Вольнов Сергей. Приговоренные к войне

   Она успела сглотнуть вылетевшую было фразу. Как чрезмерную слюну, вызванную волной тошноты.
   «Так недолго и до рвоты словами. Тише! Взять себя в руки!»
   — Всё. Действительно, хватит. Пусть хранит тебя моя любовь. И твой инстинкт самосохранения. Мой мнемопорт всегда открыт для тебя. До встречи, Амри.
   Первый же шаг Яспэ — прочь от неё! — отозвался глухой болью в висках.
   Амрина смотрела, как он уходил. Её друг, самый надёжный во всём мире. Взгляд приклеился к удаляющейся спине. Ощутимо вытягивался по мере удаления, словно обладал реальными физическими характеристиками. Она чувствовала — Яспэ шагает, из последних сил сдерживаясь, чтобы не оглянуться.
   Потому и сама сдержалась. Не крикнула.
   Только досмотрела до той секунды, когда фигурка Яспэ завернула за угол здания, в скверике у которого они разговаривали. И этот угол, как лезвие бритвы, тут же отрезал её безмерно растягивающийся взгляд. Обрезок, казалось, тут же мгновенно прилетел назад, больно хлестнув по глазам. И они моментально наполнились солёной влагой.
   Сил говорить уже не было. А молчать — и подавно. Как и сдерживать слёзы...
   Да, что ни говори, а день сегодня выдался неимоверно трудный.
   Сегодня она не отдыхала ни минутки. Словно в неё вселился дух, обожавший ходить в гости. За десять с небольшим часов Амрина посетила одиннадцать своих друзей, товарищей и просто знакомых. Все они принадлежали к разным склуфрам. Была даже семейная парочка малознакомых, причём из самого низшего общественного слоя — куфхисов*. У них, согласно закону «Об именах», этих самых имён как раз и не было. Их заменял порядковый номер во Всеобщем демографическом учёте, присвиваемый по единому планетарному исчислению рождения. Кроме того, как одолжение законодателя, каждому было разрешено присовокупить к номеру одну-единстенную букву — родовую принадлежность, передаваемую по наследству.
   Семейную чету звали С-29407 и Д-08593. По странной логике всё того же законодателя, для удобства назывались только последние пять цифр. С-29407, дородная и улыбчивая, ждала ребёнка и щебетала только об этом. Он же, и без того малоразговорчивый и угрюмый, всё больше хмурился при упоминании об этом ожидаемом кусочке счастья. Д-08593 любил детей, но... Её, свою «С», он любил неизмеримо больше. А смогут ли они после рождения ребёнка быть вместе? Всё зависело только от неё. Ведь через три месяца малыш должен будет увидеть свет. И тогда наступит месячный срок для того, чтобы сделать Выбор Двоих.
   Амрина, ранее полностью одобрявшая все социальные устои Локоса, в последнее время всё чаще обнаруживала фальшивость и негуманность декларированных ценностей своего общества. И это недовольство бродило в её душе, не находя выхода. Взять хотя бы этот Выбор! По закону её мира после рождения ребёнка семейная пара должны была принять решение: будет ли новорожденный единственным отпрыском в семье или же планировалось со временем увеличивать численность потомства?
   Если, в официально установленном порядке, заявлялось желание завести второго ребёнка — семейную чету переводили на Репродуктивный учёт второго уровня. Если же такой цели муж и жена не ставили, то через год семейная пара должна была расстаться — ведь биологический долг перед цивилизацией был выполнен. А на общественный долг локосиане смотрели иначе, чем земляне. Через год решалось, с кем из родителей останется ребёнок до достижения совершеннолетия.
   Ведение совместного хозяйства и помощь, кроме государственной, — исключались полностью! Видеться и общаться бывшие супруги могли, но не больше. Такими мерами, как разъяснялось посвящённым, достигалось ослабление ненужного родового влияния на подрастающее поколение и, одновременно, — усиление влияния государства. Неизбежное угасание и распад семейных традиций по мере развития общества — логичный путь, который неизбежно грозит каждой развитой цивилизации.
