Васина Нина. Правило крысолова

   — Не аю.
   — Как это не знаете, мне только что зачитали! Ладно, пойдем с другого конца. Вы видели женские ноги в колготках и в туфлях на каблуках, когда лежали на полу? — Я начинаю звереть.
   — Ну и ш-што? — шипит Ладушкин.
   — Как это — что? Вы можете сказать, что там были не мои ноги! Я же была тогда в джинсах и кроссовках!
   Ладушкин скашивает глаза вниз и напряженно смотрит.
   — Ну? — Я встаю и демонстрирую ему свои джинсы с артистичными прорезями на коленках. — Вспоминаете?
   Ладушкин закатывает глаза вверх, до сильно выступивших белков.
   — Я идел ноги бе шанов.
   — Ну, будут вам сейчас ноги без штанов! — Стащив джинсы, я становлюсь на табуретку ступнями в носках. — Так хорошо видно? Повернуться? Еще повернуться? Внимательно смотрите, исполнительный вы наш! Видите, там были совсем не мои ноги! Может, мне надеть черные колготки и шпильки и потоптаться на вашей кровати?! Возле вашего лица, чтобы провести настоящий следственный эксперимент?!
   — Да! — внятно говорит Ладушкин.
   Тут я прихожу в себя, осматриваюсь и обнаруживаю, что остальные больные в палате изогнули свои загипсованные тела в максимальном напряжении, чтобы удобнее было смотреть.
   — Вы бессовестный гад, — говорю я, надевая джинсы. — Так вам и надо! Как вы посмели подписать показания, что не знаете, кто вас ударил?
   — Я не аю!! — Ладушкин бьет ладонью по простыне.
   — Но это же была не я! Это вы могли сказать?!
   Вытаскиваю из сумочки свернутые листки, расправляю их и показываю Ладушкину. Он забирает их и долго всматривается правым глазом.
   — Окуда?
   — Из архива Интерпола. Узнаете кого-нибудь? — Тут я замечаю, что Ладушкин смотрит своим глазом мимо листов на меня. Показывает пальцем на тумбочку. Я открываю. Показывает на книгу. Достаю книгу. Из книги Ладушкин достает свернутый лист, расправляет и дает мне.
   — Что это? “Носовой платок, ключи, предположительно от квартирных замков с брелком в виде насекомого в янтаре”… Это опись вещей, которые у меня нашли в кармане! Что вы хотите сказать?
   Отобрав лист, Ладушкин ногтем пытается что-то подчеркнуть, рвет бумагу, сердится и таращит глаз.
   — Ну и что тут? — Я смотрю на запись над дыркой:
   — “Маленький ключ, предположительно от кейса или банковской ячейки с надписью “пи-си” латинскими буквами и цифрой девять”. Ну и что? Ну, ключ…
   Тут я вспоминаю, что этот ключ лежит у меня в сумочке в кошельке. Ладушкин цепко хватает меня за руку и тянет к себе.
   — Ты нашла ключ на балконе, в земле? — чисто говорит он, потому что для этой фразы напрягся, приподнял голову и оттянул другой рукой от подбородка гипсовый воротник. — Знаешь, от чего он?
   Я испуганно качаю головой.
   Ладушкин отпускает мою руку, перестает оттягивать гипс и осторожно кладет голову. Он закрывает глаз и некоторое время просто громко дышит. Я думала, что ему больно, уже хотела проявить сочувствие, но тут глаз открылся и посмотрел на меня с такой злобой, что я на всякий случай отошла от кровати подальше.
   — Поправляйтесь, — говорю я, пятясь к двери. — И не волнуйтесь ни о чем, я подписала подписку о невыезде, никуда не денусь, поправитесь и потом допросите меня хорошенько, ладно? У меня тридцать шестой размер ноги, в следующий раз приду в черных колготках и на шпильках, чтобы вы точно сопоставили, потому что у той женщины нога не меньше сорокового. Только вы за это время не подписывайте ничего, ладно? А то на меня из-за вас навесят все бандитские нападения в городе с употреблением гвоздодеров.
