надо, надо что-то съесть… В этот момент я услыхала странное постанывание из комнаты и покрылась холодным потом. Не помню, как пробежала коридор, помню только, что я не смогла остановиться в дверях комнаты и набросилась на Лома, поедающего мои пирожки, с разбега. Мы свалились на пол (Лом сидел на подлокотнике кресла, держа в руках по пирожку), он тут же поперхнулся, а я, чуть не плача от отчаяния, пыталась одновременно постучать его по спине и выковырнуть изо его рта уже изрядно пережеванное тесто с апельсинами… маринованными персиками… лимоном и взбитыми белками!..
— Ты что?! Совсем ахинела?! — возмущенно просипел Лом, когда отполз от меня на безопасное расстояние и откашлялся.
— Извини, пожалуйста, милый Лом, прости меня, я только хотела сказать, что эти пирожки не надо есть.
Они… они холодные, и вообще… У тебя кровь на подбородке.
— Не подходи! — Лом забился в угол. — Ты порвала мне губу. Знаешь, что я думаю?
— Лом, извини…
— Я думаю, что ты ко мне неравнодушна!
— Я только хотела отнять пирожки!
— А зачем ты засовывала мне пальцы в рот, а? Ахинея, я тебя очень люблю, ты мне самый близкий друг, но придется разбить тебе сердце.
— Как это? — ничего не понимаю я, осторожно и медленно, как дикому раненому зверю, протягивая Лому салфетку.
— Короче, я пока еще не могу определиться со своей сексуальной ориентацией, понимаешь?
Я сажусь на пол и смотрю на толстого потного Лома с окровавленным ртом.
— Ладно, не надо меня щадить. — Опустив голову в колени, совершенно натурально я всхлипываю. Заплакать мне сейчас ничего не стоит, удивительно даже, что до сих пор я не свихнулась.
— Ну, в общем, у меня есть друг, который… который меня в этом отношении устраивает. — Жалостливый Лом решается, подползает ко мне и осторожно гладит по плечу. — Так что…
Кусая губы, чтобы не рассмеяться, осторожно поднимаю голову и смотрю в близкие глаза в желтых ресницах.
— Ты меня больше не боишься?
— Нет. — Он подвигается поближе. — Я вас хотел познакомить, да он стесняется.
— Сердишься?
— Да что ты, я сам виноват, надо было давно тебе сказать…
— Тогда пошли в кухню, там есть аптечка. Заклею тебе угол рта.
Пошатываясь и нежно поддерживая друг друга, плетемся в кухню.
— У тебя не отвечает телефон. Я приходил и вчера, и позавчера, а сегодня, когда увидел, как этот твой… любовник выбежал из подъезда, почувствовал неладное. Понимаешь, он выбегает, весь красный, что-то бормочет сам себе и еще машину пнул ногой.
— Машину? Свою новую машину, возлюбленную понедельников, вторников и четвергов? Не может быть! — Я намазываю паштетом гренки из тостера и подсовываю взволнованному Лому.
— Да, свою машину, и так сердито пнул, туфлей в дверцу, потом запрыгал на одной ноге. Я испугался. Я подумал, что с тобой что-то случилось. Постучу, думаю, минут десять, и пойду за слесарем…
— Сколько ты съел пирожков? — перебиваю я Лома, и он застывает с откушенным бутербродом у плохо теперь раскрывающегося рта.
— Ахинея, если ты опять…
— Сколько?
— Два… с половиной. Половину третьего ты, наверное, выковыряла.
— Ну как можно за полминуты проглотить три пирожка! — завожусь я. — Это вообще вредно для здоровья — так заглатывать пищу!
— У тебя очень вкусные пирожки, чего ты вообще прицепилась? Не подумай, что провоцирую, но у тебя это нервное явление, — Лом показывает на пластырь у рта, — или личностный психоз на фоне неразделенной привязанности? Я к тому, что те два, которые теперь валяются на полу, их-то можно доесть?
Чтобы опять не сорваться, мне приходится пройти в комнату, делая по дороге глубокие вдохи и выдохи, включить телефон, поправить покрывало на кровати, подобрать с пола два раздавленных пирожка и запрятать их вместе с остальными на блюде в шкаф под чистое белье.
— Зачем ты пришел? — кричу я, вытаскивая пылесос.
