Васина Нина. Правило крысолова

   — Это слово обозначает совсем другое. Послушай, то, что я тебе посоветовала, ну, с ложкой, это очень серьезно. Подумай, прежде чем делать. Вдруг ты не захочешь видеть своего возлюбленного каждый день!
   — Каждый день? Он… Он что, захочет после этого видеть меня каждый день?
   — Не знаю, как насчет видеть, но вот все другое… Он захочет это делать только с тобой. Скажи мне “спасибо”.
   — Спасибо, — в полном ступоре говорю я.
   — Пожалуйста. Это важно — поблагодарить за такой совет. Это очень важно, чтобы от души, понимаешь?
   — Понимаю, — киваю я послушно, ничего не понимая. — А что это значит — в нашем роду? Никто ничего не знает о твоих с Питом родителях, о родителях ваших родителей. Моя мать в поисках своего прошлого даже посетила архив.
   — Дура, — равнодушно замечает бабушка. — Я тебе все расскажу подробно, но попозже. Вот найдем детей, соберемся вместе — ты, я и Лора, и поговорим. А пока сходи к дедушке Питу и отвлеки его от созерцания наступающей темноты, пока он не впал в исступление.
   — Ты, я и Лора? А моя мать? Хотя да, я понимаю. Если бы была Ханна… Извини.
   — Не извиняйся. Чему-то тебе у Ханны стоило поучиться. И мне. И Марии. Но в целом — она была недоработанным материалом. Я ее недолюбила. Надеюсь, в новой жизни ей больше повезет.
   В гостиной зажжены все лампы. Дедушка Пит, качаясь, сидит на посту у окна.
   — Возьми. — Я протягиваю ему бокал.
   — Что это? — не останавливаясь и не поворачиваясь, спрашивает он.
   — Мускат. Слышишь, пахнет?
   — Вспомнил, — сообщает Питер. — Вспомнил, где я видел этого милиционера. Он отказался искать моего кота! Бедный Руди!
   — Клаус, — поправляю я. — Питер-Клаус.
   — Это кота так звали, а на самом деле это был Руди.
   — Нет, Руди был твой старший сын.
   — Не делай из меня идиота. Я знаю, что сначала он был сын, а потом к нам пришел бездомный кот. Как только Руди ушел в землю, сразу же появился кот!
   — Отвернись от окна.
   — Я в порядке.
   — Все равно отвернись. — Я разворачиваю кресло-качалку. Питер расплескивает вино.
   — Я вижу в темноте. Я все вижу.
   — Я знаю.
   — Но ты не веришь?
   — Верю. Ты видишь в темноте, как кот. И каждый вечер опять и опять утверждаешься в этой своей способности.
   — Мы гуляли с Клаусом по ночам. Помнишь нашу соседку? — оживился Питер, оттирая рукавом пятно от пролитого вина на халате.
   — Которую? — вяло интересуюсь я, сдерживая зевок.
   — Ну эту, в завивке! Она еще держала кур.
   — Ладно, помню.
   — Она стала борщевиком.
   — Что?
   — Ее похоронили в пятницу утром, а в субботу у самого нашего забора вылез росток борщевика. Я гулял с Клаусом ночью, и мы слышали, как росток протыкает землю.
   — Что это такое — борщевик?
   — Ядовитое зонтичное.
   — Так ей и надо, — успокаиваю я Пита.
   — Не скажи. Что я потом ни делал — выкорчевывал, заливал кипятком, а он выживал и обжигал Золю и тебя!
   Я вспомнила, как давно летом обмахивалась от комаров сорванным крупным листом, а потом попала в больницу с красными пятнами на руках, шее и ногах.
   — Питер, а где теперь этот куст?
   — Сам ушел. — Дедушка поник головой и застыл в легкой дреме. — Это значит, она родилась опять. Переждала… Нажалилась в свое удовольствие и родилась где-нибудь… беспамятным младенчиком…
   В понедельник утром позвонил инспектор Ладушкин и спросил, где я предпочитаю провести с ним официальную беседу — в отделении милиции или в квартире Ханны, ему все равно нужно опросить соседей.
