Васина Нина. Правило крысолова

   Пара из джипа разбежалась в разные стороны — один мужчина в длинном плаще бросился к правому входу в аэропорт, другой — к левому, и мама на некоторое время растерялась, потому что разбежавшиеся мужчины могли подобраться сзади в любой момент и оказаться за спиной настоящими брюнетами, или темными шатенами, или красно-рыжими!
   — Стоять! — закричал лысый, выдернув наконец из кобуры оружие и направляя его на маму.
   — Инга, ложись, ложись!! — закричал истошно Павел, это он бежал за лысым, но мама его не узнала, они и виделись-то пару раз в торжественной обстановке либо ресторана, либо театра. Когда Павел подбежал ближе, лысый перестал целиться в маму, резко развернулся и выстрелил.
   На это сразу же среагировал тот, который тоже был в джинсах и бежал рядом с Павлом. Присевшая мама с ужасом увидела, что этот человек достал оружие — что-то покрупнее пистолета лысого — и начал палить короткими очередями. Мама присела и закрыла голову руками. Из открытой сумочки вывалились синие флаконы, паспорт с билетами, пудреница и блокнот.
   Последняя пара из джипа, добежавшая до дверей в аэропорт, что-то кричала там в освещенный зал, и вот на их крики из дверей высыпали похожие на ставших на задние конечности жуков спецназовцы. В касках, с автоматами, они понеслись к маме, которая к этому времени настолько отчаялась и испугалась, что уже не могла ни о чем думать, кроме этих проклятых касок.
   Она судорожно соображала, как определить масть мужчины, если на его голове каска, все тело тщательно упаковано в защитный костюм с бронежилетом, а пол-лица закрыто маской?! Наблюдая в отстраненном оцепенении, как огромный ботинок раздавил на асфальте ее пудреницу, мама бросилась на четвереньки, закрывая руками синие флаконы. Павел, который назвал ее Ингой и кричал, чтобы она ложилась, упал сразу же, как только начали стрелять спецназовцы. Его напарник из “Вольво”, отстреливаясь, убежал на автостоянку, за ним ринулись все восемь спецназовцев, а сама подобрала флаконы и блокнот, посидела еще неколько минут на корточках и огляделась.
   К ней шли двое из джипа. Высокий, в плаще, стал спрашивать на странном ломаном языке, не ушиблась ли фрау, при этом мама с огромным облегчением сразу же определила его масть — светлый шатен и решила воспользоваться флаконом, на рифленом боку которого была выгравирована буква 5. Открыв дрожащими пальцами хорошо притирающуюся крышечку, мама медленно намочила подушечки пальцев — указательного и среднего, прикоснулась к ушам, лбу и подбородку, после чего сказала, что с ней все в порядке. У Ганса Зебельхера раздулись ноздри тонкого прямого носа, он чуть покачнулся и резким голосом, не отрывая от лица мамы глаз, приказал своему напарнику пройти к автостоянке и выяснить обстановку. После чего галантно предложил маме руку, медленным прогулочным шагом довел ее до дверей зала, а когда те автоматически распахнулись, сделал два-три движения, словно открывал эти двери и услужливо придерживал их, пропуская фрау вперед.
   — Мне надо в туалет, — честно призналась мама, переступая с ноги на ногу. И Зебельхер тут же вцепился в первого попавшегося мента, требуя, чтобы ему показали женский туалет.
   В холодном свете белого кафеля мама внимательно рассмотрела себя в зеркале, вымыла руки, лицо, принюхиваясь к запахам на ладонях. Сходила в кабинку, вернулась к зеркалу, хорошенько глотнула коньячку из плоской фляжки, дождалась ударной волны в голову, удовлетворенно кивнула и только собралась еще раз по новой освежить себя духами для немца, как за-стыла в ужасе.
   В зеркале ей была хорошо видна открывшаяся дверца кабинки сзади и силуэт человека в джинсах и короткой куртке, который стрелял на площади из короткоствольного автомата, а потом убежал на стоянку.
