Васина Нина. Правило крысолова

   Принюхавшись к беспокойной покупательнице, он тут же стал уверять ее спутника, что эта женщина заслуживает большего, заговорщицки подмигивал, куда-то звонил, и по напряженному лицу девушки у двери магазинчика мама поняла, что сейчас сюда доставят нечто до такой степени дорогое, что лучше ей сбежать еще до того, как она это увидит.
   Выдернув руку, мама бросилась к дверям с колокольчиком, побежала по узкой улице, наугад свернула, кого-то толкнула, извинилась, рассмеялась и, совершенно обессилев, легла потом животом на бордюр обнаруженного фонтана, опустив в воду ладони и держа свое отражение подрагивающими пальцами, и не узнала веселого самодовольного лица в ладонях.
   Проплутав еще с час, она угодила в ссору молодой пары. Девушка плакала в парке на скамейке, мужчина ходил рядом кругами, громко говоря и жестикулируя. Мама села напротив, скинула туфли, вытянула ноги, отметив про себя, что мужчина — брюнет, можно посидеть спокойно и расслабиться. Конечно, употребленные ею в уличном кафе больше двух часов назад духи должны были уже испариться и потерять свою силу, но кто знает!..
   В какой-то момент девушка бросилась на мужчину с кулаками, он ударил ее по лицу, заломил руку за спину, бросил на скамейку, сам отошел и сел на другую.
   — Я утоплюсь, — вдруг отчетливо сказала девушка по-русски. Мама вздрогнула. Закурила.
   — Наплюй, — посоветовала она после второй затяжки.
   Девушка посмотрела на нее сквозь пелену слез, неуверенно улыбнулась и покачала головой.
   Мама обулась и перешла к ней на скамейку.
   — Что у тебя в сумочке? — кивнула она на круглый замшевый рюкзачок, который девушка носила на груди — лямками на спине. — Высыпай на скамейку.
   Подавив судорожным вздохом подступающие слезы, девушка прижала рюкзачок руками.
   — У меня нет денег.
   — Не нужны мне твои деньги. Знаешь, кто я?
   — Не-е-ет.
   — Добрая волшебница. Высыпай.
   Не отводя глаз от маминого лица, девушка медленно стащила рюкзачок, открыла его и вытряхнула на скамейку. Мама разгребла небогатое содержимое. Выбрала тюбик туши для ресниц. Открутила крышку с кисточкой-елочкой. Понюхала тушь.
   — Брюнет, значит? — спросила она в никуда и достала флакон с буквой Р. — Ладно. Сейчас наколдуем.
   Подмигнув открывшей рот девушке, мама отлила из флакона духи в тушь. Завинтила крышку. Взболтала. Дунула три раза и зачем-то щелкнула языком.
   — Все! Крась.
   — Да я же реву. — Девушка собирала вещи. Ее мужчина встал и прошелся возле них, что-то бормоча.
   — Нервный, — кивнула на него мама. — Не хочешь красить — подушись, — протянула она пузырек. Девушка затрясла головой. — Слушай, это совсем безвредно, я бы тебе показала, но боюсь, он сразу набросится на меня!
   Тяжело дыша, девушка смотрела то на маму, то на сердитого мужчину. Потом, решительно утерев щеку тыльной стороной ладони, открыла пузырек и провела по этой щеке кончиком пробки.
   — Молодец! — похвалила мама.
   Мама бежит по траве от двух рыжих спаниелей. За нею бежит хозяйка спаниелей, тщетно пытающаяся привлечь внимание своих собак. За хозяйкой спаниелей бегут мальчик и девочка с шариками, они думают, что тети так играют. Добежав до ограды, мама бросается вдоль нее, отыскивая выход из парка и размышляя над особенностями воздействия определенного типа запахов на эротические нервные импульсы блондинов и рыжих собак. Еще мама думает, можно ли назвать примирением молодой пары мгновенное совокупление их прямо на лавке, еще она думает, как ей повезло, что на нее, сдобренную колдовскими духами, мужчины все-таки реагировали более прилично… или не повезло? И вот тут в ней просыпается давно забытый профессиональный интерес к составу этих духов! Давно забытый, потому что, закончив Менделеевский, мама почти не работала по специальности, если не считать трех лет, когда она была технологом молочной промышленности.