   Мы звонили в квартиру с десяти двадцати до десяти сорока пяти. Ладушкин для разнообразия каждые пять минут стучал ногой в дверь, звонил по моему телефону в свой отдел, чтобы в пятый раз получить подтверждение, что оставленный в квартире сержант должен там находиться, поскольку нигде больше его нет.
   — Ладно, — озверел Ладушкин к одиннадцати. — Будем вскрывать дверь!
   — А может, начнем опрашивать соседей. Вернее, соседку, — кивнула я на дверь рядом.
   Замок соседской двери щелкнул, как я только поднесла руку к звонку.
   — Вам повезло, — заявила женщина вместо приветствия, когда открыла дверь. — Я подвернула ногу.
   Я объяснила ничего не понимающему Ладушкину, что по понедельникам соседка Ханны обычно возвращается с дачи только к вечеру. Инспектор подготовил свой блокнот, соседка Ханны сразу отвела его на кухню, вот он уже зажат на табурете в углу между столом и холодильником, и я могу спокойно выйти на балкон.
   Четвертый этаж. Балконы идут по этой стороне дома сплошной полосой, разделенной перегородками. Прогнувшись, я постучала в окно Ханны. Осторожно закинула ногу, вцепившись руками в барьер. Ну вот, балкон закрыт. Зато открыта форточка. Если поставить длинную деревянную цветочницу с засохшей землей стоймя, то земля начнет вываливаться пересушенными комьями, но можно залезть на нее ногами и проползти в форточку.
   Когда я пролезла по пояс, я вдруг подумала, что мои предположения о приятном времяпрепровождении противного сержанта могут ведь и не подтвердиться. А что, если он не спит беспробудно после случайного обнаружения фантастического бара Ханны, а лежит где-нибудь под столом совершенно бездыханный, то есть убитый?! А я лезу в квартиру, вместо того чтобы направить туда первым Колю Ладушкина! Став ладонями на подоконник и повиснув вниз головой, так что ноги болтались на улице, я начала анализировать, почему и кем он может быть убит? Даже если все любовники Ханны (а их должно быть неисчислимое количество) не знают еще о ее смерти, они должны помнить, что воскресенье — мужнин день. А вечер понедельника еще не наступил. А вдруг они приходят с утра? Ладно, по предварительном осмотре комнаты, в которую я уже наполовину влезла, никаких бездыханных тел здесь не наблюдается. Кое-как протащив ноги внутрь, сижу некоторое время на подоконнике, восстанавливая дыхание. Открываю балконную дверь, потому что, по моим подсчетам, инспектор Ладушкин уже должен переварить информацию о недельном распорядке моей тетушки и скоро пойдет посмотреть, действительно ли с балкона гостеприимной соседки легко попасть в квартиру Ханны.
   Я, осторожно ступая, выхожу в коридор. Тишина. Чтобы не обмирать от страха с каждым шагом, решаю осмотреть квартиру бегом. Проскакивая по коридору из спальни в кухню, замечаю по выключателю, что в ванной включен свет. Прислушиваюсь, прижавшись ухом к двери. Я даже берусь за ручку, но в другой спальне слышен шум и отдаленный грохот. Иду туда. Инспектор Ладушкин, входя через балкон в комнату, задел цветочный ящик. Ящик упал, вывалив наконец из себя всю засохшую землю.
   — В ванной горит свет! — тут же докладываю я шепотом. — В остальных комнатах — пусто!
   После моих слов инспектор с напряженным лицом шарит у себя сзади, словно почесывает поясницу, и вдруг выдергивает пистолет.
   — Оставайся здесь, — приказывает он, отстраняет меня рукой и уходит.
   Со своего балкона кричит соседка.
   — Что там было в посылке? — спрашивает она, с удивлением разглядывая сухую землю.
   — А… В посылке?.. Яблоки.
   — Яблоки. А то инспектор меня спрашивал, что там могло быть. И очень похоже эту самую посылку описал, как будто видел своими глазами.
   Лихорадочно соображая, кто теоретически мог прислать в посылке яблоки, я вдруг замечаю, как в земле что-то блеснуло. Наклонившись, вижу, что это ключ на крошечной бирке.
   — Ты уж извини, — продолжает соседка, — я могу сама убрать, только через балкон не полезу. Откроешь дверь?
   — Убрать?
   — Сама видишь. — Она кивает на кучу у моих ног, пока я прячу ключ в кулаке. — Ничего с ним не поделать. Он по этому барьеру иногда уходит за восьмой подъезд. Ханна не ругалась. Говорила, пусть себе ходит, я ей предложила посадить ноготки, она только отшучивалась.
   — Кто ходит? — Покосившись, я убеждаюсь, что инспектора в комнате все еще нет, и быстро прячу ключ в карман джинсов.
   — Да мой кот, чтоб его разнесло!
   Только теперь, присмотревшись, я поняла, что стойкий дух кошачьих экскрементов — это не запашок из квартиры соседки. Вся земля из цветочницы от души ими удобрена.
   — Не волнуйтесь, я сама уберу.
   — Да мне нетрудно, что ж поделаешь, если он такой гад. Это у Ханны на балконе еще ничего особенного не стоит. Представляешь, что он удобряет на других балконах! — Она кивает в балконную даль. В подтверждение ее слов на металлическую перекладину легко запрыгивает кот. Он идет по ней ко мне, задерживается, рассматривая безобразие на полу, принюхивается, брезгливо дергает хвостом и шествует с грацией канатоходца дальше. На соседнем балконе он не задерживается. И на следующем тоже. Я смотрю на его хвост, двигающийся в такт шагам, пока он не превращается в рыжее пятнышко, и вспоминаю о Ладушкине.
   Инспектор стоит у дверей ванны, приказывая мне жестом молчать. Убедившись, что я застыла в отдалении, он продолжил отжимать стамеской замок двери. Я смотрю, как Ладушкин поддевает дверь снизу гвоздодером, осторожно тянет на себя, а гвоздодером тычет назад. Догадавшись, что вот и я пригодилась, беру гвоздодер и решаю воспользоваться им как средством нападения, если из ванной вдруг кто-нибудь выскочит.
   Ладушкин, с трудом развернувший дверь и открывший проход в ванную, и я, замахнувшаяся гвоздодером, в первый момент ничего не понимает. Из пены, с одной стороны, торчит большая ступня, шевеля пальцами, а с другой что-то похожее на голову в шлеме. Ладушкин вытаскивает свой пистолет спереди из-за пояса, медленно упаковывает его в кобуру сзади (мне хорошо видно, как он не сразу в нее попадает, потому что рука слегка дрожит) и решительно приседает у ванны.
   Мне не видно, что он делает, но тот, который лежит в пене, дергается, дрыгая ногами и заливая пол водой. Я потом поняла, что Ладушкин включил на полную громкость магнитофон, стоящий на коврике. От этого сержант в ванной со стереонаушниками на голове всполошился, снял наушники, уставился на нас со страшным изумлением, осмотрел то место, где раньше висела дверь, и так обалдел, что встал в полный рост, забыв прикрыться.
   Ладушкин подал ему полотенце.
   — Это японские стереонаушники, — заметила я, показывая пальцем на мокнущие на краю ванной наушники, — восемьдесят долларов, если не ошибаюсь. А это…
   Я не успела рассказать все, что знаю про компактную “Сони” на полу.
   — Инга Викторовна, выйдите и дайте сержанту одеться, — перебил меня Ладушкин.
   — И во что, интересно, он будет одеваться? В кимоно моей тетушки или вот в эти семейные трусы дядюшки? Его одежда и нижнее белье разбросаны по кровати в спальне Ханны!
   — Ну, знаешь! — попробовал возмутиться сержант, прикрывая кое-как полотенцем свои чресла. — Ты с представителями закона поуважительней! Я ведь могу и привлечь за насмехательство!
   О чем они потом говорили, я не знаю, но сержант ушел не попрощавшись, Ладушкин кое-как приладил замок в ванной, а я за это время, оставленная без присмотра, медленно и тщательно собрала в цветочницу землю на балконе, всю ее перелопатив, но ничего интересного больше не обнаружила.
   Наконец мы сидим на кухне, пьем чай и пытаемся разыграть что-то вроде допроса. Ладушкин стал обращаться ко мне на “вы”.
   — Вы знали, что у вашей тети было множество знакомых, которые ее посещали, проникая в квартиру в отсутствие мужа не совсем традиционным способом? Я киваю.
   — Тем самым круг подозреваемых очень расширяется. Очень! Я киваю.
   — Ваш дядя догадывался о наличии у своей жены такого количества близких знакомых? Я пожимаю плечами.
   — Вы часто встречались с Ханной Латовой? Я отрицательно качаю головой.
   — Не были родственно близки? Я не успела покачать головой еще раз — что-то вспомнив, Ладушкин тут же задал другой вопрос:
   — Почему ваша бабушка решила предоставить заботу о воспитании детей Латовой именно вам? Я пожимаю плечами.
   — Открой рот, — вдруг говорит Ладушкин устало, опять переходя на “ты”.
   Послушно открываю рот, но он смотрит не в него, а в глаза.
   — Я имел в виду, скажи, наконец, хоть слово! Ничего на ум сразу не приходит, я закрываю рот и пожимаю плечами.
   — Что было в посылке?
   — Яблоки, — отвечаю сразу, не задумываясь.
   — А в той, которую принесла вчера бывшая жена Латова?
   — Яблоки.
   Не спуская с меня глаз, Ладушкин вдруг протягивает руку и берет трубку телефона со стены. Набирает номер, а я ругаю себя на чем свет стоит, что не догадалась позвонить бабушке, пока он занимался замком. Он дождался, пока там снимут трубку, представился. Кто взял, дедушка или бабушка? Хорошо бы дедушка, он ничего не знает про посылку! Хорошо бы бабушка ушла на станцию в магазин или на клумбу. Когда она сидит на клумбе, обрабатывая розы, она неприкосновенна, на телефон не реагирует, ни с кем не разговаривает. Не повезло. Устав от переживаний, я тупо отмечаю накатившее на меня равнодушие.
   — Значит, яблоки? — Инспектор задумывается и расправляет шнур телефона. — А скажите, пожалуйста, Изольда Францевна, кто вам прислал эти яблоки? Что? Сейчас посмотрите? Я подожду, не вешайте трубку. Я? Я в квартире вашей дочери Ханны беседую с Ингой Викторовной. Да, она знает, что в посылке были яблоки.
   Так. Внимание. Бабушка знает, что я здесь, и уже в курсе, что я сказала насчет содержимого посылки. Ладно, я тоже знаю, что она скажет. Ну, на девяносто процентов. На девяносто три. С половиной. Когда она меня в детстве уличала во лжи, я все сваливала на Мэри Эн. Моя любимая пластинка с Алисой в стране чудес… Бабушке потом было достаточно только спросить. И если я хотела извиниться за вранье или просто признаться в нем, то говорила, что это все сделала Мэри Эн. “Бабушка, что бы ты сделала, если бы узнала, что Мэри Эн сломала твою музыкальную шкатулку?”
   Ладушкин кивает и вешает трубку на стену у стола. Смотрит на меня.
   — Мэри Эн? — интересуюсь я.
   — Кто это — Мэриэн? — спрашивает он раздосадованно, и я с гордостью добавляю к девяносто трем с половиной еще шесть с половиной процентов.
   — Это та, которая всегда присылает яблоки детям.
   — Почему же этой Мэриэн не было на вашем семейном совете? Кто она?
   — Мэри Эн никогда не приходит на семейные советы.
   — Мне не нравится это дело, — заявляет Ладушкин и, подумав, добавляет:
   — Оно мне совсем не нравится. — Он берет блокнот и пишет. — Мэриэн, а фамилия?