   Не поворачиваясь, мама наблюдала в зеркале, как этот человек обходит все кабинки, открывая дверцы ударом ноги. На его голове была тонкая трикотажная шапочка, но большие глаза и черные ресницы, легкий темный пушок над верхней губой — все свидетельствовало о масти брюнета, поэтому мама сразу же стала нашаривать в сумке другой флакон, с буквой F на граненом боку, а брюнет ее не правильно понял. Он перестал бить ботинком по дверцам, бросился к маме и схватил ее за волосы, не давая ничего достать из сумки. Волосы мамы, естественно, тут же слезли с головы, потому что это был парик, подобранный в цвет моих волос. От неожиданности человек с автоматом вскрикнул, и мама тоже вскрикнула, потому что голос показался ей женским.
   Повернувшись, она рассмотрела лицо нападавшего вблизи, осторожно сняла с высокой Анны, или Вероники, шапочку и выпустила на волю собранные под ней черные волосы.
   Женщина, убедившись, что перед ней кто угодно, но не Инга Викторовна собственной персоной, потеряла к маме всякий интерес. Она достала телефон и короткими предложениями отдала несколько приказаний на немецком. Мама в это время надевала парик, а когда вспомнила о раздавленной пудренице, огорчилась и рассердилась.
   — Пудреницу растоптали, защитники родины! — Она собралась было попросить припудриться у странной женщины, предпочитающей мужскую одежду и короткоствольные автоматы, но с удивлением обнаружила, что та быстро раздевается, забрасывая одежду в урну.
   Вот она уже в коротком облегающем платье, из маленького рюкзачка за спиной достала туфли на высоких каблуках, растрепала волосы, залезла без спроса в мамину сумку, порылась в косметичке, накрасила губы обнаруженной там помадой, на платье надела куртку, подмигнула маме и вышла, стуча каблучками. Мама старалась не смотреть в урну, но там поверх джинсов, свитера и кроссовок торчал вверх дулом короткоствольный автомат и притягивал к себе взгляд.
   Она решила, что лучше ей выйти из туалета до то-го, как этот автомат обнаружат, и, пошатываясь, пошла к поджидающему ее немцу, на ходу открывая флакон с буквой 5.
   — Я… Мне надо… Я иду на самолет, у меня билет, — сказала она, как только расширившиеся на вдохе зрачки Ганса Зебельхера заполнили серое пространство радужной оболочки, сделав его глаза почти что черными.
   — Айн момент, — встрепенулся Ганс и, совершенно невменяемый, крича и размахивая своим удостоверением, требуя главного администратора, ругаясь из-за каждой секундной задержки, за пятнадцать минут протащил маму в зал выхода к самолету. Потом он принес ей попить, потом почти сорок минут развлекал рассказами о своей маме и дяде Карле Шлице, советнике президента, да-да! Потом самолично провел к трапу самолета на Гамбург, потрясая удостоверением, потом, ругаясь со стюардессами, осмотрел салон самолета на предмет взрывчатки. Потом целовал руку, потом — другую, потом плакал и махал рукой с улицы, высматривая ее в иллюминаторе. Через полчаса его обнаружил поисковый отряд федералов, уже отчаявшийся найти немца живым. Он терся об мой красный старенький “Москвич” на автостоянке и выглядел со-вершенно слабоумным.
   — Два чая… Нет, три чая и стограммовую бутылоч-ку коньяку. Печенье, кекс, а это что? Сухари… Нет, сухарей не надо, дайте лучше орешки.
   Сквозь сон слышу знакомый голос, но просыпаться не хочется. Может в моем вагоне сидеть Коля Ладушкин? Не может.
   — Инга Викторовна, вам коньяк в чай налить или отдельно будете?
   Приоткрываю глаза. Напротив, с той стороны выдвинутого столика, сидит инспектор Ладушкин и с издевкой таращится в мое лицо.
   — В чай, — сдаюсь я. — Какими судьбами?
