— Вы сегодня же уедете из Бенолии, — сказал Дронгер.
   Малнира притянула к себе Винсента и Ринайю.
   — Герни, ты что, с ума сошёл? Куда ты хочешь отправить детей?
   — В Большое Кольцо. Ненадолго. Самое позднее — до августа.
   — Это обязательно? — усомнилась Малнира.
   — Да. И ты поедешь вместе с ними. Сейчас же.
   — Нет! — вскочила Малнира. — Я никогда…
   — Вы уезжаете немедленно. Мне нужны свободные руки! А в Большом Кольце не берут заложников. По крайнем мере, есть надежда, что не возьмут, если вы не станете афишировать своё бенолийское происхождение и дээрновский статус.
   — Герн…
   — Если я говорю — в августе вернётесь домой, Нирри, то это означает, что я буду ждать вас дома живым и здоровым. Но для этого вы должны развязать мне руки сейчас!
   — Папа прав, — тихо сказал Винсент. — Мы будем только помехой.
   Малнира подошла к мужу, обняла.
   — Хорошо, мы уедем. Только ты дождись нас, слышишь? Обязательно дождись!
   Дронгер поцеловал жену, посмотрел на сына и дочь.
   «Что толку врать себе? Рийя мне больше дочь, чем сноха. Винс, сердце моё. Главное, чтобы Винс и Рийя жили и были счастливы. Остальное — пыль».
   Осталось выяснить последний вопрос.
   Адвиаг разжал объятия, отошёл к окну.
   — Винс, — проговорил он медленно, — почему Авдей отказался соединять штыри? И почему вы назвали Открывателем его, если Сфера была открыта равными усилиями пятерых? Разве предвозвестник не настаивал на первенстве своего императора?
   — Нет, — с удивлением ответил Винсет. — Ему это даже в голову не пришло. Такое впечатление, что он помогал ради самой Сферы, а не Максимилиана.
   — Да, — кивнула Ринайя, — всё так и есть. Кадере хотел увидеть Радужный Фонтан. Больше его ничего не интересовало. Так что он не помогал нам. Он открывал Сферу вместе с нами. Кадере первым понял, что включить Фонтан могут только совместные действия, равное усилие каждого. Сказал об этом. И даже Кандайс с ним не спорил!
   — А после, — сказал Винсент, — когда надо было решать, кого объявить официальным Открывателем, Кадере сразу же отошёл в сторону, сел у стены. И глаза у него были…
   — Как будто жизнь закончилась, — подсказала определение Ринайя. — Но при этом улыбка… Он словно бы говорил — «Это стоило того, чтобы умереть. И я счастлив, что мне удалось умереть именно за это, а не просто так». Кадере действительно был счастлив, папа. Очень счастлив. Наверное, впервые в жизни.
   Малнира села рядом с дочерью, обняла.
   — Всё закончилось, девочка. Для тебя Алмазного Города больше нет.
   — Что касается того, кого называть Открывателем, — тихо сказал Винсет, — то разве был выбор? Канди Авдею сразу сказал, чтобы не дурил. У Дейка ведь была самая тяжёлая статья из всех. Никого из нас ни в Погибельники, ни в Избавители не сватали. А он чушь всякую нести начал, говорил, что Башня — это почти религия, а если так, то Сфера и штыри — священные символы, прикасаться к которым имеет право только тот, кто верует в их святость. Тогда Рийя крепко на него прицыкнула, и Авдей согласился.
   — А ты? — тревожно спросил Дронгер. — Что думаешь ты?
   — Что статус Открывателя слишком слабая защита. Что в Гарде Авдей совсем один. Вряд ли Гард чем-то лучше Алмазного Города. Тем более, что рядом нет никого из нас — ни воина, ни целителя, ни хранительницы. Никого. На Авдея столько свалилось, папа. И везде он был один. Почему?
   — Потому что он отверг все предначертания судьбы, а собственных так и не создал. Вот его и швыряет как щепку по волнам от одного берега к другому.
   — По крайней мере, ты сказал «щепка», а не… — обиженный Винсент не договорил.
   — Авдей трижды спас тебя и Рийю. Я пыль у ног его. Но это не меняет того факта, что собственного предназначения Авдей так себе и не создал. А значит, его так и будет метать вихрями чужих судеб. Быть может, звучит это всё высокопарно и потому кажется нелепым, однако всё это факт. Задача, которую надо решить или погибнуть. И ни ты, и ни я, и ни кто-то другой Авдею не поможет. Всё сделать должен только он сам.
