Адвиаг выдернул руку.
   — Не всё попадает в сводки. В Бенолии до чёртовой матери подпольных борделей и наркофабрик, где трудятся рабы. Наивные юноши и девушки, которых завлекли туда обманом.
   — Жить рабом Фенг не согласится больше никогда. Если бы его каким-то образом затянули в подобное заведение, он бы или сбежал, или с собой покончил. В последнем случае безымянный труп обязательно попал бы в сводки. Так что, Дронгер, пока нет новостей, можешь быть уверен, что с твоим мальчишкой ничего плохого не случилось.
   — Хотелось бы верить.
   Пассер бросил на него ещё один испытующий взгляд.
   — А ты всё же определись, зачем он тебе нужен. Или забудь его совсем.
   Адвиаг не ответил, только голову опустил.

- 4 -

   Клемент смотрел на простёртого у его ног Ланмаура Шанверига. В первое мгновение пресмыкательство губернатора показалось слаще мёда, но всего лишь секунду спустя вызвало гневное отвращение. А ещё через минуту вообще никаких чувств не осталось.
   Исянь-Ши не узнал своего практиканта. И напоминать губернатору о событиях тринадцатилетней давности оказалось бессмысленно. Он даже не понял о чём идёт речь. В Клементе Ланмаур Шанвериг видел только предвозвестника.
   Но Клемента, вопреки собственным ожиданиям, беспамятливость бывшего Исянь-Ши не обидела и не разозлила. На душе стало до холода пусто — и только. А пустоту медленно заполняло безразличие.
   Прежде Клемент душевной мертвенности радовался, она казалась спасением, а теперь испугала.
   «Но ведь должен я чувствовать хоть что-нибудь! — подумал Клемент. И тут же добавил с тоской и обречённостью: — А зачем тут чувства? Они ничего не вернут и ничего не изменят».
   — Предвозвестник, — хнычуще взывал губернатор, — Малугир ещё дитя. Он пока неразумен, и потому всё решает сердцем. А значит и судить его поступки надо как ребячество. Господин мой предвозвестник, ведь Малгуир — последний из Шанверигов. У меня уже никогда не будет других наследников, даже побочных. Род Шанверигов прервётся!
   От губернаторского скулежа стало скучно. Клемент отвернулся, посмотрел в окно. В Плимейре опять идёт дождь. На площади перед зданием горпрокуратуры широкие лужи, дворники метлами сгоняют их в прикрытые ажурными решётками канавы.
   Счастливая земля, у них столько воды, что она даже с неба падает.
   До лицея Клемент жил в срединных областях Сероземельного материка, в Канр а йской степи. Летом — одуряющая жара и сушь, зимой — пронзительный холод и всё та же убийственная сухота. Даже в городах, где множество каналов и фонтанов, сухой воздух раздирает горло и лёгкие. Дождь для любого канрайца навечно остаётся божественным даром и благословением.
   Даже на сыром и промозглом Круглом материке.
   …У ног Клемента по-прежнему скулил Ланмаур.
   — Иди, — велел ему Клемент, небрежным движением кисти показал на дверь комнаты для очных ставок. — Жди.
   Пятясь и кланяясь, губернатор выполз из следственного кабинета. Клемент подошёл к столу, нажал кнопку селектора.
   — Следующего!
   В кабинет вошёл Малугир Шанвериг. Склонился перед посланцем императора, переждал предписанные Высоким этикетом десять секунд и выпрямился на полупоклон.
   — Так вы утверждаете, — сказал ему Клемент, — что приказ искалечить Авдея Северцева теньмам своего деда отдали вы?
   — Да. — Голос у Малгуира бесцветный, измученный до смертной усталости.
   Клемент подошёл к нему поближе.
   — Теньмы выполняют приказы только своего владыки. Как вы заставили их подчиниться?
   — Я убедил первого и седьмого теньмов, что это будет на пользу их Исянь-Ши.
