Воронова Влада. Пути Предназначения

   — Ты думаешь, разговор учителя со старшими плохо кончится?
   — Нет, — качнул головой Гюнтер. — Скорее всего, он кончится никак. Не станут с ним разговаривать — и всё.
   Николай глянул на Гюнтера.
   — Они похожи, верно? Твой орден и моё братство?
   — Только у белосветцев нет Избранного. А ради него многое можно перетерпеть.
   — Да, — кивнул Николай. Помолчал немного и решил: — Ладно, едем в «Пещеры».
   — Тогда пошли быстрей на остановку, автобус будет через пять минут.

= = =

   Многочтимый господин хранитель поучал жену. Визжала досточтимая госпожа Бланка по-поросячьи.
   — Надоели, — хмуро глянул на бунгало начальства кухонный батрак. — Второй день воплей больше, чем на скотском рынке.
   — Радуйся, придурок, — ответил напарник. — Пока Диего бабу колотит, нас не трогает.
   — Да, с бабой проще, — согласился первый батрак. — Она ближе.
   — Шалава! — с ненавистью орал Диего. — Курва помоечная! Уже под холопов подстилаешься, дешёвка!
   Батраки удивлённо переглянулись.
   — Что-то новенькое, — сказал первый. — До сих пор об изменах ни слова не было.
   Второй батрак задумчиво почесал подбородок.
   — А что ещё он может сказать, если ему за его же бабу чужие мужики рыло чистят? Бланке Николай не брат, Гюнтер для Диего не сват. А за бабу заступились. Значит, любовники досточтимой супружницы.
   — Эт' вряд ли, — сказал первый. — Николай Игоревич сам по себе такой. Харч не воровал, хлыстом не размахивал и другим старшинам не позволял. Повара взял хорошего.
   — Да, они такие, — согласился второй батрак. — И дядя Коля, и Гюнтер. Жаль, что их прогнали. Особенно Гюнтера. Я такую вкуснотищу, как он готовил, даже в Плимейре не ел. И чего эту засранку на кухню понесло? Как будто на всём участке больше спрятаться негде.
   Визг Бланки прервался звоном разбитого стекла.
   — Не трогай её! — потребовал Мигель.
   И тут же донёсся звук тяжёлого удара, полный ужаса и боли мальчишеский крик, а вслед за ним пропитанный злобой ор:
   — От кого ублюдка нагуляла, курва?!
   — Хана пацану, — сказал первый батрак. — Он ведь лицом один в один мамаша. Господин хранитель теперь его ни за что своим не признает.
   — ДНК… — начал было второй.
   — В таких случаях на экспертизу не смотрят, хоть под самый нос её суй.
   В бунгало захлёбывался рваным, стонущим криком Мигель, извергал потоки грязной брани Диего.
   — Да что там этой сучонке руки-ноги поскрючило? — зло сказал второй батрак. — Не может к своему благоверному сзади подойти и по черепу вазоном шарахнуть? В болоте таких мамаш топить!
   Первый батрак хмыкнул и вопросил задумчиво:
   — Если мамашу в болоте утопить, то что с папашей сделать надо?
   Из бунгало выскочил Мигель, побежал к плантациям, споткнулся, упал лицом в землю.
   — Эй, малой, — закричал ему первый батрак, — ты не в поле беги, ты сюда давай, под котёл прячься!
   На крыльцо вышел Диего.
   — Иди сюда, — приказал сыну.
   Мигель, пятясь, пополз к кустам.
   — Не надо… — прошептал он умоляюще. — Не надо…
   — Иди сюда!
   Невесть откуда взявшийся незнакомый человек в сером городском костюме, не вынимая правой руки из кармана, пальцами левой схватил Диего за горло, сдёрнул с крыльца.
   Из-за кустов выскочили трое телохранителей и тут же замерли: незнакомец стоял спиной к стене бунгало и прикрывался их хозяином.