   — Да случай, всего лишь счастливый случай, Инга Викторовна! Вы не поверите, но мне кажется, что я начал чувствовать вас на расстоянии, я слышу ваш запах, я знаю, когда вы спите, а когда испуганы. Занятно, да?
   Он опять перешел на “вы”. К чему бы это?
   — Это все пирожки, — понуро киваю я. — На будущее будьте поосторожней, когда вас кормит женщина.
   — Пирожки здесь ни при чем, — авторитетно заявляет инспектор. — Сами же заметили, что я талантливый розыскник.
   — Черта с два вы бы нашли меня, если бы не пирожки! Посмотрите мне в глаза! Чувствуете?
   — Чувствую, — кивает Ладушкин. — Чувствую, какой же я умный и сообразительный! Я два дня сижу на вокзале, два дня гуляю от электричек к автобусам на Владимир!
   — Гуляете, значит, да?.. — Я стиснула зубы, не в силах выдержать восторга Ладушкина и его упоения собственной персоной. — А почему, разрешите спросить, именно на Владимир?!
   — Так я же знал, что вы туда поедете! Не во Владимир, конечно, я думаю, вы выйдете в Лакинске, а, Инга Викторовна?
   Откинувшись на спинку сиденья, я глотаю горячий чай, поджигая язык разбавленным коньяком. Итак, Коля Ладушкин выследил меня вопреки всем ухищрениям с поправкой мамы в Германию. Бабушка не нашла в моей одежде посторонних предметов. Неужели прослушка была в ее доме?
   — Как ваша нога? — невинно интересуюсь я, покосившись на вытянутую в проходе ногу Ладушкина.
   — Болит! — радостно сообщает он. — Болит, за-раза, но перелома, к счастью, нет. Полежите, сказал доктор, недельку, и все пройдет. А как тут полежишь, Инга Викторовна, сами понимаете…
   — Вы задержали мою маму? — Я потрошу пакет с орешками. Арахис. Равнодушно отодвигаю.
   — Не любите арахис?
   — Не люблю.
   — Учту. А про вашу маму я ничего не знаю. Я же отстранен от расследования, Инга Викторовна, как и весь наш отдел по особо тяжким. Теперь вами занимается исключительно отдел по борьбе с терроризмом ФСБ.
   — То есть вы не следили за мной, не сидели в машине у дома бабушки, не шли по лесу?..
   — Боже сохрани! Я два дня бегаю от автобуса к электричкам и обратно. Даже отчаиваться уже стал, думал, вдруг подвела интуиция? А потом смотрю — вы! Испуганная такая, бледная, идете по вокзалу — кроссовочки, рюкзачок, головка понурая, ну настоящая туристка после тяжелого похода!
   — Ясно…
   — Да ничего вам не ясно! — возбудился Ладушкин. — Пока этот немец, который Зебель и Хер, демонстрирует нашей Службе безопасности особенности профессионального розыска по-арийски, я пораскинул мозгами и решил выяснить, где предпочитала проводить свой отдых ваша ныне покойная любвеобильная тетушка. И что вы думаете?
   Она не укорачивала жизнь богатым сердечникам на Кипре, не доводила до истерик своим внешним видом престарелых дам в Испании и даже не потрошила кошельки братков в Сочи или на Канарах. Подумать только, она ездила отдыхать в пансионат “Овечкино”, что на реке Бужа, в восьми километрах от Лакинска!!
   Впечатляет, да? Особенно если учесть, что ездила она туда весной, летом, осенью и даже зимой. Комарье там, говорят, размером с майских жуков — болото! Места красивые, ничего не скажешь, но болото!.. Городишко убогий, правда, недалеко есть женский монастырь, церковь ничего себе, но болото!.. И вот я подумал, зачем такой женщине, как ваша тетя Ханна Латова, ездить туда, ну не грехи же замаливать! И еще я подумал, что вы непременно туда сунетесь, Инга Викторовна, непременно.
   — И зачем же, по-вашему, я туда сунусь? — Прищурившись, я разглядываю упивающегося собственным умом и сообразительностью Ладушкина.
   — Да за деньгами, Инга Викторовна, за деньгами! — дождавшись нужного вопроса, радостно орет Ладушкин, и на него тут же шикают разбуженные воплем пассажиры.
   — Ну, раз вы такой хороший розыскник, то уж скажите на милость, сколько? — Я наклоняюсь через стол к Ладушкину и перехожу на шепот.
   — Инга Викторовна, даже неловко это наблюдать, как вы из меня идиота делаете, ей-богу, — тоже шепчет Ладушкин. — Миллионов сорок-пятьдесят, я думаю, если, конечно, ваша тетя не разбазарила кое-что из кассы на себя.
   — Кассы? — Я ничего не понимаю, поэтому изумление на моем лице совершенно искреннее, хотя инспектор снисходительной улыбкой показывает, что его не обманешь всякими там удивлениями. — Какой еще кассы? — Тут я представила, как Ханна грабит сберегательную кассу (именно такую кассу я сразу и представила), в черном чулке на лице, с водяным пистолетом, в мини-юбке и с убойным вырезом кофточки на пышной груди.
   — Общак, ну? Понимаете? У нас это называется общак! — Ладушкин двигает бровями, очевидно, думая, что я начну лучше соображать. Теперь я представляю Ханну, увешанную ножами и кастетами, почему-то с выбитыми передними зубами, исполняющую “Мурку” на столе между пустыми бутылками и головами упившихся насмерть подельников.
   — Прекратите нести всякую чушь. — Я расслабляюсь и смотрю в окно. — Вы показывали врачу шишку на лбу? Сказали, чем вас ударили?
   — Сказал, — кивает Ладушкин. — Сказал, что женщина ударила меня урной в лоб по ошибке, сказал, что претензий к ней не имею, поскольку она находилась в состоянии аффекта и сильного испуга.
   — И вам не написали в больничном “сотрясение мозга”? — участливо интересуюсь я, продолжая смотреть в окно.
   — У меня в больничном уже стоит диагноз. Там было про сотрясение. И про смещение шейных позвонков. — Ладушкин трогает гипсовый воротник на шее.
   — А вы не думаете, что неудачи последних дней, сотрясение, смещение, ушиб ноги, шишка на лбу — в общем, все это повредило вам рассудок?
   — Ну что вы, Инга Викторовна, мой рассудок от всего этого пришел в состояние напряженного анализа! Хотите, поделюсь с вами результатами этого самого анализа?
   — Не знаю даже, как сказать, но пока вы меня только утомляете необоснованными бредовыми фантазиями.
   — А у меня есть факты! — Ладушкин достает из портфеля ксерокопии и раскладывает на столике.
   — На немецком?
   — Да. Это статьи из газет. Очень любопытно! Вы знаете, что этот самый Зебельхер ловил вашего дядюшку Рудольфа Грэмса три года? Ловил, ловил, а потом пристрелил раненого, в метро, во время операции по захвату террористов из Фракции Красной Армии.
   — Коля, давай покороче, через полчаса я выхожу.
   — Нет уж, Инга Викторовна, это вы напрягите свои мозговые извилины! Я вам говорю — пристрелил! Добил то есть!
   — Ну и что? — Я честно ничего не понимаю. — При чем здесь деньги и моя тетя Ханна?
   — Вы что, не представляете себе маниакальную аккуратность и педантизм немцев во всем, что касается профессиональных обязанностей? — От возмущения Ладушкин схватил меня за руку и притянул к себе. — Он, офицер из девятки, не арестовал раненого лидера террористов, не вылечил, чтобы допросить и устроить потом показательный суд, а добил его!!
   — Ну и что? — Я дергаю рукой.
   — А то, что все счета Фракции КА оказались пустыми! А денег там было достаточно, спонсоров у этой самой КА было немерено! Спрятал ваш легендарный дядя денежки. Снял или перевел!
   — И вы думаете, что тетя Ханна знала, где деньги?
