А Обезьян свысока смотрел на меня и вещал: так что же, может, вирус в «гриновой» памяти бандитствует, на свалку, может, его? Особый вирус — на Анджея Лазеровица натасканный…
   Поразмыслив, я сообразил, что взломать «Грин» мог только Газонокосилыцик. Во-первых, спец экстракласса, во-вторых, Обезьянов друг сердешный. Да и не было в Коллеже хакеров сколь-нибудь серьёзных, над несерьёзными же, как гора, возвышался «друг-и-спец». А «друг-и-спец» — это безнадёжно: не оставит Газонокосильщик следов, которые бы наши «несерьёзные» отыскать сумели.
   Начал я Обезьяна молить и упрашивать — ублажать по части словесной. И такой гаденький и гнусный я был в тот момент, что замдекана, наверное, по родству духовному, сжалился — дал «добро» зачёты пересдать. А вот о дипломе, сказал он, забыть нужно. Дескать, не имеют права студенты, имеющие задолженность, дипломы писать. Так что придётся экзамены на общих основаниях сдавать…
   Сказал это Обезьян, выпустил в пространство струю ядовитого дыма и в таблицу уставился, голограф-проектором над столом материализованную. Тем самым однозначно давая мне понять: всё, аудиенция закончена.
   Вышел я, теребя в руках бланк, встал напротив дверей деканата и задумался о несправедливости, пропитавшей плоть и кровь этого мира. Мира человеков. И в очередной раз иные, отличные от человечьей, формы жизни ближе как-то показались. Или, может, и они такие же мерзкие, жадные и подлые — как сородичи мои во биологии, — только в своей координатной сетке?..
   Нет, чище, чище и выше они в своих помыслах и действиях.
   Никогда я в этом не сомневался.
   Преподавателей, которым я должен был пересдать зачёты, найти, конечно же, не удалось — таков подлый закон жизни, сельва-маць! Вычитали они свои курсы и в отпуска — на благословенные холодные миры — отправились.
   Зашёл я опять в деканат и у секретарши спрашиваю, куда пан Кржемольский и пан Васенецкий на отдых направились. Секретарша, само собой, на меня как на пузоголового смотрит: «Пан студент, вы что, думаете, преподаватели обязаны отчитываться о том, как они своё личное время проводят?.. Или в мои обязанности, по-вашему, входит за каждым из них бегать и выпытывать астрографические координаты мест, где они собрались провести свой законный отпуск?! Может, замдекана знает… Последний семестр, а как первокурсник себя ведёте прямо!».
   Вползаю я по новой в кабинет Обезьяна и плакательно требую, чтобы мне предоставили информацию, наивно позабыв о том, что в наше беспокойное время вряд ли существует что-либо ценнее её. Получаю хамский отказ и наблюдаю лавинообразный процесс обратного действия — замдекан меняет гнев на милость. Обезьян начинает взрыкивать своим громыхающим голосом, что, дескать, нет, нельзя никому, и отличникам, в том числе, поблажки делать — на голову сядут. В общем, от меня потребовали выйти вон.
   Я не посмел ослушаться. Заедаться не имело смысла: Обезьян тупо, из-под бровей, воззрится, ничему из сказанного тобой не придавая значения, и будет пытаться студента-урода взглядом в камень превратить. Однако, выходя, случайно скользнул взглядом по стене, а там, на одном из развёрнутых и прицепленных к ней плоских экранов — график отпусков. И, конечно же, первыми в нём, в графе, озаглавленной «Декабрь» — самое что ни на есть каникулярно-отпускное время, — обозначены преподаватель этики сексуальных отношений негуманоидных социумов Марек А. Кржемольский и руководитель семинара органической наноэлектроники Воислав Васенецкий…
   Понял я, что был, пся крев, дважды обманут; причём второй раз — подло и ехидно. Ведь знал, знал Обезьян, рыло деревянное, что в отпуске преподаватели, а ведомость чуть ли не с благоговением протягивал. Не мог не знать — должность обязывала. Не случайно именно этих преподов подобрали: чтобы я не дотянулся! Это было не только устранение конкуренции для внука, но и месть — самая обыкновенная, самая примитивная. Неизвестно за что. Больно умный, видно.
   Фактически, по уничтожении зачётов, я перестал числиться студентом Коллежа.