— Да просто работу предложили, хотел посоветоваться. — Он появляется в дверях, осматривает журнальный столик, не обнаруживает блюдо и тяжело вздыхает. — Понимаешь, одна охранная фирма хочет снять ролик про себя, ну и…
— У нас что, такое плохое положение с финансами? — Я говорю “у нас”, потому что Лом заведует небольшим совместным фондом, куда мы скидываем часть заработанных денег на непредвиденные нужды, например на покупку новой техники или ремонт поврежденной. — Почему это ты собрался снимать охранное агентство? Подожди, дай угадаю… Служебные собаки?
— Нет, — мнется Лом, — не собаки.
— Ладно. — Меня вдруг посетила одна идея. — Это хорошая фирма?
— Не знаю. Что такое в наше время — хорошая частная охранная фирма? Если ты интересуешься уровнем их подготовки, то наверняка туда пришли голодные военные или уволенные в запас фээсбэшники, а если…
— Они охраняют сейфы?
— Сейфы? Понятия не имею. А у тебя есть сейф, который нужно охранять?
— Поехали немедленно в эту фирму, поговорим, познакомимся с коллективом.
— Ахинея, подожди, ты еще не знаешь, кого нужно снимать…
— Да мне все равно кого! Хоть бешеную гориллу! Мне нужна срочная консультация, понимаешь! Срочная!
— Как скажешь, но запомни, я тебя предупреждал…
— Лом! — Я скидываю халат, и, пока смущенный Лом топчется в дверях, отворачиваясь, одеваюсь и успеваю вытащить с полки и забросить в пакет парочку пирожков. — Пожалуйста, хватит уже меня сегодня предупреждать, утешать, пугать и разбивать мое несчастное сердце! Хватит!
Пять! Я иду искать…
Мы звоним в металлическую дверь без единой таблички, раздается приглушенный щелчок, тяжеленная дверь открывается, а потом бесшумно ползет за нами, отрезая свет улицы, до следующего приглушенного щелчка — закрылась. В полутемном коридоре отчетливо вырезан % сумраке стол, горящая зеленым светом лампа на нем и плечистая фигура дежурного. Нам предлагают подойти и предъявить документы.
Я не хочу предъявлять документы. Лом просит дежурного позвонить по телефону на карточке. На кармане черной форменной рубашки дежурного эмблема золотом — два перекрещенных ключа, по величине, вероятно, еще те, от заветной дверцы Буратино, и надпись полукругом: “Секрет”.
После звонка нам предлагают подняться на лифте на второй этаж. Я не хочу ехать на второй этаж на лифте, меня почему-то это настораживает, но следующий охранник — у лифта — объясняет, что больше никак на второй этаж не попасть. В зеркале огромной кабинки отражается моя раздраженная физиономия, озадаченная физиономия Лома и лицо кавказской национальности с бесстрастным спокойствием непроницаемо черных глаз — третий охранник, он нажимает кнопки.
Когда двери лифта открылись, в лицо ударил яркий свет невидимых ламп, и я застыла, пораженная. Лом, пытающийся осторожно вытолкнуть меня из кабинки, заметил, что я смотрю на большой глянцевый плакат на стене, присвистнул и тоже застрял в дверях. Охранник, не понимающий, почему мы остановились, грубо оттолкнул в сторону обоих, согнувшись, вышел из лифта с оружием наготове и сделал несколько резких поворотов вокруг себя. Не обнаружив реальной угрозы и ничего, что с его точки зрения может вызвать такое выражение на лицах нормальных людей, он вытащил нас из лифта одного за другим за руки. Лифт уехал, а мы, как заторможенные, не могли оторвать взглядов от плаката.
— Как такое может быть? — Я ткнула пальцем в плакат.
— Сам не знаю, — пожал плечами Лом и отвел глаза.
На плакате лихая девица, с растрепанными прямыми волосами цвета старой пакли, в тяжелых горных ботинках, в пышной юбке с кружевами на подкладках, была выхвачена из жизни в момент кругового прыжка. Одной ногой она уже прикоснулась к желтой крыше автомобиля, другая была еще в воздухе. Покрасневшие обветренные скулы, приоткрытый от напряжения рот, прищуренные глаза хитрюги и нагло выступающая вперед из вороха подкладок острая коленка.
— Смотри мне в глаза! — повысила я голос и дернула Лома на себя. — Как такое может быть?!
— Чем помочь? — Это спросил четвертый охранник, он подошел бесшумно по ковровой дорожке.
— Или ты сейчас же скажешь, как это получилось, или ты больше не мой оператор! — возмущенно завопила я, тряся Лома.
На мой крик из нескольких дверей заинтересованно выглянули остальные охранники. Все в черном, все с эмблемами на кармашках рубашек.
— Разрешите провести вас в кабинет. — Охранник грудью стал теснить нас к одной из открытых дверей.
Я решила сорвать плакат, чтобы потом в спокойной обстановке хорошенько рассмотреть физиономию подпрыгнувшей девицы и выяснить, почему выражение ее лица вызывает у меня отчаяние и стыд. Охраннику мой жест не понравился. Сначала он закрыл плакат собой, потом, когда я стала оттаскивать его в сторону, захватил мои руки, завел их за спину, отчего весь этаж дрогнул от пронзительного визга. Это был не самый громкий мой визг, но его хватило, чтобы наконец появился кто-то в штатском, в строгом пиджаке и белой рубашке и без идиотского изображения колючей черепахи Тортиллы на груди. Негромко, но властно этот человек приказал провести даму в кабинет и прекратить шум. Охранник отказался оставить меня без присмотра даже на несколько секунд и сам понес на вытянутых руках в предложенный человеком в штатском кабинет. Лом плелся сзади, заламывая руки и что-то бормоча, я не прислушивалась, потому что была занята — я дергала ногой, стараясь побольней лягнуть охранника.
В кабинете мне предложили на выбор, стакан минералки, рюмку коньяку, сигарету, помощь врача. Я выбрала коньяк, отдавая должное спокойствию высокого молодого мужчины в пиджаке, как потом оказалось — директора охранной фирмы “Секрет”.
Лом в двух словах объяснил, кто мы, и стал уверять директора, что разговор невозможен, пока он со мной не выяснит некоторые детали нашего общего прошлого. Для уединения и выяснения деталей нам была предложена комната психологического расслабления персонала фирмы, и Лом первым делом озабоченно спросил, нет ли в той комнате раздражающего меня плаката.
— Вам не понравилась девочка? — позволил себе улыбнуться директор. — А мои мужики все от нее в ударе. Глаза видели? Такие глаза, как укус змеи!
Я закрыла глаза.
— А откуда у вас этот плакат? — осторожно поинтересовался Лом.
— Не помню, кто-то принес. Просто реклама.
— Реклама чего? — встрепенулась я.
— Автомобиля.
— “Мерседеса”, — кивнула я.
— Да нет, что вы, последней модели “Москвича”.
Я отлично помню тот ветреный день в мае и нежный слепой дождь с липким приторным запахом тополиных распустившихся почек, и парок над разогретым асфальтом, и доверчивых беззонтичных прохожих, уставившихся на нас с покорным удивлением, словно заколдованных дождем в солнечный полдень.
Они останавливались, некоторое время шаря глазами в поисках источника музыки, обнаруживали играющую на губной гармошке Лаврушку, потом разглядывали то приседающего, то вскакивающего Лома с камерой, потом их взгляды прилипали ко мне, и вновь подошедшие застывали, дополняя небольшую толпу с задранными вверх головами, приоткрытыми ртами, с глазами одинакового выражения — мне с крыши “Мерседеса” лучше всего была заметна эта одинаковость.
Машина подо мной раскачивалась, и это придавало моему импровизированному танцу некоторую угрожающую пикантность. Я от души притопывала толстоподошвенными тупоносыми ботинками, кружась и выкидывая ногами рискованные коленца, моя многоярусная пышная юбка с кружевными оборками захватывала в себя ветер, заставляя меня иногда балансировать, размахивая руками, растрепавшиеся волосы лезли в рот и приходилось их выплевывать. Хозяин “Мерседеса” стоял рядом, курил, переговаривался то ли с шофером, то ли с телохранителем — этот человек один из всей толпы смотрел на меня как на опасное недоразумение, а все другие как на достойное дополнение к дождю в солнечный полдень.
“Мерседес” затормозил возле нашей дружной троики, когда мы спокойно прогуливались в воскресенье по теплой весне в поисках нечаянных находок, для которых у Лома всегда была наготове камера. Парочка находок уже имелась — продавец матрешек, зачем-то натягивающий на одну из своих деревянных кукол презерватив, и облезлая болонка, которая, захватив зубами, исступленно тащила по брусчатке Арбата огромную длиннохвостую шкурку черной лисы с засушенной головой и когтями на болтающихся шкурках лап.