   — От сорока до пятидесяти миллионов, — отпускает мою руку Ладушкин, откидывается на сиденье и уточняет, — немецких марок.
   — И вы думаете, что я сейчас еду за этими самыми деньгами?
   — За деньгами или за информацией о них.
   — В дом отдыха “Овечкино”, что на болотах под Неклюдовым? — уточняю я.
   — А зачем вам еще туда тащиться? — не сдается Ладушкин.
   — Минуточку, что там написано про Зебельхера? — Я показываю в листки.
   — Да ничего там не написано. Это я по дружбе узнал у одного служаки из конторы имя офицера, застрелившего тогда раненого Грэмса в метро. Он еще пристрелил и женщину, напарницу Грэмса.
   — Ее фамилия — Хогефельд. — Я смотрю на Ладушкина пристально, но его оптимизм непробиваем.
   — А я что говорю! Ты же сама опознала ее сестру — Анну! — Инспектор опять перешел на “ты”. — Теперь прикинь, зачем к нам сюда приезжать одновременно и Зебельхеру, и сестре террористки, убитой этим самым Зебелемхером?
   — Ты думаешь, что за деньгами?
   — Здесь написано, что деньги Фракции исчезли. Или были переведены на другие анонимные счета, или сняты и спрятаны. Допустим, я маньяк с тяжелыми последствиями сотрясения мозга. Допустим, этот Зебельхер приехал ловить сестру убитой им террористки, но она-то! Она?! Зачем она приехала, зачем пошла в квартиру твоей тетушки?! Что она искала? Ты вот только дурака из меня не делай, ладно?
   Похоже, Коля устал. Дышит тяжело, оттягивает гипсовый воротник и осторожно промокает салфеткой вспотевшую багровую шишку на лбу.
   — Ты по датам посмотри. Я все проверил. Ханна приехала в Германию устроить любовную интрижку со своим братом в восемьдесят девятом. С маленькой дочкой. У нее тогда брака с Рудольфом не получилось, она уехала. В девяносто четвертом, уже будучи замужем за Латовым, она приезжает опять. В девяносто пятом она приезжает на могилку любимого братца, знакомится с сестрой Бригит Хогефельд Анной, дерется с ней до крови в ночном баре и больше в Германию — ни ногой! И что случилось такого интересного в ее последний приезд? — азартно шепчет Ладушкин. — Так, мелочь одна. Под машину попал бывший сотрудник бригады GSG-9, напарник Зебельхера, а сам Зебельхер был ранен ножом в потасовке с ночным грабителем!
   — Совпадение, — пожимаю я плечами.
   — Именно, что конкретное совпадение по числам этих событий и ее пребывания там!
   — Ладно. Если ты такой умный и сообразительный, расскажи, при чем здесь засушенный палец?
   — Тут я пока пробуксовываю, — сознался Ладушкин, допивая свой чай и засыпая в рот пол пакета архиса. Поскольку после этого он некоторое время не мог говорить, потому что усиленно жевал, я попыталась объяснить свою точку зрения на происходящее.
   — Плевать мне на деньги. Плевать мне на террористов. На Зебельхера, на ФСБ и на тебя, Коля Ладушкин. У меня дело в Овечкине, я его сделаю, потому что обещала бабушке. Ханну с мужем мог убить кто угодно — ревнивая жена одного из ее любовников, или несколько ревнивых жен сразу, бывшая жена Латова, сестра Бригит Анна в отместку за расцарапанную физиономию, мой дядя Макс, чтобы забрать себе дочь и привести мир хотя бы в относительное равновесие, моя мама в припадке ненависти, мой отец от любовной тоски, маньяк в лесу, поджидающий автомобильные парочки, да кто угодно!
   — А как насчет тебя, Инга Викторовна? — приторным голосом поинтересовался Коля Ладушкин.
   — Я не могла убить. Я не воин. Я, конечно, могу убить случайно, по необходимости при самообороне, да и то только предметом, имеющим отношение к хранительницам очага. Согласись, отрезание голов совершенно спокойно сидящим в машине людям не назовешь самообороной. Зачем это мне?
