Васина Нина. Правило крысолова

   — Сидеть тихо, беспокойства не проявлять, за вами придут. И без самодеятельности!
   Вышла и заперла дверь.
   Я с отчаянием оглядела решетки на окнах. Если представить, ну так, на всякий случай, что коробку заносили в банк не двое мужчин, а Чонго Лопес и Вероника Кукушкина, переодетая мужчиной, и что они теперь перестреляют всех фээсбэшников, заберут содержимое банковской ячейки номер девять (эта парочка пришла в фирму “Секрет” первой, значит, они знают о ключе), уйдут, а я останусь наедине с Ладушкиным в запертом помещении и через два-три часа…
   — Что ты так на меня смотришь? — озаботился Ладушкин.
   — Коля, — грустно спросила я, — тебе понравились пирожки?..
   Ладушкин не ответил. Он разогнул металлическую скрепку и занялся замком. Когда раздался щелчок, я вздохнула с облегчением.
   Инспектор выглянул в коридор, настолько незаметно, насколько ему позволил гипсовый воротник, и приказал:
   — Лезь под стол и сиди тихо.
   — И не подумаю!
   — Инга Викторовна, не пререкайтесь. В конце коридора стоял их человек, а теперь не стоит.
   — А у вас нет оружия и шея в гипсе. Какая тогда разница между мною и вами?
   — Я работник органов и должен вас защищать.
   — Что вы говорите? — зашлась я от праведного возмущения. — А кто только что собирался применить ко мне рукоприкладство, пользуясь временным отстранением от работы?
   — Прекратите, в конце концов! — Ладушкин прикрыл дверь и перешел на шепот. — Вы — женщина, а я — мужчина!
   — Это вам еще рано осознавать, это будет часа через два!
   — Молчать! — зашипел Ладушкин, схватил меня за руку и потащил к столу. Я упиралась, скользя по линолеуму подошвами туфель.
   — А они меня видели… А они видели, что я их видела и теперь их узнаю, да подождите же!! Я главный свидетель, вы не должны спускать с меня глаз!
   — Кто — они? — спросил все-таки Ладушкин, уже заталкивая мою голову под стол.
   — Террористы, Лопес и Кукушкина, это они прошли мимо нас по лестнице и ударили вас по голове! Ладушкин оставил меня и задумался.
   — Ладно. Я дойду до конца коридора и обещаю, что сразу вернусь, доложу обстановку. Потом будем действовать по обстоятельствам. А ты пока набери еще раз номер дежурного банка.
   — Две минуты, — предупредила я честно, — потом я выхожу посмотреть!
   — Хорошо, две минуты, только тихо, тихо!
   За две минуты я набрала два раза номер из списка под стеклом и выждала несколько длинных гудков. Потом я набрала еще номер начальника охраны банка — гудки. А потом пришел Ладушкин, бледный и решительный, держа в руках по пистолету.
   — Вот, — сказал он, подпирая дверь стулом. — Двое лежат в холле. Звони в отдел. — Сам развернул телефон и стал набирать номер.
   Потом погрозил мне пальцем и заявил:
   — Мы будем сидеть здесь и ждать, когда приедет группа захвата. А пока я покажу тебе, как стрелять.
   — Нет. — Я покачала головой и спрятала руки за спину.
   — Это просто, нужно только направить оружие и нажать на курок.
   — Нет, ни в коем случае, я не воин!
   — А ты думаешь, я воин, на хрен! — повысил голос Ладушкин. — Я держусь на болеутоляющих, у меня было сотрясение!
   — Ты не понимаешь, если ты убьешь кого-нибудь этим оружием, тебе ничего не будет, а если я — прокляты будут шесть поколений женщин нашего рода!
   — У вас вся семья чокнутая, — заявил Ладушкин, усаживаясь на стул напротив двери.
   — Я думаю, что…
   — Не надо думать, — перебил меня инспектор.
   — Мне кажется…
   — Ущипни себя и замолчи.