   — Допустим, — сказал Клемент. — А зачем вам понадобилось калечить Северцева?
   — Зависть. Соперничество. Боязнь поражения. При Северцеве мне ни за что бы не получить гран-при. И тем более не получить место при дворе.
   — Однако жюри всё равно присудило гран-при Северцеву. И место при дворе вам теперь не светит.
   Малугир полностью выпрямил спину, сложил руки на коленях.
   — Значит, не получилось.
   — А как вы объясните свой публичный отказ участвовать в конкурсе? И то, что навещали Северцева в госпитале?
   — Хотел отвести от себя подозрения.
   Клемент смотрел на него озадаченно.
   — Вы понимаете, дээрн Шанвериг, что вам грозит как минимум год каторги? Подчёркиваю — минимум. И вряд ли после плантационных работ ваши руки смогут играть на скрипке.
   — Я и без того никогда больше к ней не прикоснусь!
   — Почему?
   Малгуир не ответил, лишь склонился в чельном поклоне.
   — Для вас так важен этот плебей? — спросил Клемент.
   Малгуир выпрямился.
   — Для меня важна моя честь. А её больше нет.
   Клемент нахмурился и сказал строго:
   — Всё, что произошло с Северцевым, правильно и справедливо. Презренный грязнокровка, плебей ничтожного звания дерзнул желать недозволенного, преступно посягнул на то, что предназначено лишь людям высокого рождения. Он получил по заслугам. Черни место в грязи, а не на сцене императорского конкурса. Сам факт появления Северцева на «Хрустальной арфе» оскорбляет и подрывает устои империи.
   Губы Малугира тронула горькая усмешка. Клемент поёжился — горечь была столь велика, что коснулась и его.
   — Я думал, — сказал Малугир, — что на конкурсах оценивается наше мастерство. Наш талант. Та наша истинная суть, которая позволяет каждому из нас сказать: «Я есть, потому что своими делами я приношу пользу миру».
   — Что за вздор? — недовольно сказал Клемент. — Я не понимаю этой чуши.
   — Я всё объясню вам, предвозвестник. Если позволите.
   Клемент кивнул. Малугир немного помолчал, подбирая слова, и начал объяснять:
   — По-настоящему быть, а не существовать, мы можем только в свершениях. Только они делают нас людьми. Но, оказывается, на конкурсах должно оцениваться лишь происхождение. Порода. Никому не интересны наши дела, а значит — и наши души. Важна только кровь. Как будто мы племенной скот, а не люди! — Малугир посмотрел на Клемента. Тот опустил глаза, взгляд молодого Шанверига пугал до дрожи. — Вы лишаете нас права на свершения, предвозвестник. Всё, что нам позволено, — это жрать, спать и размножаться. В точности как скоту. И всем станет безразлично живы мы или умерли, потому что жизнь наша станет пустой и напрасной до бессмыслицы, а мы — живыми трупами.
   Слова Шанверига-младшего царапнули болью. Клемент ответил с угрозой:
   — Это бунтовщицкие речи. Так недолго и до расстрела договориться.
   Юный дээрн рассмеялся невесело:
   — Предвозвестник, происхождение становится драгоценным лишь для тех, у кого за душой больше ничего нет. Одни тщеславятся чистотой дворянской крови, другие — плебейской. Третьи на первое место выдвигают расу. Четвёртые — религию. Ненавидят иноверцев, презирают инокровок, а себя считают превыше всех. Но на самом деле они пусты, никчёмны и грязны как мусор.
   — А себя вы таким не считаете?
   — Нет, предвозвестник. Со мной всё иначе. Было иначе… — Малугир опустил голову, сцепил пальцы так, что побледнели костяшки. Вздохнул судорожно и продолжил: — У меня была скрипка. Для любого и каждого я в первую очередь был скрипачом и лишь затем дээрном, берканом, лаоранином… Я мог дарить миру музыку, и потому был людем для всех — и для дворян и для простородцев, и для бенолийцев и для иностранцев. Для всех иалуметцев, какой бы расы, веры и подданства они бы ни были. То же самое мог сказать о себе и Авдей. Я был хорошим скрипачом, он — прекрасным вайлитчиком. А теперь нас обоих нет, потому что нет нашего мастерства. Мы стали никем и ничем. Пустотой.