   — Мэри — имя, Эн — фамилия. Вернее, Эн — первая буква ее фамилии, я точно не помню саму фамилию, просто есть еще одна знакомая Мэри, — вдохновенно сочиняю я, — но та Мэри — Пэ, понимаете, а эта — Мэри Эн, и не надо ее писать в ваш блокнот, это и не родственница совсем.
   Ладушкин бросает ручку.
   — Положа руку на сердце, что ты думаешь о своей семейке?
   — Я ничего не думаю. Она просто есть. Думай не думай, ничего ведь не изменить. Семью, как и родителей, не выбирают.
   — Это да, — досадливо морщится Ладушкин, — но как-то все слишком нервно, не по-настоящему! А твой дедушка! Почему никто не сказал, что он состоит на учете в психдиспансере?
   — Я не знала, — говорю я тихо.
   — Твоя бабушка — его вторая жена? Почему у вас нет ни одного приличного одноразового брака?
   — Бабушка — его сестра. Его бывшая жена — Ксения, это был совершенно одноразовый брак, потому что после развода никто из них больше не завел другую семью. Просто дедушка стал жить с сестрой, а Ксения отдельно. Я не знала про диспансер, хотя после смерти старшего сына дедушка сильно сдал.
   — Сильно сдал? Ты это так называешь? Вчера при нашем разговоре он меня на полном серьезе уверял, что без головы его племянницу Ханну хоронить совершенно бесполезно, потому что она не найдет себя на другом свете. И что человек, задумавший такое надругательство, преследовал только одну цель — заблудить Ханну во времени и не дать ей спокойно переждать время между смертью и новой жизнью в виде какого-нибудь животного или растения.
   — Он не ненормальный. Просто… Вы считаете дальтоников психически больными?
   — Нет. А он дальтоник?
   — Вот видите. Вы не считаете больным человека, который видит мир в другом цвете. Представьте, что есть люди, которые видят мир в других конфигурациях.
   — Как это?
   — К примеру, то, что для вас — круглое, для них — квадратное. Или кислое.
   — Понятно, — зловеще уставился на меня Ладушкин. — То, что для меня круглое, для него — кислое?
   — Это к примеру, — пробормотала я, сжавшись.
   — Когда ты последний раз видела свою тетю? — спросил он строго, опять взявшись за ручку.
   — На позапрошлой неделе. Они привезла мне обезьяну.
   — Где твоя тетя взяла обезьяну?
   — Нашла на улице. Обезьяна была в шортах на подтяжках, в кедах, с ошейником и копалась в урне. Ханна взяла ее за ошейник, завела в машину, пристегнула ремнем…
   Я вдруг представила, что сказал на это ее муж Латов. Он наверняка уговаривал ее не сходить с ума, не тащить в машину орангутанга, а Ханна хохотала и уверяла его, что это безобидный шимпанзе.
   — Инга Викторовна!
   — Что?..
   — Я спросил, зачем вам обезьяна?
   — Она привезла ее, чтобы сфотографироваться.
   — Вы — фотограф?
   — Я умею.
   Ханна первым делом разделась до нижнего белья, потом заставила раздеться Латова, он почему-то категорически отказался снять трусы, носки и галстук. Ханна решила, что в таком виде даже веселее, и я полчаса фотографировала эту троицу. “Я пошлю детям на память!” — кричала Ханна, бегала за шимпанзе по квартире и кормила его яблоками.
   Говорить или не говорить Ладушкину, что в этот момент в кухню забрался через форточку большой попугай и стал страшно орать, а потом вдруг полетел по квартире, чего раньше никогда не делал? Латов ловил попугая полотенцем, шимпанзе тоже раскричался, угрожающе скаля зубы. “Снимай! Снимай!” — кричала Ханна, ухватив размахивающего крыльями попугая за лапы, подняв его над головой и уворачиваясь от прыгающего за птицей шимпанзе. Лучше не говорить, хотя, он, наверное, уже навел справки и узнал, что я-то пока не состою на учете у психиатра.
