Страница:
Он искал еще слов.
— И я догадался, что это все рабы, жившие когда-то на земле, — сказал он.
И тут же понял, что совершил промах: он прочел это по лицу Алкиноя. Во дворе оживленно затопали, стали прокашливаться, перешептываться, зловещая атмосфера преисподней сразу нарушилась.
— Разве в Аиде есть рабы? — высоко вздернул брови Алкиной. — Разве рабы попадают в Аид? Никогда такого не слышал! Я лично всегда считал, что рабов зарывают в землю и они там и остаются. Я думал, только выдающиеся смертные попадают в Аид. А рабы не принадлежат к числу достойных покойников, к числу настоящих покойников, это просто мертвые рабы, разве не так? Что им делать в Аиде?
Рассказ подвергся столь явной критике, что надо было внести в него поправки, и Странник стал выкручиваться.
— Они попадают в Аид, — сказал он, — некоторые из них, но, конечно, не все. Неверные, ленивые, негодные рабы со всего света попадают туда и терпят там самые жестокие мучения. И вот они первыми вырвались вперед и хотели испить приготовленной мною жертвенной крови, но я, само собой, поставил их на место и мечом отогнал прочь. Конечно, рабы никогда или почти никогда не упоминаются ни в песнях, ни в хрониках, они не появляются даже в сновидениях, или, во всяком случае, очень редко, но здесь они оказались. Впрочем, повторяю, они и в Аиде играли, понятное дело, самую ничтожную роль.
Он заметил, что Алкиной бросил взгляд в сторону темного дверного проема, в сторону тех, кто слушал в темноте, в сторону той разношерстной публики, что собралась во дворе.
— Это были дурные рабы, те, что бунтовали против своих законных владельцев, — объяснил Рассказчик. — Они были родом из дальних стран на юге и востоке, это не были ахейские рабы, и они были приговорены к тому, чтобы вечно терпеть поражение, они терпели поражение каждый день, их истязали бичом и морили голодом в Аиде. Они же оскорбили богов, — сказал он. — И они были просто-напросто туманом. Вонючим дымным облаком, которое выбивается из земли.
Так он разделался с рабами в рассказе, но в нем самом давняя мысль засела крепко, отделаться от нее он не мог. Она пришла ему в голову однажды после падения Трои. И мысль была вот какая: рабы, составлявшие пехоту, и те, что правили колесницами, погибали наравне с героями. Вернее, погибали чаще. Их было так легко убивать.
— Собственно говоря, можно считать, что рабов в Аиде нет, — продолжал он. — Правда, тени, туман, поваливший мне навстречу, состоял из рабов, превращенных в туман, но, весьма возможно, это потому, что многие выдающиеся покойники захватили с собой в Аид своих слуг. Впрочем, в точности я утверждать не берусь.
Он решил преподнести им Царство Теней в привычном для них облике и потому стал придерживаться легенд.
— Я, конечно, не видел ничего из того, что происходит в глубине, но кое о чем догадался, слыша вздохи и стенания. Я представил себе, как Сизиф катит в гору свой камень, обливаясь потом, с ногами в крови, — катит его к вершине, а камень снова срывается вниз, и мне казалось, что я воочию вижу, как Тантал с пересохшими губами, мучимый такой жаждой, какой не испытывал еще никто из смертных, стоит по горло в чистом озере — представляете, свежая холодная питьевая вода в знойный летний день! — сказал он и поднял свой кубок, и многие повторили его движение. — Но стоит ему приблизить к поверхности воды свои растрескавшиеся губы, и вода опускается, он наклоняется ниже, но вода еще быстрее убегает от него, он падает на колени, он ложится на живот на дно ямы, но вода ушла в землю, и губы его касаются сухой глины, растрескавшейся, как они сами. А когда он хочет дотянуться до плодов, которые висят над его головой, или протянуть руку к блюдам с жарким, стоящим с ним рядом, то они взмывают ввысь или ускользают в сторону, едва он коснется их кончиками пальцев.
Во дворе так громко сглотнули слюну, что было слышно в зале, на столах зазвенели кубки. Алкиной поставил на стол бокал, глаза царя повеселели, и он сказал:
— Да, вот это настоящий Аид!
Странник попал в точку, он их убедил.
— Слишком долго рассказывать о том, что я вообразил и, можно сказать, почти что видел у Спуска в Аид, — продолжал Странник, — все, с чем рядом я оказался и что мог себе нарисовать.
Он ощупью пробивался к легендам, насколько способен был вспомнить их в эти минуты крайней усталости. Он выхватывал из него героев Войны и некоторых полубогов, поодиночке и группами, выпускал их из провала, приближал к луже крови и одним позволял из нее напиться, а другим не позволял. Дело снова пошло на лад. Назвать Геракла он не решился, но зато вывел на сцену Агамемнона (царь Микен по-прежнему был популярным героем песен, к нему всегда можно было прибегнуть в случае необходимости), Аякса и Ахилла и, кстати, рассказал, как Ахилл признался ему, что предпочел бы быть пастухом на земле, на ее поверхности, чем знатным вождем и полубогом в Царстве Мертвых. Он выводил еще и других, без всякого порядка, в той последовательности, в какой они всплывали в его памяти, тем самым способствуя живости и разнообразию рассказа. Слушатели были напуганы, но захвачены, они были в его власти, как в его власти был Аид, который он покорил силой слова. Наконец окольными путями он добрался до того, о ком совсем было забыл, — до Тиресия.
Он понимал, что из тени фиванского старца должен извлечь что-то практически полезное. Он вспомнил, что ему приснилось на плоту, и преобразовал этот сон в полезном для себя смысле.
— Я пообещал теням, вернувшись домой, принести им в жертву мою лучшую яловую телку, а Тиресию дал слово, что он один получит от меня целую овцу, если согласится предсказать мне будущее. И он предсказал все, что со мной потом случилось, и предупредил меня, что мне будет трудно умилостивить разгневавшегося на меня Посейдона. Он наказал мне ни в коем случае не трогать стадо Гелиоса на Острове Трех мысов, который правильней было бы назвать Треугольным островом, а потом объявил, что меня забросит еще в другие страны, но все мои люди погибнут в пути, а я попаду к нимфе Калипсо. И еще он предсказал, что в конце концов я окажусь здесь и это будет мой последний привал по дороге к дому.
Он помолчал, подумал. В его снах и речи не было об острове феакийцев, но он продолжал добиваться своей выгоды.
— Тиресий предрек, что вы примете меня с большим радушием, что я проведу вечер в гостях у вашего царя и вы снарядите крепкий корабль, чтобы доставить меня домой, и еще он сказал, что вы люди тароватые и обычно щедро одариваете своих гостей.
Он выпил и снова погрузился в раздумье. Алкиной погладил бороду, глядя в стол. Вельможи уставились в свои кубки. Арета бесшумно поднялась и тихо вышла из зала. Он услышал, как ее сандалии застучали по коридору, потом она окликнула дочь — ах да, точно, ее зовут Навзикая! — и приказала принести факел. Кто-то побежал по лестнице. Вошел раб, запалил от огня лучину и вышел, прикрывая пламя ладонью.
— Я и вправду собираюсь сделать тебе подарки, — сказал Алкиной, подняв глаза от стола. — Я хочу подарить тебе два своих лучших кубка и кратер. Не считая всего остального. Упоминал Тиресий о кубке?
— Нет, он в подробности не входил.
— Твой рассказ правдив и достоверен, — сказал царь. — Не считая, конечно, того, что ты говорил насчет рабов в Аиде.
— Так ведь это в основном был туман, — возразил Странник.
Он чувствовал, что должен еще поговорить о смерти. Они были напуганы, может быть, опечалены, но смертью еще не пресытились — ведь это была не их смерть. Он вспомнил, что ему приснилось на плоту.
— Я узнал и о своей собственной смерти, — сказал он. — В море она меня не настигнет. Но однажды, взвалив на плечо корабельное весло, я пойду в глубь Большой земли и встречу людей, ничего не знающих ни о войне, ни о море, и они решат, что я несу на плече лопату. Вот тогда я должен принести жертву Посейдону, мы с ним примиримся, а я стану…
Он едва не сказал: счастливым.
— А я умру в относительном покое. И, судя по всему, в глубокой старости.
Они затаили дыхание.
— Быть может, я стану человеком новой породы, — сказал он.
— В каком смысле? — спросил Алкиной.
— Не знаю, это не совсем ясно, — ответил он.
Он услышал голос царицы, в котором звучали сердитые нотки, и тихие, мягкие ответы девушки. Арета вернулась, молча села на свое место, вопросительно глядя на мужа. Теперь ее набеленное лицо потемнело. В дверях, ведших во внутренние покои, стояла дочь.
— А что еще он сказал? — спросил Алкиной.
— Ничего. Он скрылся под землей. И тут я ушел, потому что спрашивать было больше не о чем.
— Так-так.
— А потом я пошел назад берегом реки, у корабля нашел своих товарищей, и мы вернулись обратно к Кирке.
— К Кирке?
И тут он вспомнил свой прежний план.
— Да, я забыл рассказать о том, что первым во вратах Аида появился Эльпенор, тот, что забрался на крышу и раскроил себе череп. Мы ведь оставили его без погребения, и теперь его тень просила, чтобы мы вернулись к Кирке и предали его земле. Так мы и сделали, а потом…
И наконец, уже поздней ночью он рассказал о священном стаде Бога Солнца, о рыжих коровах и быках, о бело-рунных и черных овцах, о том, как взбунтовались его спутники-герои и как они погибли. Он не употребил слова «бунт» — он сказал, что они были голодны.
Но к этому времени было уже так поздно, что толпа слушателей все-таки поредела. Многие ушли домой — они еле волочили ноги, в ушах у них звенело. Часть знатных гостей дремала за столом, кое-кто из менее важных заснул на пороге или на полу у стены. Некоторые спали во дворе, слышно было, как они храпят; иногда кто-то из вельмож сонно клевал носом на своем почетном месте, но тут же, встрепенувшись, поднимал мутный взгляд. Алкиной иногда опускал веки, но лицо его ни разу не приобрело сонного выражения, он просто освежал глаза темнотой, продолжая при этом слушать. Арета ненадолго вздремнула, но под конец сна у нее не было ни в одном глазу, а когда он, сам стараясь подавить зевоту, которая пыталась вторгнуться в его рассказ, повернулся к двери во внутренние покои, он увидел Навзикаю: сидя на пороге, она смотрела на него так пристально, как никто из собравшихся. Ее сияющие глаза были полны ожидания.
Он рассказывал о том, как его товарищи, герои, плыли, боролись и терпели лишения в течение многих месяцев, а может, даже в течение трех лет, ради того, чтобы вернуться домой к своим женам, детям, родителям, к своим стадам и клочкам земли; как они, нагруженные, даже перегруженные славой, с именами, уже навечно запечатленными в песнях, с натруженными до мозолей и трещин, но пустыми руками, нередко с пустыми желудками и взглядом, рвались к недостижимому миру и счастью. Никогда не пришлось им увидеть богатый пшеницей Дулихий, утесистый Зам или лесистый Закинф или Итаку, бывшую для них пупом земли.
В этой, самой последней, части своего рассказа он не старался уже следовать какому-то определенному плану, потешать или пугать своих слушателей. Слова лились из него, как вода из ванны, если вытащить затычку, или как из амфоры льется густое темное неразбавленное вино. Он уже не шутил с богами, не оскорблял их, но и не пресмыкался перед ними. Он отодвинул их в сторону как нечто несущественное, и последним из них был Гелиос. Он предоставил разъяренному богу покарать мореходов, забивших и съевших его быков, и сделал он это, чтобы мораль пришлась по душе Алкиною. И больше о богах не упоминал. Судьба его спутников определилась. Он не долго рассуждал о них, не порицал своих товарищей слишком строго, он просто сказал: такова была их судьба. Такова была воля Посейдона, Зевса и Гелиоса — люди погибли. Он сказал:
— Поднялась буря. Нас снова отнесло в водоворот. Между Треугольным островом, или, если угодно, Островом Трех мысов, и Большой землей наше судно перевернулось. Спасся я один. Остальные утонули. Девять суток мчало меня на запад, на самый край земли к стране Гесперид, за пределы страны Гесперид, во владения Атланта, к испанским землям. На десятые сутки меня выбросило на сушу на остров Огигию, где жила нимфа Калипсо. Но о ней я не хочу говорить.
Он очертил вокруг себя круг: ряд приключений был движением по кругу; при этом половина его "я" двигалась по ободку, по внешней стороне круга — то был мореплаватель, а вторая половина оставалась в центре — наблюдатель.
— Я получил весть, — сказал он. — То говорило внутреннее побуждение, то есть нет, то говорил Гермес. Семнадцать, а может быть, восемнадцать суток плыл я из Огигии и очутился здесь. Вот, собственно, и все.
Он умолк. Пустой кубок упал на пол и с гулким звоном покатился по каменным плитам. Люди вздернули подбородки, очнулись — кто от слушания, кто от дремоты. На дворе зашевелились, зашлепали босые ступни, застучали сандалии. Заплакал ребенок, женский голос стал его успокаивать. В черный дверной проем сунулись чьи-то головы, кто-то спросил: «Это конец?» Алкиной вопросительно взглянул на Странника, тот сидел, закрыв глаза. Тогда Алкиной кивнул выглядывавшим из темноты.
В зале начали вставать, но еще не сразу потянулись к двери, мужчины постарше — на негнущихся ногах, слушатели помоложе — почтительной походкой; однако в дверях произошла небольшая давка. Во дворе слышались бормочущие голоса. Они становились громче, возбужденнее. Старые вельможи поклонились царю, а самый старый из них, седобородый Эхеней, после минутного колебания поклонился и рассказчику; тогда остальные советники последовали его примеру. Последним вышел певец Демодок, придерживая рукой струны кифары. Инструмент был так переполнен новыми мелодиями, что весь трепетал.
Долговязые молчаливые сыновья Алкиноя также потянулись к двери. Но Навзикая, вставшая о порога, чтобы дать пройти братьям, медленно вошла в зал и села возле матери. Теперь в зале, где догорал огонь, остались только четверо.
— Еще немного вина? — предложил царь.
Гость поднял глаза и покачал головой.
— Я и так уже выпил слишком много. И боюсь, затянул свой рассказ и вам наскучил.
— Вовсе нет, — сказала Арета. — Поверьте, нисколько.
— Единственное, с чем я никак не могу примириться, — это с рабами, — сказал Алкиной.
Странник напряг память.
— С рабами?
— Ну да, в царстве Аида.
— А-а, в Аиде! — вспомнил он. — Да, да, конечно. Но там ведь и не было рабов. Рабы просто умирают, Я хочу сказать, после смерти они просто лежат в земле и гниют. И больше с ними ничего не приключается.
— Вот-вот, — сказал царь, с минуту поразмыслив над словами гостя, потом потянулся и приготовился зевнуть. Но подавил зевок, опустил руки и встал. — Ты не уедешь отсюда без подарков, царь Итаки, — заявил он с ноткой торжественности в голосе, но на ногах он держался не совсем твердо. — Следуй за мной.
Они пошли по коридору к кладовой, впереди царь, за ним Арета, шествие замыкала дочь со светильником в руке.
— Дайте-ка я погляжу, — сказал Алкиной, взяв у девушки коптящий факел, пока царица отпирала дверь в сокровищницу.
Он посветил вокруг. Беспорядочно расставленные кубки, чаши и кратеры из золота и серебра до отказа заполняли две полки. Пламя огненными змеями плясало на всем этом богатстве.
— Я поговорил с советниками, — сказал Алкиной. — Они принесут подарки завтра. Нищим ты домой не вернешься. Все они люди весьма состоятельные, к тому же они вернут свое, обложив сбором публику — тех, кто тебя слушал. А я решил, не откладывая, сделать тебе особенно дорогой подарок.
Его взгляд обшарил полки.
— А где два драгоценных кубка и большой кратер, Арета? Ты знаешь, о чем я говорю.
Казалось, Арета пришла в замешательство. Но тут же овладела собой.
— Да ты ведь уже подарил их. Разве ты не помнишь? Это было в прошлом году во время жертвенного пиршества после сбора урожая, когда к нам приехали гости с Большой земли.
Царь тоже растерялся и донельзя смутился.
— Да нет же, — сказала Навзикая. — Вот они стоят, там, в глубине.
Она указала где, ее узенькая кисть дрожала.
— Ах, — сказала Арета. — Так ведь… Я думала совсем о других. Значит, я ошиблась.
— Вот, — сказал царь и снял кубки с полки. Они были из серебра, покрытые эмалью и позолоченные изнутри.
— Дай мне их, я положу их вместе со всеми остальными в ларь с одеждой, который мы дадим ему с собой, — сказала Арета. — Ты что… ты приходила сюда убирать, Навзикая?
— Да, — ответила дочь.
— А завтра мы устроим прощальный пир, — сказал царь. — Самый настоящий пир. Ты бы мог остаться здесь с нами, войти в нашу семью. Но я, конечно, понимаю, что ты рвешься домой.
Девушка потупилась.
— Я должен вернуться домой, — сказал Странник. — И не откладывая.
— Но все равно мы не отпустим тебя раньше вечера, — сказал Алкиной, — И надуем Посейдона. Да нет же, я пошутил. Но в далекое плавание к южным странам мы обычно уходим вечером, так у нас повелось. Тогда нам благоприятствуют северное течение и ветер с суши.
— Понимаю, — сказал он. — Большое вам спасибо.
Он безмерно устал. Он едва слушал царя, но не сводил глаз с сокровищ. Я вернусь домой не нищим, думал он. Но как я выдержу здесь еще один день?
Навзикая стояла за его спиной, он чувствовал ее дыхание, ее аромат — аромат женщины, исходящее от нее тепло.
Возвращаясь в зал, он шел с ней рядом. Будь я моложе и не такой, какой я есть, быть может, мне следовало бы здесь остаться, думал он.
— И я догадался, что это все рабы, жившие когда-то на земле, — сказал он.
И тут же понял, что совершил промах: он прочел это по лицу Алкиноя. Во дворе оживленно затопали, стали прокашливаться, перешептываться, зловещая атмосфера преисподней сразу нарушилась.
— Разве в Аиде есть рабы? — высоко вздернул брови Алкиной. — Разве рабы попадают в Аид? Никогда такого не слышал! Я лично всегда считал, что рабов зарывают в землю и они там и остаются. Я думал, только выдающиеся смертные попадают в Аид. А рабы не принадлежат к числу достойных покойников, к числу настоящих покойников, это просто мертвые рабы, разве не так? Что им делать в Аиде?
Рассказ подвергся столь явной критике, что надо было внести в него поправки, и Странник стал выкручиваться.
— Они попадают в Аид, — сказал он, — некоторые из них, но, конечно, не все. Неверные, ленивые, негодные рабы со всего света попадают туда и терпят там самые жестокие мучения. И вот они первыми вырвались вперед и хотели испить приготовленной мною жертвенной крови, но я, само собой, поставил их на место и мечом отогнал прочь. Конечно, рабы никогда или почти никогда не упоминаются ни в песнях, ни в хрониках, они не появляются даже в сновидениях, или, во всяком случае, очень редко, но здесь они оказались. Впрочем, повторяю, они и в Аиде играли, понятное дело, самую ничтожную роль.
Он заметил, что Алкиной бросил взгляд в сторону темного дверного проема, в сторону тех, кто слушал в темноте, в сторону той разношерстной публики, что собралась во дворе.
— Это были дурные рабы, те, что бунтовали против своих законных владельцев, — объяснил Рассказчик. — Они были родом из дальних стран на юге и востоке, это не были ахейские рабы, и они были приговорены к тому, чтобы вечно терпеть поражение, они терпели поражение каждый день, их истязали бичом и морили голодом в Аиде. Они же оскорбили богов, — сказал он. — И они были просто-напросто туманом. Вонючим дымным облаком, которое выбивается из земли.
Так он разделался с рабами в рассказе, но в нем самом давняя мысль засела крепко, отделаться от нее он не мог. Она пришла ему в голову однажды после падения Трои. И мысль была вот какая: рабы, составлявшие пехоту, и те, что правили колесницами, погибали наравне с героями. Вернее, погибали чаще. Их было так легко убивать.
— Собственно говоря, можно считать, что рабов в Аиде нет, — продолжал он. — Правда, тени, туман, поваливший мне навстречу, состоял из рабов, превращенных в туман, но, весьма возможно, это потому, что многие выдающиеся покойники захватили с собой в Аид своих слуг. Впрочем, в точности я утверждать не берусь.
Он решил преподнести им Царство Теней в привычном для них облике и потому стал придерживаться легенд.
— Я, конечно, не видел ничего из того, что происходит в глубине, но кое о чем догадался, слыша вздохи и стенания. Я представил себе, как Сизиф катит в гору свой камень, обливаясь потом, с ногами в крови, — катит его к вершине, а камень снова срывается вниз, и мне казалось, что я воочию вижу, как Тантал с пересохшими губами, мучимый такой жаждой, какой не испытывал еще никто из смертных, стоит по горло в чистом озере — представляете, свежая холодная питьевая вода в знойный летний день! — сказал он и поднял свой кубок, и многие повторили его движение. — Но стоит ему приблизить к поверхности воды свои растрескавшиеся губы, и вода опускается, он наклоняется ниже, но вода еще быстрее убегает от него, он падает на колени, он ложится на живот на дно ямы, но вода ушла в землю, и губы его касаются сухой глины, растрескавшейся, как они сами. А когда он хочет дотянуться до плодов, которые висят над его головой, или протянуть руку к блюдам с жарким, стоящим с ним рядом, то они взмывают ввысь или ускользают в сторону, едва он коснется их кончиками пальцев.
Во дворе так громко сглотнули слюну, что было слышно в зале, на столах зазвенели кубки. Алкиной поставил на стол бокал, глаза царя повеселели, и он сказал:
— Да, вот это настоящий Аид!
Странник попал в точку, он их убедил.
— Слишком долго рассказывать о том, что я вообразил и, можно сказать, почти что видел у Спуска в Аид, — продолжал Странник, — все, с чем рядом я оказался и что мог себе нарисовать.
Он ощупью пробивался к легендам, насколько способен был вспомнить их в эти минуты крайней усталости. Он выхватывал из него героев Войны и некоторых полубогов, поодиночке и группами, выпускал их из провала, приближал к луже крови и одним позволял из нее напиться, а другим не позволял. Дело снова пошло на лад. Назвать Геракла он не решился, но зато вывел на сцену Агамемнона (царь Микен по-прежнему был популярным героем песен, к нему всегда можно было прибегнуть в случае необходимости), Аякса и Ахилла и, кстати, рассказал, как Ахилл признался ему, что предпочел бы быть пастухом на земле, на ее поверхности, чем знатным вождем и полубогом в Царстве Мертвых. Он выводил еще и других, без всякого порядка, в той последовательности, в какой они всплывали в его памяти, тем самым способствуя живости и разнообразию рассказа. Слушатели были напуганы, но захвачены, они были в его власти, как в его власти был Аид, который он покорил силой слова. Наконец окольными путями он добрался до того, о ком совсем было забыл, — до Тиресия.
Он понимал, что из тени фиванского старца должен извлечь что-то практически полезное. Он вспомнил, что ему приснилось на плоту, и преобразовал этот сон в полезном для себя смысле.
— Я пообещал теням, вернувшись домой, принести им в жертву мою лучшую яловую телку, а Тиресию дал слово, что он один получит от меня целую овцу, если согласится предсказать мне будущее. И он предсказал все, что со мной потом случилось, и предупредил меня, что мне будет трудно умилостивить разгневавшегося на меня Посейдона. Он наказал мне ни в коем случае не трогать стадо Гелиоса на Острове Трех мысов, который правильней было бы назвать Треугольным островом, а потом объявил, что меня забросит еще в другие страны, но все мои люди погибнут в пути, а я попаду к нимфе Калипсо. И еще он предсказал, что в конце концов я окажусь здесь и это будет мой последний привал по дороге к дому.
Он помолчал, подумал. В его снах и речи не было об острове феакийцев, но он продолжал добиваться своей выгоды.
— Тиресий предрек, что вы примете меня с большим радушием, что я проведу вечер в гостях у вашего царя и вы снарядите крепкий корабль, чтобы доставить меня домой, и еще он сказал, что вы люди тароватые и обычно щедро одариваете своих гостей.
Он выпил и снова погрузился в раздумье. Алкиной погладил бороду, глядя в стол. Вельможи уставились в свои кубки. Арета бесшумно поднялась и тихо вышла из зала. Он услышал, как ее сандалии застучали по коридору, потом она окликнула дочь — ах да, точно, ее зовут Навзикая! — и приказала принести факел. Кто-то побежал по лестнице. Вошел раб, запалил от огня лучину и вышел, прикрывая пламя ладонью.
— Я и вправду собираюсь сделать тебе подарки, — сказал Алкиной, подняв глаза от стола. — Я хочу подарить тебе два своих лучших кубка и кратер. Не считая всего остального. Упоминал Тиресий о кубке?
— Нет, он в подробности не входил.
— Твой рассказ правдив и достоверен, — сказал царь. — Не считая, конечно, того, что ты говорил насчет рабов в Аиде.
— Так ведь это в основном был туман, — возразил Странник.
Он чувствовал, что должен еще поговорить о смерти. Они были напуганы, может быть, опечалены, но смертью еще не пресытились — ведь это была не их смерть. Он вспомнил, что ему приснилось на плоту.
— Я узнал и о своей собственной смерти, — сказал он. — В море она меня не настигнет. Но однажды, взвалив на плечо корабельное весло, я пойду в глубь Большой земли и встречу людей, ничего не знающих ни о войне, ни о море, и они решат, что я несу на плече лопату. Вот тогда я должен принести жертву Посейдону, мы с ним примиримся, а я стану…
Он едва не сказал: счастливым.
— А я умру в относительном покое. И, судя по всему, в глубокой старости.
Они затаили дыхание.
— Быть может, я стану человеком новой породы, — сказал он.
— В каком смысле? — спросил Алкиной.
— Не знаю, это не совсем ясно, — ответил он.
Он услышал голос царицы, в котором звучали сердитые нотки, и тихие, мягкие ответы девушки. Арета вернулась, молча села на свое место, вопросительно глядя на мужа. Теперь ее набеленное лицо потемнело. В дверях, ведших во внутренние покои, стояла дочь.
— А что еще он сказал? — спросил Алкиной.
— Ничего. Он скрылся под землей. И тут я ушел, потому что спрашивать было больше не о чем.
— Так-так.
— А потом я пошел назад берегом реки, у корабля нашел своих товарищей, и мы вернулись обратно к Кирке.
— К Кирке?
И тут он вспомнил свой прежний план.
— Да, я забыл рассказать о том, что первым во вратах Аида появился Эльпенор, тот, что забрался на крышу и раскроил себе череп. Мы ведь оставили его без погребения, и теперь его тень просила, чтобы мы вернулись к Кирке и предали его земле. Так мы и сделали, а потом…
* * *
Он рассказывал еще много часов подряд, и, по мере того как он говорил, воспоминания пробуждались в нем, оживали, обрастали плотью. А он, можно сказать, старался оттащить себя от них и говорить о другом. Он рассказывал легенды. Легенду о Сиренах, а не ту правдивую историю, какую он поведал Калипсо. Он преобразил их в волшебниц, в тенета, одетые в женское платье, — так он их назвал, в петлю, которую накидывают на шею доверчивому Страннику, в олицетворенное Обольщение. Он рассказал о том, как залепил уши воском своим спутникам, а себя велел привязать к мачте и слушал обольстительное пение, пока корабль проплывал мимо острова Сирен. Рассказал о том, как колебался, какой путь выбрать, но потом решился плыть опасным восточным путем, между Большой землей и Островом Трех мысов, или, если угодно, Треугольным островом, чтобы избежать кружного пути и мимо южной оконечности Длинной земли идти прямо на восток в море Ионийцев. Еще некоторое время он устрашал и чаровал их своим рассказом о том, как они проплыли между Сциллой и Харибдой и как он не удержался и раздразнил чудовище о двенадцати лапах и шести головах, лающую по-собачьи Сциллу, хотя его заранее остерегали против этого. Взмах его копья напоминал не столько воинственный выпад воина, сколько замах гарпунщика, и, однако, он стоил ему шестерых товарищей: чудовище, вытянув шесть своих шей, сожрало их, а по другую сторону водоворота изрыгала огонь Харибда. Он не осмелился сказать — в такой поздний час и в кругу таких зачарованных слушателей, — что в той стороне, где находилась Харибда, течение было слишком бурное и они не решились держаться того берега. Но шестерых товарищей он потерял. Он старался уйти от этого воспоминания. И все-таки полностью ускользнуть от воспоминания о том, как его спутники начали ссориться и как насмешливо булькнула пучина, когда двоих столкнули в воду, а за ними за борт рухнули у самой скалы еще четверо, ему не удалось. Голос в глубине его души нашептывал: «А ведь там были акулы!»И наконец, уже поздней ночью он рассказал о священном стаде Бога Солнца, о рыжих коровах и быках, о бело-рунных и черных овцах, о том, как взбунтовались его спутники-герои и как они погибли. Он не употребил слова «бунт» — он сказал, что они были голодны.
Но к этому времени было уже так поздно, что толпа слушателей все-таки поредела. Многие ушли домой — они еле волочили ноги, в ушах у них звенело. Часть знатных гостей дремала за столом, кое-кто из менее важных заснул на пороге или на полу у стены. Некоторые спали во дворе, слышно было, как они храпят; иногда кто-то из вельмож сонно клевал носом на своем почетном месте, но тут же, встрепенувшись, поднимал мутный взгляд. Алкиной иногда опускал веки, но лицо его ни разу не приобрело сонного выражения, он просто освежал глаза темнотой, продолжая при этом слушать. Арета ненадолго вздремнула, но под конец сна у нее не было ни в одном глазу, а когда он, сам стараясь подавить зевоту, которая пыталась вторгнуться в его рассказ, повернулся к двери во внутренние покои, он увидел Навзикаю: сидя на пороге, она смотрела на него так пристально, как никто из собравшихся. Ее сияющие глаза были полны ожидания.
Он рассказывал о том, как его товарищи, герои, плыли, боролись и терпели лишения в течение многих месяцев, а может, даже в течение трех лет, ради того, чтобы вернуться домой к своим женам, детям, родителям, к своим стадам и клочкам земли; как они, нагруженные, даже перегруженные славой, с именами, уже навечно запечатленными в песнях, с натруженными до мозолей и трещин, но пустыми руками, нередко с пустыми желудками и взглядом, рвались к недостижимому миру и счастью. Никогда не пришлось им увидеть богатый пшеницей Дулихий, утесистый Зам или лесистый Закинф или Итаку, бывшую для них пупом земли.
В этой, самой последней, части своего рассказа он не старался уже следовать какому-то определенному плану, потешать или пугать своих слушателей. Слова лились из него, как вода из ванны, если вытащить затычку, или как из амфоры льется густое темное неразбавленное вино. Он уже не шутил с богами, не оскорблял их, но и не пресмыкался перед ними. Он отодвинул их в сторону как нечто несущественное, и последним из них был Гелиос. Он предоставил разъяренному богу покарать мореходов, забивших и съевших его быков, и сделал он это, чтобы мораль пришлась по душе Алкиною. И больше о богах не упоминал. Судьба его спутников определилась. Он не долго рассуждал о них, не порицал своих товарищей слишком строго, он просто сказал: такова была их судьба. Такова была воля Посейдона, Зевса и Гелиоса — люди погибли. Он сказал:
— Поднялась буря. Нас снова отнесло в водоворот. Между Треугольным островом, или, если угодно, Островом Трех мысов, и Большой землей наше судно перевернулось. Спасся я один. Остальные утонули. Девять суток мчало меня на запад, на самый край земли к стране Гесперид, за пределы страны Гесперид, во владения Атланта, к испанским землям. На десятые сутки меня выбросило на сушу на остров Огигию, где жила нимфа Калипсо. Но о ней я не хочу говорить.
Он очертил вокруг себя круг: ряд приключений был движением по кругу; при этом половина его "я" двигалась по ободку, по внешней стороне круга — то был мореплаватель, а вторая половина оставалась в центре — наблюдатель.
— Я получил весть, — сказал он. — То говорило внутреннее побуждение, то есть нет, то говорил Гермес. Семнадцать, а может быть, восемнадцать суток плыл я из Огигии и очутился здесь. Вот, собственно, и все.
Он умолк. Пустой кубок упал на пол и с гулким звоном покатился по каменным плитам. Люди вздернули подбородки, очнулись — кто от слушания, кто от дремоты. На дворе зашевелились, зашлепали босые ступни, застучали сандалии. Заплакал ребенок, женский голос стал его успокаивать. В черный дверной проем сунулись чьи-то головы, кто-то спросил: «Это конец?» Алкиной вопросительно взглянул на Странника, тот сидел, закрыв глаза. Тогда Алкиной кивнул выглядывавшим из темноты.
В зале начали вставать, но еще не сразу потянулись к двери, мужчины постарше — на негнущихся ногах, слушатели помоложе — почтительной походкой; однако в дверях произошла небольшая давка. Во дворе слышались бормочущие голоса. Они становились громче, возбужденнее. Старые вельможи поклонились царю, а самый старый из них, седобородый Эхеней, после минутного колебания поклонился и рассказчику; тогда остальные советники последовали его примеру. Последним вышел певец Демодок, придерживая рукой струны кифары. Инструмент был так переполнен новыми мелодиями, что весь трепетал.
Долговязые молчаливые сыновья Алкиноя также потянулись к двери. Но Навзикая, вставшая о порога, чтобы дать пройти братьям, медленно вошла в зал и села возле матери. Теперь в зале, где догорал огонь, остались только четверо.
— Еще немного вина? — предложил царь.
Гость поднял глаза и покачал головой.
— Я и так уже выпил слишком много. И боюсь, затянул свой рассказ и вам наскучил.
— Вовсе нет, — сказала Арета. — Поверьте, нисколько.
— Единственное, с чем я никак не могу примириться, — это с рабами, — сказал Алкиной.
Странник напряг память.
— С рабами?
— Ну да, в царстве Аида.
— А-а, в Аиде! — вспомнил он. — Да, да, конечно. Но там ведь и не было рабов. Рабы просто умирают, Я хочу сказать, после смерти они просто лежат в земле и гниют. И больше с ними ничего не приключается.
— Вот-вот, — сказал царь, с минуту поразмыслив над словами гостя, потом потянулся и приготовился зевнуть. Но подавил зевок, опустил руки и встал. — Ты не уедешь отсюда без подарков, царь Итаки, — заявил он с ноткой торжественности в голосе, но на ногах он держался не совсем твердо. — Следуй за мной.
Они пошли по коридору к кладовой, впереди царь, за ним Арета, шествие замыкала дочь со светильником в руке.
— Дайте-ка я погляжу, — сказал Алкиной, взяв у девушки коптящий факел, пока царица отпирала дверь в сокровищницу.
Он посветил вокруг. Беспорядочно расставленные кубки, чаши и кратеры из золота и серебра до отказа заполняли две полки. Пламя огненными змеями плясало на всем этом богатстве.
— Я поговорил с советниками, — сказал Алкиной. — Они принесут подарки завтра. Нищим ты домой не вернешься. Все они люди весьма состоятельные, к тому же они вернут свое, обложив сбором публику — тех, кто тебя слушал. А я решил, не откладывая, сделать тебе особенно дорогой подарок.
Его взгляд обшарил полки.
— А где два драгоценных кубка и большой кратер, Арета? Ты знаешь, о чем я говорю.
Казалось, Арета пришла в замешательство. Но тут же овладела собой.
— Да ты ведь уже подарил их. Разве ты не помнишь? Это было в прошлом году во время жертвенного пиршества после сбора урожая, когда к нам приехали гости с Большой земли.
Царь тоже растерялся и донельзя смутился.
— Да нет же, — сказала Навзикая. — Вот они стоят, там, в глубине.
Она указала где, ее узенькая кисть дрожала.
— Ах, — сказала Арета. — Так ведь… Я думала совсем о других. Значит, я ошиблась.
— Вот, — сказал царь и снял кубки с полки. Они были из серебра, покрытые эмалью и позолоченные изнутри.
— Дай мне их, я положу их вместе со всеми остальными в ларь с одеждой, который мы дадим ему с собой, — сказала Арета. — Ты что… ты приходила сюда убирать, Навзикая?
— Да, — ответила дочь.
— А завтра мы устроим прощальный пир, — сказал царь. — Самый настоящий пир. Ты бы мог остаться здесь с нами, войти в нашу семью. Но я, конечно, понимаю, что ты рвешься домой.
Девушка потупилась.
— Я должен вернуться домой, — сказал Странник. — И не откладывая.
— Но все равно мы не отпустим тебя раньше вечера, — сказал Алкиной, — И надуем Посейдона. Да нет же, я пошутил. Но в далекое плавание к южным странам мы обычно уходим вечером, так у нас повелось. Тогда нам благоприятствуют северное течение и ветер с суши.
— Понимаю, — сказал он. — Большое вам спасибо.
Он безмерно устал. Он едва слушал царя, но не сводил глаз с сокровищ. Я вернусь домой не нищим, думал он. Но как я выдержу здесь еще один день?
Навзикая стояла за его спиной, он чувствовал ее дыхание, ее аромат — аромат женщины, исходящее от нее тепло.
Возвращаясь в зал, он шел с ней рядом. Будь я моложе и не такой, какой я есть, быть может, мне следовало бы здесь остаться, думал он.
Глава двадцать шестая. СОМНЕВАЮЩИЙСЯ
Все были заодно: боги, море, сон.
Что до Посейдона, его обманул ночной мрак, а потом утренний туман, но все же возможность отомстить у него нашлась, и он не преминул ею воспользоваться. Жертвой его стали феакийские матросы, возвращавшиеся домой, и это надолго пресекло благотворительную деятельность феакийцев, да и вообще у людей на всей земле отбило охоту оказывать помощь ближнему. Когда быстроходное феакийское судно плыло ночью на юг, Морской Бог его проморгал, но отметины ярости, охватившей его утром, когда он обнаружил, что дело сделано и Странник от него ускользнул, видны по сей день, спустя тысячелетия. В тринадцатой песне «Одиссеи» желающие могут прочитать, что корабль возвращавшихся домой феакийцев превращен был в утес. Сделал это сам Зевс, усмехнувшись, быть может, не без горечи. Вкруг человеческих судеб затевалась новая игра.
Он сел. Последнее, что он помнил, — это как они вышли из-за стола. Голова была тяжелая, колени подгибались, но он устоял на ногах и сказал, что ему просто надо отдохнуть. Он попрощался за руку с дочерью, потом с матерью, потом опять с дочерью и произнес нечто вроде благодарственной речи. Девушка плакала. Они предлагали ему остаться. Он не помнил, что им отвечал. Ему хотелось спать. Они обещали разбудить его, но не разбудили; он помнил только, что сквозь сон слышал шепот каких-то людей, куда-то уносивших его в сумерках. Корабль качнулся на волнах, они отчалили. Местность, которую он видел сейчас сквозь листву, была ему совершенно незнакома — он никогда здесь прежде не бывал.
Он видел кромку воды, пену прибоя и дальше туман. Берег был пуст, ни одного корабля. Повернувшись к горному склону за своей спиной, он увидел вход в пещеру. Над ним вздымалась лесистая гора. Он отбросил плащ и встал, руки и ноги плохо его слушались. Плечо болело, саднило колено.
Было сыро — моросил дождь. За деревом стояли лари. Так или иначе, до нитки его не обобрали. Лари намокли. Пригнувшись, он заглянул в пещеру и после некоторого колебания вполз внутрь. Влажные стены блестели в сероватом свете, сочившемся из верхнего отверстия в глубине. Здесь, как видно, прошел обвал, вокруг валялись камни. Может, они хотели, чтобы его придавило камнем. Ему стало казаться, будто он уже бывал здесь когда-то, может, во сне.
— Очень странно, — громко произнес он и выбрался наружу.
И снова он постоял в раздумье возле ларей, прежде чем взяться за кожаную ручку, чтобы внести их в пещеру. Вход был таким узким, что ему пришлось сначала вползти самому, а уж потом волоком втащить лари; внутри было просторнее. Все его тело ныло, руки жгло. Втащив в пещеру оба ларя, он открыл кожаный запор. В одном из ларей лежал большой кратер из серебра с золотом, двенадцать кубков и несколько чаш поменьше. На самом дне лежал золотой слиток в локоть длиной, а шириной с запястье бывалого моряка. Стало быть, ничего из подарков не украли. В другом ларе оказалась одежда, но, открыв его, в первую минуту он был разочарован: сверху лежали какие-то грязные отрепья, поношенный и рваный плащ да замызганный, дырявый хитон. Но под ними было расстелено льняное полотенце, а внизу лежали аккуратно сложенные нарядные платья, частью выстиранные, частью ни разу не надеванные. Он осторожно вынул их и пересчитал. Тут было тринадцать вышитых хитонов разных цветов, тринадцать шерстяных плащей, тоже вышитых, и отделанное жемчугом женское платье, белое с красным. Кроме того здесь было четыре пары новых сандалий, несколько затканных золотом покрывал, бронзовый шлем с белым султаном, наконечник для копья и короткий меч с рукояткой из золота и серебра.
Но два кубка и кратер для смешивания вина, о которых обещала позаботиться Арета, исчезли.
Может, гребцы их украли, потому-то и уехали тайком. И все же он был им благодарен. Они могли ведь и убить его, и дочиста обобрать. Он нашел съестное. И чтобы он с голоду подох, они тоже не хотели. Просто завезли бог весть куда и бросили.
Он втащил в пещеру тюфяк. Здесь, как видно, давно уже никто не бывал. У одной из стен оказалась подстилка из слежалых, искрошившихся листьев и трав, он расстелил поверх тюфяк. Потом снова задумался, оглядел свое платье — оно было слишком нарядным, — стянул с себя хитон, сбросил сандалии и облачился в лохмотья. Отличная мысль, вяло подумал он. Нищих сразу не убивают, их сначала расспрашивают и выслушивают. Он сложил одежду в ларь. Потом уселся на тюфяк и съел кусок хлеба. Накатывало одиночество, накатывало снаружи, изнутри. За стенами пещеры моросящий дождь шептался с кронами деревьев. Головная боль утихла, но голова по-прежнему была тяжелой.
Тревога в нем росла. Немного погодя он выбрался из пещеры. Рассеивающийся туман крупными клочьями уползал вдаль. Он стоял на невысоком уступе над берегом большой бухты, похожей на тихое озеро, — надежно укрытая от ветра гавань. Со всех сторон ее окружали громады гор, вершин их не было видно. Склоны поросли лесом. У самого берега плескалась ленивая зыбь, но дальше гладь воды казалась совершенно неподвижной.
Что до Посейдона, его обманул ночной мрак, а потом утренний туман, но все же возможность отомстить у него нашлась, и он не преминул ею воспользоваться. Жертвой его стали феакийские матросы, возвращавшиеся домой, и это надолго пресекло благотворительную деятельность феакийцев, да и вообще у людей на всей земле отбило охоту оказывать помощь ближнему. Когда быстроходное феакийское судно плыло ночью на юг, Морской Бог его проморгал, но отметины ярости, охватившей его утром, когда он обнаружил, что дело сделано и Странник от него ускользнул, видны по сей день, спустя тысячелетия. В тринадцатой песне «Одиссеи» желающие могут прочитать, что корабль возвращавшихся домой феакийцев превращен был в утес. Сделал это сам Зевс, усмехнувшись, быть может, не без горечи. Вкруг человеческих судеб затевалась новая игра.
* * *
Да, все были заодно — гребцы Алкиноя, позабытое Посейдоном ночное море, где попутный северный ветер и течение несли корабль на юг, и собственный его сон. Сон этот был тяжелым сном похмелья, Алкиной задал ему прощальный пир. А вечером его отнесли на корабль и еще затемно привезли к родному берегу. Корабельщики получили точные инструкции и потому вынесли его вместе с поклажей на сушу в Глубокой бухте и оставили там, где надлежало: чуть отступя от берега, у горы, под гигантской оливой, рядом поставили лари с подарками и пищу на один день — хлеб и вино. Это было укромное место у входа в пещеру, на уступе, нависшем над начинающейся от берега тропинкой. Сделав свое дело, корабельщики удалились, взошли на свой корабль, а что с ними было дальше, мы уже знаем.* * *
Проснувшись, он несколько минут лежал с закрытыми глазами и прислушивался к говору моря. Волны накатывали на берег, журчали на гальке, шуршали по песку. Ветер шелестел в листве над его головой. Он открыл глаза и посмотрел наверх. Листья отливали тусклым серебром. Олива. Дерево Афины. Он пошарил вокруг, он лежал на чем-то мягком — на тюфяке. И укрыт был плотным серым плащом. Стало быть, его выпроводили.Он сел. Последнее, что он помнил, — это как они вышли из-за стола. Голова была тяжелая, колени подгибались, но он устоял на ногах и сказал, что ему просто надо отдохнуть. Он попрощался за руку с дочерью, потом с матерью, потом опять с дочерью и произнес нечто вроде благодарственной речи. Девушка плакала. Они предлагали ему остаться. Он не помнил, что им отвечал. Ему хотелось спать. Они обещали разбудить его, но не разбудили; он помнил только, что сквозь сон слышал шепот каких-то людей, куда-то уносивших его в сумерках. Корабль качнулся на волнах, они отчалили. Местность, которую он видел сейчас сквозь листву, была ему совершенно незнакома — он никогда здесь прежде не бывал.
Он видел кромку воды, пену прибоя и дальше туман. Берег был пуст, ни одного корабля. Повернувшись к горному склону за своей спиной, он увидел вход в пещеру. Над ним вздымалась лесистая гора. Он отбросил плащ и встал, руки и ноги плохо его слушались. Плечо болело, саднило колено.
Было сыро — моросил дождь. За деревом стояли лари. Так или иначе, до нитки его не обобрали. Лари намокли. Пригнувшись, он заглянул в пещеру и после некоторого колебания вполз внутрь. Влажные стены блестели в сероватом свете, сочившемся из верхнего отверстия в глубине. Здесь, как видно, прошел обвал, вокруг валялись камни. Может, они хотели, чтобы его придавило камнем. Ему стало казаться, будто он уже бывал здесь когда-то, может, во сне.
— Очень странно, — громко произнес он и выбрался наружу.
И снова он постоял в раздумье возле ларей, прежде чем взяться за кожаную ручку, чтобы внести их в пещеру. Вход был таким узким, что ему пришлось сначала вползти самому, а уж потом волоком втащить лари; внутри было просторнее. Все его тело ныло, руки жгло. Втащив в пещеру оба ларя, он открыл кожаный запор. В одном из ларей лежал большой кратер из серебра с золотом, двенадцать кубков и несколько чаш поменьше. На самом дне лежал золотой слиток в локоть длиной, а шириной с запястье бывалого моряка. Стало быть, ничего из подарков не украли. В другом ларе оказалась одежда, но, открыв его, в первую минуту он был разочарован: сверху лежали какие-то грязные отрепья, поношенный и рваный плащ да замызганный, дырявый хитон. Но под ними было расстелено льняное полотенце, а внизу лежали аккуратно сложенные нарядные платья, частью выстиранные, частью ни разу не надеванные. Он осторожно вынул их и пересчитал. Тут было тринадцать вышитых хитонов разных цветов, тринадцать шерстяных плащей, тоже вышитых, и отделанное жемчугом женское платье, белое с красным. Кроме того здесь было четыре пары новых сандалий, несколько затканных золотом покрывал, бронзовый шлем с белым султаном, наконечник для копья и короткий меч с рукояткой из золота и серебра.
Но два кубка и кратер для смешивания вина, о которых обещала позаботиться Арета, исчезли.
Может, гребцы их украли, потому-то и уехали тайком. И все же он был им благодарен. Они могли ведь и убить его, и дочиста обобрать. Он нашел съестное. И чтобы он с голоду подох, они тоже не хотели. Просто завезли бог весть куда и бросили.
Он втащил в пещеру тюфяк. Здесь, как видно, давно уже никто не бывал. У одной из стен оказалась подстилка из слежалых, искрошившихся листьев и трав, он расстелил поверх тюфяк. Потом снова задумался, оглядел свое платье — оно было слишком нарядным, — стянул с себя хитон, сбросил сандалии и облачился в лохмотья. Отличная мысль, вяло подумал он. Нищих сразу не убивают, их сначала расспрашивают и выслушивают. Он сложил одежду в ларь. Потом уселся на тюфяк и съел кусок хлеба. Накатывало одиночество, накатывало снаружи, изнутри. За стенами пещеры моросящий дождь шептался с кронами деревьев. Головная боль утихла, но голова по-прежнему была тяжелой.
Тревога в нем росла. Немного погодя он выбрался из пещеры. Рассеивающийся туман крупными клочьями уползал вдаль. Он стоял на невысоком уступе над берегом большой бухты, похожей на тихое озеро, — надежно укрытая от ветра гавань. Со всех сторон ее окружали громады гор, вершин их не было видно. Склоны поросли лесом. У самого берега плескалась ленивая зыбь, но дальше гладь воды казалась совершенно неподвижной.