Воронова Влада. Пути Предназначения

   — Ты сказал об этом другим Хранителям? — понял Северцев.
   — Разумеется, — ответил Вилджа. — Я во все Башни передал сообщение. Охранителям тоже рассказал. Потому-то здесь и нет никого. Или ты не заметил?
   — Заметил. Но подумал, что они придут попозже, ведь время ещё есть.
   — Никто больше не придёт. И никогда. И благодати Фонтана тоже не будет больше никогда.
   — Ошибаешься, — сказал Северцев. — Благодать Фонтана никуда не делась.
   Он ещё и издевается, гадёныш палёнорожий! Вилджа врезал ему кулаком в морду со всего маха, крепко, так, чтобы сломать челюсть.
   И понял, что лежит на кирпичном полу, а в спину ему упирается костыль.
   — Больно! — дёрнулся Вилджа. — Пусти, дурак!
   Костыль ткнул в какую-то одному Северцеву ведомую точку, и тело Вилджи пронзила такая боль, что в глазах потемнело.
   — Калек всегда недооценивают, — сказал Авдей. Он прикоснулся костылём к пояснице Вилджи. — Это очень важная точка. Если правильно ударить, то ты на всю оставшуюся жизнь станешь таким же, как я. Тебе необратимо парализует ноги. А если ударить здесь, — Северцев прикоснулся к точке у основания шеи, — то ты станешь хуже, чем я. Ты вечно будешь лежать в койке, потому что отнимутся не только ноги, но и всё тело. Ты даже рукой не сможешь пошевелить. В тебе будут жить только глаза и уши. Но в четырех стенах нечего слышать и видеть. Говорить ты тоже сможешь. Но только в том случае, если кто-то придёт тебя послушать. А иначе ты будешь вынужден молчать. Долго молчать. Сутками напролёт.
   — Сучий высерок, — процедил Вилджа, хотел подняться и врезать этому…
   Тело опять пронзила боль. Авдей сказал:
   — Древние связисты могли проверять коммуникационную сеть самыми разными способами, так?
   — Да.
   — Но они сделали Фонтан. Как думаешь, почему?
   — Дурью от безделья маялись, — буркнул Вилджа.
   — Или хотели сделать людям приятное. Сотворить маленький ежедневный праздник. И появился танец разноцветных искр. Сверкающее чудо. Древние подарили нам радость. Разве это не благое дело?
   Вилджа дёрнулся встать и тут же сжался в испуге, ожидая новой боли. Но Авдей не тронул, наоборот, отступил в сторону.
   — Дарить людям радость нелегко, — сказал Авдей. — Для этого надо отдавать часть себя. Отдавание — тяжёлый труд. Но приятный, как ни странно. Чтобы над заурядной башней связи фонтаном звонких искр засверкала чудесная радуга, в ней должна быть душа. Твоя душа. При условии, что она у тебя есть. Однако наличия души как таковой мало. Её надо ещё направить так, чтобы душевная сила обернулась добром и радостью, а не горем и злом. Чтобы стать радугой, душа сначала должна найти в себе тепло и свет.
   Авдей подошёл к Сфере.
   — Я не уверен, что моя душа достойный материал для того, чтобы делать из неё радугу, но поскольку ничего другого нет, придётся использовать то, что имеется. — Авдей задержал руку над штырём, посмотрел на Вилджу.
   — Я всегда был только музыкантом, и сделать что-то полезное мог лишь при помощи вайлиты. После, когда моя рука превратилась в искорёженное никчёмье, один весьма неглупый людь сказал, что музыка есть не только в музыкальных инструментах, а везде — даже в пирожках и кирпиче. Но если музыка может быть везде, где угодно, значит играть её можно всем, чем угодно. В том числе и коммуникатором. Искрами закоротившей проводки. Пусть сегодня они станут «Лунной сонатой». Она такая спокойная. Тихая. А всем давно недостаёт спокойствия. Значит, надо его подарить. Во всяком случае, ст о ит попробовать.
   Авдей присоединил штырь.
   Вилджа выскочил на площадь, посмотрел на фонтан. Нет, это был не просто фонтан, а Фонтан. Его струи сплетались, рассыпались искрами, струились ручейками. Они танцевали! Вилджа уловил ритм, почувствовал… нет, не звук, а дыхание мелодии.
   Фонтан оказался живым. А потому он мог танцевать и петь. И рисовать. Да просто раскидывать по всей округе искры-веселинки.
   Отведённое Фонтану время закончилось, сияние искр исчезло.
   Но Хранитель Башни знал, что оно вернётся. Вилджа сам вернёт Фонтан.
   Завтра же.
   Из Башни вышел Открыватель. Бросил на Хранителя безразличный взгляд и заковылял к лётмаршу.
   Вилджа бросился вдогонку, схватил за руку.
   — Не прогоняй меня, — попросил Вилджа. — Я сумею зажечь настоящий Фонтан, вот увидишь.
   Авдей посмотрел на него с удивлением.
   — Хранителей назначаю и увольняю не я. Это решает ВКС.
   — Не в назначениях дело! Открыватель, пожалуйста… Я очень вас прошу, Открыватель, позвольте мне зажечь завтра Радужный Огонь! Если он не получится таким же настоящим, как сегодня, я до конца жизни останусь только Хранителем, а к Сфере даже не прикоснусь.
   Авдей смотрел серьёзно, вдумчиво.
   — Ваш Огонь должен быть не таким же, как сегодня, а вашим собственным Огнём. Только вы знаете, каким будет его танец.
   — Не танец, — качнул головой Вилджа. — Рисунок. Он рисует. И согревает. Но молча. В абсолютной тишине, очень глубокой. Понимаете?
   — Да, — кивнул Авдей.
   Вилжда улыбнулся. Открыватель действительно его понимал.
   Вилджа протянул ему руку для пожатия. Авдей ответил. Пальцы покорёженной руки оказались гораздо сильнее, чем думалось Вилдже.
   «Калек всегда недооценивают. Дураки».

= = =

   Эльван ждал Авдея у дверей его квартиры.
   — Я слышал, вы какой-то музыкальный инструмент купили. Поиграете мне?
   Авдей смотрел на него с удивлением.
   — Я нагрубил вам, — сказал Эльван. — Простите.
   Авдей шагнул к нему.
   — Я пока ещё не так хорошо наработал руку, чтобы показывать свои экзерсисы слушателям. И мелодий, подходящих кмелгу, пока не подобрал.
   — Плевать. Я хочу просто посмотреть, что это такое, как звучит.
   Авдей опустил взгляд.
   — Вы уверены, что вам это действительно будет интересно?
   — Да, — твёрдо сказал Эльван. — Интересно.
   Авдей посмотрел на него.
   «Я всё неправильно истолковал, — растерянно подумал Эльван. — Перепутал маску и истину».
   Маской был броневой металл и бластерный огонь.
   Истиной — весенний дождь и солнечный свет.
   Так, как и должно быть. Каждый защищает себя как может. Скрывает себя от мира.
   Иначе мир уничтожит.
   Но Авдей не любит маски. И без крайней необходимости не надевает.
   Как и не возьмёт без самой крайней на то необходимости оружие.
   — Нельзя быть таким открытым, — сказал Эльван. — Мир жесток. Он уничтожает всё, что не скрыто бронёй.
   — А это смотря что в нём искать, — ответил Авдей. — Уничтожение или созидание. Вряд ли в боевой броне можно будет заниматься миротворчеством.
   — В каком смысле?
   — В любом.
   Авдей открыл дверь.
   Эльван вошёл, осмотрелся. Точно такая же квартира, как и у него, с той же казённой меблировкой.
   Авдей вымыл руки, поставил на журнальный столик вино, печенье и шоколад — традиционное угощение в Бенолии.
   Эльван подошёл к письменному столу, тронул замысловатое устройство из стекла и металла. Оно отозвалось тихим звоном.
   — Это и есть кмелг?
   — Да, — кивнул Авдей.
   — На нём можно сыграть реквием? — неожиданно для себя спросил Эльван.
   Авдей вопросу не удивился. Наверное, счёл заурядным любопытством.
   — Для реквиема нужен симфонический оркестр.
   Авдей сел, точнее — упал в кресло, полузакрыл глаза. Лицо усталое.
   «Это ведь очень тяжело, — понял Эльван, — целый день таскать себя на двух палках».
   — Сделать вам травяной чай с мёдом? — спросил он. — Я купил всё необходимое. Сам не знаю, зачем.
   — Травяной чай — идея замечательная, — сказал Авдей и стал подниматься на костыли. — У меня имбирные пряники есть.
   Эльван улыбнулся. «А ведь я первый раз пришёл в гости. Смешно. И грустно. А самое главное, глупо — в моём-то возрасте и начинать новую жизнь. Но деваться некуда, придётся».
   За чаем говорили о боях без правил. Благодаря Кандайсу Джолли Авдей отлично разбирался в теме.
   — Ваш дедушка священник, — сказал вдруг Эльван. — Вы должны знать все танирские обряды. Там есть Прощальный канон, а в нём песня.
   — В любом таниарском каноне есть песнопения, — ответил Авдей. — В погребальной церемонии их три.
   Эльван как сумел, напел мелодию.
   — Это «Сокровища памяти», — сказал Авдей.

 
— Ты уходишь.
Только в сердце моём остаётся твой свет,
И не меркнуть ему в вихре данных мне лет.
Вечен времени бег,
Лета жар сменит снег,
Горы будут песком,
А вода — ветерком.
Только свет неизменен твой в сердце моём,
Продолжать свою жизнь теперь будешь ты в нём.
 

   Авдей неловко повёл плечом.
   — Я посредственный вокалист. Песнопение заслуживает лучшего исполнителя.
   Эльван резко поднялся, отошёл к окну.
   — Мой друг недавно умер, — сказал он.
   Авдей молчал. И это было лучше всего.
   Тихо зазвучала мелодия — грустная и светлая. Эльван заплакал. Так они и лились вместе — слёзы и прощальная песня.
   — Со времён приюта не плакал, — сказал Эльван. Авдей оборвал мелодию.
   — Зачем вы здесь? — спросил он. — Вы ведь можете уехать куда угодно, в любую точку Иалумета. Всем отставникам Асхельма положено солидное выходное пособие, хватит на аренду приличной квартиры и безбедную жизнь до того, как найдёте нормальную работу.
   — Мне не к кому идти, — сказал Эльван. — Не для кого жить.
   — Кроме «для кого» бывает ещё и «для чего».
   — Только не у нас. У нас всё начинается с «для кого». И заканчивается тем же. Я ведь теньм, пусть и бывший. А мы способны жить только для кого-то.
   Авдей смотрел серьёзно, вдумчиво.
   — Если будет «для чего», появится и «для кого». Люди, тем более любимые, никогда не встречаются просто так. Только на пути к чему-то.
   Эльван горько усмехнулся.
   — Да кому я нужен… Вы ведь мою жизнь не возьмёте?
   — Это зависит от того, для чего мою жизнь захотите взять вы.
   — Что? — оторопел Эльван.
   — Если вы хотите с кем-то связать свою жизнь — всё равно с кем: с другом, с учителем, с любовницей — то этот «кто-то» обязательно должен быть вам для чего-то нужен. Хоть для чего. Пусть даже для того, чтобы было, с кем обсуждать результаты спортивных боёв. Так для чего вам я?
   — Ни для чего, — тихо сказал Эльван. — Ни вы… Ни император… Никто. Только Димайр и Клэйм. Но Димайра больше нет. А Клементу я буду помехой, потому что не знаю, куда себя деть. — Эльван качнул головой. — Вы так невозможно, так ужасающе правы… Чтобы претендовать на кого-то, сначала нужно найти для себя что-то. А у меня ничего нет.
   — Вот так совсем и ничего? Вы так были чем-то заняты все эти дни, что я даже на чай вас пригласить не решался. Не хотел мешать. А теперь вы говорите, что у вас ничего нет.
   Эльван смущённо улыбнулся.
   — Я для Клэйма репортаж делал о гардской жизни. Вообразил себя журналистом. Всё равно заняться было нечем. Вот и насуропил. Хотите посмотреть?
   — Хочу, — сказал Авдей.
   — Я сейчас принесу видеопланшетку. — У двери Эльван остановился, посмотрел на Авдея. — Бюро по трудоустройству сможет подыскать мне место в какой-нибудь газете или на стереоканале? Может, и глупо лезть в журналистику вот так, с кондачка, но ведь лучше это, чем не делать вообще ничего, верно?
   — Да, — кивнул Авдей. И сказал: — В Бенолии журналистов не через бюро набирали, а через специальный сайт, где соискатели размещали свои репортажи. Главредам сразу было видно, кто на что способен. Может быть, и в Гарде что-нибудь подобное есть?
   — Сейчас принесу планшетку, антенну и проверим, — сказал Эльван.

- 15 -

   Эмиссар ордена с брезгливым презрением оглядел двухместную комнату строительного общежития, которую занимал бывший рыцарь Найлиас. И, как на острый клинок, наткнулся на насмешливый взгляд орденского отказника.
   Если на эмиссара Найлиас смотрел с насмешкой, то его ученику, жалкой и неуверенной тенью топчущемуся за спиной наставника, улыбнулся ободряюще и сочувственно.
   — У вас есть ровно пятнадцать минут, эмиссар, — сказал Найлиас, — чтобы убраться со стройки на аэрсную подстанцию. И два часа на то, чтобы покинуть Бенолию. В противном случае вам обеспечен немалый каторжный срок на одной из здешних плантаций.
   — Вы изменили ордену, — тяжело и значительно уронил эмиссар. — Предали самое святое дело в Иалумете.
   — Нельзя предать то, чего нет и никогда не было, — ответил Найлиас. — Орден утратил свою рыцарственность в тот день, когда из третейского судьи и хранителя мира стал тираном. Народ Иалумета уничтожил чудовище, в которое превратился орден и правильно сделал. А вы вот уже пятьсот с лишним лет пытаетесь реанимировать его изгнивший труп. Но ничего у вас не получится, как не получалось и раньше. Мертвецам нет места среди живых.
   — Ты не только предатель, — завизжал, как истеричная баба, эмиссар, — ты ещё и кощунник! Белый Свет оскорбляешь!
   — Эмиссар, — спокойно ответил Найлиас, — когда у вашего ученика день рождения?
   — Что? — непонимающе переспросил эмиссар. — Какой день рождения?
   — Что ваш ученик любит есть на обед? — продолжал Найлиас. — Рубашки какого цвета предпочитает? Эмиссар, вы живёте с ним бок о бок не меньше года, и не знаете того, что всегда известно даже посторонним людям. Как же вы можете научить адепта Белого Света видеть этот самый Свет, если не способны увидеть собственного ученика?
   — Не пытайтесь спрятаться от ответа за пустопорожними словесами!
   — Это ваши слова пустопорожни. А мои — жизненно необходимы. По крайней мере, вашему ученику они душу затронули.
   Эмиссар глянул на адепта. Тот смотрел в пол.
   — Эмиссар, — сказал Найлиас, — вы не можете не знать об орденской и братианской амнистии, которую с благословления ВКС объявил Коронный совет Бенолии. Любой орденец или братианин, который публично, через газету «Полицейский вестник» откажется от членства в братстве или ордене, полностью освобождается от ответственности как за само членство в запрещённых организациях, так и за поступки, совершённые по приказу их руководителей. Правительство гарантирует, что отказникам не будут задаваться никакие вопросы о других членах этих организаций и планах их действий. Больше того, отказникам гарантирована защита от мести со стороны… хмм… бывших коллег по отсутствию разума. Так что поторопитесь покинуть Бенолию, эмиссар. Через пятнадцать минут запись нашей беседы уйдёт на сервер полиции.
   — Грязный и подлый предатель! И такой твари орден хотел даровать прощение!
   Найлиас рассмеялся.
   — А людей-то вам не хватает. Бегут от вас люди. Одни мертвяки остаются. Тело у них живое — жрёт, срёт, даже трахается, а душа в теле мёртвая. Хотя может и нет там никакой души, да и не было никогда. Я тоже был таким мертвецом. И чтобы к жизни вернуться, заплатил очень дорого.
   — Предательством? — скривил губы эмиссар.
   — Да, предательством. Но не тем, о котором пытаетесь толковать мне вы. Я предал ученика. Моё возвращение к жизни оплачено кровью Гюнтера. Больше того, я не смог уберечь от точно такого же предательства второго моего ученика, Николая. Он потерял побратима. Мы оба, как вылезающие из могилы умертвия, выпили ради своего воскрешения кровь Гюнтера. И знаете, что самое страшное и отвратительное? Спроси его об этом прямо, Гюнтер рад был бы отдать нам свою кровь. Но так не должно было быть! Если кто и смог стать подлинным братом Истины и настоящим рыцарем Белого Света, так это Гюнтер. Он должен был жить. Долго жить. Но вместо этого отдал свою жизнь нам. Это неправильно. Правильно было бы наоборот — наши жизни за него. Только вся беда в том, что Истина и Свет не способны отбирать жизни. Они могут только отдавать. И Гюнтер отдал.
   — Что за вздор? — сказал, как плюнул, эмиссар. — В каждом деле неизбежны потери и…
   — И я никогда больше не займусь делом, в котором потери норовят считать исключительно людскими жизнями. У меня есть занятия поважнее. Мой ученик хочет стать инженером. Так что мы будем коллегами. И я надеюсь, что скоро смогу гордиться тем, что мастерство Николая превзошло моё. Это значило бы, что учил я действительно хорошо. А ещё здесь на стройке есть женщина, от которой я очень хочу услышать «да» в ответ на моё брачное предложение.
   — Ты вконец опустился на этой дрянной планете! Деградировал в обывателя.
   — Я строитель. Я строю дома, в которых будут жить люди. Но вам не понять, что это значит — делать что-то для жизни. Кстати, эмиссар, орденцам-иностранцам вместе с амнистией Бенолия даёт гражданство и помогает с трудоустройством. Работа, само собой, не блеск, что-нибудь вроде уборщика, но зато есть общежитие и прокорм. На первое время, пока оглядишься и привыкнешь, неплохо. А дальше можно место и получше найти. Всё будет зависеть уже от вас.
   — Благодарю, — не то скривился, не то оскалился эмиссар. — Вижу, что для ордена вы окончательно потеряны.
   — Зато, как оказалось, ещё не потерян для людей. А значит и для жизни.
   Эмиссар брезгливо повёл плечом и вышел из комнаты. Ученик тенью скользнул за ним.
   …До космопорта ехали молча.
   А в порту адепт сбежал. Возле билетных касс сунул эмиссару в руку свой мобильник, шмыгнул в толпу и исчез, как будто его никогда и не было.
   — Ну и чёрт с тобой, — плюнул эмиссар. — Одним дерьмом меньше, воздух чище.
   Купил билет, сел в звездолёт, с привычной скукой глянул в иллюминатор.
   Место справа, на котором обычно сидел ученик, теперь заняла какая-то толстомясая тётка. Шумно возилась, устраиваясь перед долгим полётом, пыхтела, сопела, бурчала и ворчала, противно позвякивала золотыми украшениями, которых от тщеславия нацепила второе больше, чем требовал не то что хороший, а даже самый элементарный вкус. Пахло от тётки резкими духами и немытым телом.
   Эмиссар брезгливо отвернулся.
   В груди словно засел кусок льда, давил тупой неотвязной болью.
   Эмиссар шевельнул плечом, пытаясь избавиться от скверного ощущения. Но боль стала лишь сильнее.
   Некстати вспомнилось, что глаза у беглого адепта были карие с золотистыми крапинками. Когда он читал что-нибудь серьёзное, то всегда покусывал губу. Очень смешно ел мороженое-эскимо — согнувшись буквой «Г», чтобы не заляпаться. Но всё равно умудрялся посадить пятно на рубашку.
   «В маленьких кафе мороженое подают в чашечках и с ложкой. Там у него встреча с любимым лакомством происходила без эксцессов».
   Теперь ученика нет. За его побег эмиссара вряд ли накажут, как в своё время наказали Найлиаса, — людей действительно не хватает. Ограничатся выговором. А через полгодика и нового адепта подкинут. Если будет, кого подкидывать…
   Лёд в груди давил всё сильнее. Эмиссар не выдержал этой боли, заплакал.
   Толстуха в соседнем кресле резко задёрнула занавески, пряча эмиссара от людских глаз.
   — Это ничего, — сказал она эмиссару. — Плачь. Это помогает.
   И задёрнула занавеску со своей стороны.
   Эмиссар остался совсем один.

= = =

   В судебной инспекции началась пересменка.
   Авдей выбрался из-за стола, взгромоздился на костыли и заковылял к выходу.
   В коридоре к нему подошёл Паларик.
   — Ваш знакомый с таким азартом и увлечением снимал работу судебной инспекции, как будто делал репортаж о любовном свидании стереозвёзд.
   — На мой дилетантский взгляд, — ответил Авдей, — гораздо интереснее увидеть всесторонне освещённую деятельность судебной инспекции, нежели задницу очередной звездульки. Если ваш искушённый взор предпочитает второе зрелище первому, вас никто не ограничивает в праве выбора программы.
   — Ну ты и язва! — не то возмутился, не то восхитился Паларик. — Сам журналистикой заниматься не пробовал?
   Авдей отделался неопределённым жестом.
   — Так я и думал, — кивнул Паларик. — Что писал? Или снимал?
   — Писал. Иногда. — Авдей запнулся, подыскивая приемлемый для судейского слуха синоним слову «прокламация». — Я изредка писал маленькие заметки публицистического характера на социально-политические темы.
   — Не хило, однако, — качнула головой Филимонова. — И получалось?
   — На переделку всего два раза возвращали.
   Паларик смотрел задумчиво.
   — Ты выглядишь усталым, — сказал он. — Назавтра тебе срочный однодневный отпуск вдруг понадобился. Я разрешение подписал, но, может, тебе помощь нужна? У тебя какие-нибудь неприятности?
   — Нет, всё хорошо. Спасибо.
   — А глаза у тебя и впрямь невесёлые, — заметила Филимонова. — Что-нибудь с музыкой не ладится?
   Авдей отвернулся. У девчонки проницательность следователя или исповедника.
   — Значит, музыка, — сказала Филимонова. — Что с ней не так? Я не спец и подсказывать не берусь, но пока рассказывать будешь, наверняка и сам поймёшь, что где не ладится и как с этим бороться.
   — Всё и так понятно, — устало проговорил Авдей. — Раньше музыка была для меня всей жизнью. Когда сломали руку, музыка исчезла, и жизнь на какое-то время показалась пустой. Но вскоре обнаружилось, что в моей жизни, кроме музыки, есть и другие важные составляющие. Просто раньше я смотрел только на музыку, а их не замечал. Когда я лишился музыки, то поневоле занялся тем, что осталось. И оставшееся оказалось настолько важным и интересным, что я забыл о музыке. Я даже не сразу заметил, что она вернулась. Если бы мне не предложили купить кмелг, то я сам бы до этого и не додумался, настолько был занят другими, внемузыкальными составляющими моей жизни. Но как бы то ни было, а теперь музыка у меня снова есть. Однако смотреть только на неё одну я уже не могу. Поле зрения расширилось, и не замечать другие составляющие невозможно. Выкинуть их тоже нельзя, это равносильно тому, как если бы выкинуть глаз или ухо. Но с музыкой они не сочетаются категорически! Больше того, они и друг друга исключают. Так что я оказался неуделком, потому что не знаю, какое из множества выбрать. Беда в том, что составляющие нельзя соподчинить. А значит большинство из них придётся выбросить.
   — Есть и другой вариант, — возразил Паларик. — Добавить к уже имеющимся составляющим ещё одну, которая сможет превратить их взаимоисключаемость во взаимодополняемость.
   Авдей улыбнулся невесело.
   — И что же это будет? А главное — в каком деле такая конструкция принесёт пользу?
   — Жизнь покажет, — ответил Паларик. — Так или иначе, а твои таланты сами тебя подтолкнут к тому, чем тебе лучше всего заниматься. Ты только не прогляди это за вереницей обыденных дел.
   — Постараюсь, — кивнул Авдей.

= = =

   Адвиаг, Пассер и Михаил Северцев просматривали свежие донесения, затем пронзительно-яркими цветными фломастерами заполняли сводную таблицу — огромный лист бумаги, разложенный на просторном круглом столе. Заполнять таблицу приходилось стоя, и через два часа работы ноги ощутимо поламывало.
   — На референтов бы перепихнуть, — мечтательно сказал Адвиаг, потёр затёкшую поясницу. — Да нельзя, высший уровень секретности.
   — А то у нас референты без подписки о высшем допуске, — буркнул Пассер.
   — Верно! — оживился Адвиаг.
   Михаил бросил на них насмешливый взгляд.
   — Умный начальник от глупого отличается тем, что сам он делает сводную таблицу или перекладывает интеллектуальное творчество на референта.
   — И чего тут может быть интеллектуального, да ещё и творческого? — обиделся Пассер.
   — Поиск не замеченных ранее причинно-следственных связей и планирование на их основе дальнейшего развития.
   — Развития чего? — оторопел от закрученности фразы Адвиаг.
   — Всего. От политической жизни страны до собственного отпуска.
   — Он прав, — неохотно сказал Пассер. — Опять прав. Это начинает надоедать. Михаил Семёнович, как вас только жена терпела с таким-то занудством?
   — Домой я приходил для того, чтобы любить.
   Пассер не ответил. Он ещё в самом начале карьеры, на первых своих допросах убедился, что препираться с матёрым реформистом всегда обойдётся дороже себе, чем ему. Даже с учётом того, что в твоих руках пыточное кресло и десяток палачей, а у реформиста только его острый язык. Слишком хорошо мятежники умели находить слова, которые застревали в душе как заноза.
   — Активность братств резко пошла на спад, — сказал Адвиаг, — зато деятельность ордена Белого Света осталась на прежнем уровне.