   Перспектива остаться в квартире одной с половозрелым шимпанзе меня не очень обрадовала, я заверила Ханну, что не заинтересована в дальнейшем его проживании у меня и не имею совершенно никаких творческих наработок насчет обезьяны, даже такой сексуально неотразимой. Тогда, отпуская шуточки по поводу половых органов шимпанзе и своего супруга, Ханна позвонила по телефону, указанному на ошейнике обезьяны, и через сорок минут его забрал красный от радости и волнения мужчина кавказской национальности.
   — Я попрошу выделить мне работника в помощь, — пожаловался Ладушкин. — Очень много людей вертелось вокруг этой женщины. Если имеешь какие-нибудь соображения по поводу врагов семьи Латовых или лиц, им угрожающих, то сейчас самое время об этом заявить.
   Я пожала плечами.
   Мы вышли из квартиры, потом я вспомнила, что не закрыла балконную дверь. Ладушкин, чертыхаясь, возился с замками и ждал меня на лестнице.
   — Эта самая посылка с яблоками, которая первая, — уточняет он, зловеще ткнув в меня указательным пальцем, — пришла не на адрес, где прописаны дети! А?
   — Что — а? Почему вы так со мной разговариваете? То на “ты”, то на “вы”? Кричите, тычете пальцем, акаете? Давайте договоримся, Николай Иванович, если вам удобно, зовите меня на “ты”, но без раздражения.
   — Это у меня профессиональное, — объясняет Ладушкин, извиняясь и спускаясь по ступенькам. — Я когда чего-то не понимаю, я раздражаюсь. А когда я раздражаюсь, начинаю злиться. А когда я начинаю злиться, у меня лучше работает аналитический аппарат.
   — Хорошо, — киваю я, принимая извинения. — Мне тоже очень странно, почему посылка детям пришла на адрес соседки.
   — Тебе странно? — подозрительно ласково спрашивает Ладушкин. — На сколько номеров буфер телефона? — Он кивает на мою сумку.
   — На десять, — настораживаюсь я.
   — Дай сюда.
   — Не дам. — Я прячу сумку за спину. Мы останавливаемся. Я — на две ступеньки выше. — Пока не скажете зачем, не дам.
   — Я хочу узнать, звонила ли ты бабушке, пока я, как дурак, снимал дверь в ванной.
   — Бабушке?
   — Ну да, договориться о содержимом посылки.
   С чистым сердцем я отдаю Ладушкину телефон. Показываю, какие кнопки нажать, чтобы посмотреть номера последних исходящих и входящих звонков.
   — Не звонила, — задумчиво бормочет он, протягивая мне телефон. — Значит, заранее договорились.
   — Да почему вы думаете, что нам нужно было договариваться? — повышаю я голос.
   — Это элементарно. К твоей тетке ходил целый взвод мужиков. И для конспирации мужики звонили в дверь соседки. Очень удобно: входят в соседскую квартиру, перелезают через балкон, а если вдруг начинается банальный анекдот с внезапным возвращением мужа, лезут обратно. А когда соседки не было, я думаю, Латова просто пользовалась ее квартирой. Вот у меня записано: Григорий Павлович, который настолько же презентабельный, насколько и тучный. Он не перелезал в квартиру Латовой через балкон. Думаю, его твоя тетка радовала своим грешным телом в квартире соседки.
   — При чем здесь посылка?
   — Адрес! — многозначительно потрясает блокнотом Ладушкин. — Приходящие ловеласы знали номер квартиры соседки, они звонили в дверь с номером двадцать четыре! Но не добрая Мэри Эн! Ей-то зачем присылать посылку в соседнюю квартиру?! — Инспектор с торжествующим видом наблюдает мою растерянность и переходит на официальный тон:
   — Инга Викторовна, сознайтесь, что в этих посылках?
   — А зачем Мэри присылать вторую такую же в квартиру бывшей жены Латова? — Это я пытаюсь отвлечь внимание Ладушкина.