   — Нет, я все-таки скажу, — разозлилась я. — Ты мужчина, тебе простительна тупость и недальновидность. Но мне кажется, что так просто два человека, даже если они террористы, не справятся с дюжиной агентов ФСБ.
   — С двумя в холле уже справились.
   — А кто-то мог остаться в живых, этот старик например, он очень серьезный…
   — Этот старик начальник отдела, он на дело не выходил с брежневских времен. Скажи сразу, чего ты хочешь?
   — Пойти и посмотреть. Может, им нужна помощь!
   — Подумайте только, какой тонкий ум, какая интуиция и дальновидность! Девочке хочется пойти и посмотреть, какая смелость!
   — Да! Интуиция! А где была твоя мужская интуиция, ты ведь тоже слышал про фургон и коробку, но не проявил сообразительности!
   Задумавшись, Ладушкин смотрит на меня.
   — Ладно, в конце концов, какое мне дело, если чокнутая дамочка хочет утолить свое любопытство, я ведь отстранен, так? Но при одном условии: пистолет — в руку! Можешь не стрелять, угрожай и громко кричи.
   — Что кричать? — Я с опаской беру тяжелый пистолет.
   — “Руки вверх”, боже ты мой!!
   Ладушкин сказал, чтобы я шла сзади, прикрывая его со спины. Я и шла, добросовестно потираясь спиной о его ягодицы, пока он не дернул меня к себе и не зашипел в лицо.
   — Почему ты трешься об меня? Отойди на шаг!
   — Я должна чувствовать, что ты рядом, я боюсь!
   — Достаточно просто слегка касаться меня локтем!
   Слегка касаясь спины Ладушкина локтем, я подождала, пока он выглянет из коридора в холл и дернет меня за блузку, приказывая двигаться дальше. В холле, раскинув руки и ноги в стороны, лежали двое мужчин, которые еще полчаса тому назад так ловко подняли меня в воздух.
   — Один еще живой, — доложила я спине Ладушкина. Он больно ткнул меня локтем, призывая к молчанию. Так, потихоньку двигаясь двухглавым настороженным животным, мы кое-как добрели до подсобных помещений банка, причем Ладушкин перед каждым поворотом застывал, чтобы потом резко высунуться с выставленным вперед пистолетом, а я держала свой двумя руками, но тяжеленное оружие все равно дрожало, концентрируя на себе все мое внимание и искажая перспективу помещения. Мне казалось, что дуло стало огромным, оно закрыло собой пространство, оно тащило меня за собой, как в компьютерной игре по меняющимся плоскостям условной реальности. Когда Ладушкин резко остановился и застыл, я отвела глаза от дула, и зрение не сразу среагировало на открывшуюся картину. Уставшее от напряжения, оно размазало стены с ячейками, открытую металлическую дверь, лежащих на полу людей в один кроваво-синий мазок с вкраплениями черных расплывшихся цифр, которые при дальнейшей фокусировке оказались номерами ячеек.
   Мы вошли в сейфовый зал, минуя подсобные помещения. Ладушкин, убедившись, что в зале находятся только лежащие и только представители конторы — шесть человек, среди них женщина и старик, поставил меня спиной к стене с ячейками, поднял дрожащие руки с пистолетом на боевой уровень — где-то себе под подбородок — и ушел осматривать подсобку.
   — Здесь еще один фээсбэшник и незнакомый мне мужчина, — доложил он из коридора, и на расстоянии его голос показался будничным, я расслабила слегка руки, все время мысленно напоминая себе, что нельзя касаться курка. — Открыта дверь на улицу, — продолжил он, — я выгляну, а ты внимательно…
   Послышался странный звук. Я подождала немного и неуверенно крикнула:
   — Эй, Ладушкин!
   Тишина. Потом — осторожные крадущиеся шаги.
   Черт с ним, с проклятием! — Я положила палец на курок и перестала дышать. Рядом со мной на полу пошевелился мужчина, я отступила от его окровавленной руки и подумала, что стою как идиотка! Во весь рост, никогда в жизни не державшая оружия, стала тут, здрасьте!