   — Бластеры, шокеры и зарукавные ножи на землю, — негромко приказал незнакомец. Диего перепугано прохрипел «Делайте, что он говорит!», и телохранители подчинились.
   — Пять шагов назад, — велел незнакомец. — Лечь лицом вниз. Руки вытянуть перед собой. Ноги на ширину плеч. Не шевелиться.
   — Кто вы? — спросил Диего. — Что вы хотите? Денег? У меня их много. Я…
   — Ты даарн Диего Алондро?
   — Да.
   — Я Клемент Алондро. Твой брат.
   — Что?! — дёрнулся Диего. — Я тебя имени лишу! Я глава семьи! Да я тебя…
   Клемент слегка сжал пальцы. Диего захрипел, попытался содрать с горла его руку. Клемент ткнул в нервный узел, и Диего выгнулся в судороге боли.
   — Молчи и слушай, — приказал Клемент.
   — Д-да, б-брат. Я с-сл-лушаю т-тебя, б-брат, — трусливо заикаясь, выговорил Диего.
   Незнакомец, именующий себя Клементом Алондро, смотрел на него таким равнодушным и пустым взглядом, что Диего от ужаса живот скручивало, леденели пальцы. Пришелец настолько привык убивать, что перестал замечать убитых. Такому что даарн империи, что червь навозный — всё едино.
   — Н-н-не у-уб-бивай меня! — взмолился Диего. — Я п-посл-лушен в-воле т-твоей, б-брат мой и г-госп-подин!
   — Мне плевать, как ты обращаешься со своей подстилкой по имени Бланка, — сказал Клемент. — Женщина, которая вместо того, чтобы развестись, терпит подле себя такую мразь, как ты, ничего, кроме битой морды, и не заслуживает. Но если ты хотя бы ещё один раз ударишь Мигеля, я убью тебя так, что страшно станет даже патологоанатому. Понял?
   — Да, — кивнул Диего. — Я в-выполню в-волю т-твою, брат.
   — Тогда свободен. — Клемент отшвырнул его в сторону.
   Один из телохранителей потянулся к оружию. В тот же миг Клемент оказался рядом. Телохранитель взвыл от боли — Клемент сломал ему руку.
   — Я приказывал не шевелиться. Или для лучшего понимания вам надо сломать хребты?
   Телохранители вжались в асфальт.
   — Будьте милостивы, высокочтимый господин! — взмолился один из них.
   Клемент бросил рядом с ними деньги.
   — На лечение этого хватит. И займитесь физподготовкой. Называть телохранителями такое дерьмо, как вы, означает оскорбить профессию. А главное, никогда не берите в хозяева законченную мразь. Ничего, кроме боли, у него на службе не получить.
   Клемент переступил через телохранителей и пошёл к аэрсной станции.

* * *

   По уставу таниарской веры умерших готовят к погребальному обряду в специальной часовне при церкви.
   Поначалу таниарский похоронный обряд казался Винсенту кощунством — все мягкие и хрящевые ткани надлежало отделить от костей и сделать удобрение, которое после продавали, расфасованное по целлофановым пакетам, прямо у входа в церковь.
   Но в Гирреане, где в одном посёлке живут люди самых различных религий — от правоверных лаоран до приверженцев языческих богов — не принято судить чужие обычаи. Пришлось принимать таниарские нравы такими, как они есть.
   Погребальная часовня похожа на самый обычный морг: одноэтажная, сверху — прозекторский зал, в подвале — кремационная печь. И если на сожжении присутствовать позволено только священнику и старшим семинаристам, то очищать тело усопшего — обязанность первокурсников. Но в маленьких и бедных церквушках практикантов зачастую не хватает, поэтому Совет Благословенных разрешает принимать помощников со стороны, даже если те исповедуют лаоранство.
   Винсент, под бдительным присмотром преподобного рабби Григория, приступил к первой части погребального обряда. Семинарист-пятикурсник, высокий худощавый беркан, нараспев читал Прощальный канон из Далидийны:
   — При жизни насыщаем мы плоть свою плодами земли, а в посмертии плоть наша становится пищей земле. Так замыкается круг и возвращаются долги, так освобождается душа от бремени дел мира плотного, первоначального и возносится в мир срединный, тонкий. Кости бренного тела надлежит предать огню, дабы взлетела душа вместе с дымом из срединного мира в третий мир, высший, эфирный.
   Винсента наняли в погребальную часовню три месяца назад по просьбе главврача из инвалидского интерната. «Он очень способный, — сказала тогда главврач. — Из Фенга вырастет прекрасный хирург, который сможет помочь множеству людей вернуться из калечества к нормальной жизни. Но прежде мальчик должен наработать руки. Медакадемия не даст и половины той практики, которая есть у таниарских семинаристов».
   Преподобный рабби Григорий не спорил. Винсент стал мастером-очистителем при его церкви.
   …Винсент закончил обмывать тело усопшего святой водой, просушил специальными салфетками и взялся за скальпель.
   — Как вы думаете, мастер, — спросил Винсента Григорий, — в чём причина смерти?
   — Сердце, — не раздумывая, ответил Винент.
   — А точнее?
   — Ну… — теперь Винсент задумался, посмотрел на покойника внимательнее. — М-м… Скорее всего — обширный инфаркт.
   — Почему?
   — Характерные белые пятна на коже в подвздошной области и хвостовые шипы сжаты внахлёст.
   — А как вы это объясните? — Григорий показал на маленькие, едва заметные синячки у шеи трупа. — При инфарктах такого не бывает никогда. Для следов удушения они расположены слишком низко, для первичных некротических пятен — высоко.
   Винсент растерялся. Набор признаков был типичным, совсем недавно встречался в каком-то учебнике, но заболевание Винсент вспомнить не мог.
   — Тромбоз, — тихонько подсказал семинарист.
   — Закупорка срединносердечной аорты оторвавшимся тромбом, — выпалил Винсент.
   — Почему именно срединной? — поинтересовался Григорий. — Как правило, закупорка случается с нижней аортой. По каким признакам вы определили срединную?
   — Не знаю, — смутился Винсент. — Мне так показалось. Почувствовалось.
   — Проверим, — сказал Григорий.
   Закупоренной оказалась действительно срединная аорта. Зато сердце как таковое было совершенно здоровым.
   — Ваши чувствования всё чаще сбываются, сударь, — задумчиво произнёс Григорий. — Интуиция врачу необходима, но полностью полагаться на неё нельзя. Особенно, когда вы имеете дело с живым пациентом.
   — И к мелким деталям надо быть внимательнее, — добавил семинарист. — Проглядеть тромбозные пятна несложно, они очень маленькие, но при диагностике от таких мелочей зависит людская жизнь.
   — Да, — кивнул Винсент. — Я понимаю. — Немного помолчал и спросил: — Преподобный, а правда, что Дейк тоже работал на очищении?
   — Да, три года. Всеблагая мать не одарила его способностями к медицине, но мне всегда не хватало помощников, поэтому пришлось учить Авдея.
   — И многому он научился?
   — Нет. Хотя анатомию всех трёх рас и основы врачевания он освоил неплохо. Если, не приведи такого всеблагая мать, с кем-нибудь случится беда, то Авдею не придётся корить себя за то, что он ничем не может помочь.
   — С кем случится беда? — не понял Винсент. — Кому должен помогать Авдей?
   — Людям. В этом мире люди нуждаются в помощи больше, чем кто бы то ни было. И помощь требуется не только та, которую принято именовать «первой доврачебной».
   Винсент не знал, что ответить. Слова преподобный Григорий сказал не очень понятные, но хорошие. Винсент чувствовал их истинность, но выразить её ответными словами не мог.