   Пока Ладушкин исступленно стучал кулаком по кровати, я у двери изобразила всем остальным больным по улыбке.
   В кафе накурено. Павел сидит за столиком у окна, зажав щекой телефон, и тычет ручкой в бумаги. Остывший кофе в чашках уже не парит, мой возлюбленный кивает мне, не отрываясь от деловых переговоров, и дергается, приподняв на секунду над сиденьем стула попу. Это, вероятно, намек на условную галантность — он как бы встал, обошел столик, усадил меня, придвинув стул, вернулся на свое место. Правильно, чего вскакивать. Вон, официантка за стойкой вообще смотрит на меня с подозрением, не стащу ли пару чайных ложек. Выпиваю остывший кофе и решаю, что смотреть в зеркальце на себя не стану, пока не высплюсь. Чтоб уж не доводить мой воинствующий пессимизм до стадии отчаяния. Смотрю на бодрого делового Павла, на узел его галстука под чистейшим воротничком рубашки, на безупречно подобранный цвет нитки, которой пришита пуговица на пиджаке цвета спелой горчицы — вторая сверху. Он прикрывает на секунду телефон ладонью и спрашивает, что мне заказать. Ленивым жестом отказываюсь от всего сразу и выпиваю его остывший кофе. Если он не прекратит разговаривать по телефону, когда я досчитаю до тридцати, — уйду. Один. Два… На “двадцать шесть” Павел убирает трубку и радостно улыбается мне белейшими ровнейшими зубами.
   — Эй! — Он проводит ладонью у моего лица, я вздрагиваю, потому что впала в задумчивость. Он опять успел. Еще бы четыре секунды, и я должна была встать. Он всегда успевает. Сколько раз уже я ставлю сама себе подобные условия спонтанного эксперимента? Если он не позвонит через четыре минуты!.. Он звонит через три. Если он не поздравит меня до шести вечера!.. И посыльный приносит розы в пять сорок.
   — Давай поедем ко мне и завалимся поспать дня на три, — предлагаю я, остановив его ладонь.
   — Котенок, у меня дела. Нам нужно поговорить. Ты можешь говорить? Что с тобой? Депрессия? Я пожимаю плечами.
   — Ладно, если ты плохо себя чувствуешь…
   — Я отлично себя чувствую. Правда, мне пришлось ночью сидеть у гроба… — Взболтав осадок в чашке, я выплескиваю его на блюдце и уточняю:
   — Возле двух гробов.
   Не рассчитала. Коричневая жижа разлилась по столу. Я покосилась на официантку, та как раз удовлетворенно вздыхала, покачав головой: ничего другого она и не ожидала от девицы с синяком под глазом и в рваных джинсах. Ну и черт с ней. И на столе отлично видно, что меня ждет. Дальняя дорога, расставания и встречи. Встречи растеклись далеко, подмочив выстроченную вышивкой салфетку. Судя по торжественному лицу Павла, его предстоящий разговор — предвестник расставания.
   — Инга, почему ты все время говоришь о морге, о покойниках, а теперь еще и о гробах?! — Снисходительно улыбнувшись, как после шалости непослушного ребенка, Павел промокает кофейный осадок.
   — Это, вероятно, оттого, что я не воин. — Я удрученно киваю головой. — Вот если бы я была воином, то говорила бы о сражениях, победах, оружии…
   — Послушай, может быть, я в твоей жизни ничего не значу, но я обещал принять решение о нас с тобой, и принял его.
   — Ты разводишься с женой?! — Я так удивилась, что схватила вторую чашку и вылила осадок из нее. В этот раз точно попала, на блюдце. Ну вот, ничего здесь нет, легкие перемены в личной жизни, не более того. А уж если Павел решил официально поменять свою жену на меня, это не назовешь легкими переменами!
   — Помолчи, дай я скажу, и перестань хулиганить. — Теперь и Павел покосился в сторону бдительной официантки. — Не воспринимай все драматично, но ты у меня не единственное утешение и расслабление в напряженных буднях. У меня есть еще одна женщина, с которой мне хорошо. Не так, как с тобой, это совсем другое, но все-таки…
   — То есть это не жена? — тупо уточняю я.
   — Нет. Жена — это свое, родное, а ты — экзотика, всплеск энергии, вихрь радости.
   В этом месте я всмотрелась в Павла более внимательно, для чего придвинула поближе свое лицо к его — виновато-напряженному.
   — То есть ты не считаешь меня слабой и требующей внимания убогонькой тихоней?
   — Это ты — тихоня? — ухмыляется Павел. — Ты выдумщица, энергичная фантазерка, одаренная, талантливая личность и выносливый сексуальный партнер без комплексов!
   Откинувшись на спинку стула, я наслаждаюсь нахлынувшим на меня чувством глубокого удовлетворения. Где-то далеко, на грани воспоминания о вынырнувшем из воды голом мужчине с красными лебедиными лапами в руках, заблудилась совсем другая характеристика. Но ту придумала женщина, кто знает…
   — Если ты говоришь не о жене, то о ком?
   — Эта женщина старше меня, давняя связь. Мы знакомы еще с института, она, собственно, сделала меня тем, кто я есть. Она меня воспитала. Определенный взгляд на мир, корректность в чувствах, образовательный уровень в области искусств, умение анализировать и добиваться своего в любых контактах — все это у меня от нее.
   — Она — не фантазерка? — Я решаю выяснить все подробнее.
   — Нет, — улыбается Павел и опускает глаза.
   Его легкая стеснительность и нежность при воспоминании об этой женщине удивляют меня. Я никогда не видела на этом лице виноватого, растерянного выражения.
   — Тогда, вероятно, ее не назовешь сексуальным партнером без комплексов?
   — Это совсем другие отношения, пойми! Это другой мир, внутренний мир общения.
   — А по каким дням ты ее посещаешь?
   — В среду, — решительно отвечает Павел.
   — Среда… А жена знает?
   Он кивает, потом еще раз кивает, потом становится похожим на китайского болванчика.
   — И про меня жена знает? — возбуждаюсь я. Он кивает и кивает…
   — А эта женщина… Которая тебя воспитала, она про меня знает?!
   Дернувшись, его голова решительно качается теперь уже не вверх-вниз, а из стороны в сторону.
   — К чему эти вопросы, Инга? — Голова наконец остановилась и уставилась на меня увлажненными, вероятно, от одновременного воспоминания о трех женщинах сразу, задумчивыми глазами.
   — Я подумала, вдруг ты захочешь, чтобы мы собрались как-нибудь втроем…
   — Исключено. Я не хочу терять никого из вас, вы мне очень дороги, поэтому я решил…
   — Слушай, — перебиваю я, заинтересованно подавшись вперед, — а кто тебе пришил пуговицу?
   — Пуговицу? — Он удивленно осматривает себя где-то в области живота, а потом между ног.
   — Вот эту пуговицу на пиджаке, вторую сверху!
   — Не знаю, какая разница! Почему ты все время говоришь не о том? Дай мне закончить.
   Собравшись и применяя для привораживания собеседника легкие движения ухоженных кистей рук (что должно, вероятно, свидетельствовать о его умении грамотно и не слишком навязчиво удерживать внимание), бдительно предотвращая попытки вопросов с моей стороны, не отрывая своих зрачков от моих, Павел заканчивает минут десять. За это время я успеваю справиться с болезненным удивлением от его внезапного откровения и даже сделать некоторые выводы:
   — Пуговицу пришивала не я, значит, это была либо жена, либо духовная наставница Среда. Скорее всего — жена, я следую логике: для тела — я, для духа — Среда, для хозяйства — жена…
   Жена знает обо мне — Субботе и о Среде… Среда знает о жене, но не знает обо мне… Я знаю о нас троих, это свидетельствует, что потребности плоти и бытовых удобств преобладают в мужчине над потребностями духа… Он не имеет понятия, кто пришил пуговицу, проявляя тем самым возмутительное равнодушие и убогость в восприятии нашего четырехмерного мира…
   — Инга! Ты меня не слушаешь?
