Страница:
- Прости, батюшка. Не признал со слепу. Здоров ли, Митрий
Флегонтыч?
Капуста поднял на приказчика голову. Лицо помятое, глаза мутные,
осоловелые. Изрек хрипло:
- Чего тебе, христов человек?
- Не дозволишь ли в дом войти, Митрий Флегонтыч?
- Ступай мимо, христов человек, - лениво отмахнулся Капуста.
- Ну, да бог с тобой, батюшка. Поедем, однако, ребятушки,
неволить грех. Токмо и попросились к тебе за малым. Потрапезовать
надумали с православными да чарочкой винца рот промочить. Винцо-то у
меня зело доброе.. Прощевай, сердешный, - лукаво блеснув глазами,
промолвил Калистрат.
Капуста, прослышав о вине, мигом ожил и с крыльца поднялся.
- Погодь, погодь, христов человек. Добрый я седни. Айда в терем.
Приказчик подмигнул челядинцам. Те отвязали от лошадей поклажу со
снедью и вином, внесли в хоромы.
"То-то мне терем, хе-хе. Как на полях голо, так и в избе", - с
ехидцей подумал Калистрат.
Дубовый стол, широкие лавки вдоль стен, изразцовая печь, киот с
тускло мерцающей лампадой да два поставца с немудрящей посудой - вот и
вся утварь.
Внутри избы стоит полумрак. Небольшие оконца, затянутые слюдой,
едва пропускали дневной свет в горницу, скудно освещая бревенчатые
стены, по которым ползали большие черные тараканы.
- Фетанья-я!- рявкнул густым басом Митрий Флегонтыч.
Из сеней в горницу вошла неприметная сухонькая старушонка в
ветхом летнике и в темном платке на голове. Низко поклонилась гостям.
- Чего седни в печи, старая?
- Горох тертый, кисель овсяный да горшок молока, батюшка. А ушицу
язевую да щти еще вчера приели, - вздохнув, вымолвила стряпуха.
- Да уж ты не утруждай себя, Митрий Флегонтыч. Угодили мы к тебе
в неурочный час. Сделай милость, откушай с нами, чарочку испей.
- Присяду, пожалуй, - согласно мотнул бородой Капуста, поглядывая
на ендову с вином. - Откуда имя мое ведомо?
- Сосед ты наш, батюшка, а мы - князя Андрея Андреевича
Телятевского людишки. В монастырь пробираемся. Пожаловал князь
монастырю на день Феодосии дарохранительницу да крест напрестольяый.
Туда и спешим с божьим именем.
- Аль греха много у Андрея Андреевича? - опрокинув чарку,
усмехнулся Митрий Флегонтыч.
- Упаси бог, сердешный. Наш князь живет с благочестием, а лишняя
молитва не помешает, - деловито отвечал Калистрат, подливая Капусте
вина в чарку.
- Сам-то чего плохо пьешь? Говеешь что ли?
- Немощь одолела, Митрий Флегонтыч. Худо идет винцо в нутро. Как
лишнее выпью - животом слабну.
- Не хули винцо, христов человек. Пей досуха, чтоб не болело
брюхо. Курица и вся две денежки, да и та пьет. Я еще, пожалуй, чарочку
осушу.
- Окажи милость, батюшка, - благоговейно вымолвил приказчик,
закусывая куском холодной баранины с хреном. - Как служба царская,
сердешный?
- Худо, братец мой. Повелел государь троих мужиков на коне и в
доспехе полном снарядить на дело ратное. А где их взять-то? Дал мне
царь поместьишко малое, мужиками и землей скудное. Должен я давно уж
при царевом дворе быть, но тут все при деревеньке мыкаюсь. С Егория
вешнего здесь сижу. Того и гляди, в опалу угожу. Ближний царев боярин
строг. Разгневается и деревеньки лишит.
- Аль мужичков нет, сердешный?
Митрий Флегонтыч, заметно хмелея, шумно отрыгнул, поднял на
Калистрата опухшее красное лицо и продолжал жалобиться:
- Голь перекатная. Был мужик, да вышел. В бега подались, дьяволы.
По писцовой книге у меня пятьдесят душ во крестьянах сидело, а нонче и
двух десятков не соберешь. А государю подати я по старой записи должен
вносить да самому на службе ратной деревенькой кормиться. А чего взять
с экой голытьбы? Не токмо оброк собрать да ратных людей снарядить, а и
на суконный кафтанишко себе с крестьянишек не ухвачу. Захирело
поместье. Челобитную мыслю государю писать, иначе сгину, али в дьячки
подамся.
Выпив еще три чарки кряду, Митрий Флегантыч, качаясь на лавке,
ухватил вдруг приказчика за ворот кафтана, закричал запальчиво:
- Пошто пытаешь, дьявол? Что тебе за нужда вином меня угощать? Уж
не лиходей ли?
- Побойся бога, сердешный. По святому делу едем, - испуганно и
примиренно залепетал приказчик.
Мокей надвинулся было на Капусту, но Калистрат, успев смекнуть,
что драка к добру не приведет, замотал головой. Капуста - медведь
медведем, во хмелю, сказывают, свиреп, чего доброго, и насмерть
зашибет.
- Подлей винца, Мокеюшка, доброму хозяину, - умильно проговорил
Калистрат.
- У-у, дьявол! - зло воскликнул Капуста, и, оттолкнув от себя
тщедушного приказчика, приложился прямо к ендове.
"Век живу, а таких питухов не видывал. Горазд, однако, сердешный,
до зелена винца", - подумал Калистрат, доедая калач на коровьем масле.
Осушив ендову, Митрий Флегонтыч смачно крякнул, сунул в рот
соленый огурец и тяжело грохнулся на лавку. Задрав густую курчавую
бороду на киот, промычал в полусне:
- Ступайте прочь в чертово пекло...
Калистрат и челядинцы перекрестились и встали из-за стола. В
горнице повис густой богатырский храп. Над Капустой склонилась
Фетинья, прикрыла пестрядиным кафтаном, участливо завздыхала:
(Пестрядь или пестрядина - грубая льняная ткань из разноцветных ниток,
обычно домотканая.)
- Умаялся, горемычный. Теперь уж до утра не поднимется. Намедни в
буйство впал, дворню всю перепорол, девок изобидел. Натерпелись
страху...
- Велика ли дворня у Митрия Флегонтыча? - полюбопытствовал
приказчик.
- Какое там, батюшка. В холопах трое, две девки да я вот, раба
старая.
Вышли во двор. Возле конюшни, надвинув дырявый колпак на глаза,
дремал на куче соломы коротконогий рыжеватый мужик в пеньковых портах
и без рубахи.
- Эгей, сердешный! - окликнул дворового приказчик.
Мужик смахнул колпак с головы и нехотя поднялся. Переминаясь с
ноги на ногу, позевывая, спросил, вглядываясь с сухощавого старичка в
суконном кафтане:
- Чего надобно?
- Из холопей сам будешь или мужик пашенный?
- Старожилец я безлошадный, - почесываясь, ответил мужик.
- Отчего не в поле, а у господина во дворе валяешься, сердешный?
- А чо мне в поле делать? Нет у меня ни сохи, ни жита. Надумал к
Митрию Флегонтычу челом ударить да в холопы записаться. Может, возьмет
к себе за харчи, а я ему хоромы подновлю. Топором я поиграть любитель.
Вот и жду. Да государь наш все во хмелю, недосуг ему меня принять.
- Из тяглых крестьян в холопы идти нельзя, сердешный. Кто же на
государя оброк будет нести? Царь дозволил в холопы к господам набирать
только вольных людишек, - строго вымолвил приказчик.
- Куда же мне деваться, батюшка? - развел руками мужик.
Приказчик приблизился к страднику, воровато оглянулся и молвил
тихо:
- А ты, сердешный, к князю Андрею Андреевичу Телятевскому ступай.
Князь до мужика милостив. Порядную грамотку ему напишешь, а он тебе
два рубля отвалит да лошаденку с сохой даст. Заживешь вольготно.
- А как же Митрий Флегонтыч? За пожилое я ему задолжал. Господин
наш лютый. Сыщет у твоего князя - в усмерть забьет. Я ведь ему один
рубль да два алтына возвернуть должен. (Пожилое - плата деньгами,
которую крестьянин отдавал феодалу в случае своего перехода от одного
землевладельца к другому в русском государстве в XV - начале XVII вв.
Введение пожилого явилось одним из этапов в процессе закрепощения
крестьян, т. к это затрудняло уход. Обязательность уплаты являлась
одним из средств насильственного удержания крестьян у землевладельцев.
В XVI в пожилое брали также с крестьян, менявших лишь место жительства
в пределах владения одного и того же феодала. С полным запрещением
перехода крестьян пожилое отмирает.)
- Не сыщет, сердешный. Ступай смело в княжью вотчину.
- Так ведь заповедные лета государь наш установил. Покуда нет
выходу мужику, - засомневался крестьянин, скребя бороденку.
- А ты не робей, сердешный. Князь наш родом высок, будешь за ним,
как за каменной стеной. А коли чего и пронюхает твой худородный
государь, так наш Андрей Андреевич ему твои деньги за пожилое
возвернет, - заверил мужика приказчик.
- Коли так - можно и сойти от Митрия Флегонтыча, - заявил
старожилец.
- Приходи, голуба. Избенку те новую срубим, животину выделим.
Справным крестьянином станешь, - услащал мужика Калистрат.
- Спаси тя Христос, батюшка. Этой ночкой и тронемся. Да и другим
мужичкам намекну, - перекрестившись тихонько проговорил страдник.
- Вот и добро, голуба. Айда со двора, ребятушки.
Один из челядинцев бухнулся перед приказчиковым жеребцом на
четвереньки. Низкорослый Калистрат ступил ему на спину и взобрался на
коня.
Выехали на улицу. Пустынно в деревеньке, мужики словно вымерли. И
только возле самой крайней ветхой избы повстречали худого мужика в
заплатанном армяке.
Мужичонка налаживал телегу возле двора. Завидев всадников с
самопалами, страдник поспешно юркнул за двор. То был Карпушка.
- "Уж не за мешком ли моим приехали. Мельник, поди, князю донес.
Пропадай моя головушка", - в страхе закрестился селянин и бухнулся
лицом в лопухи.
- Шальной, что ли? В бега ударился. Ну и деревенька, - буркнул
Мокей, слезая с лошади.
Челядинец зашел за конюшню и вытянул мужичонку из лопухов.
Карпушка съежился, втянул голову в плечи, бороденка задергалась. Мокей
ухватил крестьянина за ворот армяка и вытащил к телеге.
- Чегой-то ты, сердешный, от нас за избу подался? - ласково
спросил Калистрат.
- Телегу вот чиню, батюшка. Колеса рассохлись, ну, я и того, -
залепетал, низко кланяясь, Карпушка, с опаской поглядывая на вершников
и могутного Мокея.
Заслышав разговор, из избенки выскочили с десяток чумазых,
полуголых, худеньких ребятишек и баба лет под сорок в посконном
сарафане.
- Твои чада, голуба? Экие они у тебя замореные. Невесело, знать,
тебе живется?
- Помаленьку, батюшка. Видать, так богом указано.
- Ты домочадцев-то спровадь. Путай побегают. А мы с тобой
потолкуем малость.
Карпушка прикрикнул на ребятишек и те, сверкая пятками, побежали
со двора на улицу. Баба, поклонившись всадникам, удалилась снова в
избу.
Приказчик присел на завалинку и повел с Карпушкой неторопливый
разговор...
Когда выехали из деревеньки, довольный Калистрат сказал Мокею:
- Дело сделано, Мокеюшка. Мужичкам деваться некуда - сойдут в
вотчину. А те, что не придут, - силой возьмем. Нонче Митьке Капусте в
господах не ходить, хе-хе. Пущай в дьячки подается.
ФЕДОР КОНЬ
Держа перед собой саблю, Кирьяк двинулся на Болотникова. Иванка
зажал в руке топор, участливо поданный ему одним из посадских.
Работные люди расступились, замкнув в кольце супротивников.
Завидев в руке у парня топор, Кирьяк прикрикнул на земских
ярыжек:
- Вяжите вора!
Служивые затоптались на месте: уж больно страшен чернокудрый
детина с топором. Тогда Кирьяк выхватил из-за кушака пистоль.
- А ну, погодь, черти! - вдруг зычно пронеслось над толпой.
Мужики обернулись и тотчас скинули шапки. На светлогнедом коне
сидел русобородый богатырь в суконном кафтане. Ездок сошел на землю -
широкоплечий, ростом в добрую сажень. Растолкав мужиков, шагнул к
объезжему голове.
- Отчего брань?
Кирьяк указал пальцем на Болотникова, оказал зло:
- Парень этот гиль завел. Руку на меня поднял. Дозволь, Федор
Савельич, наказать лиходея. Прикажи батогами пороть.
К Болотникову наклонился перепуганный Герасим, тихо пояснил:
- Это набольший городовой мастер - Федор Конь. Сам строг, но
человек праведный. Падай в носи, Иванка, проси милости. (Федор Конь -
выдающийся русский зодчий второй половины XVI в, строитель крепостных
сооружений. Во второй половине 80-х - начале 90-х гг. XVI в. выстроил
каменные стены и башни "Белого города" Москвы (по линии теперешнего
Бульварного кольца; снесены в основном в XVIII в) В 1596-1602 гг.
возвел грандиозные оборонительные сооружения Смоленска (мощные стены,
протяженностью 6,5 км, и 38 башен).)
Федор Конь молча повернулся к Болотникову, положил тяжелую руку
на плечо. Был он на целую голову выше рослого крестьянского сына.
Глаза смотрели из-под широких кустистых бровей добродушно.
- Пошто Дорофея в реку кинул? Видел я с башни.
- Человек он недобрый. Старика хворь одолела, а он плетью
дерется.
- Посадский, али из мужиков будешь?
- Страдник я. В Москву из вотчинного села наехал.
- Отчего ниву бросил, молодец?
- Нужда сюда привела, господин. Весна уходит, а засевать поле
нечем. Послали мужики к князю за житом.
- Не господин я, а сын плотницкий. А теперь вот города на Руси
возвожу. Люб ты мне, молодец. Зело силен и отважен. Пойдем ко мне в
подмастерье. Обучу тебя каменному делу, добрым градостроителем сделаю.
Будем вместе крепости на Руси ставить на диво иноземцу.
- Прости меня, Федор Савельич. Спасибо тебе за слова добрые.
Одначе пахарь я. Отпусти с миром. Дело у меня спешное.
Федор Конь сердито хмыкнул в темно-русую с густой проседью
бороду, постоял в недолгом раздумье, затем порешил:
- Будь по-твоему, ступай с богом.
- Да как же так, Федор Савельич? Дозволь хоть смутьяна кнутом
поучить, - недовольно молвил объезжий голова.
- Помолчи, Дорофей. Больно солощ до кнута.
Когда отъезжали от крепости, Афоня Шмоток возбужденно охая и
крутя головой, пространно ворчал:
- Не мыслил тебя, Иванка, и в живых видеть. Гляжу - народ к реке
кинулся, ну и я туда. Как возвидел объезжего с саблей да пистолем, так
и обомлел. Пропадет, думаю, нонче Иванка, не носить ему больше буйной
головушки. Ох и нрав же у тебя, парень. Больно крутенек. Пошто драку
затеял с государевым человеком? Тебя зачем в Москву мир послал?
Спасибо мастеру Федору - отвел беду. Однако, ну и огромадный мастер.
- Видимо, не зря его в народе Конем прозвали. Он и делом своим
велик, и душой праведник, - отозвался Болотников.
Миновав Васильевский луг, гонцы вскоре подъехали к новой
крепостной стене - Китай-городу, вдоль которого тянулся ров с водой,
выпущенной из реки Неглинной. Ров глубок - в пять сажен да шириной в
добрых пятнадцать. К воротам перекинут деревянный мост.
В крепостной стене, в башне Варварских ворот, каменных дел
мастера выстроили малую часовню Боголюбской божьей матери.
Возле башни остановился обоз из пяти подвод. Тут же суетился
дородный торговый человек в суконной поддевке и сапогах из юфти.
Торговец громко стучал кулачищем по спущенной железной решетке,
бранился:
- Пропущайте, служивые! Куда подевалнсь!
Наконец показались двое воротных сторожей и стрелец в лазоревом
кафтане с бердышом.
- Чего громыхаешь, борода? Пошто в город ломишься? - строго
вопросил стрелец. На нем шапка с малиновым верхом. Через плечо
перекинута берендейка с огненным зельем, к широкому поясу сабля
пристегнута. (Берендейка - нагрудный кожаный ремень с мешочками для
пороха и дроби.)
- Из Ярославля соль везу, служивый. Подымай решетку, не мешкай.
- Уж больно скор, борода. Кажи грамоту подорожную. Много вас тут
воровских людей шатается, - проронил стрелец.
- Да есть и грамотка, - купчина вытянул из-за пазухи бумажный
столбец, подал служивому.
Стрелец не спеша развернул грамотку, повертел в руках, а затем
повернулся к часовне и окликнул церковного служку в подряснике, с
медным крестом на груди.
- Ведене-е-ей! Подь сюда, божий человек. В глазах у меня седни
все прыгает. Чти грамотку.
Служка засучил рукава, перекрестился, заводил тонким пальцем по
столбцу и шустро принялся читать:
"Выдан сей подорожный лист седельцу торгового гостя Федотке
Сажииу на провоз сорока четей соли из Ярослава города в государеву
Москву...".
- Будя, Веденей, - отобрал грамотку у служки стрелец и
смилостивился. - Плати, Федотка, три полушки въездных и проезжай на
торг с богом.
- Здесь въездных не положено, стрельче. Не было указу царева.
- На нет и суда нет. Сиди теперь до утра возле ворот, - лениво
вымолвил стрелец и повернулся к воротным сторожам. - Айда, ребятушки,
в сторожку.
Увидев, что служивый и воротные люди побрели от башни, Федотка
еще пуще загрохотал в решетку обоими кулачищами.
- Средь бела дня грабеж! Получай свои полушки, лиходей.
Стрелецкому голове пожалуюсь.
- Я те пожалуюсь, борода. Еще воровским словом государева
человека обзываешь. Вот сволоку тебя к земскому дьяку - там и двумя
алтынами не отделаешься, - пристращал Федота стрелец, проворно пряча
две полушки в мошну. Третью деньгу кинул церковному служке. Веденей
ловко изловил монету в воздухе и сунул ее за щеку.
- Вот и здесь загвоздка, - вздохнул Афоня Шмоток, молча
наблюдавший за всей этой проездной канителью.
- Айда за подводами. Решетку единым махом не отпустишь,
проскочим, - порешил Болотников.
Воротные сторожа подняли решетку. Подводы, скрипя рассохшимися
колесами, тронулись. Иванка и Афоня поехали следом и только миновали
ворота, как к ним подскочил стрелец, бердышом затряс.
- А это што за люди? Осади назад!
- С обозом мы, стрельче, - произнес Болотников.
- А так ли? Эгей, Федотка! Твои ли людишки? - выкрикнул
удалявшемуся торговому сидельцу стрелец.
- Пошто они мне сдались. Своих дармоедов хватает, - отозвался
Федотка.
Иванка взмахнул плеткой, пришпорил коня и стремглав помчал прочь.
За ним поспешил и Афоня.
- Стой, нечестивцы! Кажи подорожну-у-ю! - рявкнул служивый.
Но где уж там: угнаться ли пешему стрельцу за резвыми княжьими
конями. Стрелец, отчаянно бранясь, побрел назад к воротам.
В ЗАРЯДЬЕ
Гонцы выехали на Варварку, и Болотников с Афоней откровенно
изумились унылой тишине, царившей на этой улице - обычно самой бойкой
и шумной во всей Москве. В прежние годы Варварка оглушала приезжего
своей несусветной суетой и толкотней, звонкими выкриками господской
челяди, пробивавшей дорогу боярской колымаге через тесную толпу. Из
кабаков тогда вырывались на Варварский крестец разудалые песни
бражников, с дудками, сопелками и волынками пробегали по узкой улице
дерзкие ватажки озорных скоморохов. Сновали стрельцы и ремесленники,
деревенские мужики, приехавшие на торг, попы, монахи и приказной люд,
подвыпившие гулящие женки, истцы и земские ярыжки, божедомы, юродивые,
нищие и калики перехожие. (Колымага - старинная громоздкая карета. В
колымаге в описываемое время имели право выезжать лишь князья и бояре.
Божедомы - (от слова "божий дом") - богадельня; род сторожки в
отдельной части кладбища, где хоронят на мирской счет или на
приношения тела убогих, нищих, скитальцев, также погибших, внезапно
умерших. Над общею могилою их, в день общих поминок, читают молитвы.
Божедом - живущий в сторожке и погребающий покойников.)
А теперь на улице все смолкло - ни суеты, ни давки, ни боярских
колымаг.
На углу Зарядьевского переулка, со звонницы каменной церкви
Максима Блаженного ударили в большой колокол, и поплыл над боярскими
теремами, монастырскими подворьями и торговой Псковской горкой редкий
и мрачный звон.
Прохожие в смирных одеждах, крестили лбы и молча шли прочь.
(Смирная одежда - траурная.)
За усадьбой боярина Федора Никитича Романова, возле Аглицкого
двора, поднявшись на рундук, громыхал железными веригами полуголый,
облаченный в жалкие лохмотья, с большим медным крестом на длинной и
грязной шее, юродивый Прокопий.
Блаженный тряс ржавыми цепями и иступленно, выпучив обезумевшие
глаза, плакал, роняя слезы в нечесаную всклокоченную бороду.
Возле Прокопия собралась толпа слобожан. Блаженный вдруг спрыгнул
с рундука и, растолкав посадских, подбежал к паперти церкви и жадно
принялся целовать теплые каменные плиты.
Из толпы выступил седобородый старец, спросил блаженного:
- Поясни нам, Прокопий, отчего плачешь горько и паперть лобзаешь?
Юродивый поднялся на ноги и, потрясая веригами, хрипло прокричал:
- Молитесь, православные! Великая беда на Русь пришла. Прошу я
ангелов, чтобы они просили у бога наказать злодея-грешника.
Проклинайте, православные, злого убивцу боярина-а!
Посадские в страхе закрестились. В толпе зашныряли истцы в темных
сукманах, ловили неосторожное слово. Обмолвись не так - мигом в
Земский приказ сволокут да на дыбу подвесят. (Дыба - орудие пытки, на
котором выворачивали руки истязуемого.)
Толпа рассеялась. Блаженный уселся на паперть, поднял
землисто-желтое лицо на звонницу храма и, стиснув крест в руках, завыл
по-собачьи.
- Отчего на Москве так уныло? - спросил Афоня Шмоток прохожего в
армяке.
- Нешто не знаешь, человече? Молодого царевича в Угличе убили.
Весь люд по церквам молится, - тихо пояснил посадский и поспешно
шмыгнул в проулок - подальше от греха.
- О том я еще в вотчине наслышан. У нас-то все спокойно, мужики
все больше про землю да жито толкуют, а в Москве вона как царевича
оплакивают, - сказал бобыль.
- Веди к своему деду. Кенией надо оставить да к князю поспеть, -
проговорил Иванка.
- А тут он недалече, в Зарядьевском переулке. Боюсь, не помер ли
старик. Почитай, век доживает.
Гонцы проехали мимо Знаменского монастыря, затем свернули в
узкий, кривой переулок, густо усыпанный небольшими черными избенками
мелкого приказного и ремесленного люда.
Афоня Шмоток возле одной покосившейся избенки спрыгнул с коня,
ударил кулаком в низкую дверь, молвил по старинному обычаю:
- Господи, Иисусе Христе, сыне божий, помилуй нас.
Однако из избенки никто не отозвался. Гонцы вошли в сруб. На
широкой лавке, не замечая вошедших, чинил хомут невысокий старичок с
белой пушистой бородой в ситцевой рубахе.
На щербатом столе в светце догорала лучина, скудно освещая
сгорбленного посадского с издельем в руках.
В избе стоял густой и кислый запах. С полатей и широкой печи
свесились промятые бараньи, телячьи и конские кожи, пропитанные жиром.
По стенам на железных крючьях висели мотки с дратвой, ременная упряжь.
- Чего гостей худо встречаешь, Терентий? - громко воскликнул
Афоня.
Старик встрепенулся, пристально вгляделся в пришельцев, выронил
хомут из рук и засеменил навстречу бобылю.
- На ухо туг стал. Нешто Афонюшка? Ни слуху, ни духу, ни вестей,
ни костей. А ты мне вчерась во сне привиделся.
- Помяни волка, а он и тут, - весело отвечал бобыль, обнимая
старика. - А енто селянин мой - Иванка Болотников. Так что примай
незваных гостей, Терентий.
- Честь да место, родимые.
Старик засуетился, загремел ухватом в печи, затем кряхтя
спустился в подпол.
- Не время нам трапезовать, Афоня, - негромко проговорил
Болотников.
- Теперь уж не спеши, Иванка. Я Москву-матушку знаю. Нонче час
обеденный. А после трапезы все бояре часа на три ко сну отходят. Здесь
так издревле заведено. Упаси бог нарушить. И к хоромам близко не
подпустят. Так что хочешь, не, хочешь, а жди своего часу, - развел
руками Шмоток.
- Боярину и в будень праздник, им ни пахать, ни сеять, - хмуро
отозвался Болотников и повернулся к Афоне.
- Коней во, двор заведи да напои вдоволь. Где воду здесь берут,
поди, знаешь.
- Мигом управлюсь, Иванка. Мне тут все ведомо, - заверил бобыль и
выскочил из избы.
Терентий вытащил из подполья сулейку с брагой да миску соленой
капусты с ядреными пупырчатыми огурцами. Когда вернулся в избу Афоня,
старик приветливо молвил:
- У старца в келье, чем бог послал. Садись к столу, родимые.
Мужики перекрестились на божницу и присели к столу. Выпили по
чарке и повели неторопливый разговор. Вначале Терентий расспросил
Афоню о его жизни бродяжной, а затем о делах страдных в селе
вотчинном.
Бобыль отвечал долго и пространно, сыпал словами, как горохом.
Болотников одернул бобыля за рукав и обратился к старому посадскому:
- Чего нонче в Москве, отец?
- Худо на Москве, родимые. Уж не знаю как и молвить. Вот-вот
смута зачнется противу ближнего боярина Годунова Бориса. Царь-то наш
Федор Иванович все больше по монастырям да храмам богомолья справляет,
единой молитвой и живет. Всеми делами нонче Борис Федорович
заправляет. Недобрый он боярин, корыстолюбец.
- В чем его грех перед миром, Терентий? Ужель правда, что боярин
убивец малого царевича.
- Правда, молодший. Отошел к богу царевич не своей смертью.
- А что говорят о том на посаде, отец?
- Разные толки идут, родимые. Намедни углицкий тяглец Яким Михеев
праведные слова вещал толпе. Не с руки видно было ближнему боярину под
Москвой царевича держать. Государь-то наш Федор Иванович здоровьем
слаб, поди, долго и не проживет. А царевич Дмитрий - государев
наследник, ему надлежит на троне тогда сидеть. Не по нраву все это
Бориске. Тогда боярин и умыслил злое дело. Поначалу хотели отравить в
Угличе младого царевича. Давали ему ядовитое зелье в питье да пищу, но
все понапрасну. Бог отводил от смерти, не принимал в жертву младенца.
А Бориске все неймется. Собрал он в своих хоромах дьяка Михаилу
Битяговского, сына его Данилу, племянника Никиту Качалова да Осипа
Волохова и повелел им отъехать в Углич, чтобы младого царевича жизни
лишить.
Царица Марья в своем уделе злой умысел их заметила и стала
оберегать Димитрия. В тереме у себя держала, шагу от него не ступала.
Все боялась. Молитвы скорбные в крестовой палате творила, затворница
наша горемычная. А убивцы в сговор с мамкой Димитрия вошли, подкупили
ее золотыми посулами. Мамка-то царицу Марью днем усыпила и наследника
во двор вывела. Подскочил тут Данила Битяговский с Никиткой Качаловым
и царевича ножом зарезали. Сами бежали со двора. Мыслили, что тайно
дело сделали, да не так все обернулось. Видел их со звонницы соборный
пономарь Федот Афанасьев. Ударил он в колокол набатный. Сбежался народ
к цареву терему и увидел злодеяние. Кинулись убивцев искать. Хоромы их
Флегонтыч?
Капуста поднял на приказчика голову. Лицо помятое, глаза мутные,
осоловелые. Изрек хрипло:
- Чего тебе, христов человек?
- Не дозволишь ли в дом войти, Митрий Флегонтыч?
- Ступай мимо, христов человек, - лениво отмахнулся Капуста.
- Ну, да бог с тобой, батюшка. Поедем, однако, ребятушки,
неволить грех. Токмо и попросились к тебе за малым. Потрапезовать
надумали с православными да чарочкой винца рот промочить. Винцо-то у
меня зело доброе.. Прощевай, сердешный, - лукаво блеснув глазами,
промолвил Калистрат.
Капуста, прослышав о вине, мигом ожил и с крыльца поднялся.
- Погодь, погодь, христов человек. Добрый я седни. Айда в терем.
Приказчик подмигнул челядинцам. Те отвязали от лошадей поклажу со
снедью и вином, внесли в хоромы.
"То-то мне терем, хе-хе. Как на полях голо, так и в избе", - с
ехидцей подумал Калистрат.
Дубовый стол, широкие лавки вдоль стен, изразцовая печь, киот с
тускло мерцающей лампадой да два поставца с немудрящей посудой - вот и
вся утварь.
Внутри избы стоит полумрак. Небольшие оконца, затянутые слюдой,
едва пропускали дневной свет в горницу, скудно освещая бревенчатые
стены, по которым ползали большие черные тараканы.
- Фетанья-я!- рявкнул густым басом Митрий Флегонтыч.
Из сеней в горницу вошла неприметная сухонькая старушонка в
ветхом летнике и в темном платке на голове. Низко поклонилась гостям.
- Чего седни в печи, старая?
- Горох тертый, кисель овсяный да горшок молока, батюшка. А ушицу
язевую да щти еще вчера приели, - вздохнув, вымолвила стряпуха.
- Да уж ты не утруждай себя, Митрий Флегонтыч. Угодили мы к тебе
в неурочный час. Сделай милость, откушай с нами, чарочку испей.
- Присяду, пожалуй, - согласно мотнул бородой Капуста, поглядывая
на ендову с вином. - Откуда имя мое ведомо?
- Сосед ты наш, батюшка, а мы - князя Андрея Андреевича
Телятевского людишки. В монастырь пробираемся. Пожаловал князь
монастырю на день Феодосии дарохранительницу да крест напрестольяый.
Туда и спешим с божьим именем.
- Аль греха много у Андрея Андреевича? - опрокинув чарку,
усмехнулся Митрий Флегонтыч.
- Упаси бог, сердешный. Наш князь живет с благочестием, а лишняя
молитва не помешает, - деловито отвечал Калистрат, подливая Капусте
вина в чарку.
- Сам-то чего плохо пьешь? Говеешь что ли?
- Немощь одолела, Митрий Флегонтыч. Худо идет винцо в нутро. Как
лишнее выпью - животом слабну.
- Не хули винцо, христов человек. Пей досуха, чтоб не болело
брюхо. Курица и вся две денежки, да и та пьет. Я еще, пожалуй, чарочку
осушу.
- Окажи милость, батюшка, - благоговейно вымолвил приказчик,
закусывая куском холодной баранины с хреном. - Как служба царская,
сердешный?
- Худо, братец мой. Повелел государь троих мужиков на коне и в
доспехе полном снарядить на дело ратное. А где их взять-то? Дал мне
царь поместьишко малое, мужиками и землей скудное. Должен я давно уж
при царевом дворе быть, но тут все при деревеньке мыкаюсь. С Егория
вешнего здесь сижу. Того и гляди, в опалу угожу. Ближний царев боярин
строг. Разгневается и деревеньки лишит.
- Аль мужичков нет, сердешный?
Митрий Флегонтыч, заметно хмелея, шумно отрыгнул, поднял на
Калистрата опухшее красное лицо и продолжал жалобиться:
- Голь перекатная. Был мужик, да вышел. В бега подались, дьяволы.
По писцовой книге у меня пятьдесят душ во крестьянах сидело, а нонче и
двух десятков не соберешь. А государю подати я по старой записи должен
вносить да самому на службе ратной деревенькой кормиться. А чего взять
с экой голытьбы? Не токмо оброк собрать да ратных людей снарядить, а и
на суконный кафтанишко себе с крестьянишек не ухвачу. Захирело
поместье. Челобитную мыслю государю писать, иначе сгину, али в дьячки
подамся.
Выпив еще три чарки кряду, Митрий Флегантыч, качаясь на лавке,
ухватил вдруг приказчика за ворот кафтана, закричал запальчиво:
- Пошто пытаешь, дьявол? Что тебе за нужда вином меня угощать? Уж
не лиходей ли?
- Побойся бога, сердешный. По святому делу едем, - испуганно и
примиренно залепетал приказчик.
Мокей надвинулся было на Капусту, но Калистрат, успев смекнуть,
что драка к добру не приведет, замотал головой. Капуста - медведь
медведем, во хмелю, сказывают, свиреп, чего доброго, и насмерть
зашибет.
- Подлей винца, Мокеюшка, доброму хозяину, - умильно проговорил
Калистрат.
- У-у, дьявол! - зло воскликнул Капуста, и, оттолкнув от себя
тщедушного приказчика, приложился прямо к ендове.
"Век живу, а таких питухов не видывал. Горазд, однако, сердешный,
до зелена винца", - подумал Калистрат, доедая калач на коровьем масле.
Осушив ендову, Митрий Флегонтыч смачно крякнул, сунул в рот
соленый огурец и тяжело грохнулся на лавку. Задрав густую курчавую
бороду на киот, промычал в полусне:
- Ступайте прочь в чертово пекло...
Калистрат и челядинцы перекрестились и встали из-за стола. В
горнице повис густой богатырский храп. Над Капустой склонилась
Фетинья, прикрыла пестрядиным кафтаном, участливо завздыхала:
(Пестрядь или пестрядина - грубая льняная ткань из разноцветных ниток,
обычно домотканая.)
- Умаялся, горемычный. Теперь уж до утра не поднимется. Намедни в
буйство впал, дворню всю перепорол, девок изобидел. Натерпелись
страху...
- Велика ли дворня у Митрия Флегонтыча? - полюбопытствовал
приказчик.
- Какое там, батюшка. В холопах трое, две девки да я вот, раба
старая.
Вышли во двор. Возле конюшни, надвинув дырявый колпак на глаза,
дремал на куче соломы коротконогий рыжеватый мужик в пеньковых портах
и без рубахи.
- Эгей, сердешный! - окликнул дворового приказчик.
Мужик смахнул колпак с головы и нехотя поднялся. Переминаясь с
ноги на ногу, позевывая, спросил, вглядываясь с сухощавого старичка в
суконном кафтане:
- Чего надобно?
- Из холопей сам будешь или мужик пашенный?
- Старожилец я безлошадный, - почесываясь, ответил мужик.
- Отчего не в поле, а у господина во дворе валяешься, сердешный?
- А чо мне в поле делать? Нет у меня ни сохи, ни жита. Надумал к
Митрию Флегонтычу челом ударить да в холопы записаться. Может, возьмет
к себе за харчи, а я ему хоромы подновлю. Топором я поиграть любитель.
Вот и жду. Да государь наш все во хмелю, недосуг ему меня принять.
- Из тяглых крестьян в холопы идти нельзя, сердешный. Кто же на
государя оброк будет нести? Царь дозволил в холопы к господам набирать
только вольных людишек, - строго вымолвил приказчик.
- Куда же мне деваться, батюшка? - развел руками мужик.
Приказчик приблизился к страднику, воровато оглянулся и молвил
тихо:
- А ты, сердешный, к князю Андрею Андреевичу Телятевскому ступай.
Князь до мужика милостив. Порядную грамотку ему напишешь, а он тебе
два рубля отвалит да лошаденку с сохой даст. Заживешь вольготно.
- А как же Митрий Флегонтыч? За пожилое я ему задолжал. Господин
наш лютый. Сыщет у твоего князя - в усмерть забьет. Я ведь ему один
рубль да два алтына возвернуть должен. (Пожилое - плата деньгами,
которую крестьянин отдавал феодалу в случае своего перехода от одного
землевладельца к другому в русском государстве в XV - начале XVII вв.
Введение пожилого явилось одним из этапов в процессе закрепощения
крестьян, т. к это затрудняло уход. Обязательность уплаты являлась
одним из средств насильственного удержания крестьян у землевладельцев.
В XVI в пожилое брали также с крестьян, менявших лишь место жительства
в пределах владения одного и того же феодала. С полным запрещением
перехода крестьян пожилое отмирает.)
- Не сыщет, сердешный. Ступай смело в княжью вотчину.
- Так ведь заповедные лета государь наш установил. Покуда нет
выходу мужику, - засомневался крестьянин, скребя бороденку.
- А ты не робей, сердешный. Князь наш родом высок, будешь за ним,
как за каменной стеной. А коли чего и пронюхает твой худородный
государь, так наш Андрей Андреевич ему твои деньги за пожилое
возвернет, - заверил мужика приказчик.
- Коли так - можно и сойти от Митрия Флегонтыча, - заявил
старожилец.
- Приходи, голуба. Избенку те новую срубим, животину выделим.
Справным крестьянином станешь, - услащал мужика Калистрат.
- Спаси тя Христос, батюшка. Этой ночкой и тронемся. Да и другим
мужичкам намекну, - перекрестившись тихонько проговорил страдник.
- Вот и добро, голуба. Айда со двора, ребятушки.
Один из челядинцев бухнулся перед приказчиковым жеребцом на
четвереньки. Низкорослый Калистрат ступил ему на спину и взобрался на
коня.
Выехали на улицу. Пустынно в деревеньке, мужики словно вымерли. И
только возле самой крайней ветхой избы повстречали худого мужика в
заплатанном армяке.
Мужичонка налаживал телегу возле двора. Завидев всадников с
самопалами, страдник поспешно юркнул за двор. То был Карпушка.
- "Уж не за мешком ли моим приехали. Мельник, поди, князю донес.
Пропадай моя головушка", - в страхе закрестился селянин и бухнулся
лицом в лопухи.
- Шальной, что ли? В бега ударился. Ну и деревенька, - буркнул
Мокей, слезая с лошади.
Челядинец зашел за конюшню и вытянул мужичонку из лопухов.
Карпушка съежился, втянул голову в плечи, бороденка задергалась. Мокей
ухватил крестьянина за ворот армяка и вытащил к телеге.
- Чегой-то ты, сердешный, от нас за избу подался? - ласково
спросил Калистрат.
- Телегу вот чиню, батюшка. Колеса рассохлись, ну, я и того, -
залепетал, низко кланяясь, Карпушка, с опаской поглядывая на вершников
и могутного Мокея.
Заслышав разговор, из избенки выскочили с десяток чумазых,
полуголых, худеньких ребятишек и баба лет под сорок в посконном
сарафане.
- Твои чада, голуба? Экие они у тебя замореные. Невесело, знать,
тебе живется?
- Помаленьку, батюшка. Видать, так богом указано.
- Ты домочадцев-то спровадь. Путай побегают. А мы с тобой
потолкуем малость.
Карпушка прикрикнул на ребятишек и те, сверкая пятками, побежали
со двора на улицу. Баба, поклонившись всадникам, удалилась снова в
избу.
Приказчик присел на завалинку и повел с Карпушкой неторопливый
разговор...
Когда выехали из деревеньки, довольный Калистрат сказал Мокею:
- Дело сделано, Мокеюшка. Мужичкам деваться некуда - сойдут в
вотчину. А те, что не придут, - силой возьмем. Нонче Митьке Капусте в
господах не ходить, хе-хе. Пущай в дьячки подается.
ФЕДОР КОНЬ
Держа перед собой саблю, Кирьяк двинулся на Болотникова. Иванка
зажал в руке топор, участливо поданный ему одним из посадских.
Работные люди расступились, замкнув в кольце супротивников.
Завидев в руке у парня топор, Кирьяк прикрикнул на земских
ярыжек:
- Вяжите вора!
Служивые затоптались на месте: уж больно страшен чернокудрый
детина с топором. Тогда Кирьяк выхватил из-за кушака пистоль.
- А ну, погодь, черти! - вдруг зычно пронеслось над толпой.
Мужики обернулись и тотчас скинули шапки. На светлогнедом коне
сидел русобородый богатырь в суконном кафтане. Ездок сошел на землю -
широкоплечий, ростом в добрую сажень. Растолкав мужиков, шагнул к
объезжему голове.
- Отчего брань?
Кирьяк указал пальцем на Болотникова, оказал зло:
- Парень этот гиль завел. Руку на меня поднял. Дозволь, Федор
Савельич, наказать лиходея. Прикажи батогами пороть.
К Болотникову наклонился перепуганный Герасим, тихо пояснил:
- Это набольший городовой мастер - Федор Конь. Сам строг, но
человек праведный. Падай в носи, Иванка, проси милости. (Федор Конь -
выдающийся русский зодчий второй половины XVI в, строитель крепостных
сооружений. Во второй половине 80-х - начале 90-х гг. XVI в. выстроил
каменные стены и башни "Белого города" Москвы (по линии теперешнего
Бульварного кольца; снесены в основном в XVIII в) В 1596-1602 гг.
возвел грандиозные оборонительные сооружения Смоленска (мощные стены,
протяженностью 6,5 км, и 38 башен).)
Федор Конь молча повернулся к Болотникову, положил тяжелую руку
на плечо. Был он на целую голову выше рослого крестьянского сына.
Глаза смотрели из-под широких кустистых бровей добродушно.
- Пошто Дорофея в реку кинул? Видел я с башни.
- Человек он недобрый. Старика хворь одолела, а он плетью
дерется.
- Посадский, али из мужиков будешь?
- Страдник я. В Москву из вотчинного села наехал.
- Отчего ниву бросил, молодец?
- Нужда сюда привела, господин. Весна уходит, а засевать поле
нечем. Послали мужики к князю за житом.
- Не господин я, а сын плотницкий. А теперь вот города на Руси
возвожу. Люб ты мне, молодец. Зело силен и отважен. Пойдем ко мне в
подмастерье. Обучу тебя каменному делу, добрым градостроителем сделаю.
Будем вместе крепости на Руси ставить на диво иноземцу.
- Прости меня, Федор Савельич. Спасибо тебе за слова добрые.
Одначе пахарь я. Отпусти с миром. Дело у меня спешное.
Федор Конь сердито хмыкнул в темно-русую с густой проседью
бороду, постоял в недолгом раздумье, затем порешил:
- Будь по-твоему, ступай с богом.
- Да как же так, Федор Савельич? Дозволь хоть смутьяна кнутом
поучить, - недовольно молвил объезжий голова.
- Помолчи, Дорофей. Больно солощ до кнута.
Когда отъезжали от крепости, Афоня Шмоток возбужденно охая и
крутя головой, пространно ворчал:
- Не мыслил тебя, Иванка, и в живых видеть. Гляжу - народ к реке
кинулся, ну и я туда. Как возвидел объезжего с саблей да пистолем, так
и обомлел. Пропадет, думаю, нонче Иванка, не носить ему больше буйной
головушки. Ох и нрав же у тебя, парень. Больно крутенек. Пошто драку
затеял с государевым человеком? Тебя зачем в Москву мир послал?
Спасибо мастеру Федору - отвел беду. Однако, ну и огромадный мастер.
- Видимо, не зря его в народе Конем прозвали. Он и делом своим
велик, и душой праведник, - отозвался Болотников.
Миновав Васильевский луг, гонцы вскоре подъехали к новой
крепостной стене - Китай-городу, вдоль которого тянулся ров с водой,
выпущенной из реки Неглинной. Ров глубок - в пять сажен да шириной в
добрых пятнадцать. К воротам перекинут деревянный мост.
В крепостной стене, в башне Варварских ворот, каменных дел
мастера выстроили малую часовню Боголюбской божьей матери.
Возле башни остановился обоз из пяти подвод. Тут же суетился
дородный торговый человек в суконной поддевке и сапогах из юфти.
Торговец громко стучал кулачищем по спущенной железной решетке,
бранился:
- Пропущайте, служивые! Куда подевалнсь!
Наконец показались двое воротных сторожей и стрелец в лазоревом
кафтане с бердышом.
- Чего громыхаешь, борода? Пошто в город ломишься? - строго
вопросил стрелец. На нем шапка с малиновым верхом. Через плечо
перекинута берендейка с огненным зельем, к широкому поясу сабля
пристегнута. (Берендейка - нагрудный кожаный ремень с мешочками для
пороха и дроби.)
- Из Ярославля соль везу, служивый. Подымай решетку, не мешкай.
- Уж больно скор, борода. Кажи грамоту подорожную. Много вас тут
воровских людей шатается, - проронил стрелец.
- Да есть и грамотка, - купчина вытянул из-за пазухи бумажный
столбец, подал служивому.
Стрелец не спеша развернул грамотку, повертел в руках, а затем
повернулся к часовне и окликнул церковного служку в подряснике, с
медным крестом на груди.
- Ведене-е-ей! Подь сюда, божий человек. В глазах у меня седни
все прыгает. Чти грамотку.
Служка засучил рукава, перекрестился, заводил тонким пальцем по
столбцу и шустро принялся читать:
"Выдан сей подорожный лист седельцу торгового гостя Федотке
Сажииу на провоз сорока четей соли из Ярослава города в государеву
Москву...".
- Будя, Веденей, - отобрал грамотку у служки стрелец и
смилостивился. - Плати, Федотка, три полушки въездных и проезжай на
торг с богом.
- Здесь въездных не положено, стрельче. Не было указу царева.
- На нет и суда нет. Сиди теперь до утра возле ворот, - лениво
вымолвил стрелец и повернулся к воротным сторожам. - Айда, ребятушки,
в сторожку.
Увидев, что служивый и воротные люди побрели от башни, Федотка
еще пуще загрохотал в решетку обоими кулачищами.
- Средь бела дня грабеж! Получай свои полушки, лиходей.
Стрелецкому голове пожалуюсь.
- Я те пожалуюсь, борода. Еще воровским словом государева
человека обзываешь. Вот сволоку тебя к земскому дьяку - там и двумя
алтынами не отделаешься, - пристращал Федота стрелец, проворно пряча
две полушки в мошну. Третью деньгу кинул церковному служке. Веденей
ловко изловил монету в воздухе и сунул ее за щеку.
- Вот и здесь загвоздка, - вздохнул Афоня Шмоток, молча
наблюдавший за всей этой проездной канителью.
- Айда за подводами. Решетку единым махом не отпустишь,
проскочим, - порешил Болотников.
Воротные сторожа подняли решетку. Подводы, скрипя рассохшимися
колесами, тронулись. Иванка и Афоня поехали следом и только миновали
ворота, как к ним подскочил стрелец, бердышом затряс.
- А это што за люди? Осади назад!
- С обозом мы, стрельче, - произнес Болотников.
- А так ли? Эгей, Федотка! Твои ли людишки? - выкрикнул
удалявшемуся торговому сидельцу стрелец.
- Пошто они мне сдались. Своих дармоедов хватает, - отозвался
Федотка.
Иванка взмахнул плеткой, пришпорил коня и стремглав помчал прочь.
За ним поспешил и Афоня.
- Стой, нечестивцы! Кажи подорожну-у-ю! - рявкнул служивый.
Но где уж там: угнаться ли пешему стрельцу за резвыми княжьими
конями. Стрелец, отчаянно бранясь, побрел назад к воротам.
В ЗАРЯДЬЕ
Гонцы выехали на Варварку, и Болотников с Афоней откровенно
изумились унылой тишине, царившей на этой улице - обычно самой бойкой
и шумной во всей Москве. В прежние годы Варварка оглушала приезжего
своей несусветной суетой и толкотней, звонкими выкриками господской
челяди, пробивавшей дорогу боярской колымаге через тесную толпу. Из
кабаков тогда вырывались на Варварский крестец разудалые песни
бражников, с дудками, сопелками и волынками пробегали по узкой улице
дерзкие ватажки озорных скоморохов. Сновали стрельцы и ремесленники,
деревенские мужики, приехавшие на торг, попы, монахи и приказной люд,
подвыпившие гулящие женки, истцы и земские ярыжки, божедомы, юродивые,
нищие и калики перехожие. (Колымага - старинная громоздкая карета. В
колымаге в описываемое время имели право выезжать лишь князья и бояре.
Божедомы - (от слова "божий дом") - богадельня; род сторожки в
отдельной части кладбища, где хоронят на мирской счет или на
приношения тела убогих, нищих, скитальцев, также погибших, внезапно
умерших. Над общею могилою их, в день общих поминок, читают молитвы.
Божедом - живущий в сторожке и погребающий покойников.)
А теперь на улице все смолкло - ни суеты, ни давки, ни боярских
колымаг.
На углу Зарядьевского переулка, со звонницы каменной церкви
Максима Блаженного ударили в большой колокол, и поплыл над боярскими
теремами, монастырскими подворьями и торговой Псковской горкой редкий
и мрачный звон.
Прохожие в смирных одеждах, крестили лбы и молча шли прочь.
(Смирная одежда - траурная.)
За усадьбой боярина Федора Никитича Романова, возле Аглицкого
двора, поднявшись на рундук, громыхал железными веригами полуголый,
облаченный в жалкие лохмотья, с большим медным крестом на длинной и
грязной шее, юродивый Прокопий.
Блаженный тряс ржавыми цепями и иступленно, выпучив обезумевшие
глаза, плакал, роняя слезы в нечесаную всклокоченную бороду.
Возле Прокопия собралась толпа слобожан. Блаженный вдруг спрыгнул
с рундука и, растолкав посадских, подбежал к паперти церкви и жадно
принялся целовать теплые каменные плиты.
Из толпы выступил седобородый старец, спросил блаженного:
- Поясни нам, Прокопий, отчего плачешь горько и паперть лобзаешь?
Юродивый поднялся на ноги и, потрясая веригами, хрипло прокричал:
- Молитесь, православные! Великая беда на Русь пришла. Прошу я
ангелов, чтобы они просили у бога наказать злодея-грешника.
Проклинайте, православные, злого убивцу боярина-а!
Посадские в страхе закрестились. В толпе зашныряли истцы в темных
сукманах, ловили неосторожное слово. Обмолвись не так - мигом в
Земский приказ сволокут да на дыбу подвесят. (Дыба - орудие пытки, на
котором выворачивали руки истязуемого.)
Толпа рассеялась. Блаженный уселся на паперть, поднял
землисто-желтое лицо на звонницу храма и, стиснув крест в руках, завыл
по-собачьи.
- Отчего на Москве так уныло? - спросил Афоня Шмоток прохожего в
армяке.
- Нешто не знаешь, человече? Молодого царевича в Угличе убили.
Весь люд по церквам молится, - тихо пояснил посадский и поспешно
шмыгнул в проулок - подальше от греха.
- О том я еще в вотчине наслышан. У нас-то все спокойно, мужики
все больше про землю да жито толкуют, а в Москве вона как царевича
оплакивают, - сказал бобыль.
- Веди к своему деду. Кенией надо оставить да к князю поспеть, -
проговорил Иванка.
- А тут он недалече, в Зарядьевском переулке. Боюсь, не помер ли
старик. Почитай, век доживает.
Гонцы проехали мимо Знаменского монастыря, затем свернули в
узкий, кривой переулок, густо усыпанный небольшими черными избенками
мелкого приказного и ремесленного люда.
Афоня Шмоток возле одной покосившейся избенки спрыгнул с коня,
ударил кулаком в низкую дверь, молвил по старинному обычаю:
- Господи, Иисусе Христе, сыне божий, помилуй нас.
Однако из избенки никто не отозвался. Гонцы вошли в сруб. На
широкой лавке, не замечая вошедших, чинил хомут невысокий старичок с
белой пушистой бородой в ситцевой рубахе.
На щербатом столе в светце догорала лучина, скудно освещая
сгорбленного посадского с издельем в руках.
В избе стоял густой и кислый запах. С полатей и широкой печи
свесились промятые бараньи, телячьи и конские кожи, пропитанные жиром.
По стенам на железных крючьях висели мотки с дратвой, ременная упряжь.
- Чего гостей худо встречаешь, Терентий? - громко воскликнул
Афоня.
Старик встрепенулся, пристально вгляделся в пришельцев, выронил
хомут из рук и засеменил навстречу бобылю.
- На ухо туг стал. Нешто Афонюшка? Ни слуху, ни духу, ни вестей,
ни костей. А ты мне вчерась во сне привиделся.
- Помяни волка, а он и тут, - весело отвечал бобыль, обнимая
старика. - А енто селянин мой - Иванка Болотников. Так что примай
незваных гостей, Терентий.
- Честь да место, родимые.
Старик засуетился, загремел ухватом в печи, затем кряхтя
спустился в подпол.
- Не время нам трапезовать, Афоня, - негромко проговорил
Болотников.
- Теперь уж не спеши, Иванка. Я Москву-матушку знаю. Нонче час
обеденный. А после трапезы все бояре часа на три ко сну отходят. Здесь
так издревле заведено. Упаси бог нарушить. И к хоромам близко не
подпустят. Так что хочешь, не, хочешь, а жди своего часу, - развел
руками Шмоток.
- Боярину и в будень праздник, им ни пахать, ни сеять, - хмуро
отозвался Болотников и повернулся к Афоне.
- Коней во, двор заведи да напои вдоволь. Где воду здесь берут,
поди, знаешь.
- Мигом управлюсь, Иванка. Мне тут все ведомо, - заверил бобыль и
выскочил из избы.
Терентий вытащил из подполья сулейку с брагой да миску соленой
капусты с ядреными пупырчатыми огурцами. Когда вернулся в избу Афоня,
старик приветливо молвил:
- У старца в келье, чем бог послал. Садись к столу, родимые.
Мужики перекрестились на божницу и присели к столу. Выпили по
чарке и повели неторопливый разговор. Вначале Терентий расспросил
Афоню о его жизни бродяжной, а затем о делах страдных в селе
вотчинном.
Бобыль отвечал долго и пространно, сыпал словами, как горохом.
Болотников одернул бобыля за рукав и обратился к старому посадскому:
- Чего нонче в Москве, отец?
- Худо на Москве, родимые. Уж не знаю как и молвить. Вот-вот
смута зачнется противу ближнего боярина Годунова Бориса. Царь-то наш
Федор Иванович все больше по монастырям да храмам богомолья справляет,
единой молитвой и живет. Всеми делами нонче Борис Федорович
заправляет. Недобрый он боярин, корыстолюбец.
- В чем его грех перед миром, Терентий? Ужель правда, что боярин
убивец малого царевича.
- Правда, молодший. Отошел к богу царевич не своей смертью.
- А что говорят о том на посаде, отец?
- Разные толки идут, родимые. Намедни углицкий тяглец Яким Михеев
праведные слова вещал толпе. Не с руки видно было ближнему боярину под
Москвой царевича держать. Государь-то наш Федор Иванович здоровьем
слаб, поди, долго и не проживет. А царевич Дмитрий - государев
наследник, ему надлежит на троне тогда сидеть. Не по нраву все это
Бориске. Тогда боярин и умыслил злое дело. Поначалу хотели отравить в
Угличе младого царевича. Давали ему ядовитое зелье в питье да пищу, но
все понапрасну. Бог отводил от смерти, не принимал в жертву младенца.
А Бориске все неймется. Собрал он в своих хоромах дьяка Михаилу
Битяговского, сына его Данилу, племянника Никиту Качалова да Осипа
Волохова и повелел им отъехать в Углич, чтобы младого царевича жизни
лишить.
Царица Марья в своем уделе злой умысел их заметила и стала
оберегать Димитрия. В тереме у себя держала, шагу от него не ступала.
Все боялась. Молитвы скорбные в крестовой палате творила, затворница
наша горемычная. А убивцы в сговор с мамкой Димитрия вошли, подкупили
ее золотыми посулами. Мамка-то царицу Марью днем усыпила и наследника
во двор вывела. Подскочил тут Данила Битяговский с Никиткой Качаловым
и царевича ножом зарезали. Сами бежали со двора. Мыслили, что тайно
дело сделали, да не так все обернулось. Видел их со звонницы соборный
пономарь Федот Афанасьев. Ударил он в колокол набатный. Сбежался народ
к цареву терему и увидел злодеяние. Кинулись убивцев искать. Хоромы их