   — Насколько я понял, ваша тетушка Ханна спрятала детей так, что уже несколько лет их никто не видел. Логично предположить, что некто, — Ладушкин опять потрясает блокнотом, намекая, что этот “некто” точно принадлежит к клану поклонников Ханны, — решил передать что-то детям и посылает две посылки. Одну — на адрес, который ему известен как адрес Ханны. Другую — на старый адрес мужа Ханны, Латова. Почем вы знаете, может, бывшая жена Латова и прячет у себя детей? По крайней мере, мальчика. Она особа решительная, пробивная, а вдруг этот мальчик уже у нее?
   В этот момент я вдруг осознала, что было во второй посылке. Как-то так получилось, что до этого момента я не думала, что там может быть. И сейчас, начав падать сверху на Ладушкина (потому что от одной только мысли, что там должно быть, мои ноги подкосились), я простонала: “Голова!”
   Ладушкин подхватил меня, не удивившись. Он закинул мое обмякшее тело через плечо, и оно, это плечо, вдавилось в желудок железобетонной сваей. Спустился на один пролет, посадил меня на подоконник и похлопал по щекам. Вверх поднимались мужчина и женщина. Женщина посмотрела участливо, а мужчина постарался быстрее прошмыгнуть мимо.
   — Голова? — поинтересовался инспектор, когда я стала хватать его за руку, пока мое лицо не пострадало до степени необходимости применения примочек и косметики.
   — Да, голова. — Я сжалась, заметив взгляд, которым инспектор отдела убийств окинул меня с головы до пояса, помесь жалости и брезгливого снисхождения.
   — Что — голова?
   — Голова болит! — Я повысила голос.
   — Ты, Инга Викторовна, с обмороками не переусердствуй. — Инспектор протянул мне сумку, я обхватила ее и прижала к себе. — Не бери пример с мамы, это не тот случай, когда надо брать пример с родителей! — Он помахал рукой и стал спускаться вниз.
   — Не ваше дело, — огрызнулась я. — Обмороки — это личное дело каждого! — Я вскочила и перегнулась через перила.
   Ладушкин услышал мое движение и еще раз помахал рукой, не глядя.
   — Отдайте ключи!
   — Какие ключи? — Теперь ему пришлось поднять лицо вверх.
   — От квартиры. Если вы больше не будете устраивать в ней санаторий для оперуполномоченных вашего отделения, отдайте ключи!
   — Зачем вам ключи?
   Нет, это уже смешно. То ли от пренебрежения ко мне, то ли от раздражения, но инспектор никак не определится, как ко мне обращаться — в единственном числе или во множественном! Надо успокоиться и попробовать тоже изобразить на лице что-то вроде отрешенности. Этакую помесь наивности и утомленного раздражения.
   — Николай Иванович, вы же слышали, теперь это квартира детей.
   — Пока идет следствие… — начал было Ладушкин, раздумывая, не подняться ли ко мне. Вероятно, он полагал, что я лучше усваиваю информацию в непосредственной близости. За эти два дня я даже привыкла к его запаху изо рта.
   — Следствие, судя по вашей манере его вести, — перебила я инспектора и начала спускаться к нему, — может длиться бесконечно долго. И я не собираюсь вам чинить препятствия. В машине с телами… — Тут я, конечно, слегка сбилась, но достаточно быстро овладела собой. — С телами Латовых были обнаружены их личные вещи? Ну, сумочка Ханны с документами, и у Латова что-то должно быть.
   — Да, — неуверенно ответил Ладушкин, подозрительно всматриваясь вверх, в мое приближающееся лицо. — Была сумочка с документами у Латовой и папка у ее мужа.
   — Значит, там были, как минимум, два комплекта ключей.
   — Ну и что?
   — Возьмите себе один из них, пока идет следствие. А эти отдайте мне. — Я бесцеремонно выдернула из его рук ключи. — Ведь вы взяли их в квартире?
   — Нет. Это именно один из комплектов, которые находились при умерших. Верни ключи, я за них расписался.
   Я задумалась.
   — Где же третий комплект?
   — А он был?
   — Должен быть, — пожала я плечами. — Ключей обычно бывает столько, сколько людей ими пользуются. Так? — Не обращая внимания на впавшего в задумчивость инспектора, я продолжила: