- Что прикажешь нам с Тимошкой делать, князь?
Андрей Андреевич отодвинулся от старика и сбросил с себя кафтан,
оставшись в просторной белой рубахе. Присел на лавку, забарабанил
перстами по столу и вымолвил:
- Будьте возле избы да приготовьте зелейный заряд на глухаря.
Якушка вышел, а бортник подошел к поставцу и принялся потчевать
князя:
- Не угодно ли медку спробовать, отец родной?
- Простого не хочу, а бражного ковш выпью. - Матвей спустился в
подполье и вытащил большую железную ендову с хмельным медом.
- Годков пятнадцать берегу, батюшка князь. Токмо шибко крепок
медок, в сон поклонит.
- В том беды нет, старик. Притомился я на охоте, прилягу у тебя
на лавке. На глухаря пойдешь - разбудишь, - проговорил князь и до дна
осушил бражный ковш.
Похвалил деда за добрый мед, растянулся на лавке, отвернувшись
лицом к стене. И вскоре уснул.
"Странный князь. Очами грозен, душой суров, а вот крестьянским
ложем не побрезговал", - подумал Матвей и вышел на крыльцо.
Якушка и Тимоха привалились к перилам, зубоскалили.
- Потише, робяты. Князь почивает. Чудной у нас государь, прямо на
овчину завалился, - вымолвил бортник.
- Енто дело ему свычное. В ливонском походе прямо на земле с
ратниками спал. Седло под голову - и храпака, - задушевно проговорил о
своем господине Якушка и, вздохнув, добавил: - Но зато и на руку
крутоват. Чуть чего не по нему - тогда держись. Голову саблей срубит
вгорячах и не перекрестится.
Бортник потоптался на крыльце и снова взялся за дымарь.
К вечеру, когда Матвей во второй раз запалил костер, на заимку
притащились дружинники. Злые, голодные, усталые подошли к избе, но
здесь их остановил Якушка.
- Здоров будь, Мамон Ерофеич. Удачлив ли поход?
Пятидесятник окинул княжьего любимца сердитым взглядом и молча
махнул рукой.
- А мы вот знатно с князем поохотились. Вишь, сколько дичи
набили, - словоохотливо продолжал Якушка. - Чай, есть хотите,
ребятушки. Вон старик костер развел. Тащите птицу в огонь. А в избу
нельзя: князь почивает.
Ратники и тому рады. Мигом разобрали дичь и костер разложили.
Лишь один Мамон недовольный бродил по заимке.
"Уж не с девкой ли князь в избе услаждается? Принесла его не ко
времени, нелегкая", - свербила Мамона неспокойная мысль.

    Глава 21


ГЛУХАРИНАЯ ПОТЕХА

Ночь. Глухой, старый, таинственный бор. Горят яркие звезды между
вершинами.
Дед Матвей и князь стоят под сосной и слушают. Тимоху и Якушку
бортник посоветовал князю не брать. Мошник - птица чуткая, чуть
"подшумишь" - и пропадай глухариная потеха.
Еще с вечера осмотрел Матвей княжий самопал и покачал головой.
Дробь была мелковата. Таким зарядом крупного мошника не собьешь.
Бортник перезарядил самопал своим зеленным припасом.
Тихо в бору. Ветер дремлет в густых вершинах. Но вот в саженях
пятидесяти от охотников, на болоте прокричал журавль.
- Скоро зачнется, князь. Должон боровой кулик с тетеркой голос
подать, - наклонившись к князю, чуть слышно прошептал Матвей.
И бортник не ошибся. Минуты через две совсем рядом, из зарослей
протяжно и скрипуче отозвался вальдшнеп, а за ним задорно и шумно
фыркнул косач и перешел на переливчатое бормотанье.
Андрей Андреевич переступил с ноги на ногу. Под сапогом хрустнула
сухая валежина. Матвей предупредительно приставил палец к губам. И
вдруг князь услышал, как где-то невдалеке раздалось:
- Дак! Дак!
А затем началось частое щелканье:
- Тэ-ке, тэ-ке, тэ-ке!
"А вот и мошник", - подумал бортник, но князю об этом уже не
обмолвился. При первом колене глухариной песни - упаси бог
шелохнуться. Чуть тронешь ветку или сучок треснет - спугнешь птицу.