   — Неполная семья, страдания матери, подростковый максимализм и страховка!
   — Какая страховка?
   — Жизнь Латова была застрахована на десять тысяч долларов.
   — Ну что ты, Коля, все про деньги да про деньги? Добавь хоть какое-то разнообразие в свои ненормальные вымыслы. Кстати, бывшая жена Латова могла знать про деньги.
   — Но страховку получат дети или их опекун! Латова с дочерьми и ты!
   — Скучно, Коля. Давай, как в стандартном детективе, разложим все по полочкам.
   — Да я вот тут уже все набросал на начальном этапе следствия. — Ладушкин подвигает ко мне листок. — Отсутствующие головы и кисти рук — это делают для затруднения опознания тел. Так… что там у меня дальше… Беспорядочные связи Латовой, но тогда бессмысленна смерть Латова. Если предположить, что убить хотели именно Латова, а жену за компанию, то страховка выходит на первый план. Если хотели убить Ханну, а Латов попал случайно, то на первый план выходят деньги Фракции КА.
   — Вот тут у тебя написано “ритуальное убийство”, это что?
   — Наши аналитики просмотрели архивы. Некоторые секты используют в своих шабашах членовредительства и убийства. Но как только в Москву приехал Зебельхер, я все понял.
   — Что именно?
   — За сведениями о запрятанных деньгах охотилась Анна Хогефельд с напарником и Зебельхер. Лопес, кстати, никак не придет в себя, и я могу предположить, что Зебельхер приложит все усилия, чтобы оказаться у его больничной койки первым, если тот очнется.
   — Охотились они, а еду за деньгами я, так, что ли?
   — Точно. Все дело в тебе.
   — Откуда я могла узнать про деньги? Моя тетушка Ханна была женщина умная, если уж и поделилась с кем, то не с дочерью своей припадочной сестры, у которой она увела мужа!
   — Палец, — заговорщицки подмигивает мне Ладушкин.
   — Палец?..
   — Засушенный палец в сейфе. Я все понял. Монастырь, засушенные мощи, а? Вот тут, — он осторожно постучал себя по багровому лбу, — сейчас все сложилось в цельную картинку.
   — Ладно. — Я махнула рукой и начала собираться. — Ты, Коля, со своими ушибами почти инвалид.
   Может, подождешь меня в Лакинске в гостинице? Я за день должна управиться, съезжу в “Овечкино” и обратно, сразу заберу тебя из гостиницы, вместе вернемся в Москву.
   — А вот полного дурака из меня делать не надо, — зловеще пригрозил пальцем Ладушкин. — Не надо, Инга Викторовна, делать из меня идиота!
   — Как хочешь, Коля, только не утопись потом от разочарования.
   — А я, Инга Викторовна, оптимист! — объявил Ладушкин. — Любой опыт употреблю с толком! Только ты не спеши сильно, я быстро ходить не могу, сама понимаешь — нога не сгибается. Вот тут, над коленом, видишь, перевязка? Нет, ты пощупай, пощупай! Это же твой любимый оператор разводным ключом!..
   — Мне пора, Коля, извини, сиделка из меня плохая.
   — Ну как же такое может быть? — хромая, догоняет меня в тамбуре Ладушкин. — Сиделки из хранительниц очага должны быть отменные!
   — Кто это сказал?
   — Ваш дедушка, то есть который не дедушка, а брат бабушки, Питер Грэме, инвалид второй группы. Он сказал, что если я на вас женюсь, то буду иметь примерную мать детей, отличную домохозяйку, медсестру и восторженную любовницу одновременно. Он сказал, что вы — настоящая дочь Вельды, хоть и не воин…
   — Я дочь Марии.
