Замыслов Валерий. Горький хлеб

сомнением высказал Семейка и завертел головой, выискивая глазами Исая
Болотникова. Но того почему-то среди мужиков не было.
- Чего застыли православные? Пей досуха, чтоб не болело брюхо! -
весело прокричал обрадованный приказчиковой милостью Гаврила,
проталкиваясь к телеге.
Перекрестился, зачерпнул полный ковш, выпил, блаженно крякнул и
соленым огурчиком захрустел. Потянулся было снова к бочонку.
- Погодь, сердешный. Вначале всем по едину, - осадил
разошедшегося питуха приказчик и шепнул что-то батюшке Лаврентию на
ухо.
Святой отец шагнул в толпу и остановился супротив Семейки
Назарьева.
- Осуши винца, сыне божий. Да ниспошлет тебе господь страды
благодатной.
Семейка замешкался. Ох, не без хитрого умысла крестьян винцом
потчуют. Хоть бы Исай появился. Он бы разгадал приказчикову
премудрость и на разум мужиков наставил.
- Чего же ты, сыне? Сие богом перед страдой дозволено. Я тебя
благословляю.
Семейка помялся, помялся, да так и пошел к телеге. Куда денешься,
когда сам поп тебя крестом осеняет.
Выпил Семейка. А за ним дружно потянулись к бочонку и другие
страдники.
"Вот и добро, сердешные. Винцо-то крепкое, из княжьего подвала.
Мигом головушки затуманятся, хе-хе", - удовлетворенно хмыкал про себя
Калистрат Егорыч.
Когда мужики выпили по доброму ковшу, суровые их лица разомлели,
языки развязались, и на душе стало полегче. Даже извечные заботы стали
уплывать куда-то в сторону.
После второго ковша Калистрат Егорыч сказал захмелевшим селянам
княжье повеление. Мужики было загорланили, недовольно загалдели. Но
ядреное винцо сделало свое дело. После третьего захода страдники с
песнями повалили на господскую ниву.
- Бога бойтесь, князя чтите! - напутствовал их батюшка Лаврентий,
хвативший также чарочку, угодливо поднесенную приказчиком.
- Ловко же ты мужиков объегорил, батюшка, - промолвил приказчику
Мокей.
- Покуда бог умишком жалует, сердешный.
- Однако мужики на ниве проветрятся и в ярь войдут. Не сбегут ли
на свои загоны? - усомнился челядинец.
- Коли всем селом княжью ниву жать пошли - не сойдут. Грешно
мирское слово рушить. А в случае чего - горлопанов в застенок
сволокем, сердешный.

Глава 79

ИЛЬЯ РАЗГНЕВАЛСЯ

Дни стояли душные, жаркие. Хоть бы один дождь выпал. И всю эту
неделю мужики ходили на постылую боярщину злые, на чем свет браня
изворотливого приказчика.
- Прельстил вас вином Калистрат, дурни, - хмуро ронял среди
страдников Исай Болотников. Ему тоже пришлось выйти на княжье поле:
куда мир - туда и ты ступай. Так приказчик и сказал.
- Не устояли, Парфеныч, - виновато и удрученно разводил руками
Семейка Назарьев. - Стосковалась душа до винного ковша. А когда в
башку хмель ударит - разум вон вылетает. Вот и облапушил нас, черт
лысый.
- