Страница:
мельника самого двенадцать ртов.
Афоня завздыхал, языком зачмокал, а Болотников спросил:
- Как с севом управились?
- Худо, милостивец. Хлебушек еще до пасхи приели. Митрий
Флегонтыч шумит, бранится, мужиков батогами бьет. А кой прок. Нет у
крестьян жита. Запустела пашня, почитай, и не сеяли. Мужики
разбредаются, ребятенки мрут. Вконец обнищала деревенька, - горестно
промолвил Карпушка.
- А пошто к мельнику нашему?
Мужичонка покосился на страдников, мешок к себе придвинул.
- Чего жмешься? Чать, не золото в мешке-то, - ухмыльнулся Афоня.
- Шубейку из овчины мельнику несу, православные, - признался
Карпушка. - Ребятенки есть просят. Святая троица на носу. Норовил в
деревеньке продать. Не берут мужики, за душой ни полушки. Может,
пудика три отвалят на мельнице-то вашей.
- Там отвалят. Либо денежку дадут, либо в рыло поддадут. Хлебушек
завсегда в почете, - промолвил Афоня и ударился в словеса. - Слышали?
В Москве купцы за четверть ржи по двадцать алтын дерут. У-ух, зверье
торговое! Помню, бывал я годков пять назад в хлебном ряду на Ильинке в
Китай-городе. Сидит, эдак, купчина-ухарь в своей лавке, борода
веником, пудовым безменом на посадских трясет, глотку дерет: "Задарма
отдаю, окаянные! Пошто лавку стороной обходите. Сдохнете, ироды!" У
меня за душой ни гроша, а к купчине подошел...
Болотников, посмеиваясь, слушал Афоню о том, как он сумел с
пустой мошной одурачить свирепого торговца на потеху слободских
тяглецов. (Тяглец - посадский человек, обложенный податями,
натуральными и другими повинностями.)
Мельница - в верстах трех от села Богородского, на холме, за
господской нивой. Послал Иванку отец. Наказал привезти муки бортнику
Матвею да попросить в долг три чети зерна.
Вправо от дороги, верст на пять, тянулась мимо княжья пашня,
покрытая ярким зеленым ковром озими.
Влево - пестрели жухлой прошлогодней стерней и сиротливо уходили
в даль, к темному бору, нетронутые вешней сохой, разбухшие от дождей
яровые крестьянские загоны.
"Уходит время. У князя уже озимые на пять вершков поднялись, а
наши загоны впусте лежат. Велика святорусская земля, а правде на ней
места не сыщется", - мрачно раздумывал Болотников, посматривая на
несеянное, зарастающее чертополохом крестьянское поле.
Передние колеса телеги по самые ступицы погрузились в глубокую,
наполненную жидкой грязью колдобину. Афоня ткнулся лицом в широкую
Иванкину спину и поспешно ухватился за малую кадушку, едва не
вывалившуюся на дорогу.
- Балуй, Гнедок, - сердито погрозил кулаком лошади Шмоток и,
приподняв крышку, запустил руку в кадушку, вытащив из нее золотистого
линя.
- Добрая рыба, хе-хе!
- А крапивы пошто в кадушку наложил, милостивец? -
полюбопытствовал Карпушка.
Афоня хитровато блеснул глазами.
- Э-э, братец. Первостатейный рыбак без оной злой травы не ходит.
В крапивном листе всякая речная живность подолгу живет и не тухнет.
Глянь в кадку. Вишь - и линь, и язь, и сазан трепыхаются. Душа из них
до сих пор не вышла, а ведь ночью вентерем ловил. Вот те и крапива.
Возле Панкратьева холма страдники спрыгнули с подводы и пошли до
самой мельницы пешком. Иванка жалел лошадь. Хотя и был Гнедок в ночном
пять дней и нагулял молодой травкой опавшие бока, но все же ему еще
предстояло вскоре снова тащить за собой нелегкую соху и ковырять землю
на десятинах.
Мельница стоит на холме издавна. Старая ветрянка, с потемневшими
обветшалыми крыльями, помнит еще смутные годы княжения Василия Темного
и царя Ивана Васильевича. А срубил мельницу прадед Евстигнея -
деревянных дел мастер, Панкратий, оборотистый, башковитый мужик -
старожилец князей Телятевских. С той поры так и называли - Панкратьев
холм.
БЛАГОДЕТЕЛЬ
Из широко раскрытых ворот клубами вилась седая пыль. Возле
мельницы, на дворе толпились с десяток мужиков, прибывших из разных
деревенек княжьей вотчины. Всех привела нужда. Одни привезли на помол
две-три чети последней, наскребенной в сусеках, прошлогодней ржи,
другие - в надежде обменять кое-какую рухлядь на малую меру хлеба, а
третьи - слезно упрашивали мельника одолжить им зерна или муки под
новый урожай.
Провожая Иванку, отец тоже напутствовал:
- Сеять яровые нечем. Попроси у Евстигнея в долг три чети жита.
Осенью сполна отдадим.
Иванка зашел в мельницу, поприветствовал хозяина:
- Здоров будь, Евстигней Саввич.
Евстигней - мужчина дюжий, лысый, с пучком редких рыжеватых волос
над большими оттопыренными ушами. По груди стелется светло-каштановая
борода. Глаза проворные, колючие, с прищуром, нос крупный, мясистый.
Ходит неторопливо, степенно, говорит немногословно и деловито.
Мельник отряхнул муку с фартука, буркнул в ответ:
- Здорово, молодец.
- Продай муки, Саввич, - сразу приступил к делу Иванка.
- Какая нонче мука, - уклончиво молвил Евстигней. - Сам
перебиваюсь.
"Лукавит Евстигней. Хитрющий мужик. Цену набивает. Вон оба ларя с
мукой. Да и в амбаре-то, поди, не мякина лежит", - подумал Болотников
и ткнул пальцем в сторону ларей.
- То не моя, парень. Мирской ржицы намолот. Заберут вскоре, а
своей муки нету, - отрезал Евстигней и повернулся к жернову.
"Опять врет. У мужиков по весне столько ржи на помол не
наберется. Придется накинуть, дьяволу рыжему".
На селе знали, что коли мельник в чем упрется - его и оглоблей не
сдвинешь. Все одно на своем настоит. Но ведали крестьяне и другое:
жаден Евстигней до даровых денег, набавь пару полушек - и оттает.
- Не скупись, Саввич. Алтын на четь накину.
- Гривенку, - не оборачиваясь, пробубнил в бороду Евстигней.
- А пошел ты к черту! - осерчал Иванка и затопал к выходу.
- Погодь, погодь, милок! - закричал ему вслед мельник. - Поладим
на алтыне. Наскребу малую толику в сусеке, последки отдам.
Болотников чертыхнулся и протянул мельнику мешок.
- Вначале денежки изволь, милок.
Получив деньги, Евстигней выпроводил всех мужиков на двор и
засеменил к амбару. Болотников пошел было за ним.
- Побудь во дворе, молодец. Темно у меня в клети - зашибешься, -
опустив вороватые глаза, произнес мельник.
Иванка усмехнулся и подошел к мужикам. Афоня Шмоток, задорно
блестя глазами, уже рассказывал мужикам небылицы. Карпушка озабоченно
топтался возле телеги, прикидывая, как подступиться к хмурому и
суровому мельнику.
- Что, Иванка, сторговался? Каков Евстигней? - спросил Афоня,
сползая с телеги.