   Запыхавшаяся, пошатывающаяся от усталости, но счастливая, что с ходу смогла вспомнить кое-какие формулы ароматических углеводородов, мама бредет по вечерним улицам чужого города, никем здесь не узнанная и оттого совершенно свободная — она теперь больше всего озабочена только одним. Она думает, сможет ли создать подобные духи, не прибегая к употреблению снятой в полнолуние со спин земляных жаб росы, мочи девственницы, пыльцы цветущего папоротника, льняного семени, растолченного в серебряной ступке с цветами белладонны, подогретой смолы вишневого дерева… пота молодого мужчины после косьбы на клеверном поле… высушенного барсучьего помета… и… и!., содержимого половых желез взрослого кота…
   Я ясно вижу перед собой ее возбужденное счастливое лицо, съехавший набок парик, отсутствующий взгляд — ликующее вдохновение свободы — и думаю, как же хорошо, что она не знает и половины состава того, чем так щедро поделилась с несчастной девушкой.
   Девушка страстно подвывает на скамейке. На траву вывалилось содержимое ее сумочки, она на ощупь нашарила тушь для ресниц и зажала ее в ладони с исступлением истинно верующего.
   Мама обнаруживает на своем пути аптеку и решительно распахивает прозрачную дверь.
   Бабушка печет пирожки с картошкой.
   Дедушка Пит, проснувшись, задвинул под кровать плевательницу и опять спрятался под одеяло.
   Натужно дыша под мышкой у хромающего Ладушкина, навалившегося на мое плечо, я медленно тащусь по унылому осеннему городку, и дует ветер, и моросит дождь, и на остановках люди скучиваются под навесами, как родные. Пахнет аптекой, пирожками с картошкой и тем особенным запахом одинокой старости, которым просквозились маленькие города далеко от Москвы.
   А в гостинице нет мест. Собственно, это и не гостиница вовсе — обшарпанное здание бывшего общежития, но мест все равно нет, потому что там живут беженцы.
   — Одноместный номер на ночь, — заговорщицки шепчет Ладушкин, протягивая администратору свой паспорт и сто рублей в нем.
   — И не стыдно вам? — радуется возможности осадить наглого москвича румяная сероглазая женщина. Ее руки быстро и беспрерывно двигаются, мелькая спицами, и кусок чего-то, что скоро (и даже очень скоро, судя по тому, как вяжет она, не глядя и словно в забытьи, так некоторые вертят, забывшись, колечко на пальце) станет приятной теплой одежкой в красно-сине-зеленую полоску.
   — Как вы разговариваете со служащим внутренних дел при исполнении! — возмущаюсь я.
   — Да ладно! — улыбается женщина. — Ему комната нужна как раз для исполнения, да?
   — Нет, — влезает Коля Ладушкин, — нам комната нужна исключительно для разврата!
   — Ну-у-у так!… — понимающе кивает администратор.
   — Никакого разврата, — сопротивляюсь я и категоричным голосом приказываю:
   — Покажи ей удостоверение!
   — Не покажу, — уперся Ладушкин. — Чуть что — сразу удостоверение! А может, я хочу с тобой провести ночь!
   — Ты же хромаешь, — ужасаюсь я и внимательно оглядываю инспектора снизу вверх. — А лицо? Ты видел свое лицо?!
   — Вы тоже не королева красоты, — успевает высказаться женщина за стойкой. А спицы — дзинь, дзинь…
   — А при чем здесь вообще нога? — возмущается Ладушкин и добавляет, подумав. — Тем более лицо?
   — У тебя гипс на шее, и ты полный идиот, — приговариваю я Колю.