   Такие выводы, давным-давно сделанные локосианской наукой, вначале угнетали даже в виде гипотезы, но потом — стопроцентно подтвердились через века. Вот и получилось общество одиночек. Социум «соло». Если исключить недолгий период пребывания в браке, продлеваемый только ожиданием рождения детей, то локосианское общество представляло собой общество матерей-одиночек, отцов-одиночек и детей, с малолетства привыкающих к одиночеству.
   Институт семьи свёлся к соблюдению на государственном уровне кастовости и поддержания традиций в этих относительно замкнутых группах. А институт брака — носил локальный временный характер, к тому же полностью регламентировался государством.
   «Д» и «С» на самом деле обрадовались приходу Амрины. Как, впрочем, обрадовались бы визиту в их скромную обитель любого члена склуфры «трёхимённых». Амрина же сделала вид. что её интересуют только проблемы, связанные с рождением и воспитанием детей. Куфхисы же, в свою очередь, сделали вид, что поверили ей.
   Она бы солгала, сказав, что не может объяснить, для чего ей все эти визиты. Подсознательно она понимала наверняка, что именно ищет во всех этих встречах, но вытаскивать на поверхность причину, а тем более прямо отвечать на собственные вопросы... Нет, пока это было выше сё сил.
   Посторонний же наблюдатель, если бы он имелся, — непременно отметил бы хаотичность и неразборчивость связей дочери второго лица мира Локос. И это обязательно явилось бы причиной официального негласного наблюдения соответствующих служб. Ещё бы — общение с нижними слоями, включая куфхисов!
   Если бы не одно «но». Хоть и не всякий из «трёхимённых», но уж дочь семиарха точно МОГЛА и ходить куда ей заблагорассудится, и встречаться с кем пожелает.
   Она стояла, глотая слёзы. Хваталась за обрывки мыслей. Начинала обдумывать. Опомнившись, бросала. Как эхо, в который раз вспомнилось памятное совещание... Один малозаметный нюанс.
   Всё-таки семиархи потеряли контроль над собой. Ещё бы, после такого-то сногсшибательного сообщения! Иначе бы никогда не прозвучало на заседании с присутствием скуффитов во всеуслышанье это СЛОВО. Понятие, отнесённое к категории «высший доступ» в тайном учении «Наследие ушедших семиархов»...
   ОТСТОЙНИКИ.
   Амрина, единственная из учеников, благодаря отцу знала, ЧТО это такое. Судя по тому, что даже Яспэ не отреагировал на запретное слово — он попросту не знал, о чём шла речь.
   Яспэ, Яспэ, вряд ли ты узнаешь самостоятельно, о каких «отстойниках» упоминалось. И какой ОСАДОК в них отстаивается.
 

* * *

 
   Инч Шуфс Инч Второй терпеливо стоял в прозрачном лифте, пока тот невыносимо долго поднимался. Не подавая признаков раздражения, вышел на пятом уровне, отведённом под апартаменты Амрины. Прошёл контрольное сканирование автоматической охранной системы. И уже в распахнувшиеся створы дверей РИНУЛСЯ, отбрасывая нарочитую благопристойность.
   Его гулкие шаги разлетались по длинному коридору. Он, казалось, умудрялся поспевать за эхом. Спешил, уже откровенно, не скрывая тревоги. Ещё бы — его дочь позавчера вела себя странно, донельзя странно. Как ему доложили, совершала алогичный, хаотичный обход своих знакомых и друзей, подолгу беседовала с ними. Была среди её собеседников и семейная чета из самого низа общества, к тому же отсутствовавшая в базе данных «знакомых дочери». А вчера — и вовсе нигде не объявлялась, не отвечала на входящие сигналы. Как сквозь землю провалилась!
   Хотя, если честно, он знал, что её вывело из себя.