   Быстро присела, вернее, упала на колени рядом с раненым. В какое-то мгновение мне захотелось вообще съежиться на полу и притвориться мертвой, как в кино, а когда страшный Лопес подойдет посмотреть, закатить ему всю обойму в латинскую морду! А с чего я взяла вообще, что это будет Лопес? Ладно, не в латинскую морду, но все равно — всю обойму! Именно такого и заслуживает сволочь, отрезающая женщинам головы!
   Накачав себя таким образом, я почти рассвирепела, но поняла, что мгновенно вскинуть пистолет и выпалить из него в нужном направлении вряд ли смогу безболезненно для себя и для раненых, лежащих в этой комнате.
   Я положила пистолет на пол, осторожно выглянула из-за раскинувшегося мужчины и с облегчением, которое можно сравнить с бешеной радостью и слабостью от счастья, что не нужно стрелять, увидела в дверях лаборантку-Пятницу с чем-то странным в руках!
   — Ранена? — спросила она шепотом, когда обвела взглядом все помещение и заметила меня на полу. — Помоги.
   Я вскочила и разглядела, что Пятница держит в руках небольшую урну — длинный пластмассовый футляр с надписью. “Твой мусор — твое лич…” Личико? Ага, сзади по кругу продолжение — “…ное дело”. Мы пошли с нею на свет, к открытой на улицу двери, и вот я уже стою у этой двери и в полном ступоре смотрю на валяющегося на земле Ладушкина, освещенного закатным холодным солнцем. Рядом с ним лежит лицом вниз еще один мужчина в униформе, и скорее по наитию, чем догадавшись, я переворачиваю его и смотрю в лицо. Лопес.
   — Это он… Ладушкина? — спрашиваю я Пятницу.
   — Нет. Это я. — Она возится с моим пистолетом, проверяет обойму. — Сначала этого смуглого, а потом инспектора. Нечаянно.
   — Вы его убили? — Все происходящее вдруг надоело мне до отвращения.
   — Не знаю, — задумывается Пятница. — Урна вроде пластмассовая…
   — Так посмотрите! — закричала я. — Вы же медик!
   — Не ори! — Девушка приседает и осматривает Ладушкина.
   Теперь, приглядевшись, я вижу, куда она попала инспектору урной. В лоб. Там набухает огромная шишка.
   — Чего кричишь? Он выходил сразу после грузчика, — кивок на Лопеса, — что я должна была подумать? Грузчиков ведь было двое. Павел жив? — вдруг спрашивает она, а Ладушкин открывает глаза.
   — Какой Павел? — спрашивает он страшно деловым тоном.
   — Лежите, не двигайтесь, у вас, наверное, сотрясение. — Девушка приподнимает голову инспектора, он стонет и решительно встает. Мы поддерживаем его под руки и медленно обходим помещения банка. Ладушкин пересчитывает лежащих, спрашивает, почему не едет группа захвата, а девушка уверяет его, что они и были группой захвата. Дотащившись кое-как до холла, усаживаем Ладушкина в кресло.
   — Я пойду еще раз все осмотрю, — нервничает девушка.
   Я понимаю, что она ищет Павла, но накатившее отвращение к происходящему, усугубленное таким количеством убитых и раненых мужчин, какого мне еще не приходилось видеть, делает меня абсолютно равнодушной к судьбе моего бывшего любовника.
   Как только она ушла, вдруг мгновенным взглядом оценив мысли друг друга, под визг подкатывающих на полном ходу к банку машин, мы с Ладушкиным, не сговариваясь, встаем и быстро идем в подсобные помещения.
   — Ключ у тебя? — только и спросил пошатывающийся Ладушкин.
   Я покачала головой и развела руками. Из-за стеклянной перегородки с надписью “Услуги хранения и аренда сейфов” вдруг появляется физиономия Павла.
   — Инга, — говорит он радостно и осуждающе, — ну почему ты тут бегаешь, это опасно! Почему ты не сидишь в кабинете!