   Процесс пошёл, слепая и бездушная машина двинулась, и теперь уже ничего нельзя было изменить: без зачётов не допускают к экзаменам, без отметки о положительных результатах экзаменов исключают из Коллежа. Неоткуда было появиться зачётам — вероятнее всего, что в этот самый миг космолёты уносили прочь от планеты Косцюшко пана Марека и пана Воислава. На глазах рушилась моя мечта стать дипломированным ксенологом, осыпалась, как сокрушённый джунглями каменный дворец.
   И тут меня прорвало. Я спросил у Обезьяна, знает ли он, как его за глаза называют студенты. На лице замдекана отразилась палитра противоречивых чувств, основным из которых, как ни странно, было любопытство. Репрессии начнутся потом, а пока…
   «Вас называют Обезьян, жестоко оскорбляя этим благородный отряд приматов. Вы в полной мере достойны носить мерзкое имя Человек! И я, как несостоявшийся по вашей вине ксенолог…»
   «Ввво-о-о-он!!!» — тысячеваттно взорвался Обезьян. Он готов был меня убить.
   «Представлениям о так называемой профессиональной этике, я вижу, попросту нет соответствующего места в вашем скудном мозгу. Я очень давно желал это сказать вам, и вот — сподобился…»
   Замдекана снова дико и оглушительно взвыл. В каморку вбежала секретарша и с неожиданной ненавистью стала поносить студенчество, которое терпит в своих рядах таких недоумков, как я. В конце своей злобной тирады она добавила, что вызвала «лесорубов», которые, как она надеялась, утихомирят меня.
   «Лесорубами» в шутку звали добровольное коллежское ополчение, которое было наделено воспитательно-полицейскими и прочими разнообразнейшими функциями. В него, как правило, шли недалёкие парни с окраин. Неудивительно, что костяк «лесорубов» составляли выходцы с Плоскогорья Октавиана, достаточно населённого, но словно бы задержавшегося в развитии лет на сто. Отношение к коллежским «стражам порядка» было соответствующим: не как к злобным полицаям, а как к ребятишкам чуточку пузоголовым.
   Призванные «лесорубы» не заставили себя долго ждать. Лишь только секретарша закрыла рот, в кабинет вбежал запыхавшийся Кирст Скала, облачённый в оранжевые шорты и пилотку, командир одной из веток, обычно состоящих из троих человек, и наставил мне в живот новую модель «дырокола», работающую в режиме «одушевлённая органика». Прибывший ему вдогонку остаток ветки, исполненный рвения спасти Обезьяна, насел на Скалу со спины и втолкнул командира в глубь кабинета.
   Никелированный, вздутый на конце ствол болезненно ударил меня в солнечное сплетение. Обезьян одобрительно прорычал и по-военному чётко приказал: «Вышвырнуть прочь из стен нашего высокого заведения этого невоспитанного ублюдка!»,
   Я засомневался в своей видовой принадлежности к этим самым «ублюдкам» и хотел было указать на их типичного представителя во всеувидение… но получил неожиданный сильный удар в ухо и покачнулся. Остановила моё падение стена, о которую я болезненно стукнулся корпусом. Беспорядочно взмахнув руками, случайно сорвал тот самый плоский лист со списком отпускников, послуживший детонатором взрыву моей ярости. Экран повис на сетевом шнуре и закачался, со скрипом Царапая стенку…
   После этого «лесорубы» стали меня беззастенчиво избивать. Взвизгнула и выбежала секретарша, поднялся из своего кресла замдекана, а Кирст Скала и пара его подчинённых вовсю работали кулаками. Я тихо, без крика, сносил эти удары, лишь инстинктивно прикрывал ладонями глаза и низ живота.
   «Я сказал, вышвырните его вон», — обыденно, не повышая голоса, почти беззлобно, сказал Обезьян. Подхватив под руки, меня протащили по длинному тёмному коридору к выходу. Турникет, резко захлопнувшись из-за того, что не все выходящие прошли идентификацию, болезненно ударил меня по пояснице, впившись крючьями в тонкую ткань брюк. Брюки, подвергаемые воздействию двух разнонаправленных сил, беззвучно, но безобразно лопнули.
   Из разорванного кармана посыпалась разная мелочь, начиная с бланка и расчески, и заканчивая настоящей драгоценностью. Я выменял её на раритетную вещицу — шахматную фигуру из слоновой кости — и стал обладателем одной из первых, ещё земных, кредитных карточек, за которую нумизматы могли отвалить целое состояние.
   Вместе с бесценной коллекционной кредиткой на землю упала и кредитка современная, неколлекционная. Один из «лесорубов» наступил на вещи, выпавшие из кармана, и перенёс свой вес на ногу, под толстой подошвой ботинка которой находились кредитки и всё остальное. Он специально сгрёб всё в компактную кучку — чтобы удобнее было давить, и с наслаждением услышал треск хрупкого пластика.