   Они встретились вечером, в день памятного внепланового заседания Высшей Семёрки. И говорили очень долго. Вернее, говорил практически он один. Она же слушала, всё больше и больше нервничала, покусывала губу, но не выпускала наружу ни огня, ни пара.
   Он не ответил ни на один конкретный вопрос дочери, зато в категорической форме высказал ей то, что надлежит. И главной темой опять был ТОТ ЧУЖАК. Инч Шуфс Инч настоятельно попросил дочь — с завтрашнего дня начать направленные на Дымова мнемотрансляции, содержание которых ей будет предоставляться ежедневно. О санкции Высшей Семёрки на это нарушение законодательства Локоса уже было договорено.
   Её глаза кричали, что она против, что она не хочет этого делать, но губы — молчали.
   Вот и её покои... Семиарх рывком сдвинул створку двери. Не заперто.
   И в этот миг его порыв угас. Из комнаты доносилась приглушённые звуки музыки. Светильники горели вполсилы. Веяло забытым уютом. Он вошёл и принялся рассматривать, как будто впервые, убранство комнаты. Как же давно он не был здесь! Всё дела. Всё никак...
   Он мечтательно прикрыл глаза. И улыбнулся, когда прозвучало: «Отец... здравствуй!»
   Она!
   Голос продолжал звучать и... до него дошло! Он резко распахнул веки — так и есть! — комната по-прежнему была пуста. А голос звучал и звучал, но... в его голове.
   Мнемо!
   Ноги ослабли. Он поспешно сел на подвернувшийся стул. И молча, внимательно выслушал послание собственной дочери.
   «Отец... Здравствуй, мой любимый и неповторимый отец. Здравствуй. И прощай...
   Миновало десять секунд с момента, как ты вошёл в мою комнату. Именно столько я отмерила для включения своего послания. Чтобы ты не успел выйти назад, увидев, что меня здесь нет.
   Отец... Я уже далеко. И если даже в твоей власти поднять всех на ноги и остановить меня — НЕ ДЕЛАЙ ЭТОГО. Просто выслушай меня... и вспомни, что ты сам говорил мне.
   Прости за то, что не оправдаю все надежды, которые ты на меня возлагал.
   Я обещаю только одно: исполнить твою просьбу. Если с тобой случится непоправимое, клянусь — где бы я ни находилась! — получив предсмертный сигнал, вернуться к твоему телу и СТЕРЕТЬ ТВОЮ ПАМЯТЬ. А там — будь что будет.
   Я помню каждую твою ласку и свою радость. Я помню каждое твое наказание... свои боли и обиды... Я никогда не забуду тебя, как и не забуду твои слова. Сейчас я просто напомню их тебе самому.
   Помнишь, когда у нас, после моего девятого учебного уровня, начались серьёзные разговоры по душам? Ты не ломал мою психику. Ты пытался меня понять и очень многое позволял. Однажды, когда я хотела убежать из дома, ты встал на моём пути и сказал: «Я ценю твою свободу, но меня смертельно ранит твой побег. Милая доченька, дай мне ещё немного пожить!» Я заплакала и осталась. А потом, спустя время, спросила тебя: «Отец, я где-то слышала фразу „санкция на арест“. А бывает „санкция на побег“?» Ты помолчал, а после ответил: «Бывает».
   Я росла дотошной и примерно через неделю спросила: «А что может быть санкцией на побег?» Ты помрачнел. Сел рядом со мной и долго-долго говорил, пояснив в конце: «Санкция на побег — это три простых осознания. Три „я понимаю“. Что не смогу этому помешать, не нарушив чужой частный космос; что не стану любить сбежавшего меньше, чем сейчас; что беглец имеет право на выбор, к чему бы он ни относился. Но есть и оборотная сторона. С другой стороны, у беглеца также должны быть три осознания. Три „я знаю“. Что те, от кого я убегаю, не тронули мой частный космос; что те, от кого я убегаю, меня любят; что мой выбор сократит время жизни тем, кто меня любит».