   — Быстрее! — не останавливается Ладушкин.
   Я вбегаю в сейфовый зал первой. Ячейка номер 9 заперта. Ладушкин показывает пальцем на лежащего старика. Я отшатываюсь. Ладушкин топает ногой и кривится, держась за лоб.
   — Не могу наклониться, боюсь упасть! — шипит он. — Быстро, сейчас сюда придут!
   Я никак не могу заставить себя обшарить карманы старика. Павел, который пошел за нами, приседает, раскрывает ладонь бедолаги и протягивает мне ключ. Смотрю сверху в его глаза, смотрю на руку, смотрю на пришитую пуговицу пиджака. Ключ выдергивает Ладушкин. Пока он возится с замком, в коридоре уже слышны шаги. В темном нутре ячейки одиноко лежит продолговатая маленькая коробочка. Я разочарованно смотрю на Ладушкина. Какая глупость! Наверняка это Ханна положила в сейф драгоценность, подаренную ей поклонником, а мы-то!..
   Павел, поднявший руки над головой, я, застывшая истуканом с выражением разочарования на лице, и Ладушкин, открывший коробочку, хором уверяем ворвавшихся в зал в касках и в полном боевом снаряжении спецназовцев, что не имеем оружия, которое надо бросить на пол. Пока нас обыскивают, я, скосив глаза, разглядываю содержимое коробочки, потом смотрю в брезгливо перекошенное лицо Ладушкина и спрашиваю:
   — Что это за гадость?
   — Это палец, — авторитетно заявляет Павел, вытягивая шею к коробочке.
   — Какой… палец? — спрашивает Ладушкин.
   — Мизинец, — кивает Павел и продолжает с философской невозмутимостью:
   — Засушенный мизинец мужчины.
   Я сглатываю. Он, конечно, хирург, ему видней, но, по-моему, эта гадость, которая лежит на красном бархате коробочки, больше всего напоминает скрюченный обезьяний палец с неухоженным толстым ногтем. Я пытаюсь представить мужчину, которого так любила Ханна, что даже засушила на память мизинец и положила его, как драгоценность, на хранение в банк. Ничего не получается. Накатывает лицо Лопеса, которого как раз, бездыханного, спецназовцы волокут под руки по коридору, потом видение слегка изменяется, добавляется нежный рот Павла, длинный нос Ладушкина и добрые, беззащитные глаза Лома.
   Нас усаживают в холле, ставят рядом молодого паренька с автоматом в ужасающего размера высоких ботинках, и он стоит, как приказано, не шелохнувшись, наблюдая за нами и не реагируя на вопросы. Павел, повернувшись ко мне спиной, что-то сует старшему группы, я понимаю, что это наверняка удостоверение, и в мое полнейшее безразличие, в мою усталость и отчаяние пробирается любопытство — тонкой струйкой дыма от сигареты директора банка, он сидит рядом. Страшно захотелось посмотреть, что там написано.
   — Четверо убитых, семеро раненых, девушка-сержант медицинской службы жива и невредима, — понуро кивает Ладушкин. — А по логике, именно она должна была пострадать первой, как наименее опытная. К тому же она одна тут была в форме. — Тронув осторожно шишку у себя на лбу и скривившись, Ладушкин, вероятно, подумал, что тогда бы урна не соприкоснулась с его лбом, но ничего не сказал. — И именно эта девушка обезвредила бандита. Смешно. А где ваша сотрудница, она сидела за тем окошком? — спрашивает он директора.
   — Всех увели и заперли в моем кабинете. — Директор нервно курит. — И что это было, я вас спрашиваю? Что это было?
   — Ваша охрана открыла дверь служебного входа в субботу вечером для доставки какого-то оборудования, не поинтересовавшись, отдавал ли банк вообще что-то на ремонт. Двое бандитов предприняли попытку ограбления. — Ладушкин говорит спокойно, как читает протокол. — Один схвачен, второй бежал. А может быть, их было больше, спросите вон того хлыща в горчичном пиджачке, он не пострадал, спрятался в холле. — Инспектор кивает на Павла, что-то объясняющего мощному спецназовцу. Спецназовец издалека смотрит на меня непроницаемым взглядом и категоричным жестом отодвигает от себя жестикулирующего Павла.