   «Лесоруба» этого звали Тэддор Новохацкий, и по его лицу было видно, что нет, не-ет, не позабыл он тот смешной конфуз, произошедший из-за моей издевательской подсказки на третьем курсе: профессор спросил, что такое, по его мнению, философская теория, и Тэдд вполне серьёзно, как нечто заученное до тошноты, произнёс: «Философская теория есть испражнения человеческого разума». Сейчас Тэддор отыгрывался — даже не задумываясь, какую уникальную вещь давит своим ботинком.
   Ещё пару раз приложившись к моему лицу своими огромными кулаками, они свалили меня под символом и талисманом нашего Коллежа — неуклюжим и большим, допотопным лазерным орудием, снятым с корабля, доставившего на поверхность планеты Косцюшко первых колонистов.
   Орудие, несмотря на антикоррозийное покрытие, кое-где успело потемнеть и даже проржаветь.
 
   Тропа, что вела к кампусу, была узкой, с обеих сторон её сжимали зелёные заборы леса. Того леса, который постоянно наступал на человека, и, я подозреваю, когда-нибудь победит его окончательно. Лес был рациональной стихией, человек был иррациональным существом. Лес давил массой, изводил силы своим фактическим бессмертием, прибирал к рукам стратегическую инициативу. Когда-нибудь лес победит, и вездесущие джунгли поглотят цивилизацию.
   Дверь моей комнаты была приоткрыта, и за ней слышался звук перекладываемых вещей, шарканье ног, металлическое позвякивание. Неужели обыск?!
   Примитивный, попахивающий настолько дремучими глубинами как в историческом, так и в моральном плане, что хотелось то ли смеяться, то ли бежать сломя голову прочь — в чащу леса. Будто от одного прикосновения к этому мерзкому атавизму заболеешь каким-нибудь неизлечимым и уродливым кожным заболеванием, постепенно превращающим тебя в монстра, на которого не только другим, а и тебе самому будет гадко смотреть.
   В этот момент дверь открылась и в проёме показалась… прелестная белокурая девчушка. Я видел её на предзащите, среди первокурсников. Она ещё запомнилась мне тем, что задала какой-то умный вопросец. Сам вопросец не запомнился.
   — Добрый день, пан Анджей! Я так рада, что вы съезжаете!.. Ой, что это я говорю! Извините. Я хотела сказать, что мы с подружкой до этого вместе ютились… И вот связались со мной и говорят: хватай вещички — и сюда. Я пока вашего ничего не трогала. Я на пол пока всё… — Эмоции так и переполняли девчушку. Она не замечала ни моих порванных брюк, ни вспухающего на лице кровоподтёка, ни исцарапанных рук. Неудивительно: свою личную комнату в кампусе позволялось иметь лишь за особые заслуги. Видать, девчушка заслужила. А мои, значит, заслуги — к чертям болотным в Санторинский лес! Бы-ыстренько, сельва-маць!
   Я вошёл в комнату, ничего не ответив, схватил девчушкин рюкзачок и, отодвинув её, швырнул его в коридор. Она оторопело смотрела на меня, вся сжавшись и нервно ломая пальцы. Хорошая была девчушка. И неудивительно, что она оторопела: Анджей Лазеровиц, гордость Коллежа, надежда ксенологии, и вдруг — ведёт себя, как отъявленный дебошир.
   Я не стал оправдываться за свои действия — хватит оправданий, пся крев! Я понимал, что она не виновата — да и симпатична была мне эта девчушка. Но не в силах был без истерики ей объяснить, что это — дурацкое и жестокое заблуждение, которое обязательно прояснится; есть управа и на Обезьяна, и на его быдловатых клевретов.
   В комнату впёрся администратор и потребовал у меня сдать ему ключики-идентификаторы, а сам, между делом, пододвинул к двери жёсткое полукресло, стоявшее в углу за диваном, встал на него и принялся перепрограммировать систему впускателя. Я потребовал объяснений. Он, не оборачиваясь, сквозь прицокивания языком, которые сопровождали напряжённую работу мысли — необходимую в его патологическом случае для перенастройки дверного аппарата, — объяснил:
   — Бесплатные общежития у нас только для прилежных студентов. Прилежание — оно основа… основа… основа… — Он так и не сумел найти то самое ускользающее нечто, основой чему являлось прилежание.
   Значит, и тут уже аукнулось. Молодец Обезьян: быстро работает.
   Девчушка тихонечко подала голос:
   — Извините, но пан Анджей — отличник, какое может быть плохое прилежание? — сообразила, умница, что не съезжаю я, а выселяемым являюсь. Заступница!
   Сейчас выкину администратора вон из комнаты, за рюкзачком схожу, прощения попрошу и… логика моя в тот миг нетореными путями пошла, потому как за этим «и» выпрыгнуло злобное: «…разряд в лоб!».
   Тяжёлый день: изгнан, избит, выселен — полная коллекция. Так что энергетический импульс в лоб — исключительно к месту. Как бы апофеоз.
   — А могу я получить свою комнату обратно на общих основаниях? — спросил я администратора. — Оплатив.
   — Нет, — ответил он, — из Коллежа пришло сообщение о вашем хулиганском поступке. А хулиганов мы не держим даже за деньги! — Последние слова он почему-то сказал с особенной злостью.
   — Так за что же меня выселяют — за то, что я хулиган разэтакий, или за то, что двоечник закоренелый?
   — И не надо ехидничать. Мы, если захотим, ещё сорок пять причин придумаем, — сказал администратор, спускаясь вниз.
   Я вышел из бывшей своей комнаты, прошёл по коридору, свернул в прозрачную, чуть коричневатую — для затемнения — галерею и очутился в корпусе альтер-ботаников. Мне нужно было увидеть Анастасью. В первую очередь. Я не был уверен, что потяну публичный процесс. Вступится ли за меня коллежское студенчество, я не ведал. Зато точно знал, что сам Коллеж, в лице преподавателей, единодушно окажется по другую сторону баррикад, презрев внутренние разногласия. Корпоративное единство! Да и какой «третейский суд» признает виновным в бесчестности одно из ведущих учебных заведений планеты?..
   Анастасья, наш студенческий лидер, балансирующий на грани между неформальностью и формальностью, могла помочь преодолеть препятствия, так сказать, без «завываний на весь лес». Как любят на Косцюшко выражаться человеки пожилые.
   Анастасью, которую зубоскалы за её обширные формы насмешливо звали Маленькая, я отыскал в оранжерее. Она сидела на невысоком, длинном металлическом ящике, поверх которого был наброшен съехавший набок чехол. Сквозь стеклянный колпак она наблюдала за красно-коричневым плотоядным растительным хищником, подвергаемым жёсткому рентгеновскому облучению, источником которого служил укрепленный на свисающем с потолка штативе аппарат «Поток-100».
   Растение, казалось, жадно тянулось вверх своими тоненькими не то листьями, не то щупальцами, принимая аппарат за какое-то странное солнце, неожиданно жестокое и злое, будто надеясь, что оно смилостивится. Вообще-то растением оно называлось условно: человечество повсюду таскает за собой примитивную классификацию органики, пытаясь любое из обнаруженных им биологических явлений, основой жизни которых является углерод, втиснуть в жёсткую схему «флора-фауна». Уж такие мы, человеки, косные существа: хоть к дьяволу в пасть, а со своим уставом.
   Анастасья обернулась на звук моих шагов. Поднялась и направилась мне навстречу.
   — Анджей, — сказала Маленькая (почему-то про себя я назвал её этим словечком), — я всё знаю. Мы будем бороться!
   Меня неожиданно скрутил жестокий приступ смеха. Я хохотал. Сначала ей в лицо — мне показалось, что Маленькая восприняла это как вызов; затем отвернувшись, сдерживая судорожные движения живота рукой и утирая ладонью слёзы. А когда подумал, что мелькаю перед её глазами трепыхающейся в разрывах штанов задницей, понял, что разряд может и не понадобиться. И без него помру — от хохота.
   Анастасья спросила: «Анджей, эти сволочи тебя били?» — и такой дешёвый пафос был в её словах (а ведь не виновата она: глаза-то искренностью так и сверкают!), что хохот стал переходить в спазматические всхрипывания. Как лживо вдруг прозвучали её слова!.. Может, и раньше они звучали так же, но для того чтобы услышать, необходимо было пройти адов подлесок, круг первый. Прошёл — и услышал. Меня разрывало на части.
   «Ма-а-аленькая, — по-особому нежно мысленно произнёс я, когда неостановимый хохот прервался на полузвуке, — ведь не смогу я теперь с тобой ни пить вместе, ни шуточки всевозможные придумывать, ни говорить по-че-лов… по-нормальному. Маленькая, это всё не то, не то…»
   «Боро-оться!» — фальшивочка; и слова твои, и вы все. И я. И цивилизасьон наш тоже фальшивочка, крупномасштабная. Инфузория Фельдмана — и та поближе мне будет, чем видок наш. Ну и видок у нас!».
   — Настуся, — сказал я вслух, — не надо за меня бороться. Я сам… наверное…
   — Анджей, — ответила Маленькая, — я не обиделась. Вот моя рука, — и она протянула свою большую мягкую ладонь.
   — Пожалуйста, хватит театра. Я умоляю!
   …Если бы в оранжерею попадАли, открывая тяжёлую дубовую дверь, я бы захлопнул её с грохотом, рождающим ударную волну, от которой все растения перестали бы плодоносить. Это явилось бы достойным и логичным, подобно опусканию занавеса в конце пьесы, действием.
   Но в оранжерею вели лёгкие прозрачные мембраны. Надеяться, что они способны произвести грохот, не стоило. Поэтому я ушёл, не попрощавшись, и без звуковых эффектов.
   Ушёл, не ведая, куда идти, не имея ни малейшего представления, как идти. Но с абсолютной уверенностью в том, что на этой лживой планете мне места нет. И что не останусь я на ней. Даже если Обезьян лично падёт на колени и будет со слезами на глазках умолять о прощении.
   Подошва ботинка «лесоруба» наступила на меня, с хрустом раздавив все выстроенные планы и намеченные цели, и превратила в жалкие обломки всё, что доселе составляло смысл моей жизни.

«ВЧЕРА, СЕГОДНЯ, ЗАВТРА»

 
   …Как-то, роясь в памяти корабельной сети, он совершенно случайно наткнулся на один странный текстовый файл.
   Неясно, откуда и каким образом этот текст скачался в одну из баз данных. Похоже, остался в наследство от кого-то из предыдущих владельцев.
   Неудивительно. Нынешний звездолёт Экипаж откупил после списания у Армии Освоения Космоса одной из планет системы Сейлем. На нём до торговцев, наверняка, всякие научные и военные экспедиции в вакууме рассекали.
   Так вот, на одном дыхании усвоил он содержимое этого файла, с первого до последнего байта. Предварительно оставив копию в локальной «постоянке» личного терминала, вернул файл из оперативки в память сети, и крепко задумался.
   Надо же, думал он. Получается — какие мы, человеки, похожие друг на дружку существа… Когда бы мы ни жили, чем бы ни промышляли, где бы ни сидели, куда бы ни летали, как бы ни «самоназывались». Хоть людьми, хоть человеками, хоть землянами, хоть потомками землян.
   Нарытый им файл оказался чем-то вроде бортового журнала допотопной торговой лохани. Независимой. Порта приписки межзвёздная странница не имела, и занималась в принципе тем же, чем занимается Экипаж «Пожирателя Пространства», чтобы заработать на кусок булки с паштетом, банку пива, горячую ночку с портовыми девочками (для мужской части команды) и прочие насущные потребности…
   И даже, если повезёт, на какую-нибудь укромную хижину где-нибудь на тихой планетке. Но это для тех, кто дотянет до старости, а при вольном образе жизни это не так уж часто случается. Впрочем, вольно-торговым делом и не стремятся заниматься натуры, которые жаждут всенепременно до старости дожить и на пенсию выйти.
   Он, правда, толком так и не разобрался, в каком конкретно году этот журнал был заполнен. С датами в тексте — полная неразбериха! Судя по всему, та древняя посудина бороздила пространство не то в двадцать пятом, не то в двадцать девятом веке по допотопному летосчислению. Тому, которое «от Р. Х. ».
   Но если судить по некоторым изложенным фактам и бытовым деталям — текст появился чуть ли не в наше время… Не разобрать! Но тот, кто заполнял, некто Энди — ориентируясь по датам, проставленным под заголовками, — жил ещё в дозвёздном двадцатом столетии. А это — уже вообще выглядело полной бессмыслицей.
   Он не считал себя великим знатоком именно этого периода истории прародины, эпохи особо смутных переходных предкосмических эпох, но!
   Насколько он помнил, в двадцатом «от Рождества Христова» — дальше Проксимы Центавра доисторические предки ещё не летали. Похоже, тот парень, что заполнял журнал, совсем необлётанный салага был, корму с баком путал. (Хотя вполне может статься, что намять подвела. Необходимо полистать архивы, уточнить!)
   Да и сам текст странный, если не сказать весьма. Капитан за таких «вольностев» в бортжурнале руки пообрывал бы, вместо них шланги повставлял и пустил бы в те шланги кислоту какую-нибудь, позабористей. Где же это видано, чтобы в бортовой журнал — а не в файлы личных заметок! — заносились разные личные переживания, побочные мысли, к делу не относящиеся, забортные события и прочая подобная отсебятина?! Не говоря уже об этих непонятных заголовках разделов… Не бортжурнал, а беллетристика натуральная!
   Ну так вот, кем не видано, тот пусть поинтересуется этим файлом. Полюбуется, как НЕ надо вести бортжурнал. А ему — недосуг. Капитан зовёт, а значит, «руки в ноги» и скорчерным импульсом — лететь в главную рубку.
   В конце концов, у той посудины была своя, как говорится, свадьба, а у «Пожирателя Пространства» — своя. Где-то как-то, не менее весёлая. Но — совсем другая.
   Экипаж «ПП» расположился на совершенно другой «полке», занесён в абсолютно иную базу данных, существует в совершенно других операционной среде и оболочках, у имён его файлов абсолютно иное расширение. И ни в качестве эпигонов, ни тем более в качестве пародистов его членов нельзя воспринимать. Современный реал для них, похоже — что виртуал. И наоборот… «Мы идём своим путём», коротко говоря.
   Хотя, конечно же, он не отказался бы поговорить за жизнь, и обменяться, так сказать, боевым жизненным опытом с тем пареньком, который часто упоминался в записях. Надо же! Помощником суперкарго…
   Иногда он размышлял о том, что все они, человеки разных этапов развития земной цивилизации, — не просто похожие, а просто-напросто такие же самые. Идентичные.
   То есть изменениям подвержены не люди. Меняется — их стараниями или без них — среда обитания. Всё то, что ВОВНЕ.
   Внутри же людей (ВО МНЕ) изменяется разве что плотность информационной насыщенности сознания.
   Учёными словами выражаясь: увеличиваются и расширяются объёмы информации. Объёмы, которые человеческие мозги способны удерживать в активной и пассивной памяти, оперируя и храня для собственных целей и нужд.
   За убедительным примером далеко летать не надо. Живущие ныне, обитатели Освоенных Пределов Космоса, знают, помнят, имеют гораздо больше фактов, сведений, правил, терминов, навыков, умений и так далее. И способны по мере необходимости мгновенно или достаточно быстро использовать знания практически.
   В том числе знания и навыки, на первый взгляд кажущиеся как бы «побочными», но на самом деле — очень даже жизненно необходимые. Для того, чтобы адекватно ориентироваться и успешно выживать в нынешнем мире, неимоверно раздувшемся в космосе.
   И даже — кому дано! — чтобы воспринимать его красоту и наслаждаться его неповторимостью… Гораздо больше чем земляне века этак двадцатого-двадцать первого дозвёздной «от Р.X.» эры.
   Посмотреть хотя бы, насколько примитивной, за редкими исключениями, была их беллетристика! Сплошь сюжет, причём далеко не всегда достойный того, чтобы о нём повествовали. Герой, обычно человек. Иногда животное. Но вовсе не мир, человека окружающий, будто среда обитания недостойна сама по себе героиней повествования быть!.. Лишь изредка в текстах — кое-какие интересные информационные фрагменты, повышающие плотность.
   И до обидного мало «побочных» деталей! Штрихов бытия, которые и являются в понимании современного, приспособленного к огромным массивам информации человека, тем материалом, из которого слагаются «шкура, кости и мясо» мира! Тем, что делает его живым, а не всего лишь декорацией, на фоне которой разворачивается сюжет. Ну что ж, и предки имели право на свою точку зрения… Они жили со скоростью пешей ходьбы, лошади и автомобиля. В мире медленном, с очень низкой информационной плотностью. Теперь люди живут со скоростью звездолётов, прокалывающих пространство без потерь времени, и со скоростью коммуникаций, фактически не считающихся с количественной характеристикой пространства. Современный человек обитает в мире многократно повысившейся плотности информации.
   Настолько многократно, что голова, бывает, пухнет. Даже у него, хотя он не считает себя тугодумом; причём неоднократно убеждался, что такая его самооценка не завышена.
   Любопытно, а какими будут современных человеков вспоминать те, кто родится тысячи три циклов спустя? Те, кого от текущей эпохи будет отделять примерно столько же времени, сколько нынешних отделяет от века этак двадцатого предыдущего летосчисления?