- Мироед твой Евстигней, скупердяй. На обухе рожь молотит, из
мякины кружево плетет. Так что ли?
Крестьяне согласно закивали бородами, но вслух обмолвиться не
посмели. Услышит, чего доброго, Евстигней Саввич - ну, и поворачивай
оглобли. Шмоток, выслушав мудреную Иванкину поговорку, не захотел
отстать и вновь встрепенулся.
- Воистину так, Иванка. Туг мешок, да скуповат мужичок. Наш
Саввич, православные, из блохи голенище кроит, шилом горох хлебает, да
и то отряхивает.
Все рассмеялись. Из амбара с мешком на плечах вышел Евстигней.
Хмуро глянул на страдников, проворчал:
- Чево ржете, голоштанные?
Мужики присмирели. Афоня натянул колпак на самые глаза, а
Болотников снова прошел на мельницу.
Навесив мешок на безмен, Евстигней прищурясь и вглядываясь в
метки на железной пластине, вымолвил:
- Из моей муки и пироги и блины знатные пекут. На княжий стол
повара берут. Не грех и денежку еще накинуть.
- Князь деньгам счета не знает. У него что ни шаг, то гривна,
деньга на деньгу набегает. А у нас спокон веку лишнего алтына не
водится. Так что не обессудь, Саввич, не будет тебе прибавки. А вот
взаймы у тебя попрошу. Коли есть на тебе крест - одолжи до покрова три
чети жита. Сеять пашню нечем. Отдадим сполна да пуд накинем.
- Нешто Исай твой вконец оскудел? Кажись, и хозяин справный,
ай-я-яй, - с притворным участием завздыхал мельник. - С житом нонче
всюду плохо. Ох, дорогонек хлебушек пошел...
- Так дашь ли в долг, Саввич?
Мельник вздохнул, снял с безмена мешок, оправил бороду.
- Исай - мужик старательный, башковитый. А на тебе - обеднял. Ох,
жаль мне Исаюшку, так и быть помогу, дам жита. А на покров вернете за
полторы меры.
- Спятил, борода. Эк, куда хватил. С твоей мерой весь урожай на
мельницу сволокешь, - возмутился Болотников.
- Как угодно. За меньшую меру не отдам, - снова отрубил Евстигней
и начал подниматься по скрипучей рассохшейся лестнице наверх.
Болотников зло сплюнул и потащил мешок к телеге. На дворе сказал
громко:
- Скряга, каких свет не видел. Мироед вислоухий!
Карпушка испуганно сотворил крестное знамение и взял с подводы
мешок с шубейкой. Втянув голову в плечи, бормоча молитву, шмыгнул в
мельницу. Подобострастно взирая на Евстигнея, с пугливой, виноватой и
просящей улыбкой застыл возле густо запыленного мукой жернова.
- Чего тебе, мужичок?
- Да твоей милости, кормилец. Овчину вот принес, - с низким
поклоном отвечал Карпушка.
- Пошто мне твоя овчина. На торг ступай.
- Шубейка-то, почитай, новая, кормилец. Сгодится зимой. Всего
осьмину прошу. Прими, благодетель. (Осьмина - полчетверти или два
пуда.)
Евстигней взял в руки шубейку, вышел к дверям на свет, осмотрел и
вымолвил:
- Стара твоя овчина. Не возьму. Да и воняет шубейка, аки от пса
смердящего. И блох в ней тьма.
- Да что ты, что ты, кормилец. В сундуке лежала, токмо по
престольным дням одевал. Пятнышка нет. Ребятенки у меня малые, с
голодухи мрут. Вчерась вот Николку свово на погост снес. Михейка
вот-вот протянет Акудейка...
- Ну, будя, будя. Чать не поп - поминальником трясти, - лениво
отмахнулся Евстигней. - Лукавишь, мужичок. За экую рухлядь пудишка
муки жаль.
- Креста на тебе нет, батюшка. Прибавь хоть полпудика, - просяще
заморгал глазами Карпушка.
- Креста не-ет! - рявкнул "благодетель" и швырнул мужичонке
овчину в лицо. - Ступай прочь. Много вас дармоедов шатается.
Карпушка рухнул на колени, ухватился руками за кожаный сапог
Евстигнея и, роняя слезы в жидкую бороденку, взвыл:
- Помирают ребятенки, кормилец. Уж ты прости меня, христа ради,
непутевого. Хоть пудик, да отвесь, милостивец.
Мельник оттолкнул Карпушку ногой, покряхтел в бороду, плутоватыми
глазами повел.
- Молись за меня богу. Душа у мя добрая. Кабы не сдохли твои
сорванцы. Насыплю тебе пуд без малого.
- Энто как же "без малого", кормилец? - насторожился мужичонка.
- Три фунта долой, чтобы впредь крестом не попрекал.
Карпушка горестно завздыхал, помял корявыми пальцами почти
новехонькую шубейку и дрожащими руками вернул ее Евстигнею.
Наступил черед идти к "благодетелю" и Афоне Шмотку. Бобыль стащил
с телеги кадушку, обхватил ее обеими руками, прижал к животу и
потрусил к мельнику. Весело, с низким поклоном поздоровался:
- Долгих лет тебе и доброго здоровья, Евстигней Саввич.
- Здорово, Афоня, - неохотно отозвался мельник. - Чего спину
гнешь, я не князь и не батюшка Лаврентий.
- Поклоном спины не надсадишь, шеи не свихнешь, отец родной, -
смиренно вымолвил Афоня и начал издалека. - Наслышан я, Евстигней
Саввич, что перед святой троицей тебя хворь одолела, животом-де маялся
три дня.
Мельник недоуменно глянул на бобыля, ожидая подвоха.
- Ну было. Тебе-то какая нужда в том?
- Левоньку - костоправа вчерась в деревеньке повстречал. Сказывал
Левонька, что он тебе на постную снедь перейти посоветовал.
Поговеть-де с недельку надо батюшке Евстигнею. Хворать тебе - о-ох,
беда! Пропадет мужик без мельника. Надумал я порадеть за мир, батюшка.
Рыбки вот тебе изловил. Ушицу можно сотворить, хоть язевую, хоть с
налимом, а то и тройную с ершиком да наливочкою.
Евстигней запустил пятерню в кадушку, в которой трепыхалась
рыба-свежец. Лицо его расплылось в довольной ухмылке.
Афоня знал, чем угодить скупому мельнику. Евстигней жил вдали от
реки, потому и был большой любитель откушать ушицы.
Мельник отнес кадушку в прируб, где коротал свободное время,
затем вышел к Афоне и протянул пару медяков.
- Возьми за труды.
- Ни-ни, батюшка! Рыбка дарственная, ничего не надо. Велики дела
твои перед миром, - снова с низким поклоном проговорил Шмоток.
- А, может, мучки малость, - потеплел мельник.
- Уж разве токмо чуток разговеться. О доброте твоей далеко
слыхать. Ты ведь, батюшка, осьмины, поди, не пожалеешь. Ни-ни, много.
Мне и пол-осьмины хватит. На святу троицу укажу бабе своей испечь
хлебец, на нем буковки с твоим почтенным именем выведу и всех молиться
заставлю за благодетеля, - с умилением сыпал словами Афоня.
- Дам тебе, пожалуй, осьмину, - расчувствовался Евстигней Саввич
и отвесил лукавому бобылю в порожний мешок с полсотни фунтов.