Из притормозившей машины высунулась рука, пока я таращилась на пухлые пальцы (на указательном — массивная печатка), крепко ухватившие меня чуть выше запястья, Лаврушка отпрыгнула на безопасное расстояние, а Лом включил камеру.
Я дернула рукой. Пальцы не отпускали. Тогда, наклонившись, я посмотрела на человека, схватившего меня из окна шикарной машины.
— Куда идешь? — спросил он буднично. Машина продолжала тихо двигаться, я шла рядом и соображала, куда иду.
— Почему ты так одета? — Это был второй вопрос хозяина жизни, заключенной в стойких запахах внутри салона машины.
Я посмотрела на свои ноги. Эти тяжелые тупоносые ботинки в сочетании с нежнейшими белыми носочками под пышными складками юбки всегда вызывали у меня чувство надежности и беспричинного веселья. Поэтому, примерно вышагивая рядом с “Мерседесом”, я ответила:
— Я всегда так одеваюсь, когда выгуливаю весну. Потом дома я еще долго нюхаю подошвы.
Хозяин задумался, кивнул, приказал человеку за рулем остановиться. Автомобиль не просто затормозил или дернулся, он тихонечко и бесшумно притих, как внимательный человек на выдохе, боясь потревожить спящего ребенка.
— Зачем? — спросил мужчина, не выпуская моей руки. Краем глаза я заметила, что Лаврушка подбирается к нам с баллончиком в правой руке и милицейским свистком в левой.
— Зачем нюхаю? Смотри. — Я задрала ногу так, что подошва ботинка оказалась как раз у окна. Вдвоем мы некоторое время внимательно разглядывали узорчатую желтую рифленость, оклеенную упавшими чешуйками тополиных почек. Убедившись, что мужчина тоже почувствовал приторный липкий запах, я опускаю ногу. — А если честно, то сейчас фестиваль степа.
— Ты танцуешь степ? — Мужчина выпустил мою руку, открыл дверцу, выглянул и погрозил пальцем Лаврушке.
— Только лапландский и только на крышах дорогих автомобилей.
— Зачем? — Он опять тупо уставился на мои ботинки с белой полоской носков над мощнейшими раструбами.
— Такая фишка, понимаешь, я профессионально танцую лапландский степ на крыше дорогого авто, мой оператор снимает, — кивнула я на оторопевшего Лома, — подруга играет на губной гармошке. Три с половиной минуты отличного видео. Двести долларов. Потом покажешь друзьям на вечеринке.
— Ты будешь раздеваться? — заинтересовался хозяин “Мерседеса”, осмотрев улицу.
— Да нет же, я танцую в этих ботинках степ!
— А в чем тогда фишка?
— Это здорово — лапландский степ на крыше твоего “Мерседеса”! Всем понравится, а когда друзья, посмотрев, как я танцую в этих ботинках, спросят, чья это машина вообще, ты равнодушно пожмешь плечами и скажешь, зевая: “Моя…”
— Все в Москве и так знают, что это моя машина, — сразу пожал плечами мужчина, не решаясь меня так просто отпустить, но еще плохо представляя, что он вообще может предложить интересного танцовщице на крышах автомобилей. — Такого цвета больше нет ни у кого.
— Да уж, — согласилась я, осмотрев канареечка-желтую, словно сорвавшуюся каплей с раскаленного солнца, машину.
— Ладно, залезай, — вдруг сказал он и решительно выбрался из машины.
— Что? — опешила я. Невинная выдумка грозила превратиться в цирковое шоу с элементами клоунады.
— Лапландский степ, — сказал мужчина, подхватил меня под мышки и легко закинул на крышу “Мерседеса”.
Некоторое время я оглядывалась, стоя на четвереньках. Потом осторожно встала на ноги. Подпрыгнула пару раз. Скользко. Ветер тут же занялся моей юбкой и заодно растрепал волосы. Лаврушка смотрела снизу с выражением заблудившегося щенка, которого сейчас отловит сетью собаколов. Поэтому, пока она не успокоилась и не убедилась, что я не свалюсь вниз, я отбивала подошвами ботинок с налипшими тополиными чешуйками, без аккомпанемента. Потом она вытащила свою гармошку, Лом встрепенулся, шофер после первых моих притопов выбрался из покачивающейся машины, стал рядом с хозяином, покивал головой и уважительно заявил:
— Не прогнет.