   Клемент отвернулся. Слова Малугира во многом оказались созвучны тому, что Клемент думал о себе. Всегда и везде он был в первую очередь теньмом. В сравнении с этим всё остальное становилось ничего не значащим пустяком. Клемент тоже мог сказать о себе «Я есть». Он тоже был мастером.
   И понимал, что означает для мастера утратить мастерство, лишиться истинного Я.
   — Послушайте, дээрн… — начал он, шагнув к Малугиру.
   — Нет, предвозвестник! — вскочил тот на ноги. — Вы можете расстреливать меня как бунтовщика и оскорбителя устоев империи, но я никогда не назову правильным и справедливым то, что сделали с Авдеем! Это преступно, подло и грязно. А значит и сам я стал преступником, подлецом и грязью.
   Клемента не ответил. Он и не знал, что опалить душу горечью могут чужие вина и боль. А оттого, что и вина, и боль достались Малугиру незаслуженно, горечь жгла вдвойне.
   — Но ведь не вы отдали приказ, — сказал Клемент. — Не вы принимали решение.
   — Но случилось всё из-за меня. Значит и весь грех на мне. Незамолимый грех, — опустил голову Малгуир.
   Клемент ничего не понимал. «Почему они такие разные? Внешне молодой Шанвериг — точная копия своего деда, но в мыслях и поступках они разнятся как ночь и день».
   — Идите в кабинет очных ставок, дээрн, — сказал Клемент. Голос предвозвестника прозвучал мягко и ободряюще. — Ждите там.
   Малгуир поклонился, ушёл. Пора вызывать Джолли. Но сердце почему-то сжалось в тоскливом страхе и предчувствии боли, словно этот ничтожный опальник властен был отправить Клемента в экзекуторскую.
   Смелости подойти к селектору Клемент набирался целую минуту. Но привести приказал не Джолли, а губернаторского теньма.
= = =
   От холодных сквозняков в приёмной перед следовательским кабинетом у Авдея разболелась рука. Он старательно делал вид, что ничего не происходит, но К а йдарс, помощник отца, высокий сухощавый наурис, всё равно заметил и силком натянул на него свой свитер.
   — И нечего без нужды геройствовать, потому что получается не геройство, а глупость. Тебе руку для дальнейшего лечения беречь надо.
   …Врач, который оперировал Авдея, оказался искусным целителем. И биоизлучатели в госпитале, несмотря на всю его обшарпанность, действительно были хорошими. Медсёстры добросовестно давали пациенту все предписанные лекарства и выполняли все процедуры.
   И люди, и техника сделали всё возможное. Всё, что было в их силах. Но повреждения оказались гораздо серьёзнее, чем думалось на первый взгляд. Рука, а в особенности кисть, так и осталась покорёженной, неловкой, в паутине грубых шрамов.
   «Это ничего, — заверял врач. — Это лишь начальный этап. На последующих операциях и кости выправят, и шрамы уберут. Лечение потребуется длительное, но все функции восстановимы. Вы обязательно вернётесь на сцену».
   Авдей кивал, улыбался. А в памяти звучали слова Ланмаура: «…навечно застрянет между прежней и новой жизнью, так и не обретя ни одну из них».
   …Кайдарс крепко сжал Авдею плечи, заглянул в глаза.
   — Ты чего, парень? Не нужно так, — он вытер Авдею скользнувшую по щеке слезинку. — Не обижайся ты на батю, — попросил Кайдарс. — Если бы он мог, то обязательно приехал бы за тобой сам. Но дело есть дело. Слишком много жизней зависит от твоего отца.
   — Я и не обижаюсь. До Гирреана я и сам мог бы добраться. Это о другом.