   Некоторое время он обдумывает ответ, нервно теребя собачку “молнии” на куртке.
   — Скажите ей, что и гипс, и мозги в этом деле не помеха, — подсказывает ему женщина, на секунду откладывает вязанье и протягивает Ладушкину ключ с биркой из замусоленной картонки с полустертой цифрой 21. Ладушкин молниеносно цапнул ключ, забрал свой паспорт, уронив сотню на вязанье, и со словами “Сейчас я тебе покажу, что главное!..” обхватил меня за талию, поднял и, хромая, поволок к лестнице.
   — Второй этаж, третья дверь налево! — благословила его на подвиг администратор.
   Ладушкин проволок меня вверх по ступенькам, я честно висела на нем, расслабленно волоча ноги. Открыв дверь с номером 21, мы осмотрели чистенькую комнату, высоченную кровать с металлическими спинками и чудовищного размера подушками — горкой — под кружевной накидкой. Фикус в углу. Телевизор на тумбочке под еще одной кружевной накидкой. Веселенький букет из пластмассовых маков в вазочке на подоконнике. Пузатый графин на круглом столе, покрытом кружевной скатертью. Одновременно бросились к двери между комодом и фикусом и, только когда осмотрели ванную и унитаз рядом с нею, удовлетворенно ударили по рукам. Никогда еще я не радовалась при виде так называемого совмещенного санузла.
   — Идиотом меня обзывать, кстати, особой нужды не было, — заметил, раздеваясь, Ладушкин.
   — Извини. — Про себя я отметила, что небольшой спектакль, экспромтом разыгранный для вязальщицы, сделал нас почти родными.
   — И не надо строить насчет меня больших планов…
   — Извини.
   — Не перебивай. Особого опыта эротического отдыха в подобного рода гостиницах у меня нет…
   — Извини.
   — За что?! — повысил голос инспектор, запутавшись с галстуком.
   — За мой опыт эротического отдыха! — повысила я голос, запираясь первой в совмещенном рае.
   Чистая, с мокрыми волосами, почти счастливая, я вышла из ванной и обнаружила Ладушкина, понуро сидящего на стуле в ожидании. Он основательно разделся. На нем остались только носки, семейные трусы в горошек и гипсовый воротник на шее.
   — Могла бы и пропустить первым, — буркнул он. — Два дня жил как бомж.
   Волоча сине-багровую, опухшую над коленом ногу, он дохромал до двери, закрыл ее на ключ и утащил его с собой в ванную.
   Так, да? Ладно… Я осмотрелась. Ничего не стоит выбраться в окно (если удастся отколупать столетние залежи краски на рамах) и спуститься по водосточной трубе вниз. А зачем?
   Раскидав подушки по кровати, я решила часик отдохнуть, дать просохнуть волосам и наметить план действий. Наволочки пахли хлоркой…
   Проснувшись в сумерках, отыскиваю глазами на стене фотографию. Не обнаружив ее, долго изучаю картину-вышивку, на ней голубые лебеди плавают в пруду по багрово-красной полоске заходящего солнца на фоне коричневых руин замка. Вспоминаю, где я. Ищу источник странных звуков. Вот он, рядом. Разглядываю вибрирующую нижнюю губу Ладушкина, которая при вдохе, сопровождаемом мощным всхрапом, прилипает к зубам, а на выдохе дергается расхлябанным клапаном, издающим прерывистый свистящий звук.
   Отследив с десяток всхрапов-выдохов, я проснулась окончательно, осторожно сползла с кровати и постаралась бесшумно одеться. Некоторое время занял приблизительный поведенческий анализ Ладушкина, спокойно храпящего на кровати. Куда он мог засунуть ключ от двери? Осторожно приподнимаю покрывало. Потрясающе. Он снял трусы! Теперь он совсем голый, если не считать гипсового воротника на шее. Иду в ванную. С мокрых трусов и носков капает. Он повесил их на перекладину для полиэтиленовой занавески, потому что веревка, натянутая над ванной, обрезана и болтается коротким концом вдоль стены. Осматриваю мыльницу и бачок унитаза. Потом — его туфли, брюки, пиджак. Так, на всякий случай, ощупываю куртку. О! Ладушкин прихватил пистолет.