   Цветной витраж часовни быстро темнел — ранние осенние сумерки сгущались в ночь. Читал Далидийну семинарист. Внимательно и серьёзно смотрел преподобный. Самый странный и загадочный людь в Гирреане, если не во всей Бенолии. Понять большинство его поступков Винсент не мог, как ни старался. А поступки были такие, что волна от них шла до самых Пиррумийских лесов и Валларского нагорья.
   — Вы хотите спросить меня о чём-то личном? — улыбнулся Григорий. — Спрашивайте смелее. Я отвечу.
   Винсент смутился.
   — Я вовсе не… — Винсент не договорил.
   — Спрашивайте, — сказал Григорий.
   Винсент решился:
   — Вот вы священник. Пусть и таниарец, но всё равно служитель церкви. А ваш зять… Он ведь реформист и безбожник. Как вы смогли отдать ему свою дочь?
   — Злата не мешок с картошкой, чтобы её отдавать или не отдавать. Михаила в мужья она сама выбрала. И сама отдала ему и тело, и душу.
   — Но ведь вы могли запретить брак!
   — Не мог, — качнул головой Григорий. — После того, как Злата отдалась Михаилу, а он ей, брачная церемония стала не более, чем пустой формальностью. Запрети я им свадьбу или разреши, это ничего бы не изменило, потому что они всё равно продолжали бы принадлежать друг другу.
   — Но венчания ведь так и не было. Только юридическая регистрация. Они женаты лишь наполовину! А вы священник!
   Григорий улыбнулся.
   — С венчанием история отдельная….

+ + +

   Преподобный Григорий смотрел на кандидата в зятья. Двадцать три года. Не красавец, но приятен. Манеры изящные, образование глубокое и разностороннее, одет хотя и бедно, но очень элегантно, со вкусом. Причём достиг сын портовых уборщиков всех этих умений исключительно самообучением, что говорит о могучем уме и твёрдой воле. Для политика качества полезные, но сможет ли он стать хорошим мужем для его девочки? О людской сути Михаила Григорий не знает ничего.
   — Запрещать ваш брак я в любом случае не стану, — сказал он вслух. — Жить с тобой Злата будет, ей и решать. Но почему ты отказываешься от венчания?
   — Я атеист.
   — Вот именно. Будь ты лаоранином, я бы понял. Но для атеиста любое церковное действо — ничего не значащий ритуал. Игра, которой можно не придавать никакого значения. Так почему ты не хочешь в неё сыграть, чтобы сделать приятное семье невесты, выразить уважение новым родственникам?
   — Потому что Злата верует искренне, — ответил Михаил. — Для неё венчание — священный обряд. Принимать в нём участие, не разделяя религиозные чувства Златы, означает оскорбить её, проявить неуважение. А если не будет уважения к супруге, почтения к её родне тем более не будет. Да и счастливой семейной жизни тоже. Поэтому мы и решили ограничиться только юридическим бракосочетанием.
   — Что ж, парень, — сказал Григорий. — Я уже говорил, что запрещать вам свадьбу не собирался с самого начала. А теперь скажу, что рад за дочь, хорошего она мужа себе выбрала. Пусть великая мать, хоть ты в неё и не веришь, благословит ваш брак. — Григорий подошёл к Михаилу, сжал ему плечо, заглянул в глаза: — Счастья вам, сынок, долгой жизни в любви и согласии. — Он осенил зятя знаком священного треугольника.
   Михаил склонил голову, принимая благословение.

+ + +

   — Вот значит как, — тихо произнёс семинарист, закрыл Далидийну. — У нас об этой свадьбе до сих пор говорят, но правды так никто и не сказал.
   — Теперь вы можете поделиться свежими новостями, — улыбнулся Григорий.
   — Нет, — опустил голову семинарист. — Это не для чужих ушей. Мне ваша тайна досталось по случайности, и я не вправе никому её раскрывать.
   — Какая тут тайна. Обычное семейное дело, о котором не судачит только ленивый.
   — Нет, рабби, — качнул головой семинарист. — Сплетни сплетнями, а разгласить ваш разговор с мастером-очистителем равносильно тому, как если бы я начал болтать о случайно услышанной исповеди.
   — Я из своей жизни тайну не делаю, — ответил Григорий.
   — Но здесь речь идёт не только о вас, рабби. И даже не о ваших дочери и зяте. Гораздо больше это касается мастера Винсента.
   — Возможно, вы и правы, — согласился Григорий.
   Винсенту стало неловко. Надо как-то снять напряжение, перевести разговор в другое русло.
   — Уже вечер, а у нас остался ещё один усопший. Он ждёт погребения.
   — Конечно, мастер, — кивнул семинарист, раскрыл Далидийну, начал заново читать Прощальный канон.
   Григорий и Винсент положили покойника на стол.
   — Говорят, — глянул на Винсента Григорий, — что в общежитии при интернате снимают комнату трое охотников из Пиррумийского леса.
   — Они меняют меха на куви о т. Эти камни встречаются только в Гирреане, да и то редко.
   — Мне всегда было любопытно, зачем полесцам кувиот. Ни ювелирной, ни промышленной ценности он не представляет. Так, обыкновенный мелкий булыжник, пусть и синего цвета.
   — Полесцы используют его в колдовстве, — сказал семинарист.
   — Что за вздор?! — рассердился Винсент. — Никакого колдовства не бывает. Полесцы используют кувиот как накопитель для м и лта. Это всеобщая энергия, которая позволяет делать разные интересные вещи — передвигать предметы, не прикасаясь к ним руками, разговаривать с животными и подчинять их своей воле… много чего ещё. Милту а н, искусство управления милтом, очень полезное мастерство.
   — Для охотников умение раздвигать древесные ветки не прикасаясь к ним руками, не оставляя на них своего запаха, который может отпугнуть добычу, полезно, — сказал Григорий. — А вам-то оно зачем?
   — Чтобы было, — буркнул Винсент. — Охотники предложили научить, мне что, отказываться?
   — С чего это вдруг такое внимание? — зло спросил семинарист. — Полесцы никому не открывают свои тайны.
   — А у меня способности. Полесцы сказали, что такой талант нельзя оставлять необученным. Охотничья удача от них уйдёт.
   — Что-то у тебя таланты ко всему, во что ни плюнь. И в единоборствах, и в медицине, и даже в балансировке энергокристаллов. Ты ведь подмастерье на автостанции, в бригаде у Михаила Семёновича. А теперь вот к охотникам в ученики пошёл. Ну просто бездна дарований!
   — От зависти не задохнись!
   — Тихо! — оборвал их Григорий. — Вы в погребальной часовне, а не в кабаке.
   Винсент и семинарист пробормотали извинения. Но друг на друга метнули злые взгляды.
   Григорий сказал:
   — В том, чтобы родиться наделённым множеством талантов, нет ничего плохого. Как нет и ничего хорошего. Всё зависит от того, на какие дела обладатель талантов их употребит.
   — Я не сделал ничего такого, чего следовало бы стыдиться, — огрызнулся Винсент.
   — Ничего такого, чем следовало бы гордиться, вы тоже не сделали. Вы растрачиваете дарованные вам таланты впустую.
   — Я не…
   — И что же такого важного ты сделал? — перебил семинарист. — Ответ — ничего.
   — Прежде чем что-то делать, надо научиться!
   — Надо, — согласился Григорий. — Но даже в учении нельзя разбрасываться на ненужности. Отпущенные нам время и силы не бесконечны.
   — Как же, как же, — процедил Винсент. — Это я уже слышал. Из совокупности талантов надо выбрать только один, а ото всех прочих отказаться, обречь их на отмирание. Иными словами убить часть себя.
   Григорий усмехнулся.
   — Не думаю, чтобы ваши советчики могли сказать такую глупость. Скорее всего, вы слушали их крайне невнимательно, а потому сделали неправильные выводы. Умный людь ни один из талантов не станет обрекать на отмирание из-за невостребованности. Из их совокупности он выберет тот, который ему наиболее интересен, а все прочие направит так, чтобы они стали поддержкой таланта основного. Поэтому, сударь, когда будете совершенствовать мастерство единоборца или балансировщика кристаллов, то изыскивайте способы употребить эти навыки на пользу медицине, раз уж вы её избрали своим основным занятием.
   Винсент опустил взгляд. Было стыдно. Григорий ободряюще пожал ему плечо. Выждал несколько мгновений и сказал:
   — Я хотел попросить вас, сударь…
   — Да, преподобный, — ответил Винсент. — Конечно. Всё, что захотите. Я буду рад помочь.
   — Когда пойдёте к охотникам, возьмите с собой моего внука.
   — Но…
   — Руку ему я вылечить смогу. Скорее всего, смогу, — с горечью уточнил Григорий. — Но пока идёт лечение, Авдею надо чем-то заниматься. Без дела он пропадёт. Я не верю, что милт существует на самом деле, и что милтуан — это действительно мастерство, а не пустая иллюзия, однако…
   — В Иалумете почти никто не верит в милт, — хмуро перебил Винсент. — Но он существует. А если так, то им можно управлять.
   — Только непонятно, на кой ляд это надо, — вставил семинарист. — Самое бессмысленное занятие во всех трёх мирах, от этой часовни до золотых садов всеблагой матери.
   — Всё так, — согласился Григорий. — Однако это занятие способно полностью поглотить внимание и тем самым отвлечь от тягостных мыслей. Хотя бы на время…
   — Ваш Авдей слишком умён, чтобы прельститься игрушкой.
   — Милт не игрушка! — рассердился Винсент. — Это сила и мудрость самого мироздания. Кто знает, может быть она даже руку ему исцелит!
   — Вы думаете? — дрогнувшим голосом переспросил Григорий.
   Семинарист гневно захлопнул книгу.
   — Подло манить старика ложной надеждой на исцеление внука!
   Винсент подошёл к нему, смерил презрительным взглядом.
   — Авдей мой друг. Но тебе никогда не понять, что это значит. Иначе в тебе никогда не было бы столько злобы.
   — Не тебе судить! — огрызнулся семинарист.
   — А я и не сужу. Я жалею. Жизнь, в которой нет друзей — пустая жизнь.
   — Моя жизнь отдана служению великой матери! — заорал семинарист. — Поэтому в ней нет места для бренных мелочей.
   — И ты думаешь, Таниара прельститься такой пустышкой? Если нет людей, которые могут надеяться на тебя, то богине ты тем более не нужен.
   — Не смей произносить её имя своим поганым языком, грязный еретик!
   — Молчать обоим, — велел Григорий. — Не в кабаке. — Вздохнул устало и сказал: — Ни одна мать не пожелает, чтобы её дитя лишилось того тепла, которое даёт дружба. Нам всем приятно его принимать, но ещё приятней дарить. Дружба — это во многом служение. Но служение без холуйства. К сожалению, осознать эту истину можно, лишь основательно её распробовав. Поэтому сейчас же вы оба отправитесь в интернат и будете восемь часов подряд служить беспомощным. Надеюсь, это хотя бы немного научит одного из вас замечать, что в мире, кроме него, есть и другие люди, а другого — понимать, что боль способна породить лишь ненависть.
   — Боль, рабби? — не понял семинарист. — Какая боль?
   — Любая. Ведь словами можно ударить ничуть не слабее, чем хлыстом.
   Семинарист по-прежнему ничего не понимал. Зато Винсент опустил голову.
   — Да, преподобный. Разрешите исполнять епитимью?
   — Ты же и так работаешь в интернате, — недоумённо сказал семинарист.
   — Ну и что? Отдежурю одну смену вне очереди и без оплаты.
   Семинарист глянул на Григория, на Винсента.
   — А почему епитимья? Я не понимаю.
   Винсент ломано и резко дёрнул плечом, словно закрывался от внезапного порыва пронзительно-холодного ветра.