— Думаешь, не прогнет? — задумчиво смотрел на мои ботинки хозяин.
— Не. Не прогнет. Отличная сталь. И девчушка легкая. — Шофер покосился на упитанную Лаврушку. — Может, и эту закинем для эксперимента?
Вытаращив глаза, обомлев от страха и скомкав мелодию, Лаврушка отчаянно покачала головой.
Вообще в лапландском степе рукам полагается висеть плетьми вдоль тела и не участвовать в танце, поскольку работают в основном ноги, а верхняя часть тела максимально расслаблена, выражение лица — застывшее, взгляд полусонный. Но в такой ветер на скользкой крыше трудно сохранить равновесие, поэтому, если этот автомобильный степ увидит настоящий знаток степов вообще и лапландского в частности, он, конечно, будет вправе выругаться. Хотя, если честно, мои движения руками, удерживающими взлетающую юбку, и регулярные выплевывания попавших в рот волос придали этому несколько инфантильному северному танцу особый колорит.
Я не хочу предъявлять документы. Лом просит дежурного позвонить по телефону на карточке. На кармане черной форменной рубашки дежурного эмблема золотом — два перекрещенных ключа, по величине, вероятно, еще те, от заветной дверцы Буратино, и надпись полукругом: “Секрет”.
После звонка нам предлагают подняться на лифте на второй этаж. Я не хочу ехать на второй этаж на лифте, меня почему-то это настораживает, но следующий охранник — у лифта — объясняет, что больше никак на второй этаж не попасть. В зеркале огромной кабинки отражается моя раздраженная физиономия, озадаченная физиономия Лома и лицо кавказской национальности с бесстрастным спокойствием непроницаемо черных глаз — третий охранник, он нажимает кнопки.
Когда двери лифта открылись, в лицо ударил яркий свет невидимых ламп, и я застыла, пораженная. Лом, пытающийся осторожно вытолкнуть меня из кабинки, заметил, что я смотрю на большой глянцевый плакат на стене, присвистнул и тоже застрял в дверях. Охранник, не понимающий, почему мы остановились, грубо оттолкнул в сторону обоих, согнувшись, вышел из лифта с оружием наготове и сделал несколько резких поворотов вокруг себя. Не обнаружив реальной угрозы и ничего, что с его точки зрения может вызвать такое выражение на лицах нормальных людей, он вытащил нас из лифта одного за другим за руки. Лифт уехал, а мы, как заторможенные, не могли оторвать взглядов от плаката.
— Как такое может быть? — Я ткнула пальцем в плакат.
— Сам не знаю, — пожал плечами Лом и отвел глаза.
На плакате лихая девица, с растрепанными прямыми волосами цвета старой пакли, в тяжелых горных ботинках, в пышной юбке с кружевами на подкладках, была выхвачена из жизни в момент кругового прыжка. Одной ногой она уже прикоснулась к желтой крыше автомобиля, другая была еще в воздухе. Покрасневшие обветренные скулы, приоткрытый от напряжения рот, прищуренные глаза хитрюги и нагло выступающая вперед из вороха подкладок острая коленка.
— Смотри мне в глаза! — повысила я голос и дернула Лома на себя. — Как такое может быть?!
— Чем помочь? — Это спросил четвертый охранник, он подошел бесшумно по ковровой дорожке.
— Или ты сейчас же скажешь, как это получилось, или ты больше не мой оператор! — возмущенно завопила я, тряся Лома.
На мой крик из нескольких дверей заинтересованно выглянули остальные охранники. Все в черном, все с эмблемами на кармашках рубашек.
— Разрешите провести вас в кабинет. — Охранник грудью стал теснить нас к одной из открытых дверей.
Я решила сорвать плакат, чтобы потом в спокойной обстановке хорошенько рассмотреть физиономию подпрыгнувшей девицы и выяснить, почему выражение ее лица вызывает у меня отчаяние и стыд. Охраннику мой жест не понравился. Сначала он закрыл плакат собой, потом, когда я стала оттаскивать его в сторону, захватил мои руки, завел их за спину, отчего весь этаж дрогнул от пронзительного визга. Это был не самый громкий мой визг, но его хватило, чтобы наконец появился кто-то в штатском, в строгом пиджаке и белой рубашке и без идиотского изображения колючей черепахи Тортиллы на груди. Негромко, но властно этот человек приказал провести даму в кабинет и прекратить шум. Охранник отказался оставить меня без присмотра даже на несколько секунд и сам понес на вытянутых руках в предложенный человеком в штатском кабинет. Лом плелся сзади, заламывая руки и что-то бормоча, я не прислушивалась, потому что была занята — я дергала ногой, стараясь побольней лягнуть охранника.