   Ладно, не следует отвлекаться. Пора убедиться, насколько я интуитивно подготовлена для жизни в условиях господства примитивных особей. Как только я увидела Ладушкина рядом с собой на кровати, то подумала, что ключ он засунет в гипс, а ванную и одежду осматривала на всякий случай.
   Присаживаюсь на кровать и наклоняюсь над головой инспектора. Голова эта запрокинута назад, потому что на подушке Коле было бы лежать с гипсом неудобно. Осторожно просовываю палец в раструб гипса. Вот она! Поддеваю ногтем веревочку и тяну к себе. Думаю, назовет ли румяная вязальщица подобное обращение Ладушкина с веревкой из ванны порчей имущества? Коля перестал храпеть, и на несколько секунд мы оба замираем, не дыша, и голого инспектора отделяет от меня, нависшей над его головой, только накрахмаленная ткань покрывала. Потом Ладушкин счастливо улыбнулся и вдохнул с громким всхрапом, а я выдохнула с облегчением.
   Стараясь не приводить в движение сетку кровати, нашариваю на полу сумочку, достаю маникюрный набор и разрезаю ножницами крепко завязанную морским узлом веревку. Снимаю ключ, сползаю с кровати, укрываю голые ступни Ладушкина краем одеяла. Удачу омрачает только оглушительное, как показалось в тишине, клацанье замка.
   На улице, застыв в мелком моросящем дождике, я понимаю, что проспала почти три часа и время потеряно, а обстоятельства усложняются накатывающими сумерками, которые скоро перейдут в кромешную тьму, и отсутствием транспорта. Мои надежды на частников испарились, как только первый же остановленный автомобилист в ответ на предложение съездить в Овечкино и обратно покрутил пальцем у виска.
   Минут двадцать я честно упрашивала всех попадающихся на дороге у гостиницы автомобилистов прогуляться в дождь по грунтовым дорогам к монастырю под Овечкином, потом озверела. Прислушавшись к нарастающему внутри себя напряжению, успокоив дыхание и перестав мысленно обзывать этих… всякими прозвищами, я деловым шагом прошла к автостоянке у вокзала. Выбор оказался более чем убогим. Шесть автомобилей и один дряхлый автобус.
   Сначала я убедилась, что никто из владельцев двух “Запорожцев”, старинной “Волги”, послевоенной “Победы” и двух ржавых “Москвичей” не забыл впопыхах ключи в зажигании. И уже достала складывающуюся металлическую указку, как у подъехавшей “Нивы” открылась передняя дверца, выглянул веселый Ладушкин и назвал статью, которая полагается за угон автотранспорта.
   Я понуро обошла “Ниву”, села рядом с ним и поинтересовалась, как он себя ощущает без трусов?
   Ладушкин задумался.
   — Меня больше беспокоит отсутствие носков, — заявил он, перестав улыбаться.
   — Где вы взяли машину? — Я старалась быть официальной, “ты” испарилось.
   — Профессиональная взаимовыручка. Милиция есть везде. Я вам больше скажу, Инга Викторовна. Отделаться от меня вам так просто не удастся. Если я не верну машину до восьми утра, отряд особого назначения “Собинка” отправится по указанному мною маршруту на поиски в полном боевом снаряжении.
   — Что вы говорите? — Я старательно изобразила ужас на лице. — “Собинка”?! Боже мой, я пропала! — И добавила устало:
   — Никто из боевых коллег не пожертвовал вам носки?
   — Поймите. — Похоже, терпению Ладушкина нет предела. — Я ведь ринулся к вокзалу в чем был! Запасных трусов и носков с собой не ношу. А если бы я их не постирал в гостинице, с вами бы случился обморок, это точно. Два дня ведь бегал в поту! Стыдно, знаете ли, ложиться в таких трусах в постель с девушкой.