   — Мелкая, но частая боль отупляет настолько, что перестаёшь её замечать. Привыкаешь. И тогда она медленно, но верно, шаг за шагом толкает тебя в такую низость и грязь, что гаже быть просто не может. А там уже не остаётся сил, чтобы сопротивляться тем, кто хочет причинить боль крупную. И тогда, чтобы сохранить последние крупицы людского достоинства, нужно будет умереть. Или остаться жить, но превратиться в грязь, принявшую людское обличие. Поэтому никому нельзя позволять причинять людям даже самую малую боль. Тем более, нельзя позволять этого ни себе, ни в отношении себя.
   По спине семинариста пробежал озноб. Слушать людские речи будущего исповедника обучили превосходно. Семинарист не только замечал малейшие оттенки интонаций и фраз, он умел слышать непроизнесённое — то, что собеседник думает и чувствует, но не озвучивает.
   За словами никому в Гирреане незнакомого, невесть откуда приблудившегося поселенца была не только сила абсолютной правоты. За ними стоял столь же абсолютный ужас. И свою правоту Винсент обретал, проходя этот ужас от начала и до конца.
   — Нам пора в интернат, — быстро и нервно сказал семинарист. — Опаздываем.
   Он готов был бежать куда угодно, пусть даже в инвалидский приют, лишь бы оказаться подальше от жуткой тени, которую едва не вызвал Винсент.

* * *

   Выстроены павильоны «Пещер Лдунн» в форме гряды скал, и возле каждого толпится народ.
   — Не люблю это заведение, — сказал Николай. — Вечно в нём толкучка, как в космопорте. Но дальше будет посвободнее.
   Гюнтер не ответил.
   — Гюнт?
   Гюнтер исчез.
   — Так я и думал, — усмехнулся Николай.
   Вместе с билетом посетителям давали подробный план «Пещер». Николай нашёл ближайший пожарный выход.
   Гюнтер оказался именно там, где и рассчитывал Николай — возле эвакуационной двери, ковырял отмычкой в замке.
   — Не поможет, — сказал Николай. — Дверь заварена намертво.
   — Как заварена? — не понял Гюнтер. — А если будет пожар? Что тогда?
   — Здесь нечему гореть. Всё сделано из огнеупорных материалов.
   — Но если пожарные двери не нужны, то зачем их делать?
   — Закон требует. Его принимали почти пятьсот лет назад, большинство статей давно устарело. Но сменить их новыми нелегко.
   — Глупость какая! — Гюнтер убрал отмычку в карман.
   — Глупость, — согласился Николай. — Зато хорошо помогает ловить беглых иностранцев, которые ничего не знают о местных нравах и обычаях. — Николай испытующе посмотрел на Гюнтера. — Так почему ты решил ехать в Гирреанскую пустошь без меня?
   Гюнтер отвернулся, ковырнул пальцем замок.
   — Я… Я не проходил посвящения кровью.
   — Что?! — не поверил Николай. — Как?!
   — Орден трижды приказывал мне убивать, — сказал Гюнтер. — Но каждый раз учитель помогал приговорённому уйти. Он говорит, что если есть хоть малейшая возможность сохранить жизнь, то нужно это сделать. Те люди были всего лишь случайными свидетелями… Они не собирались доносить на светозарных координаторам, не хотели причинять ордену вреда, а значит не были его врагами. Они хранили нейтралитет. Учитель говорил, что убийством нейтралов мы осквернили бы саму идею рыцарства.
   — И теперь ты решил спасти того калеку.
   — Он не враг братству! — резко обернулся Гюнтер. — Он не причинил Цветущему Лотосу ни малейшего вреда! Так за что мы должны его убить? Почему Великие Отцы объявляют войну нейтралу?
   Николай подошёл ближе, вперил в лицо Гюнтера злой взгляд.
   — Одну присягу нарушил, теперь и на другую плюнуть хочешь?