В кабинете мне предложили на выбор, стакан минералки, рюмку коньяку, сигарету, помощь врача. Я выбрала коньяк, отдавая должное спокойствию высокого молодого мужчины в пиджаке, как потом оказалось — директора охранной фирмы “Секрет”.
Лом в двух словах объяснил, кто мы, и стал уверять директора, что разговор невозможен, пока он со мной не выяснит некоторые детали нашего общего прошлого. Для уединения и выяснения деталей нам была предложена комната психологического расслабления персонала фирмы, и Лом первым делом озабоченно спросил, нет ли в той комнате раздражающего меня плаката.
— Вам не понравилась девочка? — позволил себе улыбнуться директор. — А мои мужики все от нее в ударе. Глаза видели? Такие глаза, как укус змеи!
Я закрыла глаза.
— А откуда у вас этот плакат? — осторожно поинтересовался Лом.
— Не помню, кто-то принес. Просто реклама.
— Реклама чего? — встрепенулась я.
— Автомобиля.
— “Мерседеса”, — кивнула я.
— Да нет, что вы, последней модели “Москвича”.
Я отлично помню тот ветреный день в мае и нежный слепой дождь с липким приторным запахом тополиных распустившихся почек, и парок над разогретым асфальтом, и доверчивых беззонтичных прохожих, уставившихся на нас с покорным удивлением, словно заколдованных дождем в солнечный полдень.
Они останавливались, некоторое время шаря глазами в поисках источника музыки, обнаруживали играющую на губной гармошке Лаврушку, потом разглядывали то приседающего, то вскакивающего Лома с камерой, потом их взгляды прилипали ко мне, и вновь подошедшие застывали, дополняя небольшую толпу с задранными вверх головами, приоткрытыми ртами, с глазами одинакового выражения — мне с крыши “Мерседеса” лучше всего была заметна эта одинаковость.
Машина подо мной раскачивалась, и это придавало моему импровизированному танцу некоторую угрожающую пикантность. Я от души притопывала толстоподошвенными тупоносыми ботинками, кружась и выкидывая ногами рискованные коленца, моя многоярусная пышная юбка с кружевными оборками захватывала в себя ветер, заставляя меня иногда балансировать, размахивая руками, растрепавшиеся волосы лезли в рот и приходилось их выплевывать. Хозяин “Мерседеса” стоял рядом, курил, переговаривался то ли с шофером, то ли с телохранителем — этот человек один из всей толпы смотрел на меня как на опасное недоразумение, а все другие как на достойное дополнение к дождю в солнечный полдень.
“Мерседес” затормозил возле нашей дружной троики, когда мы спокойно прогуливались в воскресенье по теплой весне в поисках нечаянных находок, для которых у Лома всегда была наготове камера. Парочка находок уже имелась — продавец матрешек, зачем-то натягивающий на одну из своих деревянных кукол презерватив, и облезлая болонка, которая, захватив зубами, исступленно тащила по брусчатке Арбата огромную длиннохвостую шкурку черной лисы с засушенной головой и когтями на болтающихся шкурках лап.
Из притормозившей машины высунулась рука, пока я таращилась на пухлые пальцы (на указательном — массивная печатка), крепко ухватившие меня чуть выше запястья, Лаврушка отпрыгнула на безопасное расстояние, а Лом включил камеру.
Я дернула рукой. Пальцы не отпускали. Тогда, наклонившись, я посмотрела на человека, схватившего меня из окна шикарной машины.
— Куда идешь? — спросил он буднично. Машина продолжала тихо двигаться, я шла рядом и соображала, куда иду.
— Почему ты так одета? — Это был второй вопрос хозяина жизни, заключенной в стойких запахах внутри салона машины.
Я посмотрела на свои ноги. Эти тяжелые тупоносые ботинки в сочетании с нежнейшими белыми носочками под пышными складками юбки всегда вызывали у меня чувство надежности и беспричинного веселья. Поэтому, примерно вышагивая рядом с “Мерседесом”, я ответила:
— Я всегда так одеваюсь, когда выгуливаю весну. Потом дома я еще долго нюхаю подошвы.