   Тут я заметила, что по ходу нашей содержательной беседы мы уже проехали мост и выехали за город.
   — Давайте говорить глупости, — предложил Ладушкин, тоже перейдя официально на “вы”. — Во сколько лет вы решили заняться сексом с мужчиной?
   Я фыркнула.
   — Не хотите о глупостях? — не обиделся он. — Можем поговорить о деле. Вот, к примеру, мне очень интересно знать, когда вы познакомились со своим любовником и при каких обстоятельствах.
   Я опять фыркнула.
   — А вы знаете, что ваш женатый Ромео имеет двоих детей, место заведующего кафедрой в медицинской академии и чин майора? За особые заслуги перед Родиной три года назад награждался именными часами. А год назад серебряным портсигаром с зажигалкой в паре к нему.
   — Ну и что? При чем здесь чины, работа, награды? Этот человек вызывает во мне самые пронзительные эротические фантазии!
   — Не будем о глупостях. Фантазии… У меня он вызывает чувство брезгливости. Ваш любовник, не задумываясь, в перерывах между воплощениями ваших эротических фантазий обыщет сумочку или сделает слепок с ключа.
   Я застыла.
   — Видели это? — Инспектор протягивает руку. На раскрытой ладони лежит зажигалка. — Я подобрал ее в холле банка, как раз перед тем, как ваш оператор напал на меня на улице.
   — Он… Павел не курит.
   — А это и не обязательно. Не знаю, что там у него скрывается в портсигаре, а зажигалкой можете побаловаться. Смелее! Вы говорили, что умеете обращаться с фототехникой.
   Осторожно беру зажигалку с его ладони. Разглядываю крошечный объектив. Поддеваю маникюрными ножницами корпус, открываю его. Закрываю с легким щелчком. На корпусе зажигалки выгравировано: “П.А. от напарников по службе и экстриму”. Выдыхаю с отчаянием:
   — Фотоаппарат…
   — Но самое обидное не это, — продолжал Ладушкин, напряженно следя за дорогой. Мы тащимся не больше пятидесяти в час. — Обидно, что к сорока пяти годам почти все хорошо себя проявившие федералы в награду за профессиональное рвение вдруг получают задание, так или иначе связанное с большими деньгами. И что характерно! Дело это останется нераскрытым, уйдет в архив, а герой-федерал — на пенсию. А там, глядишь, домик построил, трем любовницам купил по машине и форму поддерживает на кортах — аренда по пятнадцать долларов в час.
   — Ладно, — сдалась я. Меня добило его предположение о трех любовницах. — Он снял слепок с ключа от сейфа Ханны, который я спрятала в ванной на дне корзины с грязным бельем.
   — А если я скажу, что он этим слепком поделился не только со своим федеральным начальством, вы не очень огорчитесь? — невозмутимо спросил Ладушкин.
   — Нет. Я подумала в банке, что он передал фотографию этого слепка Лопесу с Хогефельд.
   — Сначала — Лопесу и Хогефельд! — со значением повысил голос Ладушкин. — Значит, вы так подумали, и что? Никаких выводов не сделали?
   — Каких именно? Что он козел поганый?
   — Нет, — поморщился Ладушкин. — Вы должны были сопоставить время своего знакомства с Павлом Андреевичем со временем последней поездки вашей тетушки в Германию.
   — Мимо! — Я злорадно развела руками. — Мы с ним знакомы всего полтора года!
   — Так об этом я вас и спрашивал, Инга Викторовна, — Ладушкин потрясающе невозмутим, — во сколько лет вы решили заняться сексом с мужчиной?..
   — Вы не там повернули. — Я ткнула пальцем в карту в десять часов сорок минут, после трехчасовой тряски по немыслимым дорогам.
   — Куда вы сказали, туда я и повернул!