   — Мария — это потом, а сначала у Евы, той самой, первой, родилось семь дочерей, все на разные темы, вы из рода Вельды — правительницы, а вы и не знали? А все дочери Вельды — самостоятельные и волевые женщины, умеющие за себя постоять. Дочери Вельды славятся в основном как женщины-воины. А ваш дедушка, который брат бабушки, предпочитает иметь дело с хранительницами очага, женщин-воинов ненавидит всей душой, он сам признался, и бабушку вашу, воина, с трудом терпит, да… Куда же вы? Инга, вы не можете меня так просто бросить, посмотрите, какая высокая платформа? Помогите почти инвалиду!
   С платформы я смотрю на взъерошенного Ладушкина, которого толкают выходящие из тамбура люди, на багровую шишку на его лбу, на гипсовый воротник и больше всего на свете в этот момент хочу стать воином. Воином, равнодушно пристреливающим раненых врагов, черт возьми! Перешагивающих через их отбитые ноги!
   Глаза инспектора смотрят умоляюще, раздражение внутри меня сменяется сомнением. Кто знает, может, он ходит за мной, как привязанный, кормит орешками, поит чаем, развлекает бредовыми идеями из-за тех самых пирожков?! Вероятно, на всех мужчин эта начинка действует по-разному, и Ладушкин с сотрясением мозга пока никак не может понять, что мчится на встречу со мной не из-за профессионального рвения, а исключительно в силу зловещей, обманом навязанной ему сердечной привязанности! Сама виновата, не удержалась, проэкспериментировала!
   Делаю шаг к вагону и подставляю под его огромную ладонь плечо.
   Мама, долетев до Гамбурга, поехала на такси по указанному бабушкой адресу и два дня примерно сидела перед телевизором, никуда не выходила, развлекала беседами о Москве престарелую пару, уехавшую из России так давно, что некоторых слов мамы они просто не понимали, только улыбались грустно и кивали головами, как два седых болванчика.
   На третий день мама решилась немного прогуляться. Вооружившись картой города, дошла до центра, выпила пиво из высокого тонкого бокала в уличном кафе, долго наблюдала за скворчащей сарделькой, но решила не рисковать здоровьем и ограничилась сухим соленым печеньем. Оглядевшись после этого, она обнаружила себя в совершенно чужом городе, среди совершенно чужих людей, которые, как бы ни перемешать их в пространстве незнакомых улиц или во времени суток, все равно никогда не бросятся к ней в восторге узнавания, не станут тормошить, припоминая унылые подробности чьих-то вечеринок, не спросят, почему она сегодня плохо выглядит.
   Мама от этого приободрилась и решила рассмотреть мужчин поблизости. Не то чтобы она сомневалась в могуществе бабушкиных духов после показательного шоу в аэропорту, просто, в силу присущей ей стервозности, она любое, даже весьма опасное дело всегда доводила до абсурда. Присмотрев дружелюбно уставившегося на нее крупного блондина лет сорока, мама позволила себе слегка улыбнуться и только занялась поисками в сумочке зеркальца, как обнаружила блондина уже рядом, с двумя бокалами пива и широченной улыбкой на розовом лице. Они заговорили, мама, извиняясь за свой немецкий, перерыла сумочку, потом вспомнила про раздавленную ботинком пудреницу, еще раз придирчиво осмотрела блондина и достала синий флакончик. Как только она его открыла, немец спросил, отчего у фрау расстроенный вид? “О, это пустяки, один военный растоптал мою пудреницу”. — “Как?! Военные в Москве топчут сапогами женские пудреницы?!” — “Иногда, — кивает мама, — хорошо, вот духи сберегла от ботинка”. — “Немедленно, просто сию же минуту идем покупать новую пудреницу!” — возбудился немец.
   Мама особенно не сопротивлялась, пока он не открыл тоненько звякнувшую дверцу ювелирной лавки. “Нет, что вы, я не могу этого позволить!” Мама с ужасом смотрела на цену золотой пудреницы, немец одной рукой доставал чековую книжку, а другой крепко держал маму чуть повыше локтя мягкой потной ладонью, словно опасаясь, что она исчезнет. Как на грех, обслуживающий их продавец оказался молодым человеком и совершенно классическим немцем — то есть тоже категорическим блондином!