   — Я вас спрашиваю, — с маниакальной настойчивостью повторил директор, — что было в ячейке?!
   — А, пожалуйста. — Ладушкин услужливо ему протягивает коробочку. — У меня пока не отобрали, можете посмотреть.
   Вместе с директором банка я еще раз внимательно разглядываю засушенный палец. Минуты две разглядывания, потом директор, довольный, откидывается на спинку кресла.
   — А вы знаете, я даже удовлетворен, — кивает он. — Да. Вполне.
   — А я нет. — Ладушкин закрывает коробочку.
   — Все нормально, — продолжает директор. — Представьте только, лежала бы там какая-нибудь бирюлька из золота с бриллиантами, вот была бы обидная банальность!
   — Да уж, — соглашается Ладушкин. — Столько людей покалечили из-за засушенного пальца, банальностью, конечно, это не назовешь.
   — Да нет, вы не понимаете! У меня в банке происходит шпионский триллер с переодетыми агентами, стрельбой, все полы теперь в крови. Мебель вот, — он засовывает палец в дырку от пули в тонкой коже спинки кресла, — попортили, персоналу невроз обеспечили месяца на два. Охранную систему придется менять, клиентов вспугнули, а это значит — полгода пролета со сделками, пустые сейфы, и из-за чего, спрашиваю вас я? Что там такого было в этой ячейке номер девять? А? Какие такие сокровища или секретные материалы? А пальчик там, отрезанный пальчик какого-то туземца, и все! По крайней мере, — добавляет директор в изнеможении, — это оригинально.
   В ближайшие десять минут из отрывочных разговоров суетящихся в холле специалистов из ФСБ я поняла, что фургон, на котором подъехали нападавшие, пока не найден. По их первой версии, один из нападавших прошел через служебный вход, другой — через главный, уложив попавшуюся на пути охрану.
   Молодой суетливый человек в костюме размера на два больше положенного, в котором он жутко напоминал снующую туда-сюда вешалку, возбужденно уверял начальство, что у бандитов должен быть сообщник в банке или из конторских людей. Его досадливо отодвигали рукой, потом направили записать наши данные из документов. Как только он увидел коробочку с пальцем, сразу же на нее переключился, заметался по холлу в поисках пакета с липучкой, очень подозрительно смотрел на Ладушкина и приказал директору банка прекратить курить.
   Когда, наконец, нас отпустили, Ладушкин с прижатой к шишке на лбу металлической зажигалкой — он подобрал ее на полу в холле — и я, едва не падающая от усталости, так что инспектору пришлось подхватить меня под руку, вышли из банка, прошли мимо суетящихся людей в форме, и… Сначала я услышала визг тормозов и ругательства водителей. Потом в наступивших сумерках, достаточных, чтобы начали тлеть фонари, увидела странно знакомую фигуру, перебегающую улицу. Я бы узнала Лома, если бы он не скорчился, если бы он не прятался за проезжающие машины. К этому времени мы с Ладушкиным, вероятно, изнемогли до крайней степени, а он к тому же плохо ориентировался из-за удара по лбу, этим можно объяснить нашу заторможенность и полное равнодушие к происходящему.
   А происходило следующее. Перебежав улицу, Лом, все еще не узнанный мною (в момент, когда он появился совсем близко, я старалась рассмотреть странный предмет в его правой руке), подскочил к Ладушкину, размахнулся огромным разводным ключом (вот что это было!) и ударил того по ноге. Чуть повыше коленки. Ладушкин рухнул на бок, совершенно беззвучно, с выражением удивления на лице. Вероятно, удары гвоздодером в основание черепа и урной по лбу вогнали его в состояние полного непротивления. Схватив за руку, Лом протащил меня сквозь строй сигналящих автомобилей, затолкал в машину, заставил лечь на заднем сиденье и так лихо рванул с места, что устроил на дороге затор из совсем не ожидающих этого автомобилей.