   Глазастая “Нива” выхватывает фарами желтые пятна ночной реальности за пределами салона, а мы с Ладушкиным — в душном ее нутре — начинаем потихоньку ненавидеть друг друга.
   — Остановитесь, — приказала я. Ладушкин послушно заглушил мотор.
   — Слышите? — Я подняла палец. В темноте хорошо видно, как светятся белки его глаз.
   — Нет, — выдохнул Ладушкин после минутного оцепенения.
   — Река шумит! Я слышу шум воды. Значит, мы недалеко от Бужи! Если поехать вдоль реки от Овечкина, то, не доезжая до Малахова, есть поворот налево, в болота, к Неклюдову!
   — Я ничего не слышу, — зевает Ладушкин. — Мы заблудились. Предлагаю подождать, пока рассветет, произвести разведку местности и действовать потом по обстоятельствам.
   — Пожалуйста! — Я решительно открыла дверцу. — Ждите себе. А я пойду. Даже если мы заблудились, вдоль реки можно пройти, здесь недалеко, километра два.
   — Километра два до чего? — закипает гневом Ладушкин.
   — До мостика! Я разве вам не сказала? Мы речку переехать не сможем, она переезжается вброд только в середине июля и в засушливый год, а в остальное время она бурлит! Придется бросить арендованную вами у коллег “Ниву” и топать пешочком по болотам!
   Заметив, что в темноте глаза Ладушкина уже не просто светятся, а горят адским огнем ненависти, я на всякий случай поинтересовалась, действительно ли он в данное время все еще находится на больничном? Я хорошо запомнила, что желание поколотить меня было у него особенно сильным, пока он официально не при исполнении.
   — Инга Викторовна, — подозрительно спокойным голосом попросил Ладушкин, — разрешите мне вас обыскать?
   Поскольку я сразу же выразила категорическое несогласие и стала выбираться из машины, Ладушкин набросился на меня, схватил за ноги, я упала руками на землю и потащила его, извиваясь, за собой из машины. Оказавшись оба на земле, мы стали кататься, регулярно оказываясь один сверху другого. И если я при этом молчала, стиснув зубы, то Ладушкин мычал и даже кричал иногда от боли, в основном — оказавшись подо мной, когда моя коленка случайно (три раза) утыкалась в его отечную опухоль над коленом. Минуты через три упорной борьбы и катания туда-сюда по мокрой траве я поняла, что Ладушкин хочет раздеть меня до пояса. За секунду в голове пронеслись советы бабушки по упаковке некоторых особо ценных вещей не в карманчик внутри лифчика, поскольку почти все мужчины считают, что женщины именно в лифчик засовывают нечто драгоценное. Она посоветовала совсем другое место. Поэтому, оценив свои слабеющие силы и отчаянное упорство Ладушкина, я жалобным голосом пропела:
   — Коля-а-а, я сама-а-а-а!..
   И честно разделась, как только он с облегчением слез с меня. Продемонстрировав сидящему рядом инспектору внутренности моего бюстгальтера и даже вытерпев тщательное ощупывание грязными руками этого предмета, я не спеша оделась и поинтересовалась, что он вообще хотел найти?
   — У вас… Инга Викторовна… — Отдышавшись, Ладушкин медленно стал на четвереньки, не сдержав стона. Потом встал на ноги и даже подал мне руку! — У вас должна быть карта, как добраться к монастырю или к другому месту нахождения денег. Ее я и искал.
   — Ах, это!.. Что ж вы сразу не сказали! Вот она, эта карта, мне ее бабушка нарисовала. — Я выковыряла из разреза в поясе джинсов свернутую бумажку.
   Руки Ладушкина дрожат. В слабом свете внутри машины мы изучаем карту. Заодно я внимательно изучаю его близкую щеку в подтеках грязи и царапину на виске. Интересно все-таки, почему организм Ладушкина не прореагировал на начинку пирожков? А что, если у него вообще основательно повреждены ударом урны в лоб рефлекторные центры, отвечающие за половую возбудимость?..