   Ты сказал тогда именно так, Именно это.
   Прости, отец. Постарайся осознать.
   Три твоих «понимаю». Три моих «знаю». Это ли не САНКЦИЯ?!
   Я имею право на выбор, чего бы он ни касался.
   Я выбрала. Ты знаешь, КОГО.
   Прости...»
   Голос сменился непонятными короткими вспышками шумов, напоминающими всхлипывания. Сигнал ослаб и резко оборвался.
   Если бы Амрина в этот момент могла наблюдать за своим отцом — Инч Шуфс Инч Вторым — она бы обомлела. Его глаза застыли, мышцы лица окаменели, а на губах, как кровь после удара...
   ...проступила ДОВОЛЬНАЯ УЛЫБКА.

Глава десятая
КРУГИ ПЕРСОНАЛЬНОГО АДА

   Я не знаток литературы.
   Однако, как и многие, я переполнен отвалами всякого литературного хлама, начиная с принудительного школьного кормления и заканчивая хаотичным чтением по настоятельному совету авторитетов разной степени влияния. Всех этих Пушкиных, Достоевских, Есениных, Хемингуэев, Воннегутов, Пелевиных и прочих классиков — моя память складировала в каком-то отдалённом помещении. На дверях его, скорее всего, красовалась табличка: «При пожаре души выносить в предпоследнюю очередь!». Но, так уж получалось — нечастые душевные пожары я успевал тушить то боевым адреналином, то многоградусными специальными жидкостями. До «предпоследних» очередь не доходила.
   Где-то там, в общих завалах, пылился и Данте. Причём, пылился очень основательно — после ознакомления я не извлекал его ни разу. Со временем почти всё выветрилось, помнились лишь два положения. Первое — он написал штуковину о посещении ада. И эта дьявольская резиденция была им выписана со вкусом и шокирующими подробностями. «Круги Дантова ада», говорили мы по жизни, подразумевая непрекращающиеся ужасы. Не задумываясь. Не вкладывая собственной боли. И второе — сия штуковина почитается как первое в европейской истории классическое литературно-художественное произведение.
   Чёртов писака! Сомневаюсь, что о ТАКОМ можно талантливо писать, не заручившись соавторством дьявола. Может быть, и все грядущие земные муки, включая мои терзания, были вписаны этим творческим тандемом в текст, многократно повторяясь? Вписаны в каждый круг. Ещё тогда. Заранее. Наперёд!
   Я мысленно сдуваю пыль с Данте Алигьери. Сегодня, когда не помогает боевой адреналин, а спирт противопоказан на пути спасения, — я бы с удовольствием перечитал его. Увы, все библиотеки для меня закрыты. Заколочены досками крест-накрест, с непременной табличкой «Все ушли на фронт».
   К чёрту древнего итальянца! Он прав, как минимум, в одном — это круги. Но, круги ПЕРСОНАЛЬНОГО АДА. Каждому — своё! Ископытив землю, пропахав немерянное количество километров кровавой пашни, мы приходим в точку, откуда вышли. Приходим измочаленные, полуживые, с душою истёртой на самой мелкой тёрке. Да только в той точке нас ждёт не избавление, не отдых. Ждёт нас там — ВЫБОР. И несколько дверей без табличек. Куда дальше? А за каждой дверью (кроме одной, единственно нужной) — новый круг и новые мучения. И откроешь. И ошибёшься. И двинешь по новому кругу. И приползёшь окровавленный в исходную точку, И снова — несколько дверей...
   Но главная составляющая ада — в нас самих. Сидит там игла-заноза, которая шепчет: «Терпи... и у тебя будет ещё одна попытка... угадать Свой путь, Свою дверь...» И ты заражаешься этой уверенностью. И, стиснув зубы, идёшь на новый круг. Терпишь. Ради ещё одной попытки — угадать эту самую дверь...