   — А «другое» не навсегда! Всё поправимо. Вспомни, что сказал врач.
   — Я помню.
   Авдей улыбнулся Кайдарсу, мягко высвободился из-под его рук и сел рядом с Джолли. Тот смотрел в пол, комкал и теребил носовой платок. Авдей ободряюще пожал ему запястье.
   — Вам нечего бояться, учитель. Это всего лишь формальный допрос. Минут пятнадцать-двадцать — и всех опустят по домам.
   — Почему ты сказал следователю, что в фургоне был не Ланмаур и не его теньмы? Зачем покрываешь эту сволочь? Чего боишься?
   — Того, что сделает с собой в этом случае Малугир.
   — Малугир? — растерянно переспросил Джолли. — При чём тут он?
   — При том, что он честен, смел и совестлив. Чувство вины для таких людей смертельно. Тем более, когда последствия совершённого необратимы. Малгуир всю тяжесть дедовского преступления возьмёт на себя. С моими показаниями или без них, а Ланмаур всё равно избежит наказания. Но если вина старого Шанверига будет доказана, младший обязательно уничтожит себя тем или иным способом. Ему просто не справиться со стыдом и с болью от чувства вины. Мир станет беднее на одного хорошего людя и талантливого музыканта. А мир и без того не слишком-то богат на красоту и доброту. Поэтому Малгуир должен быть абсолютно уверен в полной невиновности деда.
   — Что за вздор ты несёшь?! — возмутился Джолли. — Ни одно преступление нельзя оставлять безнаказанным. Преступник должен получить возмездие за свои преступные дела. Справедливость надо свершить!
   Авдей ломано и неловко повёл правым плечом.
   — Надо остановить зло, учитель. Это и будет истинной справедливостью. Нельзя, чтобы разрушение оказалось сильнее созидания. Ланмаур уничтожил мою руку. И вместе ней уничтожил всё то хорошее, что я мог дать миру. А значит вместе с моей рукой умерла какая-то часть мира. Пусть это ничтожно малая часть, но смерть есть смерть, и потеря есть потеря. Они не приносят ничего, кроме боли. — Авдей немного помолчал. — Покарать Ланмаура, не уничтожив при этом Малугира, невозможно. Но если во имя мести… или ради абстрактной справедливости уничтожить Малугира, то это не вернёт мне руку, а мир потеряет еще одного творца, который мог бы сделать его богаче на красоту и доброту. Созидание опять сменится разрушением. В победителях окажется зло. — Авдей дёрнул плечом так, как будто закрывался от удара. — Учитель, уберечь от боли и смерти невинных гораздо важнее того, чтобы покарать виновного. Созидание должно продолжаться, пусть даже ради этого придётся отпустить уничтожителя без возмездия. Жизнь творца дороже смерти разрушителя. Это и есть истинная справедливость.
   — Авдей прав, — сказал Кайдарс.
   — Я не понимаю, — упрямо возразил Джолли.
   Кайдарс ответил с горечью:
   — Есть два изречения о возмездии. Первое: «Пусть весь мир погибнет, но правосудие свершится». И второе — «Пусть лучше сто виновных останутся безнаказанными, чем будет осуждён один невинный». Раньше я считал безоговорочно правильным первое. Но теперь понял, что в погибшем мире правосудие не понадобится никому.
   Джолли опустил голову и тихо сказал «Я не знаю». Авдей пожал ему запястье. Джолли посмотрел на ученика, улыбнулся. И тут же схватил его под руку, спросил тревожно:
   — Что с тобой?
   Побледнел Авдей до мертвенности. Мимо них в кабинет следователя провели теньма.
= = =
   Референтка принесла Адвиагу и Пассеру чай.
   — На сегодня я больше не нужна?
   — Нет, — качнул головой Адвиаг. — Можете идти домой.
   Пассер глянул на часы. Одиннадцать вечера.