   …Через час я разглядываю свою постель с наслаждением гурмана. Я люблю спать, люблю сны, никогда не боюсь просыпаться, а проснувшись, всегда радуюсь новому дню. И сейчас, стоя совершенно голой перед большой — три двадцать на три — кроватью, с капельками воды на теле после теплого душа, я расставляю руки в стороны, становлюсь на цыпочки и падаю лицом вниз на покрывало. Матрац подо мной дергается, подбрасывая тело, потом я катаюсь туда-сюда, захватив край покрывала, и оказываюсь в разноцветном шелковом коконе. Дернувшись несколько раз, убеждаюсь, что тело достаточно сковано. Это у меня с детства. Я всегда заматывалась в одеяло, чтобы не улететь во сне и не заблудиться. Последнее, что я делаю, — запоминаю, что за окном — вторая половина дня, пасмурно, там сентябрь срывает в судороге своих последних дней листья с деревьев, как ненужные уже объявления о приходе осени. Не успеет…
   Пока сплю, я не знаю, что:
   … мой отец провел ночь с моей матерью, после которой и у нее и у него остались на лице и на теле следы побоев…
   … начальник следственного управления наконец справился с непонятным раздражением и чувством пережитого насилия, которые его не покидали с момента ухода бабушки. Он заставил себя вспомнить минуту за минутой их разговор, а вспомнив, страшно возбудился, потребовал к себе следователя Чуйкову Л.П. и нервно объяснил ей, что Изольда Францевна не могла опознать своего зятя по зубам, поскольку его тело лежало в морге без головы, а значит!.. Либо она видела его мертвую голову, либо издевается над офицером из органов, и в том и в другом случае похороны надо немедленно отменить, по Изольде Францевне сделать запрос, дело об убийстве супругов переставить из висяков в особо важные! Все!
   … следователь Чуйкова Л.П., не обнаружив в морге тел Латовых, впала в состояние долго не проходящего удивления, потому что, даже позвонив в похоронное бюро “Костик и Харон” и получив достоверную информацию и копии квитанций за услуги, она так и не смогла объяснить необходимость столь поспешного рассветного захоронения с элементами языческого прахопоклонения (молодые люди из бюро насплетничали)…
   … инспектор Ладушкин также настаивал на более тщательном расследовании убийства мужа и жены Латовых и разругался в больнице со следователем Чуйковой Л.С., применяя при этом грубые приемы жестикулирования, чем довел Чуйкову Л.С. до истеричных высказываний. Поскольку объяснить Ладушкину в гипсовом воротнике, что тела убитых уже захоронены в страшной и необъяснимой спешке, она так и не решилась, а дело это с обезглавленными трупами считала, учитывая всплеск сатанинских сект, совершенно безнадежным висяком…
   … к соседке Ханны позвонил в дверь гость и, выслушав ее душераздирающий рассказ про убийство супругов, молча положил принесенные семь роз под дверь Латовых…
   … мне много раз звонил по телефону Лом, потом он приехал и подсунул под дверь записку…
   … улетели все лебеди с пруда…
   Я проснулась оттого, что в дверь настойчиво звонили, и от ясного ощущения, что по мне кто-то ходит. Странный скрежет когтей по шелку, вот этот кто-то остановился на пояснице. Открыв глаза, я сначала, как всегда, уставилась на фотографию бабушки и дедушки в подростковом возрасте, потом, скосив глаза до болезненного ощущения, смогла разглядеть, что на моей спине стоит большой белый попугай. Он стоял на одной лапе, поджав другую к брюху, так что из перьев на животе свисали три коричневых когтя. Я пошевелилась. Попугай тут же распушил свой розовый хохол на голове, стал на обе лапы и еще решил придержать меня острым загнутым клювом.
   — Брысь!..