Хозяин задумался, кивнул, приказал человеку за рулем остановиться. Автомобиль не просто затормозил или дернулся, он тихонечко и бесшумно притих, как внимательный человек на выдохе, боясь потревожить спящего ребенка.
— Зачем? — спросил мужчина, не выпуская моей руки. Краем глаза я заметила, что Лаврушка подбирается к нам с баллончиком в правой руке и милицейским свистком в левой.
— Зачем нюхаю? Смотри. — Я задрала ногу так, что подошва ботинка оказалась как раз у окна. Вдвоем мы некоторое время внимательно разглядывали узорчатую желтую рифленость, оклеенную упавшими чешуйками тополиных почек. Убедившись, что мужчина тоже почувствовал приторный липкий запах, я опускаю ногу. — А если честно, то сейчас фестиваль степа.
— Ты танцуешь степ? — Мужчина выпустил мою руку, открыл дверцу, выглянул и погрозил пальцем Лаврушке.
— Только лапландский и только на крышах дорогих автомобилей.
— Зачем? — Он опять тупо уставился на мои ботинки с белой полоской носков над мощнейшими раструбами.
— Такая фишка, понимаешь, я профессионально танцую лапландский степ на крыше дорогого авто, мой оператор снимает, — кивнула я на оторопевшего Лома, — подруга играет на губной гармошке. Три с половиной минуты отличного видео. Двести долларов. Потом покажешь друзьям на вечеринке.
— Ты будешь раздеваться? — заинтересовался хозяин “Мерседеса”, осмотрев улицу.
— Да нет же, я танцую в этих ботинках степ!
— А в чем тогда фишка?
— Это здорово — лапландский степ на крыше твоего “Мерседеса”! Всем понравится, а когда друзья, посмотрев, как я танцую в этих ботинках, спросят, чья это машина вообще, ты равнодушно пожмешь плечами и скажешь, зевая: “Моя…”
— Все в Москве и так знают, что это моя машина, — сразу пожал плечами мужчина, не решаясь меня так просто отпустить, но еще плохо представляя, что он вообще может предложить интересного танцовщице на крышах автомобилей. — Такого цвета больше нет ни у кого.
— Да уж, — согласилась я, осмотрев канареечка-желтую, словно сорвавшуюся каплей с раскаленного солнца, машину.
— Ладно, залезай, — вдруг сказал он и решительно выбрался из машины.
— Что? — опешила я. Невинная выдумка грозила превратиться в цирковое шоу с элементами клоунады.
— Лапландский степ, — сказал мужчина, подхватил меня под мышки и легко закинул на крышу “Мерседеса”.
Некоторое время я оглядывалась, стоя на четвереньках. Потом осторожно встала на ноги. Подпрыгнула пару раз. Скользко. Ветер тут же занялся моей юбкой и заодно растрепал волосы. Лаврушка смотрела снизу с выражением заблудившегося щенка, которого сейчас отловит сетью собаколов. Поэтому, пока она не успокоилась и не убедилась, что я не свалюсь вниз, я отбивала подошвами ботинок с налипшими тополиными чешуйками, без аккомпанемента. Потом она вытащила свою гармошку, Лом встрепенулся, шофер после первых моих притопов выбрался из покачивающейся машины, стал рядом с хозяином, покивал головой и уважительно заявил:
— Не прогнет.
— Думаешь, не прогнет? — задумчиво смотрел на мои ботинки хозяин.
— Не. Не прогнет. Отличная сталь. И девчушка легкая. — Шофер покосился на упитанную Лаврушку. — Может, и эту закинем для эксперимента?
Вытаращив глаза, обомлев от страха и скомкав мелодию, Лаврушка отчаянно покачала головой.
Вообще в лапландском степе рукам полагается висеть плетьми вдоль тела и не участвовать в танце, поскольку работают в основном ноги, а верхняя часть тела максимально расслаблена, выражение лица — застывшее, взгляд полусонный. Но в такой ветер на скользкой крыше трудно сохранить равновесие, поэтому, если этот автомобильный степ увидит настоящий знаток степов вообще и лапландского в частности, он, конечно, будет вправе выругаться. Хотя, если честно, мои движения руками, удерживающими взлетающую юбку, и регулярные выплевывания попавших в рот волос придали этому несколько инфантильному северному танцу особый колорит.