   — Как-то всё… несуразно. Отказываются только от подарков. А судьба никогда и ничего не дарила Авдею. Об этом даже говорить бессмысленно. Судьба всегда была к нему неоправданно сурова. Нет, это даже не суровость! Это тупая, бессмысленная, садистская жестокость! Так несправедливо… Неправильно!
   Адвиаг вздохнул. Объяснить будет нелегко.
   — Авдей… И его отец… Да и дед тоже, хотя наверняка будет отрицать, если о нём так скажут… Все они отвергли подарки судьбы ещё до того, как они были предложены. Даже не поинтересовавшись, что там может быть, в этих дарах. И саму судьбу отвергли. Они никогда не нуждались в её поддержке, а потому могли не бояться её кары. Михаила и Григория никогда не касались ни предопределения, ни предназначения судьбы потому, что они сами создавали себе предназначения, и сами решали, что будет определителем, а что — определяемым. Не исключено, что они в чём-то совпадали с первоначальным рисунком их жизни, но это не более чем случайное совпадение фрагмента. Всю линию жизни от начала и до конца Михаил и Григорий рисуют себе сами. Поэтому и жизнь их принадлежит только им самим. Чужим предначертаниям они не подвластны.
   — Но при чём тут Авдей? — не понимал Винсент.
   — При том, что Авдей остановился на полдороге. Предначертания судьбы он уничтожил, но собственных не нарисовал. Отказался от дарованных предопределений, а собственных определителей и определяемых не выбрал. Отверг данное ему предназначение, однако собственного так и не создал.
   Винсент ответил с возмущением:
   — Предназначение — оскорбительное слово! Как будто ты вещь. Это для унитаза есть чёткое и совершенно определённое предназначение.
   Адвиаг усмехнулся.
   — Унитаз изначально лишён способности выбирать. Как лишены её бриллиантовые запонки или хрустальная люстра. Это вещи. Цель их существования предопределена изначально ещё до их создания. Но люди могут создавать себя сами. А значит и сами могут решать, кем и чем они станут в мире. В мире всё и все существуют не просто так, а с определённой целью. От этого никуда не денешься, это закон бытия мироздания. Бесцельных составляющих оно не терпит. Так что у нас у всех есть выбор — либо принять то предназначение, которое даёт воля судьбы, либо создать собственное, либо быть уничтоженным.
   — Главное при этом, — сказала Ринайя, — не перепутать желаемое с желательным. Это я о тех смазливых куколках, которые из кожи вон лезут, чтобы выйти замуж непременно за прекрасного принца в белом звездолёте, а потом замазывают тональным кремом синяки от супружеских побоев и говорят, что им выпала злая судьба. Или о тех толстых неуклюжих мальчишках, которые мечтают непременно стать супермускулистым суперкапитаном суперкорабля и губят невостребованностью другие свои таланты. Очень важно уметь отличить желание от облика, в котором его желательно воплотить.
   — Тем более, что образ желания нередко полностью заслоняет от желающего его суть, — подытожила Малнира. — Всё это правильно, только зачем мы устроили философский диспут? Как будто больше поговорить не о чем. Особенно перед долгим расставанием.
   — Вот именно что перед долгим расставанием, — ответил Дронгер. — Прежняя жизнь уходит безвозвратно, и надо решать, какой будет новая.
   — В Бенолии не бывает нового, — сказала Малнира. — Великая и Вечная Бенолийская империя неизменна.
   — И всё же многое изменилась, — возразил Винсент. — Очень многое. — Он посмотрел на отца. — Пожалуйста, напиши Авдею всё, что говорил мне о судьбе, о её предопределении и предназначении. Ты даже не представляешь, как для него сейчас это важно.
   — Я? — испугался Адвиаг. — Авдею? Нет. Ему я писать не могу. Проще императору… Нет-нет. Я даже не знаю, как к нему обратиться.
   — Как ко всем обращаются, по имени.
   — Нет, — сказал Дронгер. — Невозможно. К Открывателю — и по имени? Нет.
   — Открывательство — это пустая формальность. Авдей — мой друг, а значит и твой друг тоже.
   — Нет! — жёстко отрезал Дронгер.
   «Я никогда не смогу заговорить с тем, кого я предал. С тем, кто трижды возвращал мне из небытия детей. Целовать пыль у его ног — да. Но заговорить… Невозможно. Я не смогу».
   — Ты… — Винсент запнулся. — Ты по-прежнему считаешь, что для наследника дээрнского рода недостойно разговаривать с простокровкой? Пресвятой Лаоран… Авдей дважды спасал мне жизнь. Один раз я ему… Но это всё неважно. Для друзей такими делами считаться нельзя. Главное, что он мой друг. Ты мой отец. Я не хочу, не могу отказываться ни от кого из вас! Я люблю вас обоих. Пресвятой Лаоран, какую из двух рук мне надо отрубить, чтобы вы помирились?
   — Винс!
   — Что «Винс»? Авдей хотя бы молчит, когда речь о твоей работе и титуле. Родителей не выбирают… А друзей тоже не выбирают! Это как дар судьбы… Или счастливый случай. Увидеть в толпе, разглядеть в случайных встречах того, кто станет твоим другом. Кому станешь другом ты. Не пропустить, не пройти мимо. Мне повезло, я увидел. Я смог. Пока это лучшее, что я в своей жизни сделал. Ринайя и Авдей. Две встречи, которые я не пропустил. Люди, в которых моя жизнь. — Винсент неотрывно смотрел на отца. — И ты хочешь, чтобы я от них отказался? Предал? Только кого я предам на самом деле — Авдея или себя? И нужен ли я буду после этого тебе?
   — Винс… — тихо сказал Адвиаг. — Винсент…
   «Пресвятой Лаоран, как же всё объяснить? Как признаться в том, что приказал убить спасителя собственных детей? Ведь если бы Авдей сказал на допросе, где прячутся Винс и Рийя, коллегианцы обезглавили бы их ещё до того, как я успел подойти к цирку. А после? Если бы Альберт забрал Авдея из коллегии… Если бы орденские боевики не успели отобрать его у конвоя… И если бы Винс не позвонил тому братку… Тогда Авдей был бы мёртв, а Винс и Рийя превратились бы в горстку пепла. Пресвятой Лаоран, что мне теперь делать?»
   — В письме не обязательно ставить обращение, — сказала Ринайя. — Нужно всего лишь облечь всё, что здесь говорилось о предназначении, в письменную форму. А с обращениями разберёшься после, когда всё успокоится.
   «Она всё знает, — понял Дронгер. — Догадалась. С логическим мышлением у Рийи намного лучше, чем у Винса. Мальчик — интуитивщик, больше доверяет эмоциям. Он верно оценил моё отношения к Авдею до Открывания… Но бессилен представить, что творится теперь. Потому что слишком чист для того, чтобы его могли коснуться грязные помыслы. А логика одинаково равнодушна и к чистоте, и грязи. Ей нужна только истина. Поэтому я смогу рассказать Ринайе всё. Она поймёт. И выслушает, не перебивая».
   — Ты напишешь Авдею? — спросил отца Винсент.
   — Да. Конечно, напишу. Только ты скажи ему, что сам прочёл это в книге без обложки и названия. Не говори обо мне. Пока не говори.
   Винсент смотрел на него испытующе:
   — Так ты не считаешь Авдея плохим? Или грязным? Низменным?
   — Я пыль у ног его.
   Винсент отрицательно качнул головой.
   — Ты путаешь Авдея с Максимилианом. Или с Филиппом. Авдей другой, папа. Совсем другой.
   — Я знаю. Но не знаю других слов благодарности. Мне ещё не приходилось благодарить людей. До сих пор я видел лишь придворных.
   Винсент обнял его, прижался лбом к плечу.
   — Всё пройдёт, папа. Любые раны заживают. Нас не сломали. Мы есть. И это главное.
   Винсент разжал объятия, улыбнулся.
   — Мы есть. И будем.
* * *
   В Большом Кольце невозможно найти того, кто не желает быть найденным. За исключением тех случаев, когда за поиски берётся космостража.
   Собственно, даже искать не пришлось. Цалерис просто зашёл в паспортный стол, поболтал с операторшами, угостил девушек светлым дамским пивом и сушёными кальмарами, любимым их лакомством, сделал парочку фривольных, но очень лестных комплиментов. В итоге справку о жилищной регистрации бенолийского переселенца Малугира Шанверига ему пообещали сделать через два часа. И запрос фиксировать не стали. Затем Цалерис заглянул в отделение финнадзора, со вниманием выслушал длинную вереницу жалоб на тупость налогоплательщиков, которым хронически не хватает мозгов правильно заполнить декларацию. Посочувствовал неисчислимым обидам, которые причиняли финнадзорникам уклонисты от налогов.
   Справку о месте работы Малугира Шанверига для лейтенанта транспортного спецподразделения космостражи Цалериса Аллуйгана сделали уже через час. И тоже не стали фиксировать обращение. Конторские служащие всегда приветливы с теми спецурниками, которые не дерут высокомерно нос и не хвастаются взахлёб своими боевыми подвигами, не желая ни слова слушать из того, что хотел бы рассказать собеседник.
   Цалерис вернулся в общежитие, перечитал справки.
   Малугир перехал в Троянск. Поступок вполне понятный — большой город, легче спрятаться. Работал Малг в театре Тийлар и ффе. Цалерис включил громоздкий комнатный компьютер, подключился к справочной ВКС. Обычной справочной открытого доступа, куда заглянуть может любой желающий, — шарить по спецресурсам без крайней на то необходимости было бы глупо.
   Тийлариффе оказался одним из полутора сотен вокально-драматических театров Троянска, — молодым, но стремительно набирающим популярность. Цалерис прогулялся по театральным сайтам. О Малугире нигде не упоминалось. Тогда он посмотрел сообщения о скрипичных конкурсах.
   Малг выиграл «Золотую Бабочку». Насколько мог судить Цалерис, конкурс наипрестижнейший, обладатели первых трёх мест получали место в Большом камерном оркестре Гарда.
   — Молодец, — кончиками пальцев Цалерис мягко прикоснулся к фотографии Малугира на экране. — Я всегда знал, что ты самый лучший. Единственный из всех. Ещё тогда, когда слушал твою музыку в губернаторской резиденции. Ты волшебник, и скрипка у тебя становится волшебной. В Гарде ты тоже станешь самым лучшим. Единственным. Я знаю, что так будет, даже если ты сам в это не веришь.
   И тут как плетью хлестнула дата отъезда победителей в Гард — седьмое декабря.
   А сегодня пятое… Ещё можно успеть.
   …Цалерис сам не понимал, что говорил командиру отряда, чем убеждал дать трое суток увольнительной.
   — У тебя отделение новобранцев, — отрезал командир. — Для них каждый день подготовки на вес золота. Через месяц в рейд, ты не забыл? А бластеры пиратов стреляют не синей краской, а боевыми зарядами.
   — Я подаю рапорт об отставке, — сказал Цалерис.
   — Да ты что, рехнулся? Кто там у тебя, в этом Троянске? Любовь всей жизни, что ли?
   — Нет. Начало всей жизни.
   Командир только фыркнул досадливо. Цалерис горько улыбнулся и, не дожидаясь разрешения, пошёл к двери. Командир схватил его за плечо, мягко подтолкнул к гостевому стулу. Подтащил свой стул, сел рядом.
   — Рассказывай.
   — Что рассказывать? — не понял Цалерис.
   — Всё.
   Цалерис смотрел в пол.
   — Словами этого не объяснить.
   — Зовут-то её как, твоё начало жизни?
   — Его. Малугир. Малг… Но вы не подумайте ничего такого, я не желтоцветик. Он тоже. Просто так получилось, что в целом мире мы остались только вдвоём.
   Дальше слова полились потоком. Выговориться надо было давно, очень давно. Только не было того, кто способен понять. Командир понимал. И Цалерис рассказал всё — и о Сумеречном лицее, и о том, как больно ранил страх наследника Исянь-ши.
   — Смотрел так, как будто мы волки голодные. Или палачи… Даже глаза стекленели. А мы с Тедди… и другие теньмы тоже… Мы все считали за счастье хотя бы издали его увидеть. В нём столько было света и теплоты. Как солнечный лучик. Его не нужно было титуловать Светочем, потому что он на самом деле был светом. Когда губернатор приказывал его охранять, я замирал где-нибудь в углу, старался стать как можно незаметнее. Малг вскоре забывал, что в комнате есть чужой и начинал играть. Для него это было как дышать. Без скрипки он не мог. Я не очень-то в музыке разбирался, но потихоньку выучился понимать даже нотную грамоту. И Малга к себе немного приручил. От нас с Тедди он не шарахался как от чумы. Хотя и не слишком от других теньмов отличал. Но это не его вина, а наша. Нечего было там отличать. Тень, она и есть тень. Но нас с Тедди Малугир не боялся. Единственных среди всех теньмов. Губернатор любил… Точнее думал, что любит литературу Ойкумены. Постоянно заставлял секретарш читать вслух. Сам глаза напрягать не желал. Но и в читаемом не понимал ни уха, ни рыла. Я понял это, когда увидел… случайно, конечно… как читают те, кому нужно не звучание, а содержание слова. В музыке тоже есть содержание. Во всяком случае, в той, которую играл Малг. С тех пор я не могу слышать пустое звучание. Такую музыку вполне можно приравнять к первой из пяти ступеней «лестницы».
   Цалерис прикусил костяшки пальцев.
   — Так продлилось пять месяцев, с мая по сентябрь. А в октябре у Малугира был конкурс. У нас же — фургон…
   И здесь Цалерис рассказал обо всём — от захвата до очной ставки.
   — Я никогда не видел лица красивее. Губернатор тоже. Он говорил, что неправильно, когда такая красота достаётся плебею. Это нарушает миропорядок. Но губернатор так и не понял, что настоящая красота лица так же далека от смазливой физиономии как Гард от Ойкумены. И шрамами можно осквернить только физиономию, но не лицо. Лицо осталось прекрасным. Даже омерзительные шрамы не мешали это видеть.
   Цалерис замолчал.
   — Как его зовут? — спросил командир.
   — Не скажу. Не могу слышать его имя от других. Даже от Малга не мог.
   — А теперь сможешь?
   — Не знаю. Это имя… Для меня оно и проклятие, и благословение одновременно. Конец жизни и её начало. Не будь его, не было бы и этого, — Цалерис тронул погоны. — Но лучше бы я остался тенью, чем получать жизнь такой ценой.
   — Тебе бы с ним встретиться, поговорить.
   — Мне?!
   — А почему нет? Вряд ли он откажет тебе в разговоре. Ты адрес знаешь?
   — Знаю, — кивнул Цалерис. — Тот, который был во время следствия. Но гирреанцу не так легко переехать, особенно с такой отметкой о спецнадзоре. Найти его будет не сложно. Только что я могу ему сказать?
   — При встрече поймёшь.
   — Может быть… Но не сейчас. Сначала я должен увидеть Малга.
   — Что у вас произошло?
   Цалерис опять прикусил костяшки.
   — Глупость и зависть. Стыд, который очень хотелось переложить на кого-то другого. Но в первую очередь глупость. Липкая, тяжёлая, трусливая, пьяная, глупость!
   Теперь Цалерис рассказывал коротко, жёстко, словно рапорт сдавал.
   — Н-да, — сказал командир. — История.
   Цалериса он не осуждал. Хотя и не одобрял. Просто принял всё так, как оно есть, и теперь искал решение проблемы.
   — Почему вы со мной возитесь? — спросил Цалерис.
   — Я ещё курсантом был… Парню одному не дали с девчонкой попрощаться. Что-то там у них с запланированной свиданкой не совпало, понадобилась увольнительная. Командир курса отказал. Девчонка в истерику, прислала эсэмэску типа «Не любишь, ну и чёрт с тобой, за другого замуж пойду». Парень два дня как пришибленный ходил, всё увольнительную выпрашивал. Командир опять отказал. Тогда парень в самоволку удрать попытался. Командир побега ждал, парня поймали. И в карцер засунули. «Любовный пыл остудить», — как сказал командир. Да ещё и посмеялся. А парень из карцера вышел и в петлю. Я по случайности тогда в подсобку пошёл, успел вытащить дурака. Никто ничего так и не узнал, с девчонкой они поженились. До сих пор вместе, и, похоже, счастливы. Все беды миновали. Только я до конца жизни не забуду, какие у того парня глаза были, когда он из карцера выходил. Даже не мёртвые. Выпитые. Как будто из него душу живую вынули. — Командир немного помолчал. — У тебя такие же были.
   — Для меня это не страшно. Я привык быть мёртвым заживо.
   Командир поднялся.
   — Я экспедиторам позвоню. Подбросят прямиком до Троянска. И обратно заберут. Рейс грузовой, зато быстрый. У тебя есть сутки. Не успеешь дела свои разрешить, значит не судьба. И помоги тебе пресвятой.
* * *
   Гроссмейстер смотрел на Тулниалу из окна тридцать седьмого этажа гостиницы.
   Так стоять у окна он мог часами. Размышлял или прятался от дум в созерцании? Никто не знает…
   Командоры молчали, не осмеливаясь нарушить медитацию гроссмейстера.
   — Авдей Северцев не Избранный, — сказал Даайрид. — И не Погибельник. Он гораздо хуже. Авдей Северцев — самовольщик!
   Командоры смотрели непонимающе.
   — Что это значит? — отважилась спросить командор Севера.
   Гроссмейстер вздохнул и сказал, не отрывая взгляда от окна:
   — Избранный следует предначертаниями Судьбы и обретает благо для себя и других. Погибельник противоборствует данному судьбой предназначению и приносит крушение как для себя, так и для других. А самовольщик делает то, что считает нужным для себя и для других, не обращая ни малейшего внимания на веления Судьбы. Он просто не замечает ни её предначертаний, ни предназначений, потому что у того мира, который творит самовольщик, совершенно иная судьба. Та, которую он ей предназначит.
   — Вы равняете Авдея с богом.
   — Нисколько, — качнул головой гроссмейстер. — Богов творят люди, чтобы было чем защищаться от своего страха перед миром. А самовольщик творит мир.
   — Не слишком ли претенциозно? — ядовито спросил командор Запада.
   — Ничуть. Вот один из примеров. Авдей помогает беженцу с большой земли обустроиться в Гирреане, показывает как много жизни и радости в мёртвой пр о клятой земле. Беженец ошеломлён, потрясён, но и зачарован. Он начинает искать жизнь и радость во всём, с чем соприкасается. И находит. А потому сам становится жизнью и радостью для всего и всех, с кем соприкасается. В ответ всё и все раскрывают ему лучшее, что имеют. В частности, полесцы и горцы учат своему странному колдовству, которое большинство людей называет вздором. Винсент Фенг становится мастером-милтуанщиком. И спасает милтом жизнь своего лучшего друга. Это спасение видят миллионы людей. Милтуан перестаёт считаться вздором. Горцев и полесцев начинают уважать как хранителей мудрости. В библиотеках и магазинах требуют книги, посвящённые как милтуану, так и полесской и горской культурам. Да, такие книги были и есть в изобилии, но их никто не хотел замечать. А теперь их читают все подряд, пробуют применять милт. Как вы думаете, блюститель Запада, мир изменился или нет?
   — И таких изменений множество, — тихо сказала командор Юга. — В частности, ни один из тех, кто хотя бы мимолётно соприкоснулся с Авдеем, уже никогда не назовёт увечников источником скверны. Ведь Авдей омерзителен. На него тошнотворно смотреть. Но кто замечал обожженное лицо и покорёженную руку за его словами и свершениями?
   — Авдей уничтожит предопределение, — сказал командор Запада. — И тогда миром будет управлять поток случайностей.
   — А значит мы управлять миром не сможем никогда, — понял командор Востока. — И ареопаг этого тоже не сможет. Мир окажется предоставлен сам себе.
   — И низринется в хаос! — воскликнула командор Севера.
   — Нет, — качнул головой командор Востока. — В нём всего лишь не останется места для нас. Самовольный мир не нуждается в мироправителях.
   — Предопределение ещё не уничтожено, — сказал командор Запада. — Оно лишь на грани уничтожения. Если убрать Авдея, то всё вернётся к прежнему состоянию.
   — Вздор, — сказал гроссмейстер. — Одиночка не делает историю, и не вершит судеб мироздания. Это невозможно. Одиночке просто не хватит на это сил.
   — Да, изменить мир под силу только объединённым усилиям народных масс. Но это лишь часть правды. Писатель создаёт книгу, которая меняет ход мыслей и полярность чувств миллионов людей, и люди меняют мир, чтобы привести его к соответствию со своими мыслями и чувствами.
   — Я знаю, о каких книгах ты говоришь, блюститель Запада, — ответил гроссмейстер. — Но разговоры на темы, которым посвящены эти книги, велись на протяжении многих лет до их написания. Люди и сами искали решения проблемы. Писатели ничего нового не создали. Они всего лишь…
   — Они всего лишь облекли разговоры в законченную форму и тем самым подтолкнули болтунов к конкретным действиям. Кто знает, сколько бы ещё люди болтали без этих книг? А книги заставили людей сменить разговоры на дела.
   Командор Юга хрипло рассмеялась.
   — Мир воздействует на личность через окружающих её людей, нередко полностью меняя личность. Но и личность при желании может через своё окружение воздействовать на мир вплоть до полного его изменения.
   — Мир изменить одиночка не способен, это аксиома, — сказал командор Запада. — Зато способен зажечь в душах людей стремление к изменениям. Указать направление этих изменений, создать новый, доселе не существовавший путь. Или ещё хуже — научить людей самим создавать себе пути, сообразуясь лишь с собственной волей.