   Я начала кататься по кровати, чтобы размотать покрывало. Попугай воспринял это как приглашение к честному бою. С резкими громкими криками он взлетал и садился на меня, стоило только на секунду замереть. Размотавшись и улучив момент, я накрыла его покрывалом, а потом обложила трепыхающегося попугая со всех сторон подушками. Я собралась сначала выпить кофе, потом одеться и отнести его хозяйке, но задумалась, не нагадит ли он на кровать, пока я буду на кухне.
   — Ты, поганая крикливая курица! — Погрозив трепыхающемуся под покрывалом комку, я с удовольствием потянулась — одна капля, только одна капля! И я выдеру весь твой розовый хохол на макушке!
   Попугай тут же затих.
   В дверь больше не звонили.
   Я пошла на кухню и включила музыку.
   Но спокойного кофе не получилось. Во-первых, на кухонном столе и на холодильнике я обнаружила серые кучки помета. Во вторых, на диске “классика” под номером один был Чайковский, и я сразу стала думать, не останутся ли в моей кровати после попугая живущие на нем насекомые?
   Дело в том, что полгода назад Лом монтировал пляски увеличенных в сто пять раз блох под музыку Чайковского, и для меня эти чудовищные кровососы с фантастическими челюстями теперь были неотъемлемой частью любого произведения Чайковского.
   Пришлось одеться, оставить кофе остывать, замотать попугая в покрывало, чтобы отнести его хозяйке. В этом был и приятный момент — я размахивала покрывалом, в котором попугай, как в мешке, трепыхался и квохтал, и получала от этого садистское удовольствие.
   Открыв дверь, я как раз энергично разрабатывала начинающий заживать плечевой сустав, делая круговые движения рукой с замотанным в покрывало попугаем, поэтому не сразу заметила сидящего на ступеньке Павла.
   — О! — радостно воскликнула я, продолжая вращательные движения рукой.
   — Ты дома? — Он встал, а попугай, услыхав чужой голос, завопил в покрывале с отчаянием смертника. Павел от его крика дернулся, и на ступеньки попадали короткоствольные розы. Именно такие я и люблю — маленькие, полураскрытые. Тридцать две штуки. Это я потом посчитала, когда отдала попугая.
   А сначала я решила побыстрей избавиться от орущей птицы.
   Когда соседка открыла дверь, я жестом фокусника взмахнула покрывалом, попугай вывалился и побежал по полу, стуча когтями. А я все взмахивала разноцветным шелком, из которого вылетали белые перышки, а соседка с заплаканными глазами причитала, что попугай пропал так давно, что она уже предположила худшее, что она звонила мне в дверь, что она выпила пузырек валерьянки, что я — подарок господа. И если вернувшийся из плавания муж разрешит, они с удовольствием подарят дорогого попугая мне, раз уж он без меня жить не может…
   — Двадцать семь, двадцать восемь… — Я ползаю по ступенькам, подбирая розы, — как хорошо, что ты меня разбудил, тридцать, тридцать одна… сейчас вечер или утро?
   — Сейчас суббота, — тоном обделенного вниманием маленького мальчика сообщает Павел.
   — О!.. — Я выпрямляюсь, подобрав последнюю розу.
   Заметив на моем лице растерянность, Павел, поколебавшись, решительно входит в квартиру и обходит одну за другой комнату, кухню, ванную, туалет и кладовку. Все это — в полнейшем молчании, не выпуская из рук свой “дипломат”. Он мою растерянность понял по-своему, уж не знаю, кого он хотел найти, может быть, мужчину четверга? А я просто лихорадочно вспоминала, есть ли у меня в холодильнике свежая клубника. Так… Апельсины есть, лимон есть, клубники нет. Выпив остывший кофе, вспоминаю о банке с персиковым компотом.
   — Ты одна, — с оттенком разочарования в голосе сообщает Павел, оставив наконец свой “дипломат” и начав раздеваться. — Тогда почему так долго не открывала? Почему сняла постельное белье, когда я позвонил? А?
   — Я спала.
   В шкафу всегда висит наготове свободная вешалка для его пиджака. Того самого, на котором кто-то мастерски пришил пуговицу. Вторую сверху.
   — А откуда у тебя живая курица? — Павел снял брюки и тщательно расправляет их перед повешением. На брюки прицепилось белое перо.
   — Это не курица. Это попугай. Почему ты раздеваешься?
   — Как это — почему? Ты и правда тогда после кафе завалилась поспать и до сих пор не вставала? Тогда я должен тебя удивить. Сегодня суббота. Утро, — он смотрит на часы и начинает расстегивать ремешок на запястье, — половина одиннадцатого. Сознаюсь, что твое предложение провести три дня в постели я воспринял как шутку и не предполагал…
   — Я не предлагала тебе провести три дня в постели. Я предлагала просто пойти и поспать со мной.
   — Ладно. Ты поспала на славу и, надеюсь, готова к подвигам?
   — Через полчаса, — обещаю я, иду на кухню, разбиваю в миксер первое яйцо. Приготовив второе, застываю с ножом в руке. Что-то здесь не так — то ли помет на столе и на холодильнике, то ли медленное и тщательное раздевание мужчины, теперь разглядывающего с исследовательским интересом белое перышко на матраце.
   Открываю банку, отпиваю компот. Достаю вилкой первую половинку персика, половинка скользит по доске, но дольки получаются ровные, и запах вполне пригоден — резкий и горьковатый. Зреющее во мне легкое сопротивление нельзя назвать бунтом, и странно, что о серебряной ложке я вспомнила именно в эту минуту, отделяя белок от желтка. Еще “страньше” стало, когда на слизистую поверхность оранжевого желтка в кучке сахара упала слеза. Я даже не поверила, провела тыльной стороной ладони по щеке. Потрясающе! Эта слеза, наверное, пробралась из самого сердца, подкралась, минуя нервные окончания и импульсы мозга. Ее появление переключило мои мысли в новое русло. Я стала думать, достаточно ли будет для полного завоевания сердца мужчины присутствия в тесте слезы из моего сердца, или все-таки воспользоваться советом бабушки?
   Тогда, в подвале, выслушивая ее наставления, я решила, что ни за что не проделаю такого с Павлом, что же изменилось с тех пор? Почему я готова не только наплакать в тесто, но (простите меня, все мудрые хранительницы очагов!) и плюнуть туда?! Кое-как успокоившись, правда, успев уронить в крутящуюся в миксере бело-желтую массу еще пару слезинок из несчастного сердца (это уже точно прямо из сердца, потому что голова моя в этот момент была занята обдумыванием, как и где засунуть в себя серебряную ложку!), я нарезала персики, очистила апельсины, достала бабушкину ложку, помыла ее и пошла в ванную.
   — Полчаса прошло! — крикнул мужчина, когда я озадаченно прикидывала в темной ванной, как поудобней устроиться.
   Оказывается, он застелил свежее белье, разделся догола, сел на кровати и, чтобы не терять времени даром, как раз просматривал очень важные бумаги, разложив их вокруг себя. Голый возбужденный мужчина, вникающий в деловые бумаги на белоснежных простынях огромной кровати!.. Почему-то сегодня это показалось мне извращением, хотя я должна была привыкнуть, что его организм если уж настроился на выполнение некоторых функций, то настроился основательно, и никакими деловыми бумагами этот настрой не уронить.
   — Через десять минут будут пирожки.
   — Котенок, я не голодный. А тебе, кстати, не мешало бы поесть. Прыгай сюда и расскажи, что тебе снилось эти два дня.
   — Сначала — пирожки!
   — Ну пожалуйста, я не хочу сладкого. Если тебя не затруднит, откроешь после мне баночку сайры, ладно?
   — Хотя бы один пирожок попробуй! — Я неумолима.
   — Я уже их пробовал, у тебя всегда одни и те же пирожки.
   — Нет! Сегодня — другие! — категорично заявляю я и не вру. Потому что сегодня они не с клубникой, а с консервированными персиками.