Охотники замерли. Дед Матвей выждал второго певчего зачина. И вот
наконец мошник перешел со щелканья на беспрерывную азартную песнь:
- Чивирь, чивирь, чивирь!
Здесь уже белобрюхий мошник забывает обо всем на свете и ничего
не слышит, призывая своей любовной песнью самок. Но вот здесь-то и
опасность. Старый бортник помнит, как в прошлую раннюю весну молодые
глухарки помешали ему снять с дерева лесного петуха. Приметив
крадущегося охотника, птицы с тревожным квохтаньем подлетели к
мошнику. Петух перестал токовать, прислушался и, взмахнув широкими
крыльями, полетел за молодками в глубь леса. Бортник вернулся на
заимку без дичи.
Однако на сей раз квохтанья пока не слышно. А петух продолжал
"чивиркать". Подождав, когда мошник вовсю распоется, Матвей тронул
князя за рукав кафтана и сторожко, вытягивая, словно журавль, длинные
ноги в липовых лаптях, тронулся вперед к веселому песнопевцу. Андрей
Андреич, напрягая слух, крепко зажав в руке самопал, потянулся вслед
за бортником. Князь волновался. Еще бы! На мошника он идет впервые, а
добыть лесного петуха - дело зело нелегкое. Потому, забыв о своем
высоком роде, послушно повиновался во всем седовласому смерду...
Внезапно когда уже охотники приблизились к мошнику, он прервал
свое пение и замолк. Князь и старый бортник вновь замерли.
"Ужель нас учуял, или какой зверь мошника спугнул?" - озабоченно
подумал бортник.
Прошла минута, вторая. Князю на лицо опустилась еловая лапа.
Щекочет зелеными иголками небольшую кудреватую бороду. Но ветку
отвести нельзя. Старик строго-настрого наказал еще на заимке: "Ежели
петух после чивирканья смолкнет - не шевелись, умри"...
Бортник облегченно вздохнул. Глухарь снова зачал токовать.
Пронесло. Но чем ближе к мошнику, тем чаще и непролазнее становился
бор. Пришлось последние три-четыре сажени преодолевать ползком, под
смолистыми пахучими лапами.
Андрей Андреевич порвал суконные порты о сучек, оцарапал лицо и
зашиб колено о подвернувшийся пенек, но все же терпеливо полз за
стариком.
Но вот и поляна, над которой чуть брезжил рассвет. Глухарь поет
совсем близко, почти над самой головой.
Бортник указал князю пальцем на высокую старую сосну. У Андрея
Андреевича часто колотится сердце в груди, слегка дрожит самопал в
правой руке. Осторожно поднявшись с земли, долго вглядывается в
смутные очертания дерева. И вот, слава богу, приметил!
Мошник - песнопевец, широко распустив хвост, вскинул голову и,
опустив крылья, ходит взад-вперед по ветке.
Андрей Андреевич, прикрытый ветвями ели, поднимает самопал и
целится глухарю в бок, под крыло. Так советовал бортник. У Матвея были
случаи, когда мошник, даже раненный в грудь, отлетел далеко в лес и
терялся в его зарослях.
Раскатисто, гулко бухнул выстрел. Глухарь, оборвав свою призывную
весеннюю песнь, ломая ветви, тяжело плюхнулся на землю.
Князь швырнул под ель самопал, озорно ткнул кулаком старика в
грудь, поднял за широкий хвост птицу и восторженно, на весь бор
воскликнул:
- Э-ге-ге! Попался-таки, косач!
А бортник, посмеиваясь в бороду, думал: "Какой же это косач? Не
разумеет князь, что косачом тетерку кличут. Хе-хе..."

Рано утром по лесной дороге к Матвеевой заимке спешно скакал
гонец. Возле избы спрыгнул с усталого взмыленного коня и бросился к
крыльцу.
Свирепо залаяла собака, Якушка, привалившись к перилам крыльца,
встрепенулся, вскинул сонные глаза на приезжего, схватился за самопал.
- Осади, куда прешь?
- Очумел, Якушка. Своих не узнаешь. Здесь ли князь?
