Страница:
И в самом деле, здесь, на острове феакийцев, Странник собрал воедино реальную действительность, грубую, жестокую реальность внешнего мира, гор и моря, растер ее в своих руках и разбросал крошевом легенд, посеял блестками мифов. Странствие его было слишком долгим, слишком много пережил он горя, наслаждений и страданий — исповедоваться в них он не желал, да и слушателям они, наверно, показались бы куда менее важными, нежели их собственные горести. Вот почему он должен был их преобразить — не в главном, а в подробностях. Многое из случившегося он должен был приписать воле богов, придать происшествиям ореол божественности, чтобы люди ему поверили. Он чувствовал свое превосходство над ними — оно держалось на том, что на долю его выпали невероятные приключения, на том, что о нем уже слагали песни и он более других познал неведомое. И он использовал свою власть, потому что нуждался в помощи феакийцев, чтобы оказаться там, где его ждало еще более неведомое. Он нуждался в их помощи, чтобы вернуться к тому, что он вытеснил из своего сознания, к тому, что ему приказывали и навязывали боги, — к своей трагической участи стать божественным орудием Справедливости, стать Палачом. Понимал он это? Да, понимал.
И он чувствовал их превосходство над собой. Он был уравнен со слепым певцом, который нуждается в ушах и в расположении своих слушателей и в куске мяса или хлеба с их стола для поддержания жизни. Берега, которые он повидал и названия которых теперь мало-помалу начали доходить до сведения человечества, — Лигурия, Тиррения, Кирнос, Сардиния, Авзония [84] — лежали так далеко за пределами вероятности, что ему приходилось преображать их, окутывать легендой и чудесами, чтобы слушатели поверили, что они — не выдумка.
Пригнувшись над деревянным, гладко обструганным столом, он придерживал искалеченными пальцами кубок, в котором плескалось сладко-медвяное и в то же время терпкое вино, и все взгляды следили за движением его рук, когда он поднимал их, чтобы указать на то, что находилось где-то за тридевять земель.
Их ожидание и вера уносили его прочь от того, что он в самом деле пережил за минувшие десять или двадцать лет, к тому, что, по их представлениям, должен был пережить воин, носящий прославленное имя. Он мог бы сказать, что пристал к вулканическим островам или к берегам, искромсанным извержениями вулканов, где мертвые или спящие кратеры глядели в небо, точно одноглазые циклопы, а живые, действующие вулканы обрушили на него и его спутников каменные глыбы. И слушатели не поверили бы ему. Но он говорил, что огнедышащие горы — это были боги с факелами в руках, а камни не вылетали из кратеров, но были брошены рукой исполинов, и слушатели готовы были верить и повторять его рассказ другим. Он говорил, что на крутом лесистом утесе на Длинном берегу обитала богиня, опоившая его корабельщиков сонным зельем и превратившая их в хрюкающих свиней, и слушателям казалось, что им открывается правда о его странствиях. И он уже не мог сказать, что ее прамнейское вино [85] было слишком крепким и более, чем какое-либо другое питье, побуждало пьяных вести себя по-свински, а таинственное растение, которое, по уверениям Рассказчика, ему подарил Гермес, чтобы охранить его от чар, было обыкновенной лебедой, которую они сами, наверное, могли бы найти в каждом дворе. Он не мот им сказать, что она содержит вещество, которое предохраняет от пьяной одури. Рассказывая о трудном плавании в проливе возле Острова Трех мысов, или, если угодно. Треугольного острова, о разбое и других постыдных делах, которые они творили на том берегу, он предпочел сказать, что они вырезали стадо самого Гелиоса, потому что жители Схерии знали, сколь велико могущество Солнца, и могли вообразить себе гнев Гелиоса. А когда он превратил поющих девушек в Сирен, феакийцы внимали ему с большей охотой, с большей готовностью затаив дыхание развесить уши, чем если бы он признался, что девушки-певицы были дочерями землевладельцев и пастухов или бедные и богатые родственницы госпожи, которую он назвал Киркой и для вящего удовольствия слушателей наделил способностью колдовать.
Он давал им то, чего они желали. С помощью слов, интонаций и жестов он боролся за то, чтобы исполнилась его собственная судьба, боролся за свое возвращение к неведомому Какая-то внутренняя спешка толкала его к цели, к которой, по сути дела, он вовсе не стремился. Ему хотелось им угодить, ему было приятно сидеть среди них, и он хотел их покорить и для этого превращал бурю, в которую тогда попал, в схватку с самим повелителем ветров Эолом и с их собственным великим богом — Посейдоном, которого Алкиной считал своим родичем.
Он рассказал о том, как на возвратном пути из Трои он и его спутники разграбили город Исмар в стране киконов. Он описал, как они разоряли город, убивая всех мужчин, способных носить оружие, а женщин и прочую добычу решили забрать с собой; но корабельщики устроили пиршество, напились допьяна и затеяли принести в жертву богам коз и быков, а киконы тем временем привели подкрепления из глубины страны. В сумерках нагрянули вдруг вражеские колесницы и пехота, битва продолжалась целый день и кончилась тем, что ахейцам пришлось бежать на своих кораблях, понеся огромные потери. Об этой битве он рассказывал неуверенно, подбирая слова, точно сам не участвовал в ней, а только слышал, а может, наблюдал со стороны, и уверял, что каждый корабль потерял шестерых: эти шестеро, помноженные на двенадцать, были убиты или пропали без вести, и каждого из них трижды окликали по имени, то есть двести шестнадцать раз выкрикнули имена семидесяти двух человек, а на самом деле все потери, может, и состояли-то в шести матросах с того корабля, где было пятьдесят два человека команды, а капитаном был он сам. Быть может, он все преувеличил для того, чтобы произвести впечатление на слушателей и показать им, сколь опасным было его плавание, если они сами этого не поймут.
Он рассказывал о лотофагах, к которым они попали после того, как буря девять суток мотала их по волнам и отнесла далеко на юг от Малеи, — о славных любителях фиников, презирающих хлеб и мясо, о сонливом и благодушном народе на южных берегах, населенных людьми с черной и коричневой кожей, где вокруг водоемов растут пальмы. Многие из его спутников хотели остаться там навсегда. Они устали от войны, устали, быть может, и от той жизни, к какой им предстояло вернуться, и ему пришлось связать их и силой тащить на корабль.
И тут в их плавание вмешалось море. Вместо того чтобы просто сказать «подул сильный ветер» или «волны оделись белой пеной», он говорил о «могучей длани Посейдона». Говорил, что их подкидывали вверх, швыряли из стороны в сторону и волокли неизвестно куда боги, по какой-то непонятной причине желавшие им зла. Их протащило вокруг самой южной оконечности родной земли (потом выяснилось, что это случилось после нападения на киконов), южнее Киферы, быть может, южнее Крита, а потом на запад, рассказывал он, мимо Острова Трех мысов, или, если угодно, Треугольного острова. Время от времени он возвращался вспять, чтобы вставить в рассказ какие-нибудь мелкие подробности. Так, после нескольких глотков вина он вспомнил, как они пытались пристать к острову Кифера, но Посейдон и Эол им помешали, и потому они оказались в стране лотофагов, где многие захотели остаться навсегда. А потом они попали в Сардское море, в Кирносское море [86], где одиннадцать кораблей были разбиты великанами, жившими на скалистом утесе на острове Сардос, — он называл их лестригонами. Великаны бросали в бухту огромные каменные глыбы, разбивая корабли в щепы, а людей выуживали огромными вилами и гарпунами и затем их пожирали; избежал гибели только он со своим кораблем и командой. Было это на краю света, в царстве Заката, куда Гелиос в своей колеснице нисходит за морской окоем.
Многое в его рассказе было неясно. Да и как могло быть иначе, если он обретался за пределами знаемого мира, там, куда имеют доступ только боги. И все же, когда он рассказывал о царстве Одноглазых, о стране Циклопов, слушатели представляли ее себе и видели Циклопа, великана с единственным круглым глазом во лбу и кривой, злобной усмешкой. Они верили ему, потому что таковы свойства искусства и законы его восприятия, заложенные в душу человека самими Зевсом и Афиной Палладой. Верили не настолько, чтобы убежать и спрятаться или держаться подальше от человека, навлекшего на себя такой страшный гнев богов, полубогов и великанов, но их пробирала дрожь, они подталкивали друг друга в бок, а те, кто стоял далеко в темном дворе, озирались по сторонам.
Им трудно было уследить за всеми поворотами его странствия. Слишком уж в разные стороны разбегались его дороги. В их ушах звучали названия островов, которые, собственно, даже и не были названиями, а просто означали, что остров небольшой, что это островок, гористый козий остров, Низира [87], или, наоборот, большой — Тринакия или Тринакрия, он говорил, что это Остров Трех мысов, или Треугольный остров, — они вольны выбирать. Они слушали рассказ об одноглазом великане Полифеме, главном Циклопе, человеконенавистнике, и думали, что имя его [88] означает Поющий, Болтливый, в имени было что-то журчащее, но потом они поняли, что речь идет о существе, вопящем в ярости, о Горном великане в далекой пещере, где он держит долгорунных коз и густошерстных овец. Перед ними вставали описываемые рассказчиком могучие дубы и сосны, они слышали, как плещут о скалистый берег волны и как шуршит и скрежещет прибрежная галька под килем судов, когда мореходы втаскивают их на берег в гавани, слышали, как льет дождь у входа в пещеру, где томятся пленники, как воет буря, слышали тяжелую поступь Опасности и вопли людей, раздавленных в могучих пальцах судьбы, их мольбы, их вздохи, а потом с радостью услышали клики торжества, когда Полифема удалось обмануть.
Он мог бы сказать: это была земля вулканов. Но тогда многие разошлись бы по домам и улеглись бы спать, а по дороге домой, на темных улицах феакийского города, говорили бы друг другу: «Ах вон оно что, вулканы. Ну и что здесь особенного? Наши мореходы бывали там и видели их извержения. Мы о них наслышаны. Это Гефест или Посейдон поворачиваются во сне с боку на бок, выплевывая камни и извергая огонь из горных и морских недр. Мы хотим услышать о подвигах, иначе чего ради стоять здесь да тратить время зря, лучше уж пойти домой скрести свиней или поиграть в шары с детьми».
И он говорил:
— Корабли наши были точно заколдованы, мы все время попадали не туда, куда плыли. Так, нас прибило к Острову Одноглазых, он лежал в глубокой бухте возле Длинного берега. Стоял туман. Мы сошли на берег Маленького островка, день у нас, как сейчас помню, выдался трудный, мы устали и приуныли. Наутро мы получше рассмотрели островок. Здесь оказалось немало диких коз, и мы отправились на охоту с луком и копьями, было у нас тогда двенадцать кораблей, каждой команде досталось по девять коз, а моей — даже десять, так что в этом отношении день прошел удачно. По другую сторону бухты лежал Остров Одноглазых, оттуда раздавался грохот и треск, и, когда они готовили себе пищу или обогревались у очага, из их пещер валил густой дым, а вечером запылал такой яркий огонь, что небо стало совсем светлым. На другой день я переправился туда на своем корабле, а остальные суда остались ждать возле Маленького островка. Я хотел получше рассмотреть Остров Одноглазых и узнать, что за народ там живет. На борту у нас было вдоволь еды и вина — такого крепкого вина я в жизни не пробовал, — к нему добавляли обычно двадцать частей воды, только тогда его можно было пить. Помню, когда мы шли на веслах через бухту, задул противный ветер, но все же мы добрались до острова. Первое, что мы увидели, был вход в пещеру, окруженную громадными соснами и дубами. Я взял с собой двенадцать человек. Сначала мы миновали что-то вроде двора, обнесенного высокой оградой. Людей видно не было, но зато вдоволь всякой снеди, а внутри, у входа, лежал огромный камень.
Странник выпил вина и задумался, но не дал молчанию затянуться настолько, чтобы они успели начать расспрашивать.
— В пещере было пропасть всякой еды, несметные ее запасы. В больших корзинах сыр и хлеб, а в загонах козлята и ягнята. Мои спутники предлагали взять все, что было в пещере, и убраться на корабль. Но я хотел увидеть того, кто обитал в пещере, я думал, что он нас одарит, ведь гостей принято одаривать. Мы развели огонь, поели, выпили вина и стали ждать. И к вечеру явился хозяин пещеры, звали его Полифем. Никогда в жизни не видел я такого великана. Мы забились в угол — не помню, говорил ли я вам, что пещера была размером с несколько домов? — и он обнаружил нас не сразу. У него было много дел: он загнал на ночь в пещеру своих овец и коз, потом уселся доить коз, сцеживая молоко в большие деревянные лохани и корыта. А потом завалил вход в пещеру громадным камнем. Да-а, и мы оказались взаперти.
Он сделал паузу и оглядел слушателей. Он еще мог изменить свой рассказ. Или не мог? Лица их светились в отблеске очага — светились ожиданием. Вместе с ним они ждали в пещере, они сидели и стояли рядом с ним, вокруг него, не только здесь, в зале Алкиноя, но и у Полифема. Он знал: если он скажет правду, ему не снести их разочарования. Он мог сказать: «Я немного приврал, в действительности мы попали на этот остров во время извержения вулкана, вокруг нас градом сыпались камни, а мы сглупили, забились в пещеру, и громадный камень рухнул и завалил выход из нее. Много часов подряд бились мы, пока нам наконец удалось его сдвинуть и выбраться наружу, мы помчались вниз по склону, сели на корабль и налегли на весла. Я потерял многих товарищей, они погибли под обвалами камней».
Но возвращаться к действительности было нельзя. Он отпил глоток вина и сказал:
— Мы сидели там и ждали, и тут он нас увидел. Он был раз в семь выше обыкновенного человека, а может, даже раз в десять, он был ростом с гору. А когда он подбросил в огонь поленьев, мы увидели, что у него только один глаз. Глаз у него был величиной с огромное блюдо и сидел посреди лба. Он как собака повел носом, а потом прорычал: «Эй, кто здесь такой?» У нас даже уши заложило от его рыка. Пришлось нам выползти вперед. «Что это за козявки? — вопросил он. — Откуда вы взялись и что вам тут надо?» «Мы ахейцы, — ответил я. — Мы — герои-воины, возвращаемся из Илиона, где мы одержали славную победу и сровняли город с землей. Но потом мы сбились с пути и теперь на коленях молим тебя оказать нам помощь во имя Зевса». «Зевса! — молвил богохульник. — Плевать мне на Зевса! Старикан мне не указ. Где вы оставили свой корабль?» Поостерегусь говорить ему правду, подумал я и сказал, что корабля у нас больше нет. «Он разбился о скалы, мы ведь потерпели крушение», — сказал я. Тогда он вскочил, схватил двух моих товарищей и, держа их за ноги, словно каких-нибудь щенят, размозжил им головы о камень — крак! — и все было кончено. Мне никогда не забыть этот ужас. Потом он разрезал их на куски и стал есть сырое мясо, а кости обгладывал и высасывал из них мозг. И мы вынуждены были на это смотреть, и надеяться нам было не на что. Бросаться на него с мечом было бессмысленно — оставалось ждать. И мы сидели в углу и ждали. Он улегся спать, захрапел, но мы и тут не решались на него напасть — это было слишком рискованно. Многие начали причитать, они думали о том, что домой им уже никогда не вернуться. Они и в самом деле не вернулись. Утром великан развел огонь, огляделся вокруг, почмокал языком и вспомнил о нас; он схватил еще двоих, размозжил им головы и сожрал самые лакомые куски. Потом выплюнул обглоданные кости, поковырял в зубах веткой, выпил две лохани козьего молока, умял несколько пригоршней мягкого овечьего сыра и стал рыгать так, что с потолка посыпались камни, а дым втянуло обратно в волоковое отверстие наверху. На нас словно столбняк нашел, мы не могли шевельнуть ни рукой, ни ногой, а только дрожали да кашляли.
Великан отвалил камень, закрывавший вход в пещеру, выпустил овец и коз, потом вышел сам, завалил отверстие снаружи громадной глыбой, а мы так и остались в пещере.
Он поразмыслил, придумал:
— Но я не из тех, кто сразу падает духом. Я обрыскал пещеру и в загоне для овец нашел дубину размером чуть ли не в целый ствол. Пока мы насыщались — я велел моим оставшимся восьми товарищам есть досыта, для подкрепления сил, — я размышлял, как нам следует действовать. И к вечеру, когда Полифем возвратился домой, все было готово. Мы заострили один конец дубины — сначала обожгли его, потом обточили ножами и мечами — и припрятали кол в углу. А потом бросили жребий — кто будет мне помогать. Полифем оттащил закрывавшую вход глыбу, впустил в пещеру овец и коз, потом заложил вход изнутри. Мы сбились в кучку в нашем углу, но он не произнес ни слова, пока не выдоил своих коз и не устроил их в загоне. Потом пробурчал что-то, и я понял, что он требует, чтобы двое из нас подошли поближе. Мы догадались, зачем он нас зовет, и, само собой, никто не хотел идти. Кто-то начал в голос стенать, жаловаться и во всем винить меня. Сами понимаете, каково мне было. И снова он схватил двоих. Брр, до конца моих дней не забыть мне этого злодейства. Когда великан нажрался, напился, нарыгался и можно было надеяться, что он уже сыт, я собрал все свое мужество и…
Он сделал паузу, стояла мертвая тишина. Многие из слушателей сидели с разинутыми ртами, другие тяжело переводили дух, в дальнем кругу в полумраке у стен и в дверном проеме блестели глаза, посверкивали застежки на поясах, люди ждали. Теперь они в моих руках, подумал он.
— Помните, я рассказывал вам о крепком вине, — сказал он. — Мы прихватили его с собой в кожаном мехе. Но я забыл упомянуть, что у нас был при себе еще большой кубок для смешивания вина. Когда Полифем насытился, я наполнил кубок почти неразбавленным вином, подошел к нему, поклонился и сказал: «После сытного ужина, наверно, не повредит глоток хорошего вина. Во время крушения мы спасли с тонущего корабля мех с вином, и вино это отменное». Он сначала пригубил, а потом опрокинул себе в глотку весь кубок, причмокнул и сказал: «Вино и в самом деле недурное. Налей-ка мне еще и скажи, как тебя зовут, тогда я сделаю тебе подарок». Я налил ему еще вина, и он осушил три кубка подряд. Видя, что он захмелел, я подошел к нему и сказал: «Меня зовут Утис, Никто, если тебе угодно знать. А какой же это подарок ты собираешься мне сделать?» «А вот какой, — ответил он, чудно подмигнув своим единственным глазом. — Подарок мой в том, что Никто будет съеден самым последним. А теперь сидите тихо, я буду спать», — объявил он.
— Негодяй! — вырвалось у кого-то в задних рядах. Рассказчик огляделся вокруг, пригубил вина, погладил бороду, потом посидел молча, разглядывая собственные руки.
— Да, можно смело сказать, что это был редкостный негодяй, — сказал он. — Я назвал бы его громадной грязной свиньей. Во сне он обмочился и обделался, его вырвало кусками мяса и вином, и все это растеклось по пещере, образуя сплошное месиво, которое дошло нам до щиколоток и просочилось наружу. Словно лава текла из кратера вулкана. Представляете, какая была вонища! Пожалуй, ничего отвратительнее мне не довелось испытать, А храпел он так громко, что все вокруг гремело, грохотало, с потолка сыпались небольшие камни, земля ходила ходуном, пепел из очага взвивался вверх, в воздухе летали искры и головешки, и я уже думал, что мы погибнем под камнями или задохнемся от дыма. Куча дерьма смешалась с кровью и костями наших погибших товарищей. Воображаете, каково нам было! И тут…
Он прикрыл глаза рукой. Он должен был подумать, сочинить конец приключения, правдоподобный на грани неправдоподобного. Теперь он их покорил, они помогут ему добраться до дому, если он не испортит рассказа глупым концом. Он покосился на Алкиноя. Царь хмурился, может, ему не понравилась грубость описания, но он был захвачен рассказом. Царица Арета потихоньку проскользнула в зал и сидела молча с выражением откровенного недоверия и опаски, она окинула быстрым взглядом собрание, а потом уставилась себе в колени. В темноте двора кто-то вздохнул. Конец должен быть более изысканным, подумал Странник. Более возвышенным, с участием богов. Правду им все равно ни за что нельзя рассказать. Тогда не получишь от них подарков, тогда они, может быть, не раскошелятся даже на то, чтобы доставить меня домой.
— Взяв кол, мы сунули его острый конец в уголья, — сказал он. — И когда конец занялся, подняли кол — подняли вчетвером, я командовал. И вонзили его в глаз циклопа, а потом несколько раз повернули в нем. Глаз зашипел, запенился слезами, запахло паленым мясом, брызги крови превратились в пар. Хорошо помню — у него вспыхнули брови. А мы отскочили в сторону и попрятались по углам.
Он опять сделал паузу, взял новый разбег.
— Представляете, как ревел великан, призывая на помощь, — продолжал Странник. — Он прыгал по пещере, он совершенно обезумел. Кол он из глаза вырвал, да так, что кровь хлынула фонтаном, и стал крушить этим колом все вокруг. Гора содрогалась, можно было подумать, что началось землетрясение, что Посейдону приснился кошмар и он повернулся во сне с боку на бок, увлекши за собой в морскую пучину одни острова и извергнув на поверхность моря другие, как это случилось, говорят, в восточном море. Само собой, все великаны, обитавшие на Острове Одноглазых, проснулись, сбежались к пещере и стали спрашивать, что случилось. «Что с тобой, Полифем? — кричали они, и голоса их были подобны обвалу. — Может, какой-то смертный сыграл с тобой злую шутку или кто-то украл твоих коз и овец?» А глупый негодяй отвечал: «Этот кто-то — Никто, меня хотел убить Никто. Это Никто сыграл со мной злую шутку, это Никто обманул меня». «Что за вздор ты несешь, — сказали они, — тебе, должно быть, просто приснился дурной сон, а ты оглушил нас своим криком». «Да я же говорю, это Никто! — ревел он. — Ко мне в пещеру пробрался Никто». «Ну хватит, — сказали они. — Ложись снова спать и перестань так вопить», — сказали они, разошлись по домам и сами легли спать.
Странник возвысил голос. Он размахивал руками, разыгрывая перед ними всю сцену в лицах. Раздался смех, в сумраке дальних рядов кто-то громко хлопнул себя по колену, а те, кто сидел в мегароне, привалились к стене или откинулись на спинку стула и засмеялись тоже, но более сдержанно, потом подняли кубки и выпили, улыбнулся царь, улыбка скользнула по лицу царицы Ареты. А из глубины темного двора кто-то крикнул:
— Вот это хитрость так хитрость!
Толпа захихикала, зашепталась, и, когда эти слова докатились до последних рядов слушателей, там снова раздался смех, восклицания, хлопки, волной покатившиеся обратно в зал:
— Он сказал Никто! Он сказал Утис. Вот здорово: Никто, Никто!!!
Он выждал, пока они успокоятся. Царь снова приготовился слушать. Взгляды их скрестились. Верил ли ему Алкиной? Во всяком случае, он хотел слушать дальше. Вокруг, в зале и за дверью, во дворе, также ждали, затаив дыхание.
Алкиной выпил вина, поставил кубок на стол.
— Но, разумеется, кончилось все благополучно?
Быть может, тут крылась ирония, вопрос был задан слишком легким тоном, просто чтобы заполнить паузу, ему недоставало царственной весомости. Медлить было нельзя, а то они вообразят, что рассказчик сам не знает, как завершить рассказ, колеблется и похож: на певца, который забыл текст собственного сочинения и ищет поддержки в старом мифе или пытается сочинить новенький. Он ответил таким же легким тоном, который царь при желании мог воспринять как насмешку рассказчика над самим собой:
— Ясное дело, в тот раз все кончилось благополучно.
Он рассказывал не спеша и почти не возвышая голоса — чтобы сковать их молчанием и обратить в слух — о том, как долго тянулась эта ночь, как Полифем метался по огромной пещере, пытаясь их найти, а они крадучись перебегали из угла в угол, отчаянно прыгали, оскальзываясь в омерзительном месиве, и о том, как они подготовили свой побег.
— Овцы у него были густошерстые — не помню, говорил я об этом или нет? — сказал он. — В этот вечер великан впустил в пещеру также и своих баранов. А наутро отвалил камень, чтобы выпустить животных, а сам уселся у входа, собираясь нас перебить, если мы попытаемся ускользнуть из пещеры вместе со стадом. Но я придумал способ похитрее. Мы нашли в пещере ивовые прутья и связали баранов по трое, а под брюхом среднего из них, опоясанный лозой, висел один из моих товарищей, зарывшись в густое баранье руно. В пещере стоял страшный шум и суета, козы блеяли, их пора было доить, но Полифему было не до них. Он решил, что составил замечательный план. По-моему, он хотел выпустить наружу всех животных, чтобы в пещере стало просторнее, а потом загнать нас в угол и прикончить. Вот он и сидел у входа, ощупывая спину каждой овцы и козы — и без толку. А мы висели себе у них под брюхом!
И он чувствовал их превосходство над собой. Он был уравнен со слепым певцом, который нуждается в ушах и в расположении своих слушателей и в куске мяса или хлеба с их стола для поддержания жизни. Берега, которые он повидал и названия которых теперь мало-помалу начали доходить до сведения человечества, — Лигурия, Тиррения, Кирнос, Сардиния, Авзония [84] — лежали так далеко за пределами вероятности, что ему приходилось преображать их, окутывать легендой и чудесами, чтобы слушатели поверили, что они — не выдумка.
Пригнувшись над деревянным, гладко обструганным столом, он придерживал искалеченными пальцами кубок, в котором плескалось сладко-медвяное и в то же время терпкое вино, и все взгляды следили за движением его рук, когда он поднимал их, чтобы указать на то, что находилось где-то за тридевять земель.
Их ожидание и вера уносили его прочь от того, что он в самом деле пережил за минувшие десять или двадцать лет, к тому, что, по их представлениям, должен был пережить воин, носящий прославленное имя. Он мог бы сказать, что пристал к вулканическим островам или к берегам, искромсанным извержениями вулканов, где мертвые или спящие кратеры глядели в небо, точно одноглазые циклопы, а живые, действующие вулканы обрушили на него и его спутников каменные глыбы. И слушатели не поверили бы ему. Но он говорил, что огнедышащие горы — это были боги с факелами в руках, а камни не вылетали из кратеров, но были брошены рукой исполинов, и слушатели готовы были верить и повторять его рассказ другим. Он говорил, что на крутом лесистом утесе на Длинном берегу обитала богиня, опоившая его корабельщиков сонным зельем и превратившая их в хрюкающих свиней, и слушателям казалось, что им открывается правда о его странствиях. И он уже не мог сказать, что ее прамнейское вино [85] было слишком крепким и более, чем какое-либо другое питье, побуждало пьяных вести себя по-свински, а таинственное растение, которое, по уверениям Рассказчика, ему подарил Гермес, чтобы охранить его от чар, было обыкновенной лебедой, которую они сами, наверное, могли бы найти в каждом дворе. Он не мот им сказать, что она содержит вещество, которое предохраняет от пьяной одури. Рассказывая о трудном плавании в проливе возле Острова Трех мысов, или, если угодно. Треугольного острова, о разбое и других постыдных делах, которые они творили на том берегу, он предпочел сказать, что они вырезали стадо самого Гелиоса, потому что жители Схерии знали, сколь велико могущество Солнца, и могли вообразить себе гнев Гелиоса. А когда он превратил поющих девушек в Сирен, феакийцы внимали ему с большей охотой, с большей готовностью затаив дыхание развесить уши, чем если бы он признался, что девушки-певицы были дочерями землевладельцев и пастухов или бедные и богатые родственницы госпожи, которую он назвал Киркой и для вящего удовольствия слушателей наделил способностью колдовать.
Он давал им то, чего они желали. С помощью слов, интонаций и жестов он боролся за то, чтобы исполнилась его собственная судьба, боролся за свое возвращение к неведомому Какая-то внутренняя спешка толкала его к цели, к которой, по сути дела, он вовсе не стремился. Ему хотелось им угодить, ему было приятно сидеть среди них, и он хотел их покорить и для этого превращал бурю, в которую тогда попал, в схватку с самим повелителем ветров Эолом и с их собственным великим богом — Посейдоном, которого Алкиной считал своим родичем.
Он рассказал о том, как на возвратном пути из Трои он и его спутники разграбили город Исмар в стране киконов. Он описал, как они разоряли город, убивая всех мужчин, способных носить оружие, а женщин и прочую добычу решили забрать с собой; но корабельщики устроили пиршество, напились допьяна и затеяли принести в жертву богам коз и быков, а киконы тем временем привели подкрепления из глубины страны. В сумерках нагрянули вдруг вражеские колесницы и пехота, битва продолжалась целый день и кончилась тем, что ахейцам пришлось бежать на своих кораблях, понеся огромные потери. Об этой битве он рассказывал неуверенно, подбирая слова, точно сам не участвовал в ней, а только слышал, а может, наблюдал со стороны, и уверял, что каждый корабль потерял шестерых: эти шестеро, помноженные на двенадцать, были убиты или пропали без вести, и каждого из них трижды окликали по имени, то есть двести шестнадцать раз выкрикнули имена семидесяти двух человек, а на самом деле все потери, может, и состояли-то в шести матросах с того корабля, где было пятьдесят два человека команды, а капитаном был он сам. Быть может, он все преувеличил для того, чтобы произвести впечатление на слушателей и показать им, сколь опасным было его плавание, если они сами этого не поймут.
Он рассказывал о лотофагах, к которым они попали после того, как буря девять суток мотала их по волнам и отнесла далеко на юг от Малеи, — о славных любителях фиников, презирающих хлеб и мясо, о сонливом и благодушном народе на южных берегах, населенных людьми с черной и коричневой кожей, где вокруг водоемов растут пальмы. Многие из его спутников хотели остаться там навсегда. Они устали от войны, устали, быть может, и от той жизни, к какой им предстояло вернуться, и ему пришлось связать их и силой тащить на корабль.
И тут в их плавание вмешалось море. Вместо того чтобы просто сказать «подул сильный ветер» или «волны оделись белой пеной», он говорил о «могучей длани Посейдона». Говорил, что их подкидывали вверх, швыряли из стороны в сторону и волокли неизвестно куда боги, по какой-то непонятной причине желавшие им зла. Их протащило вокруг самой южной оконечности родной земли (потом выяснилось, что это случилось после нападения на киконов), южнее Киферы, быть может, южнее Крита, а потом на запад, рассказывал он, мимо Острова Трех мысов, или, если угодно, Треугольного острова. Время от времени он возвращался вспять, чтобы вставить в рассказ какие-нибудь мелкие подробности. Так, после нескольких глотков вина он вспомнил, как они пытались пристать к острову Кифера, но Посейдон и Эол им помешали, и потому они оказались в стране лотофагов, где многие захотели остаться навсегда. А потом они попали в Сардское море, в Кирносское море [86], где одиннадцать кораблей были разбиты великанами, жившими на скалистом утесе на острове Сардос, — он называл их лестригонами. Великаны бросали в бухту огромные каменные глыбы, разбивая корабли в щепы, а людей выуживали огромными вилами и гарпунами и затем их пожирали; избежал гибели только он со своим кораблем и командой. Было это на краю света, в царстве Заката, куда Гелиос в своей колеснице нисходит за морской окоем.
Многое в его рассказе было неясно. Да и как могло быть иначе, если он обретался за пределами знаемого мира, там, куда имеют доступ только боги. И все же, когда он рассказывал о царстве Одноглазых, о стране Циклопов, слушатели представляли ее себе и видели Циклопа, великана с единственным круглым глазом во лбу и кривой, злобной усмешкой. Они верили ему, потому что таковы свойства искусства и законы его восприятия, заложенные в душу человека самими Зевсом и Афиной Палладой. Верили не настолько, чтобы убежать и спрятаться или держаться подальше от человека, навлекшего на себя такой страшный гнев богов, полубогов и великанов, но их пробирала дрожь, они подталкивали друг друга в бок, а те, кто стоял далеко в темном дворе, озирались по сторонам.
Им трудно было уследить за всеми поворотами его странствия. Слишком уж в разные стороны разбегались его дороги. В их ушах звучали названия островов, которые, собственно, даже и не были названиями, а просто означали, что остров небольшой, что это островок, гористый козий остров, Низира [87], или, наоборот, большой — Тринакия или Тринакрия, он говорил, что это Остров Трех мысов, или Треугольный остров, — они вольны выбирать. Они слушали рассказ об одноглазом великане Полифеме, главном Циклопе, человеконенавистнике, и думали, что имя его [88] означает Поющий, Болтливый, в имени было что-то журчащее, но потом они поняли, что речь идет о существе, вопящем в ярости, о Горном великане в далекой пещере, где он держит долгорунных коз и густошерстных овец. Перед ними вставали описываемые рассказчиком могучие дубы и сосны, они слышали, как плещут о скалистый берег волны и как шуршит и скрежещет прибрежная галька под килем судов, когда мореходы втаскивают их на берег в гавани, слышали, как льет дождь у входа в пещеру, где томятся пленники, как воет буря, слышали тяжелую поступь Опасности и вопли людей, раздавленных в могучих пальцах судьбы, их мольбы, их вздохи, а потом с радостью услышали клики торжества, когда Полифема удалось обмануть.
Он мог бы сказать: это была земля вулканов. Но тогда многие разошлись бы по домам и улеглись бы спать, а по дороге домой, на темных улицах феакийского города, говорили бы друг другу: «Ах вон оно что, вулканы. Ну и что здесь особенного? Наши мореходы бывали там и видели их извержения. Мы о них наслышаны. Это Гефест или Посейдон поворачиваются во сне с боку на бок, выплевывая камни и извергая огонь из горных и морских недр. Мы хотим услышать о подвигах, иначе чего ради стоять здесь да тратить время зря, лучше уж пойти домой скрести свиней или поиграть в шары с детьми».
И он говорил:
— Корабли наши были точно заколдованы, мы все время попадали не туда, куда плыли. Так, нас прибило к Острову Одноглазых, он лежал в глубокой бухте возле Длинного берега. Стоял туман. Мы сошли на берег Маленького островка, день у нас, как сейчас помню, выдался трудный, мы устали и приуныли. Наутро мы получше рассмотрели островок. Здесь оказалось немало диких коз, и мы отправились на охоту с луком и копьями, было у нас тогда двенадцать кораблей, каждой команде досталось по девять коз, а моей — даже десять, так что в этом отношении день прошел удачно. По другую сторону бухты лежал Остров Одноглазых, оттуда раздавался грохот и треск, и, когда они готовили себе пищу или обогревались у очага, из их пещер валил густой дым, а вечером запылал такой яркий огонь, что небо стало совсем светлым. На другой день я переправился туда на своем корабле, а остальные суда остались ждать возле Маленького островка. Я хотел получше рассмотреть Остров Одноглазых и узнать, что за народ там живет. На борту у нас было вдоволь еды и вина — такого крепкого вина я в жизни не пробовал, — к нему добавляли обычно двадцать частей воды, только тогда его можно было пить. Помню, когда мы шли на веслах через бухту, задул противный ветер, но все же мы добрались до острова. Первое, что мы увидели, был вход в пещеру, окруженную громадными соснами и дубами. Я взял с собой двенадцать человек. Сначала мы миновали что-то вроде двора, обнесенного высокой оградой. Людей видно не было, но зато вдоволь всякой снеди, а внутри, у входа, лежал огромный камень.
Странник выпил вина и задумался, но не дал молчанию затянуться настолько, чтобы они успели начать расспрашивать.
— В пещере было пропасть всякой еды, несметные ее запасы. В больших корзинах сыр и хлеб, а в загонах козлята и ягнята. Мои спутники предлагали взять все, что было в пещере, и убраться на корабль. Но я хотел увидеть того, кто обитал в пещере, я думал, что он нас одарит, ведь гостей принято одаривать. Мы развели огонь, поели, выпили вина и стали ждать. И к вечеру явился хозяин пещеры, звали его Полифем. Никогда в жизни не видел я такого великана. Мы забились в угол — не помню, говорил ли я вам, что пещера была размером с несколько домов? — и он обнаружил нас не сразу. У него было много дел: он загнал на ночь в пещеру своих овец и коз, потом уселся доить коз, сцеживая молоко в большие деревянные лохани и корыта. А потом завалил вход в пещеру громадным камнем. Да-а, и мы оказались взаперти.
Он сделал паузу и оглядел слушателей. Он еще мог изменить свой рассказ. Или не мог? Лица их светились в отблеске очага — светились ожиданием. Вместе с ним они ждали в пещере, они сидели и стояли рядом с ним, вокруг него, не только здесь, в зале Алкиноя, но и у Полифема. Он знал: если он скажет правду, ему не снести их разочарования. Он мог сказать: «Я немного приврал, в действительности мы попали на этот остров во время извержения вулкана, вокруг нас градом сыпались камни, а мы сглупили, забились в пещеру, и громадный камень рухнул и завалил выход из нее. Много часов подряд бились мы, пока нам наконец удалось его сдвинуть и выбраться наружу, мы помчались вниз по склону, сели на корабль и налегли на весла. Я потерял многих товарищей, они погибли под обвалами камней».
Но возвращаться к действительности было нельзя. Он отпил глоток вина и сказал:
— Мы сидели там и ждали, и тут он нас увидел. Он был раз в семь выше обыкновенного человека, а может, даже раз в десять, он был ростом с гору. А когда он подбросил в огонь поленьев, мы увидели, что у него только один глаз. Глаз у него был величиной с огромное блюдо и сидел посреди лба. Он как собака повел носом, а потом прорычал: «Эй, кто здесь такой?» У нас даже уши заложило от его рыка. Пришлось нам выползти вперед. «Что это за козявки? — вопросил он. — Откуда вы взялись и что вам тут надо?» «Мы ахейцы, — ответил я. — Мы — герои-воины, возвращаемся из Илиона, где мы одержали славную победу и сровняли город с землей. Но потом мы сбились с пути и теперь на коленях молим тебя оказать нам помощь во имя Зевса». «Зевса! — молвил богохульник. — Плевать мне на Зевса! Старикан мне не указ. Где вы оставили свой корабль?» Поостерегусь говорить ему правду, подумал я и сказал, что корабля у нас больше нет. «Он разбился о скалы, мы ведь потерпели крушение», — сказал я. Тогда он вскочил, схватил двух моих товарищей и, держа их за ноги, словно каких-нибудь щенят, размозжил им головы о камень — крак! — и все было кончено. Мне никогда не забыть этот ужас. Потом он разрезал их на куски и стал есть сырое мясо, а кости обгладывал и высасывал из них мозг. И мы вынуждены были на это смотреть, и надеяться нам было не на что. Бросаться на него с мечом было бессмысленно — оставалось ждать. И мы сидели в углу и ждали. Он улегся спать, захрапел, но мы и тут не решались на него напасть — это было слишком рискованно. Многие начали причитать, они думали о том, что домой им уже никогда не вернуться. Они и в самом деле не вернулись. Утром великан развел огонь, огляделся вокруг, почмокал языком и вспомнил о нас; он схватил еще двоих, размозжил им головы и сожрал самые лакомые куски. Потом выплюнул обглоданные кости, поковырял в зубах веткой, выпил две лохани козьего молока, умял несколько пригоршней мягкого овечьего сыра и стал рыгать так, что с потолка посыпались камни, а дым втянуло обратно в волоковое отверстие наверху. На нас словно столбняк нашел, мы не могли шевельнуть ни рукой, ни ногой, а только дрожали да кашляли.
Великан отвалил камень, закрывавший вход в пещеру, выпустил овец и коз, потом вышел сам, завалил отверстие снаружи громадной глыбой, а мы так и остались в пещере.
Он поразмыслил, придумал:
— Но я не из тех, кто сразу падает духом. Я обрыскал пещеру и в загоне для овец нашел дубину размером чуть ли не в целый ствол. Пока мы насыщались — я велел моим оставшимся восьми товарищам есть досыта, для подкрепления сил, — я размышлял, как нам следует действовать. И к вечеру, когда Полифем возвратился домой, все было готово. Мы заострили один конец дубины — сначала обожгли его, потом обточили ножами и мечами — и припрятали кол в углу. А потом бросили жребий — кто будет мне помогать. Полифем оттащил закрывавшую вход глыбу, впустил в пещеру овец и коз, потом заложил вход изнутри. Мы сбились в кучку в нашем углу, но он не произнес ни слова, пока не выдоил своих коз и не устроил их в загоне. Потом пробурчал что-то, и я понял, что он требует, чтобы двое из нас подошли поближе. Мы догадались, зачем он нас зовет, и, само собой, никто не хотел идти. Кто-то начал в голос стенать, жаловаться и во всем винить меня. Сами понимаете, каково мне было. И снова он схватил двоих. Брр, до конца моих дней не забыть мне этого злодейства. Когда великан нажрался, напился, нарыгался и можно было надеяться, что он уже сыт, я собрал все свое мужество и…
Он сделал паузу, стояла мертвая тишина. Многие из слушателей сидели с разинутыми ртами, другие тяжело переводили дух, в дальнем кругу в полумраке у стен и в дверном проеме блестели глаза, посверкивали застежки на поясах, люди ждали. Теперь они в моих руках, подумал он.
— Помните, я рассказывал вам о крепком вине, — сказал он. — Мы прихватили его с собой в кожаном мехе. Но я забыл упомянуть, что у нас был при себе еще большой кубок для смешивания вина. Когда Полифем насытился, я наполнил кубок почти неразбавленным вином, подошел к нему, поклонился и сказал: «После сытного ужина, наверно, не повредит глоток хорошего вина. Во время крушения мы спасли с тонущего корабля мех с вином, и вино это отменное». Он сначала пригубил, а потом опрокинул себе в глотку весь кубок, причмокнул и сказал: «Вино и в самом деле недурное. Налей-ка мне еще и скажи, как тебя зовут, тогда я сделаю тебе подарок». Я налил ему еще вина, и он осушил три кубка подряд. Видя, что он захмелел, я подошел к нему и сказал: «Меня зовут Утис, Никто, если тебе угодно знать. А какой же это подарок ты собираешься мне сделать?» «А вот какой, — ответил он, чудно подмигнув своим единственным глазом. — Подарок мой в том, что Никто будет съеден самым последним. А теперь сидите тихо, я буду спать», — объявил он.
— Негодяй! — вырвалось у кого-то в задних рядах. Рассказчик огляделся вокруг, пригубил вина, погладил бороду, потом посидел молча, разглядывая собственные руки.
— Да, можно смело сказать, что это был редкостный негодяй, — сказал он. — Я назвал бы его громадной грязной свиньей. Во сне он обмочился и обделался, его вырвало кусками мяса и вином, и все это растеклось по пещере, образуя сплошное месиво, которое дошло нам до щиколоток и просочилось наружу. Словно лава текла из кратера вулкана. Представляете, какая была вонища! Пожалуй, ничего отвратительнее мне не довелось испытать, А храпел он так громко, что все вокруг гремело, грохотало, с потолка сыпались небольшие камни, земля ходила ходуном, пепел из очага взвивался вверх, в воздухе летали искры и головешки, и я уже думал, что мы погибнем под камнями или задохнемся от дыма. Куча дерьма смешалась с кровью и костями наших погибших товарищей. Воображаете, каково нам было! И тут…
Он прикрыл глаза рукой. Он должен был подумать, сочинить конец приключения, правдоподобный на грани неправдоподобного. Теперь он их покорил, они помогут ему добраться до дому, если он не испортит рассказа глупым концом. Он покосился на Алкиноя. Царь хмурился, может, ему не понравилась грубость описания, но он был захвачен рассказом. Царица Арета потихоньку проскользнула в зал и сидела молча с выражением откровенного недоверия и опаски, она окинула быстрым взглядом собрание, а потом уставилась себе в колени. В темноте двора кто-то вздохнул. Конец должен быть более изысканным, подумал Странник. Более возвышенным, с участием богов. Правду им все равно ни за что нельзя рассказать. Тогда не получишь от них подарков, тогда они, может быть, не раскошелятся даже на то, чтобы доставить меня домой.
— Взяв кол, мы сунули его острый конец в уголья, — сказал он. — И когда конец занялся, подняли кол — подняли вчетвером, я командовал. И вонзили его в глаз циклопа, а потом несколько раз повернули в нем. Глаз зашипел, запенился слезами, запахло паленым мясом, брызги крови превратились в пар. Хорошо помню — у него вспыхнули брови. А мы отскочили в сторону и попрятались по углам.
Он опять сделал паузу, взял новый разбег.
— Представляете, как ревел великан, призывая на помощь, — продолжал Странник. — Он прыгал по пещере, он совершенно обезумел. Кол он из глаза вырвал, да так, что кровь хлынула фонтаном, и стал крушить этим колом все вокруг. Гора содрогалась, можно было подумать, что началось землетрясение, что Посейдону приснился кошмар и он повернулся во сне с боку на бок, увлекши за собой в морскую пучину одни острова и извергнув на поверхность моря другие, как это случилось, говорят, в восточном море. Само собой, все великаны, обитавшие на Острове Одноглазых, проснулись, сбежались к пещере и стали спрашивать, что случилось. «Что с тобой, Полифем? — кричали они, и голоса их были подобны обвалу. — Может, какой-то смертный сыграл с тобой злую шутку или кто-то украл твоих коз и овец?» А глупый негодяй отвечал: «Этот кто-то — Никто, меня хотел убить Никто. Это Никто сыграл со мной злую шутку, это Никто обманул меня». «Что за вздор ты несешь, — сказали они, — тебе, должно быть, просто приснился дурной сон, а ты оглушил нас своим криком». «Да я же говорю, это Никто! — ревел он. — Ко мне в пещеру пробрался Никто». «Ну хватит, — сказали они. — Ложись снова спать и перестань так вопить», — сказали они, разошлись по домам и сами легли спать.
Странник возвысил голос. Он размахивал руками, разыгрывая перед ними всю сцену в лицах. Раздался смех, в сумраке дальних рядов кто-то громко хлопнул себя по колену, а те, кто сидел в мегароне, привалились к стене или откинулись на спинку стула и засмеялись тоже, но более сдержанно, потом подняли кубки и выпили, улыбнулся царь, улыбка скользнула по лицу царицы Ареты. А из глубины темного двора кто-то крикнул:
— Вот это хитрость так хитрость!
Толпа захихикала, зашепталась, и, когда эти слова докатились до последних рядов слушателей, там снова раздался смех, восклицания, хлопки, волной покатившиеся обратно в зал:
— Он сказал Никто! Он сказал Утис. Вот здорово: Никто, Никто!!!
Он выждал, пока они успокоятся. Царь снова приготовился слушать. Взгляды их скрестились. Верил ли ему Алкиной? Во всяком случае, он хотел слушать дальше. Вокруг, в зале и за дверью, во дворе, также ждали, затаив дыхание.
Алкиной выпил вина, поставил кубок на стол.
— Но, разумеется, кончилось все благополучно?
Быть может, тут крылась ирония, вопрос был задан слишком легким тоном, просто чтобы заполнить паузу, ему недоставало царственной весомости. Медлить было нельзя, а то они вообразят, что рассказчик сам не знает, как завершить рассказ, колеблется и похож: на певца, который забыл текст собственного сочинения и ищет поддержки в старом мифе или пытается сочинить новенький. Он ответил таким же легким тоном, который царь при желании мог воспринять как насмешку рассказчика над самим собой:
— Ясное дело, в тот раз все кончилось благополучно.
Он рассказывал не спеша и почти не возвышая голоса — чтобы сковать их молчанием и обратить в слух — о том, как долго тянулась эта ночь, как Полифем метался по огромной пещере, пытаясь их найти, а они крадучись перебегали из угла в угол, отчаянно прыгали, оскальзываясь в омерзительном месиве, и о том, как они подготовили свой побег.
— Овцы у него были густошерстые — не помню, говорил я об этом или нет? — сказал он. — В этот вечер великан впустил в пещеру также и своих баранов. А наутро отвалил камень, чтобы выпустить животных, а сам уселся у входа, собираясь нас перебить, если мы попытаемся ускользнуть из пещеры вместе со стадом. Но я придумал способ похитрее. Мы нашли в пещере ивовые прутья и связали баранов по трое, а под брюхом среднего из них, опоясанный лозой, висел один из моих товарищей, зарывшись в густое баранье руно. В пещере стоял страшный шум и суета, козы блеяли, их пора было доить, но Полифему было не до них. Он решил, что составил замечательный план. По-моему, он хотел выпустить наружу всех животных, чтобы в пещере стало просторнее, а потом загнать нас в угол и прикончить. Вот он и сидел у входа, ощупывая спину каждой овцы и козы — и без толку. А мы висели себе у них под брюхом!