   Убедившись, что я жива, что мы не стали жертвами аварии, что все это происходит наяву, я осторожно приподнялась и спросила: “Зачем?” В свете набегающих фонарей распухшее ухо моего оператора просвечивало алым.
   — Я тебя спрячу, — возбужденно заявил Лом. — Я все видел. Я видел, как подъехала группа захвата, ты вышла с отчаянием на лице, я тебя отбил, как ты и просила! Нас никто не найдет! Только я и ты!
   Застонав, я легла опять. Поджала к животу ноги. Подумала — плакать? Ругаться? И вдруг заснула, мгновенно отключившись под перечисление Ломом всех известных ему вариантов совместного счастья.
   Проснулась я в комнате, залитой солнцем. Чуть приоткрыв глаза и не увидев знакомой фотографии, хотела было повернуться на другой бок, но тут обнаружила, что кто-то массирует мои ступни в колготках. Вот отчего это странное ощущение во сне! Скосив глаза, я разглядываю совершенно незнакомого молодого человека, усердно разминающего мои ноги. Ну вот, это случилось. За последнюю неделю я все время бегала по самому стыку пересекающихся вариантов собственной судьбы.
   Когда бабушка учила меня, шестилетнюю, не бояться смерти, она объясняла, что на самом деле я уже прожила на свете три тысячи двести сорок три раза и проживу еще тысячу восемьсот двадцать жизней в образе женщины, животного или растения, поджидающего нужное человеческое тело, а вот какого — это зависит от моей порядочности и правильного выполнения всего предназначенного.
   Как основной постулат предлагалось — муки и несчастья переносить со стойкостью ожидания следующей жизни, в которой они уже будут отсутствовать, как однажды пережитые. Также мне не следовало расслабляться, если моя теперешняя жизнь окажется счастливой и спокойной, — это просто отдых перед мучениями следующего воплощения, потому что каждой женщине предназначено испытать абсолютно все ощущения, какие только могут воспринять ее тело и душа.
   Это случилось, я пересекла. Вероятно, мой рассудок, чтобы не повредиться окончательно, предлагает мне другой вариант жизни. Вот же, за окном яркое солнце, а последнюю неделю сентябрь прятал солнце. Обои опять же… Знакомый рисунок, кстати. Юноша, занятый моими ступнями, сосредоточен, хмурится, но клянусь — я его никогда в глаза не видела! Если представить, что вчера вечером мы с Ломом попали-таки в автокатастрофу, а я заснула на заднем сиденье и перешла в свою другую параллельную жизнь из сна, то что сейчас? Сон или… Осторожно шевелю большим пальцем на правой ноге. Юноша сразу же поднимает голову и смотрит мне в лицо. Улыбается.
   — Привет, — говорю я на всякий случай и поворачиваюсь на спину. — Ты кто?
   — Я Арно. — Он улыбается, улыбается, улыбается…
   — А я кто?
   — Ты Ахинея. Опять — Ахинея…
   — А откуда я здесь?
   — Тимоша принес. — Он опять улыбается. Я зажмуриваюсь. Пытаюсь вспомнить, но ничего не получается. Я не знаю никакого Тимоши. Открываю глаза, оглядываюсь. Все ясно. Комната Лома, как же я сразу ее не узнала!
   — А где Лом?
   — За булочками пошел.
   Ну вот, все стало на свои места. Сажусь на диване. Лом пошел за булочками. Без булочек он не может. Этот мальчик называет Тима-Лома Тимошей, значит, он и есть та самая сердечная привязанность, о которой мой оператор честно предупредил, как только я разодрала ему губу. И смерть тетушки Ханны, Латова, террорист Лопес и глупые федералы, и рассветные похороны — все это здесь. Со мной.