   — Зачем теньм-четырнадцать поехал в Каннаулит? — спросил Адвиаг.
   Пассер презрительно покривил губы.
   — Уточняет предоставленную дознавателями информацию о невероятных и доселе невозможных поступках, которые многострадальные каннаулитцы совершили под влиянием злотворного излучения ауры Погибельника. Как только науточняется, то поймает сие отродье дьявола и принесёт Максимилиану его голову. Государь требует от предвозвестника ежедневного отчёта.
   Адвиаг отмахнулся снисходительно:
   — Чем бы свиняка ни забавлялся, лишь бы в дела не мешался.
   — А дела у нас неважные, — вздохнул Пассер. — Ввод войск в Гирреан поначалу вызвал бурное возмущение, мы ждали вооружённых столкновений. Но вдруг всё затихло, как выключенное. — Пассер досадливо помолчал. — Партийцы занялись активной пропагандой в войсках. Успешно.
   — Одна отрада, — хмуро сказал Адвиаг. — Партий слишком много. Офицерам, не говоря уже о солдатах, сложно будет сделать окончательный выбор.
   — Если бы. Центристы резко начали набирать очки. Баланса, а вместе с ним и стабильности больше нет. Если эти твари перетянут к себе хотя бы четверть гирреанских военных, могут смело начинать смену власти. Не знаю, как на революцию, но на госпереворот им сил хватит.
   Адвиаг в задумчивости водил пальцем по ободку чайной чашки.
   — Расстрелы за пропаганду в войсках станут лишь полумерой. Уничтожать надо не агитаторов, а творцов пропангандируемых идей. Тогда агитаторам не с чем будет идти к народу.
   — В первую очередь убирать надо стратегов, — возразил Пассер. — Именно они решают, когда, где и как воплощать созданные идеологами учения. Именно они делают их абстрактные идеи очень конкретной, а главное — успешной программой действия. Без стратегов все призывы идеологов канут в пустоту.
   Адвиаг досадливо прицвикнул уголком рта.
   — Всё не так просто. Идеи имеют свойство притягивать людей, желающих, а главное, способных воплотить их в жизнь. Была бы идея, а стратег для неё сам отыщется. — Он вздохнул. — Хотя ты и прав, конечно. Избавляться необходимо и от идеологов, и от стратегов. К несчастью, прямых оснований для ареста у нас нет, к тому же многие из партийных вождей живут в эмиграции и выбирают страны, с которыми у Бенолии нет договора об экстрадиции. А физическое устранение — средство сомнительное, только на самый крайний случай. Как бы мы ни старались представить смерти идеологов и стратегов естественными, в это никто не поверит. Возмущение рядовых партийцев, а вслед за ними и обывателей начнётся мгновенно. К несчастью, мятежнические идеологи и стратеги пользуются у бенолийцев популярностью не меньшей, чем звёзды стереовидения. Рядовые агитаторы у центристов, да и во многих других партиях достаточно сообразительны и профессиональны, чтобы скоординировать действия и самостоятельно поднять бучу, как минимум, в одном секторе, если не в целом округе. И таких бунтующих секторов и округов сразу же будет не меньше десятка. А дальше — больше.
   — Подобные стихийные выступления обречены на быструю гибель, — возразил Пассер. — Партийные вожди не зря стремятся к всеобщим стачкам. Если не в масштабах империи, то хотя бы целого материка. Одиночные мятежи безнадёжны.
   — Всё верно говоришь, но сколько сил и средств уйдёт на их подавление? Бенолийская казна и так не богата, а длинная серия антибунтовщицких операций истощит её до абсолютного нуля. Или ты позабыл суммы внешнего и внутреннего долга? К тому же множественность стихийных выступлений легко приведёт к тому, что страна погрязнет в вечной гражданской войне без цели и смысла, где каждый будет сражаться против всех.
   Пассер не ответил. Хмурился, маленькими глоточками отпивал чай.
   — Ты о Винсенте что-нибудь слышал? — спросил Адвиаг.
   Пассер всмотрелся в него пристальным взглядом.
   — Дронгер, кто для тебя Винсент Фенг? И что он для тебя?
   — Жизнь.
   — Что? — растерянно переспросил Пассер.
   — Винсент — это моя жизнь, — ответил Адвиаг. — Её цель и смысл. Только я понял это слишком поздно. Я потерял его, Альберт. Для меня Винсента больше нет. А значит и вообще ничего нет.
   — Но… — начал Пассер.
   — Винс хотел видеть во мне отца! — яростно перебил Адвиаг. — Основания у него для этого были… — Адвиаг улыбнулся с нежностью и горечью: — Знаешь, когда я вытащил его из Алмазного Города, то думал — дам денег, паспорт и пусть мальчишка дальше сам устраивается. Не получилось. Он ведь ничего не умел. Даже хлеба купить не мог или носки выстирать. В лицее, а после в Алмазном Городе он ел только в столовой, в комнате прибирали уборщики. Одеждой занимались кастеляны. Понимаешь, он вечером отдавал дежурному ношеное бельё и костюм, а каждое утро получал свежую смену.
   — И тогда ты взял его в свой дом, — сказал Пассер.
   — Да. Я предложил ему работу библиотечного смотрителя. В Рассветном лицее студентов обучают референтскому и библиотечному делу, а также искусству декламации, пения и танца.
   — А ещё, — не без ядовитости добавил Пассер, — прислуживать в кабинете, трапезной и гардеробной. И постельному искусству тоже учат.
   Адвиаг встал с кресла, перегнулся через стол и прорычал с угрозой:
   — Винсент себе лицей не выбирал! И тем более не выбирал, кем ему стать после лицея — актёром, секретарём, референтом или смотрителем частной библиотеки. Его десятилетним ребёнком в приюте купили как шматок глины и принялись лепить из него куклу. Но не смогли. Винсент был и остался людем!
   — Дронгер, — испуганно прошептал Пассер, — я ведь не спорю. Я ни сколько не спорю с тем, что твой Винсент людь, а не кукла.
   — Вот и молодец. — Адвиаг сел в кресло.
+ + +
   Винсент обвел взглядом многочисленные шкафы библиотеки в резиденции Адвиагов. Книги электронные, кристаллические, бумажные. Тематика самая разная, от любовных романов до энциклопедий. А ещё — фильмы, музыкальные записи, сборники компьютерных программ. И всё вперемешку, понатыкано в шкафы без разбора и смысла.
   — Беспорядок здесь кошмарный, — признал Дронгер. — Надо всё это как-то… обустроить по уму. Справитесь?
   — Конечно, сиятельный. Но каталогизация займёт не меньше трёх месяцев. Здесь когда-нибудь был смотритель?
   — При отце. Тогда библиотека размещалась в южном крыле. После смерти отца я решил перестроить резиденцию, и библиотеку перенесли сюда. С тех пор, вот уже четырнадцать лет, ею никто всерьёз не занимался. Хотя фонд и пополнялся. Что-то покупал я, что-то жена, но б о льшая часть книг и записей куплена мажордомом. — Дронгер улыбнулся. — Я всё время пользовался библиотекой на работе, жена — в дамском клубе, а домашняя тем временем превратилась вот в такой бардак.
   — Это поправимо, — сказал Винсент.
   — Тогда с завтрашнего утра ею и займётесь. А сегодняшний день, точнее — его остаток посвятите бытовому обустройству. Вам вашу комнату показали, аванс выплатили?
   — Да, сиятельный, — поклонился Винсент.
   — Вот хорошо. Обустраивайтесь.
+
   Первое, что сделал Винсент в самостоятельной жизни — почти под корень состриг свои густые длинные волосы. В Алмазном Городе их укладывали в сложную прическу, принятую для знатных юношей при дворе одного из царей Древнего Китая Земли Изначальной.