   — Ну, тогда ладно, — сдается мой возлюбленный, и первый горячий пирожок я скармливаю ему с руки, пока он надевает на меня развратное кружевное белье цвета давленой перезревшей вишни, пояс, ажурные чулки, тонкие длинные черные перчатки…
   Через полтора часа я, потягиваясь и разрабатывая плечевой сустав, прошлась по комнате, разглядывая остатки вина в бутылке на журнальном столике, два фужера на тонких ножках, блюдо с пирожками и тридцать две розы в широкой вазе. Итак. Павел съел четыре пирожка. Я, кстати, три. Интересно, как это скажется на моем собственном либидо? А это что такое? У шкафа на полу лежит моя записная книжка. Мой многострадальный недавно восстановленный, а потом потерянный блокнот с важнейшими адресами и телефонами!
   — Эй! — Я безжалостно расталкиваю уснувшего Павла. — Ты нашел мой блокнот?
   — М-м-м… — мычит он, отказываясь проснуться и впасть в состояние исступленной влюбленности после четырех пирожков. Или еще рано? Может быть, мои внутренние соки должны перевариться в желудке мужчины полностью?
   Он не мог найти мой блокнот. Или мог?.. Допустим, я его обронила на выставке. Когда мы случайно встретились на выставке?.. Я с Ломом и Павел с женой и двумя девочками? Это было перед предпоследней субботой, он бы отдал в прошлый раз… Допустим, я обронила его в каком-нибудь съемочном павильоне, на станции, на улице, в конце концов, и кто-то нашел блокнот и позвонил по телефону именно Павлу… Не получается. Потому что в этом блокноте нет телефона Павла. В предыдущем — был его телефон, а в этом — нет. Как нет телефона бабушки, мамы, Лома и подруги детства Лаврушки. Их я помню наизусть. Ладно. Если уж охранять очаг, так всеми доступными способами!
   И я открыла “дипломат” Павла.
   Перерыв основательно его содержимое, натыкаюсь на коробочку от кольца. Трепыхнулось сердце. Колец он мне еще не дарил. Смотреть?.. Не смотреть?.. Несколько секунд соображаю, сумею ли потом в момент подарка изобразить на лице восторженно-удивленное выражение, если увижу кольцо заранее. Тут же злорадно показываю сама себе язык. Размечталась! С чего это я решила, что кольцо — мне?! А Среда, и жена, в конце концов, на что? Решительно открываю коробочку. Там нет никакого кольца. Коробочка равномерно заполнена какой-то гадостью вроде серого пластилина, и в этой мягкой массе отчетливо отпечатался маленький ключ. Я еще раз осмотрела внутренность “дипломата”, осмотрела бумаги на коврике (потому что именно на коврике в коридоре его и открыла). Потому что то ли от пересыпа, то ли от утомления любовными играми я как последняя идиотка искала вывалившийся из этой коробочки ключик, пока не сообразила, что вижу что-то смутно знакомое. В груди похолодело. Встав с пола, я пошла в ванную, вытащила из корзины постельное белье, перевернула ее вверх дном, отодрала полоску лейкопластыря и посмотрела на ключ из цветочницы Ханны. Вернулась в коридор, приложила ключ к оттиску в коробочке. Он…
   Я загрузила содержимое “дипломата” обратно, не заботясь об аккуратности. Сварила кофе и выпила его в спальне, разглядывая спящего мужчину. Я ничего не понимала, кроме того, что он — враг. Не совсем понятно было, в какой момент Павел сделал отпечаток. После первого раза он пошел в ванную первым. Но представить, что голый расслабленный мужчина при этом по дороге прихватывает коробочку, а потом обшаривает ванную в поисках тайника — это значит, во-первых, признать мужское коварство в той высокой степени, которая, как мне внушала с детства бабушка, просто невозможна у примитивных особей. И во-вторых, если уж он так быстро нашел тайник, грош цена моей интуиции хранительницы очага!