- Благодарствую, батюшка. Вовек твою милость не забуду, - учтиво
заключил Афоня и поспешно юркнул с мешком во двор.
Евстигней Саввнч проводил бобыля рассеянным взглядом, и тут снова
скаредность взяла свое. Мельник сокрушенно крякнул и подумал сожалея:
"Промашку дал. Обхитрил пустобрех окаянный. Рыба-то и трех фунтов
не весит. Придется кадушку у мужика забрать. Новехонька".
СТЕПАНИДА
Завершив дела, мужики на дворе не расходились, выжидали чего-то,
бражные носы потирали. Наконец, в воротах показался мельник и
милостиво произнес:
- Ступай наверх. Поешьте перед дорожкой.
Мужики обрадовано загалдели и затопали наверх.
- Зайдем, Иванка, - предложил Афоня. - Еще поспеем в село.
Болотников кивнул головой. Хотелось посмотреть на запретный
Панкратьев кабак, о котором много говорили на селе. А шла молва
недобрая. Разное толковали промеж собой люди. Одни сказывали, что
Евстигней за косушку вина может любого мужика облапушить и как липку
ободрать, другие - Евстигней с чертями и ведунами знается, и все ему с
рук сходит. А третьи нашептывали: кабак на приказчике Калистрате
держится, ему-де, добрый куш от мельника перепадает. (Кабак - В
Московской Руси XVI-XVII в.в. место казенной иди отступной продажи
спиртных напитков. Первое упоминание о кабаке относится к 1855(?) г.
Во второй половине XVI в. они были учреждены повсеместно и открывались
только с разрешения государства, чтобы установить монополию на продажу
спиртных напитков.)
Вошли в черную прокопченую избу с двумя волоковыми оконцами.
Посреди избы - большая печь с полатями. Вдоль стен - широкие лавки и
тяжелые деревянные столы на пузатых дубовых подпорках.
На бревенчатой стене чадят два тусклых фонаря. С полатей
свесились чьи-то босые ноги. Плыл по кабаку звучный переливчатый храп
с посвистом.
Евстигней вошел в избу вместе с мужиками и стукнул шапкой по
голым пяткам. Ноги шевельнулись, почесали друг друга и снова замерли.
Тогда мельник легонько огрел пятки ременным кнутом, сняв его со стены.
Храп прекратился и с полатей сползла на пол растрепанная,
заспанная, известная на всю вотчину богатырская баба Степанида в
кубовом летнике. Потянулась, широко зевнула, мутным взглядом обвела
мужиков, усевшихся за столами.
Баба - ростом в добрую сажень, крутобедрая, кулачищи пудовые.
Карпушка, завидев могутную мельничиху, так и ахнул, крестное знамение
сотворил.
- Мать честная! Илья Муромец!
Степанида запрятала волосы под кику с малым очельем и потянулась
ухватом в печь за варевом. Молча, позевывая, налила из горшков в
деревянные чашки кислых щей, принесла капусты и огурцов из погреба и,
скрестив руки на высокой груди, изрекла:
- Ешьте, православные. Хлеб да соль.
Афоня Шмоток встал из-за стола, вскинул щепотью бороденку,
вымолвил с намеком:
- Сухая ложка рот дерет. Нельзя ли разговеться, матушка?
Степанида глянула на Евстигнея. Тот зачал отнекиваться:
- Нету винца. Грех на душу не беру.
Афоня ткнулся на колени, заговорил просяще:
- Порадей за мир, Евстигней Саввич. Никто и словом не обмолвится.
Притомились на боярщине. Богу за тебя молиться будем.
Евстигней для виду помолчал, потом смилостивился:
- Уж токмо из своего запасца. На праздничек сготовил. Леший с
вами - две косушки за алтын с харчем.
Мужики зашумели. Эх, куда хватил мельник. В Москве в кабаках за
косушку один грош берут.
- Скинул бы малость, Евстигней Саввич. Туго нонче с деньжонками.
- Как угодно, - сухо высказал мельник.
Пришлось крестьянам согласиться: мельника не уломаешь, а винцо у
него завсегда доброе.
Перед едой все поднялись из-за стола, лбы перекрестили на
закоптелый образ чудотворца в правом углу и принялись за трапезу.
Выпили по чарке, крякнули, бороды расправили и потянулись за огурчиком
да капустой.
- Э-эх! Загорелась душа до винного ковша. Еще по единой,
хрещеные! Первая чарочка колом, вторая соколом, а остальные мелкими
пташками грешную душу потчевать зачнут, - весело и деловито
провозгласил Афоня.
Выпили еще по чарке. Зарумянились темные обожженные вешними
ветрами лица, разгладились морщины, глаза заблестели. Вино разом
ударило в головы. Забыв про нужду и горе, шумно загалдели. Много ли
полуголодному пахарю надо - добрую чарку вина да чашку щей
понаваристей.
Карпушка, осушив вторую чарку, быстро захмелел: отощал, оголодал,
всю весну на редьке с квасом. Заплетающимся языком тоскливо
забормотал:
- Походил я по Руси, братцы. Все помягче земельку да милостивого
боярина искал. Э-эх! Нету их, милостивых-то, православные. Всюду
свирепствуют, лютуют, кнутом бьют. Нонче совсем худо стало. В
последний раз я угодил к Митрию Капусте. Златые горы сулил. Я, грит,
тебя, Карпушка, справным крестьянином сделаю, оставайся на моей земле.
Вот и остался дуралей. Хватил горюшка. Митрий меня вконец разорил.
Ребятенки по деревеньке Христа ради с сумой просят. Норовил уйти от
Митрия. Куда там. Топерь мужику выхода нет. Царь-то наш Федор Иванович
заповедные годы ввел. Нонче хоть издыхай, а от господина ни шагу.
Привязал государь нас к землице, вот те и Юрьев день...
- Толкуют людишки, что царь скоро укажет снова выходу быть, - с
надеждой проронил один из страдников.
- Дай ты бог, - снова вступил в разговор Афоня. - Однако я так,
братцы, смекаю. Не с руки царю сызнова выход давать. Господам нужно,
чтобы крестьянин спокон веку на их земле сидел.
- Без выходу нам немочио. Юрьев день подавай! - выкрикнул
захмелевший конопатый бородач, сидевший возле Иванки.
- Верно, други. Не нужны нам заповедные годы. Пускай вернут нам
волюшку, - громко поддержал соседа Болотников.
И тут разом все зашумели, словно растревоженный улей:
- Оскудели. Горек хлебушек нонче, да и того нет. Княжью-то ниву
засеяли, а свою слезой поливаем.
- На боярщину по пять ден ходим.
Болотников сидел за столом хмурый, свесив кудрявую голову на
ладони. На душе было смутно. Подумалось дерзко: "Вот он народ. Зажги
словом - и откликнется".
А мужики все галдели, выбрасывая из себя наболевшее:
- Приказчик лютует без меры!
- В железа сажает, в вонючие ямы заместо псов кидает...
К питухам подошла Степанида, стряхнула с лавки тщедушного
Карпушку, грохнула пудовым кулачищем по столу:
- Тиша-а-а, черти!
Мужики разинули рты, присмирели, а Иванка громко на всю избу
рассмеялся.
- Ловко же ты гостей утихомирила. Тебе, Степени да, в ватаге
атаманом быть.