   «Слышь, херр оберст, дай поспать! — заворочался во мне раздражённый Антил. — Завёлся тут на божью милость... Данте! Бег по кругу! Данте! Данте!.. „Дантист“ хренов. Хотя, какой ты дантист? Ты — антидантист. Тот хоть от зубной боли избавляет. А ты все болячки душевные, что отыскать сумеешь, наружу выворачиваешь да возбуждаешь. Угораздило же попасть в одну камеру с садомазохистом!»
   «Ты это... Ант... того... », — не нашёл я сразу нужные слова.
   Иногда меня выводила из себя эта приобретённая с годами привычка — общаться со своим внутренним «Я». Говоря проще: на полном серьёзе разговаривать с самим собой. Хороший учебный материал для начинающих психиатров. Тип с раздвоением личности.
   Одна голова — хорошо, а ДВА В ГОЛОВЕ? Ответ однозначен — шиза косит.
   Наверное, я уже прошёл точку возврата на пути, который начинался безобидно. Поначалу это выглядело, как беззлобное подтрунивание над своими не лучшими чертами характера, тщательно загоняемыми поглубже внутрь. Потом, я стал мысленно обсуждать возникавшие проблемы с этими самыми «не лучшими чертами», предоставляя им слово для критики моих умозаключений. Как говорится — в споре рождается истина. А со временем, уже и действительно полусерьёзно считал, что разговариваю с незримой личностью, обитающей во мне. Даже дал ему имя: Антилексей. Уменшительное — Антил.
   Мне уже зачастую мешал мой оппонент, иногда он бывал попросту несносен. Порою, я был готов его убить, это язвительное отродье. Он без мыла влезал во все малейшие щели и зазоры между моими мыслями. Он ёрничал. Он не давал мне расслабиться и самоуспокоиться. Он... он был мне нужен. Он уже был неотделимой частью меня. Но...
   Антилу удавалось превращать мою жизнь в один из элементов преисподней. Щедрое воображение рисовало сочный образ: главная составляющая внутреннего ада, игла-заноза, вырастала до размера столба. И вокруг него, заложив руки за спину, на ежедневной прогулке бродили вкруговую мы с Антилом — арестанты собственной совести. Под прицелом недремлющих взглядов друг друга. Он был тюремщиком мне, а я — ему. Попеременно.
   Первый круг Моего Персонального Ада.
   Дальше круги множились и расходились, как по поверхности воды. Если Антил был болезнью ума, являвшегося принадлежностью тела, то...
   Интуиция, проходившая по другому ведомству, душевному, с недавних пор также приносила мне мучения. Я чувствовал и видел больше, чем предназначалось одному человеку. Оказалось — душа моя была как бы и не совсем моей. По большому счёту, я и здесь раздваивался, но уже на два тела.
   Если попытаться мыслить в привычных, научно обоснованных рамках... условно согласиться, что душа — такая же реальная категория, как и тело, а остальную чертовщину и хренотень отбросить. При этом допустить существование реинкарнации. Тогда становилось вполне возможным то, что я ощущал на самом деле. Если верить данному учению, одна из важнейших составляющих человека, а именно — бессмертная душа, после его смерти могла переселиться в другое тело. И так многократно, покуда она, согласно требованиям Высших сил, не выполнит все свои задачи в земном материальном мире. Только потом эта высшая субстанция перемещается на уровень Тонких миров, где и пребывает бесконечно.
   Но космическими законами вряд ли предусмотрены игрища с течением времени. Я подозреваю, что содеянное локосианами им не просто аукнется — изойдётся нескончаемым воплем. «Коммунисты» хреновы! Рассказывал мне как-то дед, перед смертью, о делах своей молодости, о развитом обществе, в котором они жили, о грандиозных задумках и свершениях. Одним из этих коллективных беспределов — особенно врезалось в мою память! — была война с географией. Они сравнивали горы с землей, они рыли каналы-перемычки, они поворачивали реки вспять... Вот и на Локосе возомнили себя то ли коммунистами, то ли богами, и стали вытворять подобное с Рекой Времени! Чем, как не перемычками между изгибами русла, можно объяснить одновременное существование в едином пространстве и времени двух воинов — поочерёдное телесное воплощение одной и той же души? На их грёбаной экспериментальной планете стало возможным то, что даже нафантазировать непросто — встреча Хасанбека, военачальника легендарной монголо-татарской Золотой Орды, и Алексея Алексеевича Дымова, командира российской группы спецназначения «Эпсилон». То есть — меня.
   Совершенно немыслимая, фантастическая ситуация — встреча двух тел, живших с разницей во времени в восемь веков, с одной душой на двоих! Душой, которая явственно даёт обоим телам понять, что она ОБЩАЯ.
   «Два тела на одну душу населения Экса!»
   Такие рекламные заголовки мерещились мне в душных нелепых снах.
   И это был круг Второй.
   «Ну, блин горелый! Если уж ты, оберст, такой неугомонный, — Антил рассердился не на шутку, — тогда бы лучше продумал, как вам с Хасанбеком это общее имущество для военных целей приладить, в смысле — душу призывать на службу. Или — белого зверя, как он величает. Для коммуникаций, например, приспособить. Или того лучше — для тактических действий единым боевым организмом. Ты только представь, какие боевые возможности открываются!»
   «Наконец-то! Вот за идею — премного благодарен. Обязательно воспользуюсь. Тебя, родной, почаще колбасить надо, чтобы из твоего яда лечебную сыворотку извлекать. Ладно-ладно, мир! А за беспокойство — извиняй. Отдыхать уж точно не на этом свете будем. А на каком — я и сам запутался».
   Я всё никак не мог выпрыгнуть из надуманной колеи.
   За двумя кругами Войны с Собой следовали несколько кругов нескончаемой Войны с Внешним Миром. Круги локальных конфликтов, в которые меня бросала жизнь офицера спецназа и которые давно угасли. Далее — невыносимо трудный, с кровавым концом, путь группы «Эпсилон»... чем не круг захлестнувшей сердце петли, до сих пор мешавший биться в полную силу? Потом — круг, навязанный этими гнидами с насекомыми имя-фамилиями: Фэсх Оэн и Тэфт Оллу. Долбаный проект «Вечный Поход»! С него-то по-настоящему всё и качалось. И бросило на такой круг — сердце паниковало и готовилось без парашюта выпрыгнуть из груди! — как путь Вселенской войны.
   Мы пока ещё стояли на распутье и только планировали перенести свою ненависть и боевую злость на просторы чужой планеты Локос. Но кто поручится, что, пока мы здесь медлим — локосиане не рискнут высадиться на ничего не подозревающую Землю, где-нибудь в пра-прадавних веках, чтобы одним махом решить свои проблемы и прихлопнуть нас беспомощными зародышами?!
   Эх, хрен бы вам в копилку, чтоб только думкою богатели!
   Я неожиданно вспомнил глаза Амрины, и меня захлестнуло. Затенькало в затылке. Ну вот! Ещё один адов круг. Любовь... Причём сдвоенный. Война друг с другом и война с Космосом за друг друга. Эх, ты... нежный, но колючий цветок на моей кольчуге. Амри-и... Любимая! Где ты сейчас?..
   — ...Да распогодься ты, Дымыч! Нам только твоей хмари и хмури не хватает.
   Я поднял голову. А-а-а, Упырь... По обыкновению, Данила Петрович подошёл неслышно и сейчас озабочено смотрел на меня. Его появление было избавлением: судя по всему, требовалось действие, а значит — прочь лишние мысли. Но, по инерции, я всё же спросил:
   — А скажи-ка, свет Данила Петрович, как по твоему разумению, мы уже в аду иль только туда бредём?