- А-а, это ты, Лазарь, - широко зевнув, потянулся парень. - Тут
наш господин.
- Ну, слава богу. С ног все сбились искавши. Буди князя. По
государеву делу.
Якушка торопливо метнулся в избу. Андрей Андреевич, утомленный
глухариной потехой, крепко спал на лавке, укрывшись крестьянской
овчиной. Матвей со старухой дремали на полатях, а Тимоха, посвистывая
носом, свернулся калачом возле порога.
Якушка разбудил князя. Андрей Андреевич недовольный вышел на
крыльцо. Приезжий низко поклонился господину в ноги и вымолвил:
- С недоброй вестью, князь. Вчера из Москвы в вотчину царев гонец
наезжал. В Угличе молодой царевич Дмитрий сгиб. Великий государь Федор
Иванович кличет тебя, батюшка князь, немедля в стольный град
пожаловать.
Андрей Андреевич прислонился к темному замшелому косяку, в
тревоге подумал:
"Зачнется на Москве гиль. Нешто худая молва явью обернулась? Ох,
не легко будет ближнему боярину Борису".
Князь запахнул кафтан и приказал Якушке:
- Поднимай Мамона с дружиной. Коня мне подыщи порезвей. В вотчину
поедем...
Перед отъездом с заимки Андрей Андреевич наказал бортнику:
- Когда из Москвы возвернусь - Василису ко мне в хоромы пришли.
Быть ей сенной девкой.
Матвей понурил голову, смолчал. А князь стеганул кнутом коня и
понесся лесной дорогой в село вотчинное. За ним резво тронулась
дружина.

    Глава 22


ВЗГОРЬЕ

Глухая ночь.
Над куполом храма Ильи Пророка узким серпом повис молодой месяц.
По селу неторопливо, спотыкаясь, бредет древний седовласый дед в
долгополом сермяжном кафтане. Стучит деревянной колотушкой, кряхтит,
что-то невнятно бормочет про себя.
Пахом Аверьянов крадется к храму. Жмется к стене. Дозорный,
позевывая, шаркая лаптями о землю, проходит мимо. Пахом
останавливается возле церковной ограды, трогает рукой ржавую железную
решетку и призадумывается:
"Кажись, ближе к кладбищу ложил. Там еще, помню, старая липа
стояла... Эге, да вот она чернеет".
Пахом идет вдоль ограды к дереву. Затем тычется коленями в землю,
сотворяет крестное знамение, раздвигает руками лопухи и крапиву и
начинает шарить под решеткой.
Нет, пусто. Заелозил коленями дальше, кромсая ножом густо
заросшую бурьяном дернину. И вдруг нож глухо звякнул о железную
пластину. Пахом разом взмок и пробормотал короткую молитву.
"Нешто до сих пор сохранился. Я ведь тогда его чуть землицей
припорошил", - изумился Пахом и вскоре извлек из-под ограды небольшой
железный ларец. Трясущимися руками запихнул его под кафтан и заспешил
к Исаевой бане.
На лавке, возле подслеповатого, затянутого бычьим пузырем оконца,
чуть теплился фонарь с огарком сальной свечи. Пахом обтер дерюжкой
ларец, с трудом отомкнул крышку и ахнул:
- Мать честная! Сколь годов пролежали и все целехоньки. В ларце
покоились два пожелтевших узких столбца. Старик развернул одну за
другой грамотки, исписанные затейливыми кудреватыми буковками,
повертел в руках и сокрушенно вздохнул. В грамоте Пахом был не горазд.
"Поди, немалая тайна в оном писании. Не зря Мамон передо мной робеет",
- подумал Аверьянов и надежно припрятал заветный ларец возле сруба.

Утро раннее. Пахом собирался на взгорье за глиной.
- С тобой пойду, Захарыч. Поле намочило, теперь еще дня два не
влезешь. Отец, вон, весь почернел, сгорбился. Не повезло ноне с севом,
- промолвил возле бани Иванка.
- Неугомонный, ты, вижу, парень, безделья не любишь. В
крестьянском деле лень мужика не кормит.
- От безделья мохом обрастают, Захарыч. Это ведь только у господ:
пилось бы да елось, да работа на ум не шла, - отозвался Болотников,
вскидывая на плечо заступ с бадейкой.
По узкой скользкой тропинке спустились к озеру, над которым
клубился туман, выползая на берега и обволакивая старые угрюмые ели
крутояра. Под ракитником, в густых зеленых камышах, весело
пересвистывались погоныши-кулички и юркие коростели.
Неторопливо, сонным притихшим бором, поднялись на взгорье.
Болотников взбежал на самую вершину, встал на краю отвесного крутого
обрыва, ухватился рукой за узловатую вздыбленную корягу и,
задумчиво-возбужденный, повернулся к Пахому.
- Глянь, Захарыч, какой простор. Дух захватывает!
Болотников снял войлочный колпак. Набежавший ветер ударил в
широкую грудь, взлохматил черные кудри на голове.
Далеко внизу, под взгорьем, зеркальной чашей застыло озеро, круто
изгибалась Москва-река, за которой верст на двадцать, в синеватой мгле
утопали дикие дремучие леса.
Пахом опустился на землю возле Болотникова, свесил с крутояра
ноги в мочальных лаптях и вымолвил тихо:
- Хороша матушка Русь, Иванка. И красотой взяла, и простор велик,
но волюшки на ней нет. Везде мужику боярщина да кнут господский. -
Захарыч распахнул сермягу, поправил шапку на голове, вздохнул и
продолжал раздумчиво, с болью в сердце. - Кем я был прежде? Нищий
мужик, полуголодный пахарь. Потом и кровью княжью ниву поливал,
последние жилы тянул. Все норовил из нужды выбиться да проку мало. В
рукавицу ветра не изловишь. Сам, поди, нашу жизнь горемычную видишь.
Хоть песню пой, хоть волком вой. Как ни крутись, а боярского хомута
мужику на Руси не миновать.
Пахом откинулся на свои длинные руки и высказал проникновенно:
- А в степях широких живет доброе братство. Вот там раздолье. И
нет тебе ни смердов, ни князей, ни царя батюшки. Казачий круг всем
делом вершит по справедливости и без корыстолюбия. В Диком Поле мужик
свою покорность и забитость с себя словно рыбью чешую сбрасывает и
вольный дух обретает. И волюшка эта ратная дороже злата-серебра. Ее
уже боярскими цепями не закуешь, она в казаке буйной гордыней ходит да
поступью молодецкой. Э-эх, Иванка!
Захарыч поднялся на ноги, обнял Болотникова за плечи и, забыв о
гончарных делах, еще долго рассказывал молодому крестьянскому сыну о
ратных походах, о казачьей правде и жизни вольготной. А Иванка,
устремив взор в синюю дымку лесов, зачарованно и жадно слушал. Глаза
его возбужденно блестели, меж черных широких бровей залегла упрямая
складка, а в голове уже носились неспокойные дерзкие мысли.
- Не впервой, Захарыч, от тебя о вольном братстве слышу. Запали
мне твои смелые речи в душу. Вот кабы так всех мужиков собрать воедино
да тряхнуть Русь боярскую, чтобы жить без княжьих цепей привольно.
- Нелегко, Иванка, крестьянскую Русь поднять. Нужен муж разумный
и отважный. Вот ежели объявится в народе такой сокол, да зажжет
тяглецов горячим праведным словом, тогда и мужик пойдет за ним. Артель
атаманом крепка... Вот послушай о нашем кошевом тебе поведаю. Эх,
удалой был воитель...
Вековой бор на крутояре то гудит, то на миг затихает, словно
прислушиваясь к неторопливому хрипловатому говору рыжебородого
бывалого казака.
А среди густого ельника крался к вершине могутный чернобородый
мужик. В суконной темной однорядке, за малиновым кушаком -
одноствольный пистоль, за спиной - самострел. Ступает тихо, сторожко.
Поднялся на взгорье, смахнул рукавом однорядки пот со лба,
перекрестился. Раздвинул колючие лапы, чуть высунул из чащобы аршинную
цыганскую бороду и недовольно сплюнул под ноги. (Однорядка -
долгополый кафтан без ворота, с прямым запахом и пуговками,
однобортный.)
"Тьфу, сатана! Да тут их двое. Пахомка с Исайкиным сыном
притащился. Этот тоже с гордыней, крамольное семя. Прихлопнуть обоих и
дело с концом, чтобы крестьян не мутили".
Мужик вытаскивает пистоль из-за кушака и прицеливается в широкую
костистую спину Пахома. Но волосатая рука дрожит, и все тело в озноб
кинуло.
"Эк, затрясло. Чать, не впервой на себя смертный грех принимаю",
- мрачно размышляет незнакомец и, уняв дрожь в руке, спускает курок.
Осечка! Свирепо погрозил пистолю кулачищем и снова возвел курок. Но
выстрел не бухнул над взгорьем. Мужик чертыхнулся:
"У-у, дьявол! Порох отсырел. Везет же Пахомке".
Мужик зло тычет пистоль за кушак и тянется за самострелом.
Натягивает крученую тетиву и спускает стрелу с каленым железным
наконечником.
Стрела с тонким свистом пролетела над самой головой Пахома и
впилась в корявый темно-красный ствол ели.
Пахом изумленно ахнул и дернул Болотникова за рукав.
- Ложись, Иванка. Ушкуйник! (Ушкуйник - речной разбойник.)
Иванка опустился возле Пахома в траву и, не раздумывая,
предложил:
- Из самострела бьют. Их мало, а может, и вовсе один. Иначе бы
ватажкой налетели. Из ельника стрелу кидает. Ползем в обхват. Только
спешно - уйдет лихой человек.
Захарыч согласно кивнул бородой, предостерег:
- Мотри не поднимайся. Могут и насмерть зашибить. Иванка вытащил
из плетеного туеска охотничий нож и, низко пригнув голову, пополз к
ельнику.
А в памяти невольно всплыли некогда высказанные слова отца: "В
лес идешь - не в поле соху таскать. Нож прихватывай. Там зверья тьма
тьмущая, а его голой рукой не ухватишь". Батя прав. Но тут почище
зверя кто-то лютует, - помрачнев, раздумывал Болотников.
Разбойный мужик, разгадав замысел страдников, закинул за плечи
самострел и, ссутулившись, поспешно нырнул в чащу.
Иванка, услышав торопливые, удаляющиеся шаги и треск сухого
валежника по ту сторону крутояра, поднялся во весь рост, махнул рукой
Захарычу.
- Ушел, лихоимец.
Пахом еще некоторое время продолжал лежать на земле, затем
поднялся и подошел к Болотникову. Иванка встал возле старой
развесистой ели, ткнул пальцем на горицветы.
- Отсюда стрелял ушкуйник. Видишь - трава примята и шишки
раздавлены. Видать, грузный был человече.
Захарыч только головой крутнул:
- Однако разумен ты, Иванка. И отваги отменной и сноровки тебе не
занимать. Где ратное дело постиг? Я старый воитель, и то разом все не
смекнул.
Болотников пожал плечами, прислушался. Но шорох затих. Лихой
человек, видимо, уже спустился с крутояра, и теперь его надежно
укрывал дремучий бор.
Ушкуйники - народ разбойный, свирепый. Болотников помнит, как лет
шесть тому назад, к селу по Москве-реке на широких ладьях приплыла
ватага лихих людей. С пистолями, самопалами, кистенями и пудовыми
дубинами ринулись к избам, разграбили животы, разбили княжьи амбары,
похватали девок и надругались над ними. (Животы - домашний скот,
лошади, все движимое имущество, богатство.)
Напали средь бела дня. Мужики и парни были на жнивье, а когда
прибежали в село, разбойная ватага уже снялась. Долго еще над селом
звучала отчаянная брань мужиков, истошные выкрики баб и безутешные
рыдания обесчещенных девок.
Бывали случаи, когда ушкуйники нападали на село из леса, со
стороны взгорья. Так было перед крымским набегом, когда ватага в
полсотню бородатых удальцов ночью высыпала с крутояра и пустила
"красного петуха" под княжьи хоромы. Князь с дружиной находился в
далеком ливонском походе. Разбив винные погребы и прихватив с собой
рухлядь, пьяная ватага сошла к Москве-реке. Одна из ладей возле
разводного моста опрокинулась, накрыв под собой с десяток ушкуйников.