Бабе - лет под тридцать, глаза озорные, глубокие, с синевой.
Обожгла статного чернявого парня любопытным взглядом и молвила:
- В атаманы сгожусь, а вот тебя в есаулы бы взяла. (Есаул -
помощник, подручник военачальника, атамана.)
- Отчего такой почет, Степанида?
- Для бабьей утехи, сокол.
Мужики загоготали, поглядывая на широкобедрую мельничиху.
- Ступай, ступай, матушка, к печи. Подлей-ка мужичкам штец, -
замахал руками на Степаниду мельник.
Степанида появилась на Панкратьевом холме года три назад. Привез
ее овдовевший Евстигней из стольного града. Приметил в торговых рядах
на Варварке. Рослая пышногрудая девка шустро сновала между рундуков и
с озорными выкриками бойко продавала горячие, дымящиеся пироги с
зеленым луком. Евстигнею она приглянулась. Закупил у нее сразу весь
лоток и в кабак свел. Степанида пила и ела много, но не хмелела.
Сказала, что пять лет была стрелецкой женкой, теперь же вдовая. Муж
сгиб недавно, усмиряя взбунтовавшихся посадских тяглецов в Зарядье
Китай-города. Евстигней подмигнул знакомому целовальнику за буфетной
стойкой. Тот понимающе мотнул бородой, налил из трех сулеек чашу вина
и поднес девке. Степанида выпила и вскоре осоловела. Мельник тотчас
сторговался с ямщиками, которые вывели девку во двор, затолкали в
крытый зимний возок, накрепко связали по рукам и ногам и с разбойным
гиканьем, миновав Сивцев Вражек, понеслись по Смоленской улице к
Дорогомиловской заставе. (Целовальник - продавец в питейном заведении,
кабаке. Вступая в должность, целовал крест.)
Мельник на сей раз не поскупился. Довольные, полупьяные ямщики
подкатили к утру к самой мельнице.
Опомнилась Степанида уже только у Евстигнея в избе. Первые дни
отчаянно бранилась, порывалась сбежать из глухомани в шумную,
суетливую Москву. Евстигней запирал буйную бабу на пудовый замок и
спал, словно пес, укрывшись овчиной, целую неделю у дверей.
Как-то Степанида попросила вина. Обрадованный Евстигней притащил
ендову с крепкой медовухой. Баба напилась с горя и пустила к себе
мельника. С той поры так и смирилась.
...Мужики выпили еще по одной. Затем человек пять из них подошли
к буфетной стойке и стали упрашивать Евстигнея продать еще по косушке.
Мельник заупрямился и заломил еще большую цену. Крестьяне собрали в
шапку последние медяки и втридорога выкупили у "благодетеля" пару
сулеек. Выпили, обнялись, загорланили песню, а затем ударились в пляс.
Один из них взмахнул руками и упал на пол, уткнувшись бородой а метлу.
Питухи подняли мужика на ноги, подхватили под руки, усадили за стол,
поднесли чарку.
- Пей, Еремей, будешь архерей!
- Эк, запился! Язык лыка не вяжет, - покачал головой мельник,
подкладывая селянам капусты.
- Э, нет, батюшка, - ожил замолчавший было Афоня. - Не тот пьян,
что двое ведут, третий ноги переставляет, а тот пьян, кто лежит, не
дышит, собака рыло лижет, а он и слышит, да не сможет сказать цыц!
Дружный хохот пронесся по избе. Даже Степанида безудержно
смеялась, забыв о горшках с варевом, утирая выступившие слезы. Сказала
от печи:
- Борода редка, а мозговит мужичок.
Афоня и тут нашелся что ответить:
- Благодаря Христа, борода не пуста, хоть три волоска, да
растопорчившись!
И снова хохот.
Осушив косушку вина, Карпушка совсем опьянел, полез к мужикам
целоваться. Роняя слезы в жидкую бороденку, невесело высказывал:
- Никудышная жизнь, братцы-ы-ы. Поп из деревеньки и тот сбежал.
Николка у мя преставился с голодухи, а панихиду справить некому...
Карпушка потянулся за пазуху, достал мошну, заглянул во внутрь и
горестно забормотал:
- Последний грош пропил, братцы. Хоть бы еще посошок опрокинуть.
Изболелась душа-то...
Поднялся из-за стола и, шатаясь, побрел к хозяину.
- Нацеди, кормилец, чарочку.
- Чарочка денежку стоит.
- Нету, кормилец, опустела мошна. Налей, батюшка. Николку
помяну-у.
Евстигней Саввич достал из-под стойки пузатую железную ендову,
обтер рушником, побултыхал перед своей бородой, смачно, дразня мужика,
крякнул.
- Плати хлебушком. Пуд муки - и твоя ендова.
Селянин съежился, слезно заморгал глазами, а затем в отчаянии
махнул рукой и приволок свой мешок с мукой.
- П-римай, Саввич! Все едино пропадать, а чадо помяну. Евстигней
передал мужичонке ендову, а сам проворно сунул мешок под стойку.
Карпушка обхватил обеими руками посудину, посеменил к столу, но тут
споткнулся о чью-то ногу в дырявом размочаленном лапте и обронил
ендову на пол. Вино вытекло.
Мужичонка схватился за голову, уселся возле печи и горько
по-бабьи заплакал.
Болотников поднялся с лавки, поставил страдника на ноги и повел
его к стойке. Сказал Евстигнею зло и глухо:
- Верни мужику хлеб, Саввич.
Мельник широко осклабился, развел руками.
- Пущай ендову с вином принесет. Дарового винца у меня не
водится.
Иванка швырнул на стойку алтын.
- Еще алтын подавай...
Болотников насупился, гневно блеснул глазами и, тяжело шагнув за
стойку, притянул к себе мельника за ворот рубахи.
- Отдай хлеб, а не то всю мельницу твою порушим!
Евстигней попытался было оттолкнуть парня, но Болотников держал
цепко. К стойке подошли питухи. Один из них замахнулся на мельника
железной чаркой.
- Выкладывай мешок, черная душа!
Евстигней упрямо замотал лысой головой, возбранился.
- Взбунтовались. Ну-ну... Придется приказчику донести.
- Доносчику первый кнут, - совсем вознегодовал Болотников и
больно потянул мельника за пушистую бороду, пригнув голову к самой
стойке.
У Евстигнея слезы посыпались из глаз.
- Отпусти, дурень. Забирай мешок.
Иванка отодвинул мельника от стойки, нашарил мешок, вскинул его
на плечи и спустился по темной скрипучей лестнице. Ступил к ларю и
деревянным, обитым жестью лоткам, до краев наполнил Карпушкин мешок
мукой. Отнес куль на телегу. Евстигней стоял с фонарем на лестнице и,
сузив глаза, злорадно бормотал:
- Так-так, паря. Сыпь на свою головушку...
Затем затопал наверх и, брызгая слюной, хватаясь рукой за грудь,
заголосил.
- Разбой на мельнице! Гляньте на двор, православный. Лопатой
мешки гребет, супостат. Последний хлебушек забирает-е-ет...
- На твой век хватит, батюшка. Уж ты не плачься, Евстигнеюшка.
Мотри ушицы откушать не забудь милостивец, - проворковал Афоня Шмоток.
Болотников шагнул к Карпушке, указал на мешок.
- Вези в деревеньку, друже. Евстигней за помол да харчи впятеро
всех обворовал. Так ли я, мужики сказываю?
Афоня завздыхал, языком зачмокал, а Болотников спросил:
- Как с севом управились?
- Худо, милостивец. Хлебушек еще до пасхи приели. Митрий
Флегонтыч шумит, бранится, мужиков батогами бьет. А кой прок. Нет у
крестьян жита. Запустела пашня, почитай, и не сеяли. Мужики
разбредаются, ребятенки мрут. Вконец обнищала деревенька, - горестно
промолвил Карпушка.
- А пошто к мельнику нашему?
Мужичонка покосился на страдников, мешок к себе придвинул.
- Чего жмешься? Чать, не золото в мешке-то, - ухмыльнулся Афоня.
- Шубейку из овчины мельнику несу, православные, - признался
Карпушка. - Ребятенки есть просят. Святая троица на носу. Норовил в
деревеньке продать. Не берут мужики, за душой ни полушки. Может,
пудика три отвалят на мельнице-то вашей.
- Там отвалят. Либо денежку дадут, либо в рыло поддадут. Хлебушек
завсегда в почете, - промолвил Афоня и ударился в словеса. - Слышали?
В Москве купцы за четверть ржи по двадцать алтын дерут. У-ух, зверье
торговое! Помню, бывал я годков пять назад в хлебном ряду на Ильинке в
Китай-городе. Сидит, эдак, купчина-ухарь в своей лавке, борода
веником, пудовым безменом на посадских трясет, глотку дерет: "Задарма
отдаю, окаянные! Пошто лавку стороной обходите. Сдохнете, ироды!" У
меня за душой ни гроша, а к купчине подошел...
Болотников, посмеиваясь, слушал Афоню о том, как он сумел с
пустой мошной одурачить свирепого торговца на потеху слободских
тяглецов. (Тяглец - посадский человек, обложенный податями,
натуральными и другими повинностями.)
Мельница - в верстах трех от села Богородского, на холме, за
господской нивой. Послал Иванку отец. Наказал привезти муки бортнику
Матвею да попросить в долг три чети зерна.
Вправо от дороги, верст на пять, тянулась мимо княжья пашня,
покрытая ярким зеленым ковром озими.
Влево - пестрели жухлой прошлогодней стерней и сиротливо уходили
в даль, к темному бору, нетронутые вешней сохой, разбухшие от дождей
яровые крестьянские загоны.
"Уходит время. У князя уже озимые на пять вершков поднялись, а
наши загоны впусте лежат. Велика святорусская земля, а правде на ней
места не сыщется", - мрачно раздумывал Болотников, посматривая на
несеянное, зарастающее чертополохом крестьянское поле.
Передние колеса телеги по самые ступицы погрузились в глубокую,
наполненную жидкой грязью колдобину. Афоня ткнулся лицом в широкую
Иванкину спину и поспешно ухватился за малую кадушку, едва не
вывалившуюся на дорогу.
- Балуй, Гнедок, - сердито погрозил кулаком лошади Шмоток и,
приподняв крышку, запустил руку в кадушку, вытащив из нее золотистого
линя.
- Добрая рыба, хе-хе!
- А крапивы пошто в кадушку наложил, милостивец? -
полюбопытствовал Карпушка.
Афоня хитровато блеснул глазами.
- Э-э, братец. Первостатейный рыбак без оной злой травы не ходит.
В крапивном листе всякая речная живность подолгу живет и не тухнет.
Глянь в кадку. Вишь - и линь, и язь, и сазан трепыхаются. Душа из них
до сих пор не вышла, а ведь ночью вентерем ловил. Вот те и крапива.
Возле Панкратьева холма страдники спрыгнули с подводы и пошли до
самой мельницы пешком. Иванка жалел лошадь. Хотя и был Гнедок в ночном
пять дней и нагулял молодой травкой опавшие бока, но все же ему еще
предстояло вскоре снова тащить за собой нелегкую соху и ковырять землю
на десятинах.
Мельница стоит на холме издавна. Старая ветрянка, с потемневшими
обветшалыми крыльями, помнит еще смутные годы княжения Василия Темного
и царя Ивана Васильевича. А срубил мельницу прадед Евстигнея -
деревянных дел мастер, Панкратий, оборотистый, башковитый мужик -
старожилец князей Телятевских. С той поры так и называли - Панкратьев
холм.
БЛАГОДЕТЕЛЬ
Из широко раскрытых ворот клубами вилась седая пыль. Возле
мельницы, на дворе толпились с десяток мужиков, прибывших из разных
деревенек княжьей вотчины. Всех привела нужда. Одни привезли на помол
две-три чети последней, наскребенной в сусеках, прошлогодней ржи,
другие - в надежде обменять кое-какую рухлядь на малую меру хлеба, а
третьи - слезно упрашивали мельника одолжить им зерна или муки под
новый урожай.
Провожая Иванку, отец тоже напутствовал:
- Сеять яровые нечем. Попроси у Евстигнея в долг три чети жита.
Осенью сполна отдадим.
Иванка зашел в мельницу, поприветствовал хозяина:
- Здоров будь, Евстигней Саввич.
Евстигней - мужчина дюжий, лысый, с пучком редких рыжеватых волос
над большими оттопыренными ушами. По груди стелется светло-каштановая
борода. Глаза проворные, колючие, с прищуром, нос крупный, мясистый.
Ходит неторопливо, степенно, говорит немногословно и деловито.
Мельник отряхнул муку с фартука, буркнул в ответ:
- Здорово, молодец.
- Продай муки, Саввич, - сразу приступил к делу Иванка.
- Какая нонче мука, - уклончиво молвил Евстигней. - Сам
перебиваюсь.
"Лукавит Евстигней. Хитрющий мужик. Цену набивает. Вон оба ларя с
мукой. Да и в амбаре-то, поди, не мякина лежит", - подумал Болотников
и ткнул пальцем в сторону ларей.
- То не моя, парень. Мирской ржицы намолот. Заберут вскоре, а
своей муки нету, - отрезал Евстигней и повернулся к жернову.
"Опять врет. У мужиков по весне столько ржи на помол не
наберется. Придется накинуть, дьяволу рыжему".
На селе знали, что коли мельник в чем упрется - его и оглоблей не
сдвинешь. Все одно на своем настоит. Но ведали крестьяне и другое:
жаден Евстигней до даровых денег, набавь пару полушек - и оттает.
- Не скупись, Саввич. Алтын на четь накину.
- Гривенку, - не оборачиваясь, пробубнил в бороду Евстигней.
- А пошел ты к черту! - осерчал Иванка и затопал к выходу.
- Погодь, погодь, милок! - закричал ему вслед мельник. - Поладим
на алтыне. Наскребу малую толику в сусеке, последки отдам.
Болотников чертыхнулся и протянул мельнику мешок.
- Вначале денежки изволь, милок.
Получив деньги, Евстигней выпроводил всех мужиков на двор и
засеменил к амбару. Болотников пошел было за ним.
- Побудь во дворе, молодец. Темно у меня в клети - зашибешься, -
опустив вороватые глаза, произнес мельник.
Иванка усмехнулся и подошел к мужикам. Афоня Шмоток, задорно
блестя глазами, уже рассказывал мужикам небылицы. Карпушка озабоченно
топтался возле телеги, прикидывая, как подступиться к хмурому и
суровому мельнику.
- Что, Иванка, сторговался? Каков Евстигней? - спросил Афоня,
сползая с телеги.
- Мироед твой Евстигней, скупердяй. На обухе рожь молотит, из
мякины кружево плетет. Так что ли?
Крестьяне согласно закивали бородами, но вслух обмолвиться не
посмели. Услышит, чего доброго, Евстигней Саввич - ну, и поворачивай
оглобли. Шмоток, выслушав мудреную Иванкину поговорку, не захотел
отстать и вновь встрепенулся.
- Воистину так, Иванка. Туг мешок, да скуповат мужичок. Наш
Саввич, православные, из блохи голенище кроит, шилом горох хлебает, да
и то отряхивает.
Все рассмеялись. Из амбара с мешком на плечах вышел Евстигней.
Хмуро глянул на страдников, проворчал:
- Чево ржете, голоштанные?
Мужики присмирели. Афоня натянул колпак на самые глаза, а
Болотников снова прошел на мельницу.
Навесив мешок на безмен, Евстигней прищурясь и вглядываясь в
метки на железной пластине, вымолвил:
- Из моей муки и пироги и блины знатные пекут. На княжий стол
повара берут. Не грех и денежку еще накинуть.
- Князь деньгам счета не знает. У него что ни шаг, то гривна,
деньга на деньгу набегает. А у нас спокон веку лишнего алтына не
водится. Так что не обессудь, Саввич, не будет тебе прибавки. А вот
взаймы у тебя попрошу. Коли есть на тебе крест - одолжи до покрова три
чети жита. Сеять пашню нечем. Отдадим сполна да пуд накинем.
- Нешто Исай твой вконец оскудел? Кажись, и хозяин справный,
ай-я-яй, - с притворным участием завздыхал мельник. - С житом нонче
всюду плохо. Ох, дорогонек хлебушек пошел...
- Так дашь ли в долг, Саввич?
Мельник вздохнул, снял с безмена мешок, оправил бороду.
- Исай - мужик старательный, башковитый. А на тебе - обеднял. Ох,
жаль мне Исаюшку, так и быть помогу, дам жита. А на покров вернете за
полторы меры.
- Спятил, борода. Эк, куда хватил. С твоей мерой весь урожай на
мельницу сволокешь, - возмутился Болотников.
- Как угодно. За меньшую меру не отдам, - снова отрубил Евстигней
и начал подниматься по скрипучей рассохшейся лестнице наверх.
Болотников зло сплюнул и потащил мешок к телеге. На дворе сказал
громко:
- Скряга, каких свет не видел. Мироед вислоухий!
Карпушка испуганно сотворил крестное знамение и взял с подводы
мешок с шубейкой. Втянув голову в плечи, бормоча молитву, шмыгнул в
мельницу. Подобострастно взирая на Евстигнея, с пугливой, виноватой и
просящей улыбкой застыл возле густо запыленного мукой жернова.
- Чего тебе, мужичок?
- Да твоей милости, кормилец. Овчину вот принес, - с низким
поклоном отвечал Карпушка.
- Пошто мне твоя овчина. На торг ступай.
- Шубейка-то, почитай, новая, кормилец. Сгодится зимой. Всего
осьмину прошу. Прими, благодетель. (Осьмина - полчетверти или два
пуда.)
Евстигней взял в руки шубейку, вышел к дверям на свет, осмотрел и
вымолвил:
- Стара твоя овчина. Не возьму. Да и воняет шубейка, аки от пса
смердящего. И блох в ней тьма.
- Да что ты, что ты, кормилец. В сундуке лежала, токмо по
престольным дням одевал. Пятнышка нет. Ребятенки у меня малые, с
голодухи мрут. Вчерась вот Николку свово на погост снес. Михейка
вот-вот протянет Акудейка...
- Ну, будя, будя. Чать не поп - поминальником трясти, - лениво
отмахнулся Евстигней. - Лукавишь, мужичок. За экую рухлядь пудишка
муки жаль.
- Креста на тебе нет, батюшка. Прибавь хоть полпудика, - просяще
заморгал глазами Карпушка.
- Креста не-ет! - рявкнул "благодетель" и швырнул мужичонке
овчину в лицо. - Ступай прочь. Много вас дармоедов шатается.
Карпушка рухнул на колени, ухватился руками за кожаный сапог
Евстигнея и, роняя слезы в жидкую бороденку, взвыл:
- Помирают ребятенки, кормилец. Уж ты прости меня, христа ради,
непутевого. Хоть пудик, да отвесь, милостивец.
Мельник оттолкнул Карпушку ногой, покряхтел в бороду, плутоватыми
глазами повел.
- Молись за меня богу. Душа у мя добрая. Кабы не сдохли твои
сорванцы. Насыплю тебе пуд без малого.
- Энто как же "без малого", кормилец? - насторожился мужичонка.
- Три фунта долой, чтобы впредь крестом не попрекал.
Карпушка горестно завздыхал, помял корявыми пальцами почти
новехонькую шубейку и дрожащими руками вернул ее Евстигнею.
Наступил черед идти к "благодетелю" и Афоне Шмотку. Бобыль стащил
с телеги кадушку, обхватил ее обеими руками, прижал к животу и
потрусил к мельнику. Весело, с низким поклоном поздоровался:
- Долгих лет тебе и доброго здоровья, Евстигней Саввич.
- Здорово, Афоня, - неохотно отозвался мельник. - Чего спину
гнешь, я не князь и не батюшка Лаврентий.
- Поклоном спины не надсадишь, шеи не свихнешь, отец родной, -
смиренно вымолвил Афоня и начал издалека. - Наслышан я, Евстигней
Саввич, что перед святой троицей тебя хворь одолела, животом-де маялся
три дня.
Мельник недоуменно глянул на бобыля, ожидая подвоха.
- Ну было. Тебе-то какая нужда в том?
- Левоньку - костоправа вчерась в деревеньке повстречал. Сказывал
Левонька, что он тебе на постную снедь перейти посоветовал.
Поговеть-де с недельку надо батюшке Евстигнею. Хворать тебе - о-ох,
беда! Пропадет мужик без мельника. Надумал я порадеть за мир, батюшка.
Рыбки вот тебе изловил. Ушицу можно сотворить, хоть язевую, хоть с
налимом, а то и тройную с ершиком да наливочкою.
Евстигней запустил пятерню в кадушку, в которой трепыхалась
рыба-свежец. Лицо его расплылось в довольной ухмылке.
Афоня знал, чем угодить скупому мельнику. Евстигней жил вдали от
реки, потому и был большой любитель откушать ушицы.
Мельник отнес кадушку в прируб, где коротал свободное время,
затем вышел к Афоне и протянул пару медяков.
- Возьми за труды.
- Ни-ни, батюшка! Рыбка дарственная, ничего не надо. Велики дела
твои перед миром, - снова с низким поклоном проговорил Шмоток.
- А, может, мучки малость, - потеплел мельник.
- Уж разве токмо чуток разговеться. О доброте твоей далеко
слыхать. Ты ведь, батюшка, осьмины, поди, не пожалеешь. Ни-ни, много.
Мне и пол-осьмины хватит. На святу троицу укажу бабе своей испечь
хлебец, на нем буковки с твоим почтенным именем выведу и всех молиться
заставлю за благодетеля, - с умилением сыпал словами Афоня.
- Дам тебе, пожалуй, осьмину, - расчувствовался Евстигней Саввич
и отвесил лукавому бобылю в порожний мешок с полсотни фунтов.
- Благодарствую, батюшка. Вовек твою милость не забуду, - учтиво
заключил Афоня и поспешно юркнул с мешком во двор.
Евстигней Саввнч проводил бобыля рассеянным взглядом, и тут снова
скаредность взяла свое. Мельник сокрушенно крякнул и подумал сожалея:
"Промашку дал. Обхитрил пустобрех окаянный. Рыба-то и трех фунтов
не весит. Придется кадушку у мужика забрать. Новехонька".
СТЕПАНИДА
Завершив дела, мужики на дворе не расходились, выжидали чего-то,
бражные носы потирали. Наконец, в воротах показался мельник и
милостиво произнес:
- Ступай наверх. Поешьте перед дорожкой.
Мужики обрадовано загалдели и затопали наверх.
- Зайдем, Иванка, - предложил Афоня. - Еще поспеем в село.
Болотников кивнул головой. Хотелось посмотреть на запретный
Панкратьев кабак, о котором много говорили на селе. А шла молва
недобрая. Разное толковали промеж собой люди. Одни сказывали, что
Евстигней за косушку вина может любого мужика облапушить и как липку
ободрать, другие - Евстигней с чертями и ведунами знается, и все ему с
рук сходит. А третьи нашептывали: кабак на приказчике Калистрате
держится, ему-де, добрый куш от мельника перепадает. (Кабак - В
Московской Руси XVI-XVII в.в. место казенной иди отступной продажи
спиртных напитков. Первое упоминание о кабаке относится к 1855(?) г.
Во второй половине XVI в. они были учреждены повсеместно и открывались
только с разрешения государства, чтобы установить монополию на продажу
спиртных напитков.)
Вошли в черную прокопченую избу с двумя волоковыми оконцами.
Посреди избы - большая печь с полатями. Вдоль стен - широкие лавки и
тяжелые деревянные столы на пузатых дубовых подпорках.
На бревенчатой стене чадят два тусклых фонаря. С полатей
свесились чьи-то босые ноги. Плыл по кабаку звучный переливчатый храп
с посвистом.
Евстигней вошел в избу вместе с мужиками и стукнул шапкой по
голым пяткам. Ноги шевельнулись, почесали друг друга и снова замерли.
Тогда мельник легонько огрел пятки ременным кнутом, сняв его со стены.
Храп прекратился и с полатей сползла на пол растрепанная,
заспанная, известная на всю вотчину богатырская баба Степанида в
кубовом летнике. Потянулась, широко зевнула, мутным взглядом обвела
мужиков, усевшихся за столами.
Баба - ростом в добрую сажень, крутобедрая, кулачищи пудовые.
Карпушка, завидев могутную мельничиху, так и ахнул, крестное знамение
сотворил.
- Мать честная! Илья Муромец!
Степанида запрятала волосы под кику с малым очельем и потянулась
ухватом в печь за варевом. Молча, позевывая, налила из горшков в
деревянные чашки кислых щей, принесла капусты и огурцов из погреба и,
скрестив руки на высокой груди, изрекла:
- Ешьте, православные. Хлеб да соль.
Афоня Шмоток встал из-за стола, вскинул щепотью бороденку,
вымолвил с намеком:
- Сухая ложка рот дерет. Нельзя ли разговеться, матушка?
Степанида глянула на Евстигнея. Тот зачал отнекиваться:
- Нету винца. Грех на душу не беру.
Афоня ткнулся на колени, заговорил просяще:
- Порадей за мир, Евстигней Саввич. Никто и словом не обмолвится.
Притомились на боярщине. Богу за тебя молиться будем.
Евстигней для виду помолчал, потом смилостивился:
- Уж токмо из своего запасца. На праздничек сготовил. Леший с
вами - две косушки за алтын с харчем.
Мужики зашумели. Эх, куда хватил мельник. В Москве в кабаках за
косушку один грош берут.
- Скинул бы малость, Евстигней Саввич. Туго нонче с деньжонками.
- Как угодно, - сухо высказал мельник.
Пришлось крестьянам согласиться: мельника не уломаешь, а винцо у
него завсегда доброе.
Перед едой все поднялись из-за стола, лбы перекрестили на
закоптелый образ чудотворца в правом углу и принялись за трапезу.
Выпили по чарке, крякнули, бороды расправили и потянулись за огурчиком
да капустой.
- Э-эх! Загорелась душа до винного ковша. Еще по единой,
хрещеные! Первая чарочка колом, вторая соколом, а остальные мелкими
пташками грешную душу потчевать зачнут, - весело и деловито
провозгласил Афоня.
Выпили еще по чарке. Зарумянились темные обожженные вешними
ветрами лица, разгладились морщины, глаза заблестели. Вино разом
ударило в головы. Забыв про нужду и горе, шумно загалдели. Много ли
полуголодному пахарю надо - добрую чарку вина да чашку щей
понаваристей.
Карпушка, осушив вторую чарку, быстро захмелел: отощал, оголодал,
всю весну на редьке с квасом. Заплетающимся языком тоскливо
забормотал:
- Походил я по Руси, братцы. Все помягче земельку да милостивого
боярина искал. Э-эх! Нету их, милостивых-то, православные. Всюду
свирепствуют, лютуют, кнутом бьют. Нонче совсем худо стало. В
последний раз я угодил к Митрию Капусте. Златые горы сулил. Я, грит,
тебя, Карпушка, справным крестьянином сделаю, оставайся на моей земле.
Вот и остался дуралей. Хватил горюшка. Митрий меня вконец разорил.
Ребятенки по деревеньке Христа ради с сумой просят. Норовил уйти от
Митрия. Куда там. Топерь мужику выхода нет. Царь-то наш Федор Иванович
заповедные годы ввел. Нонче хоть издыхай, а от господина ни шагу.
Привязал государь нас к землице, вот те и Юрьев день...
- Толкуют людишки, что царь скоро укажет снова выходу быть, - с
надеждой проронил один из страдников.
- Дай ты бог, - снова вступил в разговор Афоня. - Однако я так,
братцы, смекаю. Не с руки царю сызнова выход давать. Господам нужно,
чтобы крестьянин спокон веку на их земле сидел.
- Без выходу нам немочио. Юрьев день подавай! - выкрикнул
захмелевший конопатый бородач, сидевший возле Иванки.
- Верно, други. Не нужны нам заповедные годы. Пускай вернут нам
волюшку, - громко поддержал соседа Болотников.
И тут разом все зашумели, словно растревоженный улей:
- Оскудели. Горек хлебушек нонче, да и того нет. Княжью-то ниву
засеяли, а свою слезой поливаем.
- На боярщину по пять ден ходим.
Болотников сидел за столом хмурый, свесив кудрявую голову на
ладони. На душе было смутно. Подумалось дерзко: "Вот он народ. Зажги
словом - и откликнется".
А мужики все галдели, выбрасывая из себя наболевшее:
- Приказчик лютует без меры!
- В железа сажает, в вонючие ямы заместо псов кидает...
К питухам подошла Степанида, стряхнула с лавки тщедушного
Карпушку, грохнула пудовым кулачищем по столу:
- Тиша-а-а, черти!
Мужики разинули рты, присмирели, а Иванка громко на всю избу
рассмеялся.
- Ловко же ты гостей утихомирила. Тебе, Степени да, в ватаге
атаманом быть.
Бабе - лет под тридцать, глаза озорные, глубокие, с синевой.
Обожгла статного чернявого парня любопытным взглядом и молвила:
- В атаманы сгожусь, а вот тебя в есаулы бы взяла. (Есаул -
помощник, подручник военачальника, атамана.)
- Отчего такой почет, Степанида?
- Для бабьей утехи, сокол.
Мужики загоготали, поглядывая на широкобедрую мельничиху.
- Ступай, ступай, матушка, к печи. Подлей-ка мужичкам штец, -
замахал руками на Степаниду мельник.
Степанида появилась на Панкратьевом холме года три назад. Привез
ее овдовевший Евстигней из стольного града. Приметил в торговых рядах
на Варварке. Рослая пышногрудая девка шустро сновала между рундуков и
с озорными выкриками бойко продавала горячие, дымящиеся пироги с
зеленым луком. Евстигнею она приглянулась. Закупил у нее сразу весь
лоток и в кабак свел. Степанида пила и ела много, но не хмелела.
Сказала, что пять лет была стрелецкой женкой, теперь же вдовая. Муж
сгиб недавно, усмиряя взбунтовавшихся посадских тяглецов в Зарядье
Китай-города. Евстигней подмигнул знакомому целовальнику за буфетной
стойкой. Тот понимающе мотнул бородой, налил из трех сулеек чашу вина
и поднес девке. Степанида выпила и вскоре осоловела. Мельник тотчас
сторговался с ямщиками, которые вывели девку во двор, затолкали в
крытый зимний возок, накрепко связали по рукам и ногам и с разбойным
гиканьем, миновав Сивцев Вражек, понеслись по Смоленской улице к
Дорогомиловской заставе. (Целовальник - продавец в питейном заведении,
кабаке. Вступая в должность, целовал крест.)
Мельник на сей раз не поскупился. Довольные, полупьяные ямщики
подкатили к утру к самой мельнице.
Опомнилась Степанида уже только у Евстигнея в избе. Первые дни
отчаянно бранилась, порывалась сбежать из глухомани в шумную,
суетливую Москву. Евстигней запирал буйную бабу на пудовый замок и
спал, словно пес, укрывшись овчиной, целую неделю у дверей.
Как-то Степанида попросила вина. Обрадованный Евстигней притащил
ендову с крепкой медовухой. Баба напилась с горя и пустила к себе
мельника. С той поры так и смирилась.
...Мужики выпили еще по одной. Затем человек пять из них подошли
к буфетной стойке и стали упрашивать Евстигнея продать еще по косушке.
Мельник заупрямился и заломил еще большую цену. Крестьяне собрали в
шапку последние медяки и втридорога выкупили у "благодетеля" пару
сулеек. Выпили, обнялись, загорланили песню, а затем ударились в пляс.
Один из них взмахнул руками и упал на пол, уткнувшись бородой а метлу.
Питухи подняли мужика на ноги, подхватили под руки, усадили за стол,
поднесли чарку.
- Пей, Еремей, будешь архерей!
- Эк, запился! Язык лыка не вяжет, - покачал головой мельник,
подкладывая селянам капусты.
- Э, нет, батюшка, - ожил замолчавший было Афоня. - Не тот пьян,
что двое ведут, третий ноги переставляет, а тот пьян, кто лежит, не
дышит, собака рыло лижет, а он и слышит, да не сможет сказать цыц!
Дружный хохот пронесся по избе. Даже Степанида безудержно
смеялась, забыв о горшках с варевом, утирая выступившие слезы. Сказала
от печи:
- Борода редка, а мозговит мужичок.
Афоня и тут нашелся что ответить:
- Благодаря Христа, борода не пуста, хоть три волоска, да
растопорчившись!
И снова хохот.
Осушив косушку вина, Карпушка совсем опьянел, полез к мужикам
целоваться. Роняя слезы в жидкую бороденку, невесело высказывал:
- Никудышная жизнь, братцы-ы-ы. Поп из деревеньки и тот сбежал.
Николка у мя преставился с голодухи, а панихиду справить некому...
Карпушка потянулся за пазуху, достал мошну, заглянул во внутрь и
горестно забормотал:
- Последний грош пропил, братцы. Хоть бы еще посошок опрокинуть.
Изболелась душа-то...
Поднялся из-за стола и, шатаясь, побрел к хозяину.
- Нацеди, кормилец, чарочку.
- Чарочка денежку стоит.
- Нету, кормилец, опустела мошна. Налей, батюшка. Николку
помяну-у.
Евстигней Саввич достал из-под стойки пузатую железную ендову,
обтер рушником, побултыхал перед своей бородой, смачно, дразня мужика,
крякнул.
- Плати хлебушком. Пуд муки - и твоя ендова.
Селянин съежился, слезно заморгал глазами, а затем в отчаянии
махнул рукой и приволок свой мешок с мукой.
- П-римай, Саввич! Все едино пропадать, а чадо помяну. Евстигней
передал мужичонке ендову, а сам проворно сунул мешок под стойку.
Карпушка обхватил обеими руками посудину, посеменил к столу, но тут
споткнулся о чью-то ногу в дырявом размочаленном лапте и обронил
ендову на пол. Вино вытекло.
Мужичонка схватился за голову, уселся возле печи и горько
по-бабьи заплакал.
Болотников поднялся с лавки, поставил страдника на ноги и повел
его к стойке. Сказал Евстигнею зло и глухо:
- Верни мужику хлеб, Саввич.
Мельник широко осклабился, развел руками.
- Пущай ендову с вином принесет. Дарового винца у меня не
водится.
Иванка швырнул на стойку алтын.
- Еще алтын подавай...
Болотников насупился, гневно блеснул глазами и, тяжело шагнув за
стойку, притянул к себе мельника за ворот рубахи.
- Отдай хлеб, а не то всю мельницу твою порушим!
Евстигней попытался было оттолкнуть парня, но Болотников держал
цепко. К стойке подошли питухи. Один из них замахнулся на мельника
железной чаркой.
- Выкладывай мешок, черная душа!
Евстигней упрямо замотал лысой головой, возбранился.
- Взбунтовались. Ну-ну... Придется приказчику донести.
- Доносчику первый кнут, - совсем вознегодовал Болотников и
больно потянул мельника за пушистую бороду, пригнув голову к самой
стойке.
У Евстигнея слезы посыпались из глаз.
- Отпусти, дурень. Забирай мешок.
Иванка отодвинул мельника от стойки, нашарил мешок, вскинул его
на плечи и спустился по темной скрипучей лестнице. Ступил к ларю и
деревянным, обитым жестью лоткам, до краев наполнил Карпушкин мешок
мукой. Отнес куль на телегу. Евстигней стоял с фонарем на лестнице и,
сузив глаза, злорадно бормотал:
- Так-так, паря. Сыпь на свою головушку...
Затем затопал наверх и, брызгая слюной, хватаясь рукой за грудь,
заголосил.
- Разбой на мельнице! Гляньте на двор, православный. Лопатой
мешки гребет, супостат. Последний хлебушек забирает-е-ет...
- На твой век хватит, батюшка. Уж ты не плачься, Евстигнеюшка.
Мотри ушицы откушать не забудь милостивец, - проворковал Афоня Шмоток.
Болотников шагнул к Карпушке, указал на мешок.
- Вези в деревеньку, друже. Евстигней за помол да харчи впятеро
всех обворовал. Так ли я, мужики сказываю?