   — Забывчивый ты какой-то, Дымыч, я ж тебе недавно говорил — мы всё своё с детства носим с собой. И ад, и рай — всё внутри нас. И если что из них в тебе верх берёт и выплёскивается — то и жизнь вокруг тебя такой становится. — Он прошёлся взад-вперёд. Продолжил, комкая паузу. — А ты никак всерьёз веришь, что нас, после того, как ластами щёлкнем, на сковородках жарить будут? Это поповщина и чушь полная. Опиум для тёмных... Я как-то в лагерях успел несколько книжонок запретных прочесть. Была среди них прелюбопытная философа Бердяева. Мне одна его мысль намертво в память врезалась: «Ад нужен не для того, чтобы злые получили воздаяние, а для того, чтобы человек не был изнасилован добром». Так-то вот. Оно и получается — всю жизнь лямку свою тянем, да по «нитке» чапаем. А «нитка-то бандюжится»*, брат... С обеих сторон бандюжится. И мы, как канатоходцы, по ней движемся. А с обеих сторон — два заградительных отряда нацелились! Причём обе стороны тебя за своего считают и ждут, когда ж ты на врага рванёшь. И пока ты по грани движешься — ни один гад не стреляет. Ждут, и Добро, и Зло! Но только надумаешь в атаку броситься... Да хоть на кого из них... Тогда и вовсе безотрадная картина вырисовывается, Вот, прикинь, с одной стороны получается, что ты сплошь герой, хоть и век твой недолог... На врага бежишь — воевать его пытаешься. А с другой-то — как ни гляди! — ты, оказывается, аки гнида трусливая отступаешь и на свой же заградотряд буром прёшь! А кто там свой, кто чужой? Ни в жисть... вернее, при жизни — не разобрать. Как у нас в Гражданскую было — все свои и все стреляют друг в дружку. По-свойски... — Он остервенело махнул рукой, отметая больную тему. — Ладно, Дым. Проехали. Мне только что доложили: танковая колонна сюда пылит. Никак главнокомандующий пожаловал в Ставку. Пошли готовиться к встрече. Мне без начальника Управления спецопераций неуютно будет. Пред грозны-то очи Георгия Константиновича...
 
   Она совершила усилие над собой и приподнялась с травяного ковра. Села, попыталась опереться на сомлевшую левую руку. Рука не слушалась. Пришлось её растирать и пощипывать, пока не возникли невыносимый зуд и многократное одновременное покалывание. Больше у неё ничего не болело — тело попросту не ощущалось целиком. Мысли также не увязывались воедино.
   Ветер баловался листвой, та отзывалась одобрительным шелестом. Расслабляющий шум леса, мелодичные вставки птичьего щебета. Под такую музыку можно было лежать бесконечно. Но только не в компании... мертвеца.
   К тому же — убитого ТОБОЙ.
   В висках стучало. Словно не в тему, звуча не по нотам, а как вздумается — вступила в игру неведомая ритм-машина. Она не отбивала нужный такт. Напротив — вносила резкий диссонанс, словно забивала символические гвозди в гроб Гармонии Мира. И этот болезненный стук вдалбливал в сознание одну-единственную монотонную мысль.
   «ТЫ-У-БИ-ЛА-Е-ГО-ТЫ-У-БИ...»
   Она УБИЛА живое существо!
   Амрина непроизвольно бросила взгляд на свои ладони — красные кляксы тут же метнулись навстречу опасливо настороженной сетчатке глаз. Чужая кровь! На её коже. Во второй раз в жизни...
   Первый раз, месяц назад — это была кровь земного штрафбатовца по кличке Жало. Но того убил ее любимый мужчина в состоянии аффекта, одним движением перерезав лежавшему на ней насильнику горло. Эта же, сегодняшняя кровь, — была на её собственной совести.
   Она боялась смотреть на бездыханное тело. От него уже, казалось, пополз леденящий холодок смерти. Амрина выхватывала боковым зрением недвижимую тушу, темневшую справа от неё. И не хотела изменять ракурс взгляда — ни на йогу правее, чтобы не наткнуться взглядом, ни левее, чтобы не потерять убитого врага из виду.