(Рухлядь - добро, пожитки, скарб.)
Болотников, осмотрев вблизи вершины взгорья чащу, присел на
поваленную буреломом сосну и высказал:
- Здесь был не ушкуйник, Захарыч. Поодиночке они по лесам не
бродят.
- А я, пожалуй, теперь смекаю, кто на нас самострел поднял. Я
тому виной. Из-за меня, пня старого, и ты бы сгиб, - хмуро сказал
Пахом.
- Кому же ты успел поперек дороги встать, Захарыч? Кажись, только
вчера на село заявился. Кто твой недруг?
- На Руси злодеев немало, Иванка. Вот вернемся в баньку - там все
и обскажу, - проговорил Аверьянов, а про себя подумал:
"Злобится Мамон. Видно, грамотки да старые грехи не дают ему
покоя. Пора о столбцах Иванке поведать, а то, неровен час - и на
погост сволокут".
Набрав на взгорье глины в бадейки, Болотников и Захарыч
спустились к озеру, перешли ручей по жухлому шаткому настилу и только
стали подходить к бане, как над селом поплыл заунывный редкий звон
большого колокола.
- Разве помер кто, - тихо вымолвил Захарыч.
Навстречу попался Афоня Шмоток. Босой, без шапки, в дырявых
крашенинных портах. Кинулся к мужикам, завздыхал, козлиной бороденкой
затряс:
- Ох, горе-то какое, православные. Беда беду родит, бедой
погоняет. И чево токмо на Руси не деется...
- Сказывай толком, Афоня. Чего стряслось?
- Осиротил нас царевич молодехонький Дмитрий. Из Углича весть
донесли - сгубили государева братца, ножом зарезали. - Шмоток
оглянулся, понизив голос, и добавил. - Болтают людишки, что-де боярин
Борис Годунов к оному черному делу причастен.
Пахом и Болотников сняли шапки, перекрестились, а Афоня, вертя
головой по сторонам, суетливо продолжал:
- Не зря в народе слух идет, что татарин Борис на государев
престол замахивается. С колдунами он знается. Кажду ночь, сказывают,
он с ведунами по своей кровле на метле скачет, наговоры шепчет, царев
корень извести норовит. Бывал я в Москве. Говорят людишки посадские,
что он лиходею Малюте Скуратову свойственник... (Малюта Скуратов -
(Бельский Григорий Лукьянович) думный дворянин, ближайший помощник
царя Ивана IV по руководству опричниной, пользовавшийся его
неограниченным доверием. Был одним из наиболее типичных представителей
рядового русского дворянства XVI века, ставшего социальной опорой
самодержавия в его борьбе с боярской оппозицией. Решительность и
суровость, с которой Малюта Скуратов выполнял любое поручение Ивана
IV, сделали его объектом ненависти бояр. Во время Ливонской войны
Малюта Скуратов командовал частью войска и был убит при осаде
Ливонской крепости Вмесенштейн. Одна из дочерей Малюты Скуратова -
Мария, была замужем за Борисом Годуновым.)
Болотников и Захарыч, едва отвязавшись от Афони, побрели к бане,
а бобыль все кричал вдогонку:
- В храм ступайте. Батюшка Лаврентий панихиду по убиенному
царевичу будет справлять.
Пахом, кряхтя, опустился на завалинку возле бани, устало вытянул
ноги, проговорил:
- Экий седни день смурый, Иванка. Дождь помалу кропит, ворог
стрелой кидает, царевичей бьют.
Иванка молча принес воды, вытащил из бани долбленое корыто и
принялся замешивать глину, а затем уже высказал:
- Государи да князья всю жизнь меж собой дерутся. Мудрено здесь
правду сыскать. А мужику все однако: Русь без царя не останется...
Чего мне молвить хотел?
- Уж не знаю, как к этому и приступить. - Захарыч надолго
замолчал, потом махнул рукой и решился. - Ладно, поведаю. Тебе
можно...
Захарыч взял заступ, отвалил кусок дернины от завалины, извлек на
свет божий заветный ларец.
- Айда в баню, Иванка.
В мыленке темно, пахнет копотью, углями и березовым листом. Пахом
достал огниво, высек искру и запалил сухой берестой огарок сальной
свечи в слюдяном фонаре. Отомкнул ларец и протянул бумажные столбцы
Болотникову.
- Грамотей ты хотя и не велик, но, может, осилишь оное писание.
Иванка развернул поочередно столбцы, прочитал вслух написанное по
складам и изумленно глянул на Пахома.
- Непросты твои грамотки, Захарыч. Да ведь тут о государевом
изменщике сказано.
Пахом озадаченно и растерянно покачал головой, кашлянул в бороду
и развел руками.
- Не гадал, не ведал, что в грамотках об измене прописано. За
оное дело грозный царь Иван Васильевич головы князьям топором рубил.
Вот те и Шуйский!
- А наш-то князь на измену не пошел. Не зря, поди, крымцы наше
село огню и мечу предали. Откуда сей ларец с грамотками подметными,
Захарыч? (Подметный - тайно подброшенный.)
- Ларец-то? - Пахом откинул колпак на затылок, загасил фонарь и,
подсев ближе к Болотникову, повел неторопливый и тихий рассказ. -
Страшно припоминать смутные времена, Иванка. Ты в ту пору совсем еще
мальцом был. Пришли на Русь татары...
За стеной рубленой бани-мыленки завывал ветер, шумел моросящий
надоедливый дождь, тусклой пеленой застилая бычий пузырь на оконце.
Когда Захарыч закончил свою быль, Болотников поднялся с лавки и,
помрачнев лицом, заходил по зыбким половицам.
- Мамон - зверь. Он стрелу кидал. А князь Шуйский - иуда.
- Истину речешь, Иванка. Хошь смерды мы и не нашим мужичьим
умишком до всего дойти, но грамотки все явственно обсказали. Поди, за
каждый бы столбец князья по сотни рублев отвалили.
- За рублем погонишься - голову потеряешь, Захарыч. Как прослышат
князья, что мужик-смерд их тайну ведает - ну и молись богу. В железа
закуют, а то и в подклет к медведю бросят.
- Праведны твои слова, Иванка. Боярские повадки народу ведомы.
Кабы князя Шуйского да Мамона на казачий круг вытащить. Там ворам,
душегубам и изменщикам особый суд. К пушке привяжут да фитиль приложат
- бах - и нет раба божьего. В Диком поле завсегда без топора и плахи
обходились...
Возле бани послышались шаги. Пахом поспешно сунул ларец под
лавку. Из предбанника просунул густую бороду в дверь Исай.
- Чего впотьмах сидите? Подь во двор, Иванка, дело есть, - сказал
и снова зашагал к избе.
- Отцу о грамотках умолчим. Непошто ему в подметные письма
встревать. Не до того ему нынче. А ларец припрячь. Мыслю, он еще нам
сгодится, - высказал Болотников и вышел из мыленки.

    Глава 23


КАРПУШКА

По липкой, разбухшей от дождей дороге брел мужичонка с холщовым
мешком за плечами. Когда подвода с Болотниковым и Афоней Шмотком
поравнялась с прохожим, он сошел на межу, снял дырявый войлочный
колпак и молча поклонился.
Иванка натянул поводья, остановил лошадь и пожалел путника.
- Садись на телегу, друже.
- Благодарствую, милостивец. Притомился я малость.
Мужичонка - худ, тщедушен, жидкая сивая бороденка клином, лицо
постное, скорбное. На нем заплатанный армячишко, потертые пеньковые
порты и лапти размочаленные.
Афоня - в заплатанной рубахе под синим кушаком - подвинулся,
вгляделся в прохожего и сразу же взял его в оборот:
- Не ведаю тебя. Откуда путь держишь? С Андреева погоста што ли?
- Поместные мы. Дворянина Митрия Капусты. Из Подушкина бреду к
мельнику Евстигнею. Меня же Карпушкой кличут.
Афоня присвистнул, крутнул головой.
- Далеконько зашел. А свой-то мельник што?
- С него Митрий недоимки батогами выколачивает.
- За что же его, голубу?
- Деревенька у нас бедная, а Капуста вконец поборами задавил.
Петруха-то господину хлебушек задолжал. Да откель его взять-то? У