   — Если допустить, что мы находимся здесь, — грязный палец показывает на изгиб реки, ближе всего подходящий к дороге, — то до моста идти километра два, а потом еще от реки четыре.
   — Я вас просила, чтобы вы не насиловали свое увечное тело и подождали меня в гостинице.
   — Если бы вы сразу сказали, что придется идти шесть километров по болотам! — закипает Ладушкин, и у него тут же сквозь грязь на скуле проступает румянец. — И вообще, мне в это не верится! Я не могу представить вашу тетю, шагающую по щиколотку в болотной жиже! Как же она добиралась?!
   — Элементарно. — Я устало откидываюсь на спинку сиденья и закрываю глаза. — Она от Владимира ехала на такси до Неклюдова, а там до монастыря ходит автобус два раза в день для туристов.
   — А почему тогда мы тащимся с другой стороны? — стонет Ладушкин.
   — Мы должны попасть на хутор, а хутор позади монастыря, ближе к Овечкину, чем к Неклюдову. И вообще, бабушка предложила мне этот путь как особо трудный, если за мной кто-нибудь увяжется.
   Мы молчим, и теперь шум воды чудится совсем рядом.
   — Мы должны идти, — бормочет Ладушкин. — Если я не верну машину до восьми, меня будут искать, а вас объявят в розыск как особо опасного преступника. В монастырь нагрянет отряд…
   — “Собинка”, — подсказываю я.
   — Да… Устроят переполох…
   — Не спи, Ладушкин.
   Где-то к часу ночи, мокрые снизу до пояса, мы добрались до глухого забора. Пошли вдоль него, с трудом передвигая ноги. Забор был составлен, как частокол, из заостренных вверху тонких бревен, и минут через десять ощупывания этих самых бревен на меня, вероятно, накатило мощнейшее дежа-вю, я представила, что за этим частоколом находятся мои близкие, моя семья, дети, а я только что выбралась из татарского плена, силы на исходе, а попасть к своим не могу…
   — Стоять! — тихим голосом приказал Ладушкин, и от неожиданности я села на землю.
   Он шел впереди и теперь что-то рассматривал, наклонившись. Я ничего не видела, кроме его едва различимой в лунном свете согнутой фигуры. Вот он, не разгибаясь, поворачивается, подходит ко мне и шепчет:
   — Там приоткрытая калитка, а у калитки труп. Очень странный.
   — Ка… Как это — странный? — перехожу и я на шепот.
   — Там лежит монашенка в рясе и с автоматом в руках.
   Подумав, я ползу вперед. Калитка вырублена в частоколе и имеет с той стороны мощный кованый засов под колоколом. Все это я ощупываю дрожащими руками, стараясь не наступить на женщину, раскинувшую ноги в кирзовых сапогах. Она лежит как раз в проходе калитки, сапогами наружу, вцепившись руками в автомат, и голые колени над голенищами кирзовых сапог кажутся на фоне задравшейся рясы верхом непристойности.
   Снаружи у калитки свисает из отверстия цепь, если ее подергать, звонит колокол. Я не заметила и нечаянно задела цепь, застыв в ужасе от глубокого протяжного звука. Ладушкин тут же дергает меня за руку и тащит, пригнувшись, к ближайшему строению. Это сарай с высоченным потолком, перекрытым наполовину на высоте двух метров для хранения сена. В углу горит огоньком что-то похожее на лампадку или на висячую керосиновую лампу. В слабом ее свете наши тени на стенах кажутся уродливыми великанами. Я вцепилась в куртку инспектора обеими руками. Ладушкин достал пистолет. И тут я заметила, как с перекрытия, плавно кружась, опускается белое перышко. То ли от усталости, то ли от страха мне вдруг ясно почудилось хриплое ке-е-хр-р… соседского попугая, клянусь, я даже почувствовала его запах — теплых перьев, куриного помета и французских духов от рук хозяйки…