   Хотя, например, инспектор Ладушкин, в гипсовом воротнике, с шишкой на лбу и теперь, вероятно, еще и с костылем, не воспринимается с покорностью подчинения не мной выбранной судьбе, а кажется почему-то виртуальным продолжением постороннего кошмара.
   Не все так плохо, лебедей на пруду я тоже помню, помню желтые глаза кошки Мучи — продолговатые щелочки, сквозь которые напряженный зрачок следит, не отрываясь, за каждым движением ослабленного после любовного припадка кота.
   Осталось выяснить, почему этот застенчивый юноша решил начать свое утро с массажа моих ступней? Спрашиваю. Оказывается, Тимоша попросил его, когда я проснусь, сделать мне что-то приятное. Отлично. Плетусь на кухню. Там меня ждет не-приятность. В кофемолке остатки молотого черного перца. Чихаю. Вот что значит — индивидуальный подход к счастью! Опять чихаю. Вот что значит — разнообразие личностных пристрастий и представлений о приятном! Опять… чихаю!! Меняю получасовой массаж ступней на три чайные ложки молотого кофе! Чихаю безостановочно пять раз. Приходит обеспокоенный Арно, закрывает кофемолку с перцем и убирает ее на полку.
   — У вас в сумочке звонит телефон, — говорит он.
   — Инга Викторовна! — кричит откуда-то виртуальный Ладушкин. — Вы живы?
   — Что будет после того, как мои последующие тысяча восемьсот двадцать жизней будут прожиты? — спросила я тогда бабушку.
   “Больше ничего не будет. Вселенная иссякнет, потому что любая жизнь — это разнообразие, когда оно исчезает, наступает конец света”.
   — При чем здесь Вселенная? — спросила я тогда бабушку.
   “Вселенная у тебя здесь, — показала она на мой живот. — Она в тебе, а ты в ней. Поэтому — береги все, от травинки и муравья до луны в небе”.
   — А потом?
   “Где-нибудь начнется все сначала”. — Бабушка показала в небо.
   — А потом?
   “Потом появятся он и она, Ева родит семерым дочерей, они начнут примерять на себя первую жизнь, потом вторую, и новая земля заселится временными вариантами их судеб, а на самом деле женщина и мужчина всегда будут в единственном числе, те, первоначальные, которые вдруг заметили наготу друг друга”.
   — А потом?
   “А потом — суп с котом…”
   — Не могу точно определить, жива я или нет, — отвечаю Ладушкину, зажимая нос пальцами, чтобы прекратить чихать.
   — Инга Викторовна, где вы? Я пришлю за вами машину!
   — Машину? Вы очень хотите меня видеть, да? — Я стала подсчитывать, сколько времени прошло после употребления Ладушкиным заветных пирожков.
   В трубке — молчание.
   — Хотите меня защитить, спрятать, изнасиловать в кухне или чтобы я избила вас?
   — Пожалуй, лучше вызвать “Скорую”, — говорит кому-то Ладушкин.
   — Не может быть! — заявила я бабушке в двенадцать лет. — Я — единственная и неповторимая. Такой красивой, умной, нежной и поэтичной девочки не было на свете и никогда не будет! Неужели моя мать — это тоже я?!
   “И твоя мать, и я — мать твоей матери, и моя мать, и мать моей матери — это все ты, ты, ты и ты”.
   — Эта неврастеничка, которая ноет, визжит и падает в обморок по пять раз в день?!
   “Значит, ты не будешь визжать, не будешь падать в обморок!”
   — Она ненавидит всех мужчин на свете!
   “Хвала господу, значит, ты или твое другое воплощение будете любить мужчин и повелевать ими. Поблагодари свою мать, и меня, и мою мать, и всех наших матерей, что они пережили за тебя множество всяких невзгод. Точно могу обещать, что тебя уже не сожгут на костре, как ведьму. Не отрежут правую руку, как воровке. Не отравят, как первую красавицу королевского двора. Не изнасилуют одиннадцать моряков с пиратского судна. Не остригут налысо в концлагере. В счастье ты будешь счастлива по-другому, не как они, и горе у тебя будет другое”.