   — Кошмарно, — сказал Дронгер, увидев результат стрижки. — Гибрид ежа с плешивой кошкой. Вы что, в парикмахерскую не могли сходить?
   — Стучаться надо, сиятельный, когда в чужую комнату хотите зайти, — зло ответил Винсент. — И входить только после разрешения.
   Дронгер хмыкнул.
   — Ты понимаешь, что я за такую дерзость могу тебя расстрелять в подвале этой резиденции? Или даже сжечь заживо? Ты ведь никто. Ни имени, ни документов у тебя нет. Зато имеется статья «Оскорбление императорского величия». Смертная статья, между прочим.
   Винсент побледнел, сжался в испуге, но ответил решительно и твёрдо:
   — Делайте, что хотите, сиятельный. Только жить как раньше я больше никогда не буду. Лучше в костёр заживо.
   Дронгер внимательно посмотрел на него, улыбнулся.
   — Правильно, парень. Так и надо. Умение говорить «Нет!» тем, кто сильнее — одно из главных качеств, которое делает нас людьми.
   — А вы обладаете этим качеством? — с вызовом спросил Винсент.
   Дронгер опять улыбнулся, ответил серьёзно и честно:
   — Я всю сознательную жизнь стараюсь приобрести хотя бы его малую часть. Успех, к сожалению, посредственный.
   — Поэтому вы и помогли мне и той девушке?
   — Её зовут Рин а йя Ти а йлис. И ты ей очень понравился. Она на тебя так смотрела… А тебе девушки нравятся?
   — Нравятся, — ответил Винсент. — Только девушки и нравятся. Но я не буду обсуждать личные дела с посторонним.
   Дронгер рассмеялся.
   — Всё правильно, сударь. Так и надо. Но к прелестной Ринайе всё-таки присмотритесь. Очень милая девушка. Она работает здесь же, в резиденции, в южной оранжерее. И немедля отправляйтесь к парикмахеру. С такой прической не то что к дамам, в общественный сортир заходить стыдно.
   Винсент кивнул.
   А глаза растерянные до испуга. Дворцовый мальчишка понятия не имел как это — ходить в парикмахерскую.
+
   В бытовых делах он не умел практически ничего. Дронгер тоже во многом привык полагаться на обслугу, но такой беспомощности даже вообразить не мог. Винсент оказался ничуть не лучше пятилетнего ребёнка. Практически всему его надо было учить.
   Дронгер ежедневно проводил с Гюнтером по два-три часа. Занимался домашней работой, гулял по городу, рассказывал ему забавные истории времён своего студенчества и первых лет службы.
   Тогда они с Малнирой жили в дешёвых съёмных квартирах и в каждой мелочи вынуждены были заботиться о себе сами. Теперь Дронгер вспоминал полузабытые умения, пытался передать их Винсенту. Возня с мальчишкой оказалась приятной до сладкого упоения.
   Впервые за много лет в жизни Дронгера появился людь, с которым можно было просто разговаривать и не думать о делах, не подбирать слов и жестов. С Винсентом Дронгер был не директором службы охраны стабильности, всецело подчинённым казённым обязанностям, и не скованным требованиям Высокого этикета и придворных устоев вельможей, а самым обычным людем, до бесконечности свободным в каждом чувстве и каждой мысли.
   …Дронгер и Винсент часто покупали в супермаркетах продукты и пытались готовить. Стряпня выходила неважной.
   — Чёрт, — смущался Дронгер, — в студенчестве я ведь хорошо готовил. Даже поваром в приличном ресторане подрабатывал. Всё забылось…
   Винсент ободряюще улыбался.
   — Может быть, ещё раз попробовать? Только рецепт надо прочитать очень внимательно. Тогда всё получится.
   И у них получалось.
+
   Прикосновений Винсент боялся до тёмной жути. Отшатывался, смотрел затравленным зверем, готов был умереть, но не даться. Дронгеру понадобилось долгих три месяца, прежде чем Винсент позволил обнять себя за плечи.