Страница:
— Немало у них здесь, видно, коней. — И добавил: — Недаром так рвался домой Менелай, когда года три или четыре назад возвращался с войны.
С точки зрения итакийца Телемаха, и Пилос был изобилен конями. И в Пилосе были дома и дворцы, куда более роскошные и величественные, нежели на его родном острове. А город, к которому они приближались теперь, был по меньшей мере раза в три больше Пилоса, и при этой мысли не только он сам, но и Писистрат с особенной остротой почувствовали свою провинциальность. Они ощущали ее не только в своей одежде, не только когда окидывали взглядом темные, запыленные спины и бока двух лучших трифильских пилосских коней и колесницу, вчера еще такую нарядную, а сегодня размалеванную кричащими деревенскими красками. Нет, они ощущали ее не только во внешних признаках: они ощущали ее в том, как они говорят, как косноязычна их речь и какие у них неуверенные, нерешительные и, на их сегодняшний взгляд, неуклюже-провинциальные ухватки. На Телемахе был пурпурный плащ — теперь ему казалось, что лучше бы плащу быть другого цвета. Красные сандалии могли бы быть поизящнее, да и сапожники в родной Итаке, а впрочем, и в Пилосе могли бы быть получше. От мыслей подобного рода сыновья героев пришли в волнение и в почтительное замешательство и перестали болтать о пустяках и нести всякий вздор. Вместо этого они повели степенную беседу, все больше о конях.
— Аргос, говорят, еще богаче конями, чем Пилос, — сказал Писистрат.
Но все это было позади. Позади было и то, что, прибыв вечером во дворец, они угодили на двойную свадьбу. Менелай выдавал свою единственную прижитую с Еленой дочь, Гермиону, замуж за Неоптолема, сына известного всему миру Ахилла (утверждали, что это был старый сговор еще времен войны, но что тут замешана и политика), и в то же время он женил своего внебрачного, рожденного от рабыни сына, унылого Мегапента: в невесты ему выбрали местную девушку, дочь горожанина, которого звали Алектор. Все это Телемах с Писистратом узнали, как только остановились у ворот города и сошли с колесницы. Они оказались среди толпы, которая, без сомнения, приняла их за запоздалых свадебных гостей; сначала их встретили приветственными кликами, а уж потом рассказали, что происходит в доме.
Все это было позади, как позади было и то, что сначала привратник, а потом некто, назвавшийся Этеоном, дворецкий или что-то в этом роде, спросил у них, что им угодно; потом он побежал в зал, немедля вернулся и пригласил их войти.
И прежде чем они сообразили, что к чему, их закружила свадебная суета; они поздоровались с хозяевами и кое с кем из гостей, их отвели в купальню, где они наскоро вымылись, а потом их усадили за стол.
Телемах жадно хватал грудью воздух, пытаясь переварить все, что с ним происходит, и переработать это в благоразумное и воспитанное поведение. Он не мог сказать: «Я Телемах, сын Одиссея, не знаете ли вы, где мой папа?» Ему следовало говорить: «О, благодарю вас, боюсь, что мы явились не совсем вовремя — нет-нет, не затрудняйте себя ради нас».
— Считайте себя нашими гостями, господа, — объявил Менелай.
Это был крупный рыхлый блондин, голубоглазый и приветливый. Царица Елена тоже была дама весьма дородная, лет этак под пятьдесят, с прямым, довольно мясистым носом, с густо набеленным лицом, черными волосами и карими глазами. Гости ели под гул и жужжание песен и здравиц, а Телемах оглядывался вокруг.
Прежде всего, пока Менелай продолжал прерванный их появлением рассказ — речь в нем шла, очевидно, о самом царе и о его супруге, — Телемах старался украдкой рассмотреть Елену. Царица была одета в белое платье с голубым поясом (пожалуй, не по возрасту), руки и пальцы унизаны браслетами и кольцами, на шее несколько цепочек и жемчужных нитей. Зал, в котором они сидели, был подходящей рамкой для ее шумной славы. Он был шагов тридцать в длину и двадцать в ширину. Еще когда Телемах только переступил медный порог и его вместе с Писистратом подвели к ней, к Женщине, бывшей причиной и целью Войны, его ослепила окружающая ее роскошь, богатство. Теперь, сидя в своем кресле перед гладко обструганным столом, уставленным яствами и напитками, он мог потихоньку разглядывать царицу. Он сидел так близко к ней, что чувствовал крепкий запах ее духов, перебивавший все другие лакедемонские запахи и ароматы. В отблеске круглого очага он мог созерцать ее набеленное лицо и пышные формы. Он сам, как и она, а также царь и Писистрат, был ярко освещен пламенем потрескивавших кедровых поленьев, а остальных гостей да отчасти и самих новобрачных скрывал полумрак мегарона. С того места, где сидел Телемах, Мегапента почти не было видно, он и дочь Алектора были просто частью заднего плана. Гермиона и Неоптолем были освещены немного ярче: Телемах уловил, что сын Ахилла, уже стяжавший столь громкую известность, принадлежит к разряду солдафонов и лицо у него грубое и, насколько можно судить, на редкость тупое. Собравшиеся походили не столько на свадебных гостей, сколько на заботливой и властной рукой подобранную публику, обрамляющую главных действующих лиц — Елену и Менелая.
Да, зал и в самом деле являл собой подходящую для царицы рамку. Пол под ногами Телемаха был выложен гладкими четырехугольными плитами, вдоль стены тянулся фриз расплавленного стекла, где на синем или черном фоне Телемах различил светлые фигуры женщин и темные, по всей вероятности красные, фигуры мужчин, которые преследуют друг друга в не имеющем конца сказании. Столы были инкрустированы слоновой костью, на них громоздилась посуда из золота и серебра, а у порога двери, через которую он вошел, стояли золотые и серебряные кратеры; все вокруг сверкало и блестело: металл и янтарь, чаши и горящие огнем кубки. Вот какой представилась в полутьме глазам Телемаха обрамляющая Елену обстановка. И он шепнул Писистрату:
— Менелай, должно быть, несметно богат. Куда ни глянь — золото, серебро, янтарь и слоновая кость! На самом… на самом Олимпе и то, наверно, не так красиво.
— Да, на широкую ногу живут, — с набитым ртом прошептал в ответ Писистрат.
Менелай обернулся к молодым людям: может, он был задет тем, что его невнимательно слушают, а может, его самого разбирало любопытство.
— Чего мы только не изведали, прежде чем снова поселиться здесь на покое, — сказал он. — Со скромным достатком, какой удалось скопить.
— Еще бы! — подтвердила Елена. — Можно сказать, полной жизнью пожили.
Они разглагольствовали уже давно. Менелай успел многое рассказать, гости в глубине зала шумно зевали, да и кое-кто из сидевших поближе тоже клевал носом — почтительно клевал носом. Свадьба уже отшумела, Телемах и Писистрат подоспели к ее окончанию. Гости стали вставать, подходили к хозяевам попрощаться. Сын рабыни Мегапент безмолвно исчез вместе с дочерью Алектора — видно было, что он не избалован церемониями: Менелай кивком простился с молодой четой, кивком проводила их и Елена. Знаменитый сын прославленного Ахилла, вставая, с грохотом отодвинул стул, зычно гаркнул: «Спокойной ночи!», взял за руку Гермиону, стыдливую и, несмотря на сходство с Еленой, несколько пришибленную, и повел новобрачную наверх в их опочивальню: на рассвете им предстояло уехать.
— А мы можем еще посидеть и поболтать, — объявил Менелай Писистрату и Телемаху, когда остальные гости разошлись. — Вы ведь у нас заночуете?
— Спасибо, если это не причинит вам больших хлопот, — учтиво ответил сын Нестора.
Раб наполнил их кубки. Елена сидела, смежив веки. У нее такое материнское выражение лица, думал Телемах. Сколько ей может быть лет? Она старше мамы. Но белится сильнее, чем мама. И она побывала в худших переделках.
А худшие ли они? — подумал он.
— Вы здесь проездом? — спросил Менелай. — Наверно, разъезжаете по торговым делам?
Писистрат уже собрался ответить, Телемах уже собрался ответить, но не тут-то было: Менелай желал витийствовать сам.
— Мне тоже довелось поездить на моем веку, — сказал он. — После Войны я скитался почти семь лет, так что я знаю, что такое странствия. Вы, конечно, поняли меня — после Трои. Я непрестанно об этом вспоминаю — вспоминаю каждый день.
Открыв глаза, Елена бросила на мужа выразительный взгляд.
— Да, такие вещи не так-то легко забываются, — сказала она.
Рабыня принесла необыкновенно красивую серебряную корзину, полную сученой пряжи, а поверх нее лежал пучок непряденой синей шерсти и золотое веретено. Быть может, Елена хотела показать, какая она домовитая хозяйка, несмотря на долгие свои похождения. Телемах не мог отделаться от чувства, что вся эта сцена затеяна Еленой для того, чтобы продемонстрировать, какие они теперь счастливые супруги и как привязаны к своему семейному очагу: тут было и желание угодить мужу, и некоторая доля хвастовства. Телемаху трудно было поверить, что несметно богатой женщине, которая только что выдала замуж дочь, женила пасынка и целый день хозяйкой восседала на свадебном пиру, не терпится взяться за прялку в такой поздний час. Но только немного позже он уловил истинный смысл ее поступка. Да, он понял его совершенно точно. Она хотела остаться, чтобы поболтать, послушать о том, что говорят вне Спарты, и, может быть, последить за речами мужа (он был не совсем трезв), в случае необходимости оправдать себя, объяснить, но при этом чтобы никто не подумал, что она осталась нести эту службу надзора — нет, она рачительная хозяйка, которая не упустит случая заняться каким-нибудь полезным делом.
— Эта корзина, — сказал, указав на нее, Менелай, — тоже имеет свою историю. Ее подарила моей жене фиванская царица Алькандра, когда мы были в Египте.
— Да, поездили мы по белу свету, — сказала Елена, берясь за шерсть и веретено. — Издалека ли вы прибыли, господа?
— Из Пилоса, — ответил Писистрат. — Из Песчаного Пилоса.
— Ах, из Пилоса, — сказал Менелай, Его светлые глаза потемнели, он с любопытством разглядывал Писистрата и в то же время несколько раз быстро покосился на жену. — Я однажды побывал там, тому уже больше двадцати лет, чтобы… чтобы уговорить Нестора отправиться со мной на Войну.
Молодые люди молча ждали.
— Мы с братом ездили также в Итаку, — продолжал Менелай. — Мы ведь прихватили с собой и Одиссея. Он сначала кобенился, притворился безумным, чтобы от нас отделаться, но под конец мы его уломали.
Молодые люди ждали.
— Я часто думаю о нем и все гадаю, жив он или сгинул навсегда, — сказал Менелай.
Глаза Телемаха наполнились слезами, побороть их он не сумел. Он почувствовал себя одиноким, беспомощным, слезы затуманили его взгляд.
— Я сын Нестора, — объявил Писистрат.
— Много было такого, о чем вспоминать не хочется, — сказал он. — Но ее, богиню, у которой я был в плену, я не хочу вычеркнуть из памяти. В ту пору я устал от войны, устал скитаться по морю — мне ведь не удавалось пристать к берегу, во всяком случае к тому берегу, куда я стремился. А у нее я провел семь лет. Она обо мне заботилась, я ни в чем не знал нужды. Я привык к ней и старался все забыть. Дело шло на лад — я забыл почти все. А потом мне пришлось пуститься в путь. И я плыл по морю семнадцать или восемнадцать суток.
— Какая романтическая история, — сказала царица Арета.
— Пожалуй, можно назвать и так.
— А почему вам пришлось уехать? — спросил царь с любопытством, в котором сквозило уже не доброжелательство, а недоверие.
— Пришлось, — ответил он. — Так было необходимо. Мне прислали весть. И в распоряжении моем оставалось совсем немного времени.
— Кто прислал весть? — спросил, подавшись вперед, царь, спросил недоверчиво, испытующе.
— А она… сильно она горевала? — спросила царица.
— Я едва решаюсь ответить, — проговорил он. — Весть прислали боги. Я в их руках.
— Как интересно! — сказала царица.
— Мне кажется, вы меня не обманываете, — сказал царь, выпрямившись на своем стуле. — Вы человек весьма занятный, один из самых занятных людей, каких я встречал на моем веку. Я вам верю, сам не знаю почему, ведь вы мне совсем незнакомы. Но я вам верю. Я готов предложить вам остаться у нас подольше, навсегда. Я готов предложить вам в жены мою дочь.
— Алкиной, что ты! — сказала царица.
— Ладно, ладно, завтра потолкуем подробнее, — сказал царь, вставая.
— Вам постелили в комнате рядом, — сказала царица, — Надеюсь, вы хорошенько выспитесь после всего, что вам пришлось пережить.
— Благодарю вас, — сказал он. — Благодарю от всей души.
Огонь в очаге почти догорел. Вошла рабыня с факелом, чтобы проводить его в комнату, где его ждала постель.
— Барышня просила передать вам сердечный привет, — шепнула рабыня.
— Кто? — изумился он.
— Барышня. Царевна Навзикая.
— Ах, она, — дружелюбно отозвался он. — Передай ей мой ответный поклон и сердечную благодарность за все ее заботы.
Сон сморил его, едва только голова коснулась подушки.
— Имеете ли вы хоть какое-нибудь представление, где он сейчас?
— Нет, — ответил Менелай, — но я часто вспоминал и говорил о нем, когда мы спорили о том, что тогда вышло. Не стану углубляться в политическую игру, предшествовавшую войне, не стану также анализировать причины, приведшие к войне против Илиона. Моему брату Агамемнону дорого пришлось за нее заплатить — как, впрочем, и всем нам. Напряженность висела в воздухе, и, когда он — сын Приама, тот, кого вскормила медведица, не хочу называть его имени [79], — явился сюда, втерся к нам в доверие, а потом похитил Елену, — напряженность разрешилась действиями. Мне это стоило семнадцати лет жизни. А Одиссей…
Писистрат громко всхлипнул.
— Мой брат Антилох не вернулся с войны. В каждой знакомой мне семье есть кто-нибудь, кто не вернулся домой с войны, — сказал сын Нестора.
— И все это, конечно, моя вина, — тихо молвила Елена; она тоже начала плакать.
— Нет, нет, вовсе нет, дорогое мое дитя, — возразил Менелай, ласково положив ладонь на ее плечо. — Я тебе много раз повторял, ты не должна так считать. Никто не виноват. Виноваты боги — если можно дойти до такой дерзости, чтобы винить богов. Никто не виноват. Так вышло. Так устроены люди. Семнадцать лет скитались мы вдали от дома, а Одиссей до сих пор не вернулся. Вообще-то говоря, мы еще дешево отделались. Подумай обо всех тех, кто не пришел с войны! И о моем брате! Нет, нет, не будем о нем говорить. Но вспомни, какие планы мы строили насчет Одиссея! У нас тут, в Лакедемоне, много земли, много городов. Иногда я мечтал, что, когда он вернется, вернется к нам, я сделаю ему поистине царский подарок.
Вытянутой рукой Менелай обвел полутемный мегарон.
— Я подарил бы ему такой же дом, как этот, — сказал он. — Такой же город, как этот. Если бы по воле Зевса Одиссей возвратился, мы оказали бы ему прием, какого никогда не удостаивался смертный. Я очистил бы один из городов и сказал бы ему: «Милости прошу, этот город твой. Бери с собой жену, сына и весь народ, живущий на твоем острове в твоем островном царстве, и поселяйся здесь». Мы часто ходили бы друг к другу в гости и вместе старели бы, пока в один прекрасный день нас не отозвали бы в царство теней…
Губы Елены дрожали, слезы проложили бороздки на набеленных щеках.
— Фу, — сказала она, — какая я плакса!
— Я-то, вообще, не очень плаксив, — заметил Писистрат, отирая глаза ладонью.
— А я вообще никогда не плачу, — охрипшим голосом заявил Телемах. — Я уверен, отец не одобрил бы…
Громадный ком скорби и обиды, скопившихся в его груди, вырвался из нее неудержимыми рыданиями.
— Знали бы вы, что творится у нас дома!
— Ну-ну-ну! — сказал Менелай. — Я понимаю. Успокойся, мой мальчик, будь уверен, мы сделаем все, что в наших силах.
Он тоже утер слезы и задумался, но, как видно, с места в карьер не мог придумать ничего дельного.
— Утро вечера мудренее, — заявил он. — А покамест, Елена, по-моему, нам следует выпить еще вина, другого сорта, самого отменного, а ты накапаешь туда несколько капель своего египетского зелья, идет? Понимаете, Елене подарили это зелье в Египте, стоит накапать несколько капель в вино, и тебе станет весело, отрадно и легко на душе — египтяне в таких делах толк знают! Свадьба позади, свадебная суматоха тоже, и мы проведем вместе славный вечерок. Закусим немного, ну и выпьем доброго вина!
Елена встала, поднялась в свою комнату и принесла оттуда маленький флакон, заткнутый пробкой; на лице ее лежал свежий слой белил. Она отдала приказание служанкам, и те принесли из кладовой кувшины с другим вином.
— Если этим средством не злоупотреблять, оно не опасно, — сказала Елена и накапала несколько капель в кратер для смешивания вина.
— Устроим после пира маленькое пиршество для узкого круга, — сказал довольный царь, потирая руки, он совершенно преобразился и был приятно возбужден.
Душа Телемаха все еще раздваивалась между надеждой и скорбью. Он отпил глоток — напиток был хорош. И почти сразу же почувствовал, как надежда начала брать верх, раздвоенность исчезла, а собственная его сила и уверенность возросли. Они съели немного мяса, выпили вина, и Менелай сказал:
— Елена, расскажи-ка о Троянском коне. Слышали вы о нем? Слышали, конечно. Это была самая хитроумная выдумка из всех, какие когда-нибудь обмозговывал смертный.
— Стало быть, это правда, насчет коня? — спросил Телемах и, подняв голову, посмотрел на Елену.
Она ему улыбнулась:
— Вокруг этого насочиняли столько небылиц, что я теперь и сама не знаю. Должны же певцы чем-то приманивать слушателей. Но, так или иначе, Одиссей побывал в стенах Трои еще до штурма — он измерил ширину ворот, а потом они построили что-то вроде лестницы, уже и не знаю, как ее назвать, я в этих делах не смыслю. Так или иначе, он пробрался ко мне во дворец. Одет он был нищим, узнать его было невозможно.
— Так или иначе, расскажи об этом, — попросил Менелай. — История в самом деле презабавная. Что там ни говори, у Войны были свои смешные стороны.
— Мое положение, сами понимаете, оказалось не из приятных, — сказала Елена. — Иной раз так трудно было не сболтнуть чего-нибудь лишнего.
— На обратном пути он прикончил по меньшей мере дюжину троянцев, — сказал Менелай. — Задал врагам жару. Словом, история презабавная. Только герой, подобный богам, может измыслить такую хитрость.
— Да, — рассеянно отозвалась Елена. — Чего только не приходит на память. Но не кажется ли вам, что уже поздно?
Она выпила; пила она очень красиво, Телемах никогда не видел никого, кто бы так красиво пил. И она умела пить. Прикрыв глаза, она впитывала в себя вино.
— Забвение — великая отрада, — произнесла она, не открывая глаз.
Она засмеялась, открыв рот; накрашенные розовой помадой губы обнажили два ряда крепких белых зубов, а в блестящих глазах вспыхивали искорки. Откинувшись на спинку кресла, она смеялась какой-то шутке Менелая. Телемах не уловил, в чем соль этой шутки, да и Писистрат, вероятно, тоже, но оба смеялись забавному звучанию слова:
— Проти-проти.
Царь подался вперед, уронив руки на подлокотники кресла, и захохотал, заквохтал. Рабыня подбросила в огонь несколько поленьев, и все засверкало новым блеском, загорелись расплавленное стекло и металл на стенах, прекрасный фриз, пороги и дверные рамы, заблестели кубки и золотистая борода Менелая; никогда еще Телемах не чувствовал себя таким счастливым.
— Проти-проти!
— И это был бог! — сквозь смех прорвалось у Менелая, и снова он захихикал, заквохтал.
Новый приступ смеха одолел и Елену, она смеялась, закинув голову так, что можно было заглянуть в вырез ее холеных ноздрей. Грудь колыхалась, глаза расширились, прославленные мясистые ляжки дрожали, она была восхитительна, все было восхитительно. И тут Менелай снова выпалил, выкрикнул:
— И звали его Проти-проти!
Они откидывались назад, наклонялись вперед и хохотали — хохотали так, что пламя колыхалось от их хохота. Пьяным Телемах себя не чувствовал, все было нормально, просто он был почему-то без меры счастлив. Никогда в своей жизни не слышал он ничего более смешного.
— Проти-проти!
Слюна пузырилась на губах Писистрата, пытавшегося произнести это слово так же уморительно, как Менелай; Телемах тоже втянулся в игру с «Проти-проти!», но застрял на первом же слоге — дальше слово рассыпалось в дробном хихиканье, он толкнул свой кубок, брызги вина разлетелись по гладко обструганной столешнице. «Про-про!» — кричала Елена, голос ее взметнулся вверх, в нем зазвучали визгливые ноты, и тут Менелай собрал все силы и медленно, с полным самообладанием произнес:
— Проти-проти, так звали бога, и это был египетский бог!
Удержаться было невозможно, они захохотали вновь, с квохтаньем, с шипеньем, две рабыни, стоявшие в дверях, захихикали тоже. Елена, на мгновение опомнившись, махнула им рукой, и они исчезли, как черные тени; дверь осторожно закрылась, но они, без сомнения, стояли за ней и подслушивали.
— Ступайте спать, девушки! — крикнула царица, с достоинством обращаясь к двери. — А теперь рассказывай, Менелай.
Она все еще задыхалась и поднесла руку к колышущейся груди, чтобы унять сердцебиение. Незабеленное пятно на лбу отливало медью. Она снова выпила, остальные последовали ее примеру.
— Мне не раз доводилось общаться с богами, — сказал Менелай. — Никуда ведь от них не денешься. Но я не стану уподобляться певцам и расписывать подробности. А что до полубогов — даже если исключить случаи сомнительные, — их я перевидал что песка морского. Этот же, повторяю, был египетский бог. И провидец, этакое информационное бюро крупного масштаба, и к тому же невероятно охоч до жертвоприношений. Он был тюлений бог, приплывший с далекого севера, из краев, где царят одни туманы, — он обосновался в море далеко на юге и сделался морским божеством, почитаемым египтянами. При этом он считался царем и государем у строителей пирамид — словом, я так до конца и не разобрался, кто же он такой. Но, повторяю, он был падок на жертвоприношения. Ну вот, а я попал в те края… на обратном пути домой.
Менелай сосредоточился на своем рассказе, собрал себя вокруг рассказа, хотел опутать его своими словами, но сам оказался захвачен, взят в плен и опутан. Менелай стал пленником собственного рассказа, а может, был тяжело ранен собственным рассказом, сражен им, словно шальной стрелой из лука. Издевательство над именем бога свидетельствовало также и о страхе, царь Спарты пытался освободиться от этого страха, удерживаясь на оболочке, на покрове, на тонкой пленке хвастовства и насмешки. Может быть, оболочка выдержит, а может, лопнет. Может, эта помесь восторга с ужасом порождена была зельем, египетскими каплями, а может, она все равно настигла бы его. Имя вызвало смех, во-первых, своим удивительным сходством с именем другого бога [80], а еще потому, что, по описанию Менелая, выходило: египетский народ среди своих богов числит вонючего северного тюленя или моржа.
Менелай сосредоточился на своем рассказе, сам сделался его средоточием, не забывая при этом оставаться на редкость радушным хозяином, принимающим сыновей тех, кем он восхищался, с кем много лет дружил и вместе воевал. Рассказ его можно истолковать как дань благодарности, как знак величайшего внимания и уважения. Не исключено, что он завел его для того, чтобы облегчить горе итакийского царевича, чтобы рассказ прозвучал оптимистическим — слишком оптимистическим — ответом на почти не сформулированный, боязливый вопрос, ответом, которому трудно было придать иную форму. И может быть, он сделал бога смешным, да и просто-напросто его выдумал для того, чтобы защитить самого себя, чтобы пророчества, которые предстояло сообщить, не были приняты слишком уж всерьез.
С точки зрения итакийца Телемаха, и Пилос был изобилен конями. И в Пилосе были дома и дворцы, куда более роскошные и величественные, нежели на его родном острове. А город, к которому они приближались теперь, был по меньшей мере раза в три больше Пилоса, и при этой мысли не только он сам, но и Писистрат с особенной остротой почувствовали свою провинциальность. Они ощущали ее не только в своей одежде, не только когда окидывали взглядом темные, запыленные спины и бока двух лучших трифильских пилосских коней и колесницу, вчера еще такую нарядную, а сегодня размалеванную кричащими деревенскими красками. Нет, они ощущали ее не только во внешних признаках: они ощущали ее в том, как они говорят, как косноязычна их речь и какие у них неуверенные, нерешительные и, на их сегодняшний взгляд, неуклюже-провинциальные ухватки. На Телемахе был пурпурный плащ — теперь ему казалось, что лучше бы плащу быть другого цвета. Красные сандалии могли бы быть поизящнее, да и сапожники в родной Итаке, а впрочем, и в Пилосе могли бы быть получше. От мыслей подобного рода сыновья героев пришли в волнение и в почтительное замешательство и перестали болтать о пустяках и нести всякий вздор. Вместо этого они повели степенную беседу, все больше о конях.
— Аргос, говорят, еще богаче конями, чем Пилос, — сказал Писистрат.
Но все это было позади. Позади было и то, что, прибыв вечером во дворец, они угодили на двойную свадьбу. Менелай выдавал свою единственную прижитую с Еленой дочь, Гермиону, замуж за Неоптолема, сына известного всему миру Ахилла (утверждали, что это был старый сговор еще времен войны, но что тут замешана и политика), и в то же время он женил своего внебрачного, рожденного от рабыни сына, унылого Мегапента: в невесты ему выбрали местную девушку, дочь горожанина, которого звали Алектор. Все это Телемах с Писистратом узнали, как только остановились у ворот города и сошли с колесницы. Они оказались среди толпы, которая, без сомнения, приняла их за запоздалых свадебных гостей; сначала их встретили приветственными кликами, а уж потом рассказали, что происходит в доме.
Все это было позади, как позади было и то, что сначала привратник, а потом некто, назвавшийся Этеоном, дворецкий или что-то в этом роде, спросил у них, что им угодно; потом он побежал в зал, немедля вернулся и пригласил их войти.
И прежде чем они сообразили, что к чему, их закружила свадебная суета; они поздоровались с хозяевами и кое с кем из гостей, их отвели в купальню, где они наскоро вымылись, а потом их усадили за стол.
Телемах жадно хватал грудью воздух, пытаясь переварить все, что с ним происходит, и переработать это в благоразумное и воспитанное поведение. Он не мог сказать: «Я Телемах, сын Одиссея, не знаете ли вы, где мой папа?» Ему следовало говорить: «О, благодарю вас, боюсь, что мы явились не совсем вовремя — нет-нет, не затрудняйте себя ради нас».
— Считайте себя нашими гостями, господа, — объявил Менелай.
Это был крупный рыхлый блондин, голубоглазый и приветливый. Царица Елена тоже была дама весьма дородная, лет этак под пятьдесят, с прямым, довольно мясистым носом, с густо набеленным лицом, черными волосами и карими глазами. Гости ели под гул и жужжание песен и здравиц, а Телемах оглядывался вокруг.
Прежде всего, пока Менелай продолжал прерванный их появлением рассказ — речь в нем шла, очевидно, о самом царе и о его супруге, — Телемах старался украдкой рассмотреть Елену. Царица была одета в белое платье с голубым поясом (пожалуй, не по возрасту), руки и пальцы унизаны браслетами и кольцами, на шее несколько цепочек и жемчужных нитей. Зал, в котором они сидели, был подходящей рамкой для ее шумной славы. Он был шагов тридцать в длину и двадцать в ширину. Еще когда Телемах только переступил медный порог и его вместе с Писистратом подвели к ней, к Женщине, бывшей причиной и целью Войны, его ослепила окружающая ее роскошь, богатство. Теперь, сидя в своем кресле перед гладко обструганным столом, уставленным яствами и напитками, он мог потихоньку разглядывать царицу. Он сидел так близко к ней, что чувствовал крепкий запах ее духов, перебивавший все другие лакедемонские запахи и ароматы. В отблеске круглого очага он мог созерцать ее набеленное лицо и пышные формы. Он сам, как и она, а также царь и Писистрат, был ярко освещен пламенем потрескивавших кедровых поленьев, а остальных гостей да отчасти и самих новобрачных скрывал полумрак мегарона. С того места, где сидел Телемах, Мегапента почти не было видно, он и дочь Алектора были просто частью заднего плана. Гермиона и Неоптолем были освещены немного ярче: Телемах уловил, что сын Ахилла, уже стяжавший столь громкую известность, принадлежит к разряду солдафонов и лицо у него грубое и, насколько можно судить, на редкость тупое. Собравшиеся походили не столько на свадебных гостей, сколько на заботливой и властной рукой подобранную публику, обрамляющую главных действующих лиц — Елену и Менелая.
Да, зал и в самом деле являл собой подходящую для царицы рамку. Пол под ногами Телемаха был выложен гладкими четырехугольными плитами, вдоль стены тянулся фриз расплавленного стекла, где на синем или черном фоне Телемах различил светлые фигуры женщин и темные, по всей вероятности красные, фигуры мужчин, которые преследуют друг друга в не имеющем конца сказании. Столы были инкрустированы слоновой костью, на них громоздилась посуда из золота и серебра, а у порога двери, через которую он вошел, стояли золотые и серебряные кратеры; все вокруг сверкало и блестело: металл и янтарь, чаши и горящие огнем кубки. Вот какой представилась в полутьме глазам Телемаха обрамляющая Елену обстановка. И он шепнул Писистрату:
— Менелай, должно быть, несметно богат. Куда ни глянь — золото, серебро, янтарь и слоновая кость! На самом… на самом Олимпе и то, наверно, не так красиво.
— Да, на широкую ногу живут, — с набитым ртом прошептал в ответ Писистрат.
Менелай обернулся к молодым людям: может, он был задет тем, что его невнимательно слушают, а может, его самого разбирало любопытство.
— Чего мы только не изведали, прежде чем снова поселиться здесь на покое, — сказал он. — Со скромным достатком, какой удалось скопить.
— Еще бы! — подтвердила Елена. — Можно сказать, полной жизнью пожили.
Они разглагольствовали уже давно. Менелай успел многое рассказать, гости в глубине зала шумно зевали, да и кое-кто из сидевших поближе тоже клевал носом — почтительно клевал носом. Свадьба уже отшумела, Телемах и Писистрат подоспели к ее окончанию. Гости стали вставать, подходили к хозяевам попрощаться. Сын рабыни Мегапент безмолвно исчез вместе с дочерью Алектора — видно было, что он не избалован церемониями: Менелай кивком простился с молодой четой, кивком проводила их и Елена. Знаменитый сын прославленного Ахилла, вставая, с грохотом отодвинул стул, зычно гаркнул: «Спокойной ночи!», взял за руку Гермиону, стыдливую и, несмотря на сходство с Еленой, несколько пришибленную, и повел новобрачную наверх в их опочивальню: на рассвете им предстояло уехать.
— А мы можем еще посидеть и поболтать, — объявил Менелай Писистрату и Телемаху, когда остальные гости разошлись. — Вы ведь у нас заночуете?
— Спасибо, если это не причинит вам больших хлопот, — учтиво ответил сын Нестора.
Раб наполнил их кубки. Елена сидела, смежив веки. У нее такое материнское выражение лица, думал Телемах. Сколько ей может быть лет? Она старше мамы. Но белится сильнее, чем мама. И она побывала в худших переделках.
А худшие ли они? — подумал он.
— Вы здесь проездом? — спросил Менелай. — Наверно, разъезжаете по торговым делам?
Писистрат уже собрался ответить, Телемах уже собрался ответить, но не тут-то было: Менелай желал витийствовать сам.
— Мне тоже довелось поездить на моем веку, — сказал он. — После Войны я скитался почти семь лет, так что я знаю, что такое странствия. Вы, конечно, поняли меня — после Трои. Я непрестанно об этом вспоминаю — вспоминаю каждый день.
Открыв глаза, Елена бросила на мужа выразительный взгляд.
— Да, такие вещи не так-то легко забываются, — сказала она.
Рабыня принесла необыкновенно красивую серебряную корзину, полную сученой пряжи, а поверх нее лежал пучок непряденой синей шерсти и золотое веретено. Быть может, Елена хотела показать, какая она домовитая хозяйка, несмотря на долгие свои похождения. Телемах не мог отделаться от чувства, что вся эта сцена затеяна Еленой для того, чтобы продемонстрировать, какие они теперь счастливые супруги и как привязаны к своему семейному очагу: тут было и желание угодить мужу, и некоторая доля хвастовства. Телемаху трудно было поверить, что несметно богатой женщине, которая только что выдала замуж дочь, женила пасынка и целый день хозяйкой восседала на свадебном пиру, не терпится взяться за прялку в такой поздний час. Но только немного позже он уловил истинный смысл ее поступка. Да, он понял его совершенно точно. Она хотела остаться, чтобы поболтать, послушать о том, что говорят вне Спарты, и, может быть, последить за речами мужа (он был не совсем трезв), в случае необходимости оправдать себя, объяснить, но при этом чтобы никто не подумал, что она осталась нести эту службу надзора — нет, она рачительная хозяйка, которая не упустит случая заняться каким-нибудь полезным делом.
— Эта корзина, — сказал, указав на нее, Менелай, — тоже имеет свою историю. Ее подарила моей жене фиванская царица Алькандра, когда мы были в Египте.
— Да, поездили мы по белу свету, — сказала Елена, берясь за шерсть и веретено. — Издалека ли вы прибыли, господа?
— Из Пилоса, — ответил Писистрат. — Из Песчаного Пилоса.
— Ах, из Пилоса, — сказал Менелай, Его светлые глаза потемнели, он с любопытством разглядывал Писистрата и в то же время несколько раз быстро покосился на жену. — Я однажды побывал там, тому уже больше двадцати лет, чтобы… чтобы уговорить Нестора отправиться со мной на Войну.
Молодые люди молча ждали.
— Мы с братом ездили также в Итаку, — продолжал Менелай. — Мы ведь прихватили с собой и Одиссея. Он сначала кобенился, притворился безумным, чтобы от нас отделаться, но под конец мы его уломали.
Молодые люди ждали.
— Я часто думаю о нем и все гадаю, жив он или сгинул навсегда, — сказал Менелай.
Глаза Телемаха наполнились слезами, побороть их он не сумел. Он почувствовал себя одиноким, беспомощным, слезы затуманили его взгляд.
— Я сын Нестора, — объявил Писистрат.
1
Арета и Алкиной ждали.— Много было такого, о чем вспоминать не хочется, — сказал он. — Но ее, богиню, у которой я был в плену, я не хочу вычеркнуть из памяти. В ту пору я устал от войны, устал скитаться по морю — мне ведь не удавалось пристать к берегу, во всяком случае к тому берегу, куда я стремился. А у нее я провел семь лет. Она обо мне заботилась, я ни в чем не знал нужды. Я привык к ней и старался все забыть. Дело шло на лад — я забыл почти все. А потом мне пришлось пуститься в путь. И я плыл по морю семнадцать или восемнадцать суток.
— Какая романтическая история, — сказала царица Арета.
— Пожалуй, можно назвать и так.
— А почему вам пришлось уехать? — спросил царь с любопытством, в котором сквозило уже не доброжелательство, а недоверие.
— Пришлось, — ответил он. — Так было необходимо. Мне прислали весть. И в распоряжении моем оставалось совсем немного времени.
— Кто прислал весть? — спросил, подавшись вперед, царь, спросил недоверчиво, испытующе.
— А она… сильно она горевала? — спросила царица.
— Я едва решаюсь ответить, — проговорил он. — Весть прислали боги. Я в их руках.
— Как интересно! — сказала царица.
— Мне кажется, вы меня не обманываете, — сказал царь, выпрямившись на своем стуле. — Вы человек весьма занятный, один из самых занятных людей, каких я встречал на моем веку. Я вам верю, сам не знаю почему, ведь вы мне совсем незнакомы. Но я вам верю. Я готов предложить вам остаться у нас подольше, навсегда. Я готов предложить вам в жены мою дочь.
— Алкиной, что ты! — сказала царица.
— Ладно, ладно, завтра потолкуем подробнее, — сказал царь, вставая.
— Вам постелили в комнате рядом, — сказала царица, — Надеюсь, вы хорошенько выспитесь после всего, что вам пришлось пережить.
— Благодарю вас, — сказал он. — Благодарю от всей души.
Огонь в очаге почти догорел. Вошла рабыня с факелом, чтобы проводить его в комнату, где его ждала постель.
— Барышня просила передать вам сердечный привет, — шепнула рабыня.
— Кто? — изумился он.
— Барышня. Царевна Навзикая.
— Ах, она, — дружелюбно отозвался он. — Передай ей мой ответный поклон и сердечную благодарность за все ее заботы.
Сон сморил его, едва только голова коснулась подушки.
2
Обнаружив, что Менелай мягкосердечен и чувствителен, Телемах воспрянул духом. Ему казалось, что между ними всеми рухнули какие-то душевные преграды, и, уже не стыдясь дрожи в голосе, он спросил:— Имеете ли вы хоть какое-нибудь представление, где он сейчас?
— Нет, — ответил Менелай, — но я часто вспоминал и говорил о нем, когда мы спорили о том, что тогда вышло. Не стану углубляться в политическую игру, предшествовавшую войне, не стану также анализировать причины, приведшие к войне против Илиона. Моему брату Агамемнону дорого пришлось за нее заплатить — как, впрочем, и всем нам. Напряженность висела в воздухе, и, когда он — сын Приама, тот, кого вскормила медведица, не хочу называть его имени [79], — явился сюда, втерся к нам в доверие, а потом похитил Елену, — напряженность разрешилась действиями. Мне это стоило семнадцати лет жизни. А Одиссей…
Писистрат громко всхлипнул.
— Мой брат Антилох не вернулся с войны. В каждой знакомой мне семье есть кто-нибудь, кто не вернулся домой с войны, — сказал сын Нестора.
— И все это, конечно, моя вина, — тихо молвила Елена; она тоже начала плакать.
— Нет, нет, вовсе нет, дорогое мое дитя, — возразил Менелай, ласково положив ладонь на ее плечо. — Я тебе много раз повторял, ты не должна так считать. Никто не виноват. Виноваты боги — если можно дойти до такой дерзости, чтобы винить богов. Никто не виноват. Так вышло. Так устроены люди. Семнадцать лет скитались мы вдали от дома, а Одиссей до сих пор не вернулся. Вообще-то говоря, мы еще дешево отделались. Подумай обо всех тех, кто не пришел с войны! И о моем брате! Нет, нет, не будем о нем говорить. Но вспомни, какие планы мы строили насчет Одиссея! У нас тут, в Лакедемоне, много земли, много городов. Иногда я мечтал, что, когда он вернется, вернется к нам, я сделаю ему поистине царский подарок.
Вытянутой рукой Менелай обвел полутемный мегарон.
— Я подарил бы ему такой же дом, как этот, — сказал он. — Такой же город, как этот. Если бы по воле Зевса Одиссей возвратился, мы оказали бы ему прием, какого никогда не удостаивался смертный. Я очистил бы один из городов и сказал бы ему: «Милости прошу, этот город твой. Бери с собой жену, сына и весь народ, живущий на твоем острове в твоем островном царстве, и поселяйся здесь». Мы часто ходили бы друг к другу в гости и вместе старели бы, пока в один прекрасный день нас не отозвали бы в царство теней…
Губы Елены дрожали, слезы проложили бороздки на набеленных щеках.
— Фу, — сказала она, — какая я плакса!
— Я-то, вообще, не очень плаксив, — заметил Писистрат, отирая глаза ладонью.
— А я вообще никогда не плачу, — охрипшим голосом заявил Телемах. — Я уверен, отец не одобрил бы…
Громадный ком скорби и обиды, скопившихся в его груди, вырвался из нее неудержимыми рыданиями.
— Знали бы вы, что творится у нас дома!
— Ну-ну-ну! — сказал Менелай. — Я понимаю. Успокойся, мой мальчик, будь уверен, мы сделаем все, что в наших силах.
Он тоже утер слезы и задумался, но, как видно, с места в карьер не мог придумать ничего дельного.
— Утро вечера мудренее, — заявил он. — А покамест, Елена, по-моему, нам следует выпить еще вина, другого сорта, самого отменного, а ты накапаешь туда несколько капель своего египетского зелья, идет? Понимаете, Елене подарили это зелье в Египте, стоит накапать несколько капель в вино, и тебе станет весело, отрадно и легко на душе — египтяне в таких делах толк знают! Свадьба позади, свадебная суматоха тоже, и мы проведем вместе славный вечерок. Закусим немного, ну и выпьем доброго вина!
Елена встала, поднялась в свою комнату и принесла оттуда маленький флакон, заткнутый пробкой; на лице ее лежал свежий слой белил. Она отдала приказание служанкам, и те принесли из кладовой кувшины с другим вином.
— Если этим средством не злоупотреблять, оно не опасно, — сказала Елена и накапала несколько капель в кратер для смешивания вина.
— Устроим после пира маленькое пиршество для узкого круга, — сказал довольный царь, потирая руки, он совершенно преобразился и был приятно возбужден.
Душа Телемаха все еще раздваивалась между надеждой и скорбью. Он отпил глоток — напиток был хорош. И почти сразу же почувствовал, как надежда начала брать верх, раздвоенность исчезла, а собственная его сила и уверенность возросли. Они съели немного мяса, выпили вина, и Менелай сказал:
— Елена, расскажи-ка о Троянском коне. Слышали вы о нем? Слышали, конечно. Это была самая хитроумная выдумка из всех, какие когда-нибудь обмозговывал смертный.
— Стало быть, это правда, насчет коня? — спросил Телемах и, подняв голову, посмотрел на Елену.
Она ему улыбнулась:
— Вокруг этого насочиняли столько небылиц, что я теперь и сама не знаю. Должны же певцы чем-то приманивать слушателей. Но, так или иначе, Одиссей побывал в стенах Трои еще до штурма — он измерил ширину ворот, а потом они построили что-то вроде лестницы, уже и не знаю, как ее назвать, я в этих делах не смыслю. Так или иначе, он пробрался ко мне во дворец. Одет он был нищим, узнать его было невозможно.
— Так или иначе, расскажи об этом, — попросил Менелай. — История в самом деле презабавная. Что там ни говори, у Войны были свои смешные стороны.
— Мое положение, сами понимаете, оказалось не из приятных, — сказала Елена. — Иной раз так трудно было не сболтнуть чего-нибудь лишнего.
— На обратном пути он прикончил по меньшей мере дюжину троянцев, — сказал Менелай. — Задал врагам жару. Словом, история презабавная. Только герой, подобный богам, может измыслить такую хитрость.
— Да, — рассеянно отозвалась Елена. — Чего только не приходит на память. Но не кажется ли вам, что уже поздно?
Она выпила; пила она очень красиво, Телемах никогда не видел никого, кто бы так красиво пил. И она умела пить. Прикрыв глаза, она впитывала в себя вино.
— Забвение — великая отрада, — произнесла она, не открывая глаз.
1
Его сон посветлел, и он погрузился в недра этого света, в облако пушистой шерсти и в запах чистой шерсти и льна, погрузился, не сопротивляясь. А сумрак над его головой уже не был сумраком усталости. Там разыгрывалось представление. И на него можно было смотреть. Он увидел какую-то фигуру, она наклонилась, схватила Астианакса за ногу и размозжила ему череп о каменную стену. Шмяк! Он увидел лицо того человека. Это не я, подумал он, это Неоптолем, сын Ахилла. Шмяк! И он подумал о том, о чем, почудилось ему во сне, он никогда прежде не думал, — он подумал о том, что детская головка на диво мягкая, ее так легко размозжить.2
Вдруг, одновременно, все четверо рассмеялись. Елена успела добавить еще несколько капель в кратер для смешивания вина, повторив, что злоупотреблять египетским снадобьем не следует, но, поскольку в последнее время они прибегают к нему очень редко, можно разок позволить себе лишнее.Она засмеялась, открыв рот; накрашенные розовой помадой губы обнажили два ряда крепких белых зубов, а в блестящих глазах вспыхивали искорки. Откинувшись на спинку кресла, она смеялась какой-то шутке Менелая. Телемах не уловил, в чем соль этой шутки, да и Писистрат, вероятно, тоже, но оба смеялись забавному звучанию слова:
— Проти-проти.
Царь подался вперед, уронив руки на подлокотники кресла, и захохотал, заквохтал. Рабыня подбросила в огонь несколько поленьев, и все засверкало новым блеском, загорелись расплавленное стекло и металл на стенах, прекрасный фриз, пороги и дверные рамы, заблестели кубки и золотистая борода Менелая; никогда еще Телемах не чувствовал себя таким счастливым.
— Проти-проти!
— И это был бог! — сквозь смех прорвалось у Менелая, и снова он захихикал, заквохтал.
Новый приступ смеха одолел и Елену, она смеялась, закинув голову так, что можно было заглянуть в вырез ее холеных ноздрей. Грудь колыхалась, глаза расширились, прославленные мясистые ляжки дрожали, она была восхитительна, все было восхитительно. И тут Менелай снова выпалил, выкрикнул:
— И звали его Проти-проти!
Они откидывались назад, наклонялись вперед и хохотали — хохотали так, что пламя колыхалось от их хохота. Пьяным Телемах себя не чувствовал, все было нормально, просто он был почему-то без меры счастлив. Никогда в своей жизни не слышал он ничего более смешного.
— Проти-проти!
Слюна пузырилась на губах Писистрата, пытавшегося произнести это слово так же уморительно, как Менелай; Телемах тоже втянулся в игру с «Проти-проти!», но застрял на первом же слоге — дальше слово рассыпалось в дробном хихиканье, он толкнул свой кубок, брызги вина разлетелись по гладко обструганной столешнице. «Про-про!» — кричала Елена, голос ее взметнулся вверх, в нем зазвучали визгливые ноты, и тут Менелай собрал все силы и медленно, с полным самообладанием произнес:
— Проти-проти, так звали бога, и это был египетский бог!
Удержаться было невозможно, они захохотали вновь, с квохтаньем, с шипеньем, две рабыни, стоявшие в дверях, захихикали тоже. Елена, на мгновение опомнившись, махнула им рукой, и они исчезли, как черные тени; дверь осторожно закрылась, но они, без сомнения, стояли за ней и подслушивали.
— Ступайте спать, девушки! — крикнула царица, с достоинством обращаясь к двери. — А теперь рассказывай, Менелай.
Она все еще задыхалась и поднесла руку к колышущейся груди, чтобы унять сердцебиение. Незабеленное пятно на лбу отливало медью. Она снова выпила, остальные последовали ее примеру.
— Мне не раз доводилось общаться с богами, — сказал Менелай. — Никуда ведь от них не денешься. Но я не стану уподобляться певцам и расписывать подробности. А что до полубогов — даже если исключить случаи сомнительные, — их я перевидал что песка морского. Этот же, повторяю, был египетский бог. И провидец, этакое информационное бюро крупного масштаба, и к тому же невероятно охоч до жертвоприношений. Он был тюлений бог, приплывший с далекого севера, из краев, где царят одни туманы, — он обосновался в море далеко на юге и сделался морским божеством, почитаемым египтянами. При этом он считался царем и государем у строителей пирамид — словом, я так до конца и не разобрался, кто же он такой. Но, повторяю, он был падок на жертвоприношения. Ну вот, а я попал в те края… на обратном пути домой.
Менелай сосредоточился на своем рассказе, собрал себя вокруг рассказа, хотел опутать его своими словами, но сам оказался захвачен, взят в плен и опутан. Менелай стал пленником собственного рассказа, а может, был тяжело ранен собственным рассказом, сражен им, словно шальной стрелой из лука. Издевательство над именем бога свидетельствовало также и о страхе, царь Спарты пытался освободиться от этого страха, удерживаясь на оболочке, на покрове, на тонкой пленке хвастовства и насмешки. Может быть, оболочка выдержит, а может, лопнет. Может, эта помесь восторга с ужасом порождена была зельем, египетскими каплями, а может, она все равно настигла бы его. Имя вызвало смех, во-первых, своим удивительным сходством с именем другого бога [80], а еще потому, что, по описанию Менелая, выходило: египетский народ среди своих богов числит вонючего северного тюленя или моржа.
Менелай сосредоточился на своем рассказе, сам сделался его средоточием, не забывая при этом оставаться на редкость радушным хозяином, принимающим сыновей тех, кем он восхищался, с кем много лет дружил и вместе воевал. Рассказ его можно истолковать как дань благодарности, как знак величайшего внимания и уважения. Не исключено, что он завел его для того, чтобы облегчить горе итакийского царевича, чтобы рассказ прозвучал оптимистическим — слишком оптимистическим — ответом на почти не сформулированный, боязливый вопрос, ответом, которому трудно было придать иную форму. И может быть, он сделал бога смешным, да и просто-напросто его выдумал для того, чтобы защитить самого себя, чтобы пророчества, которые предстояло сообщить, не были приняты слишком уж всерьез.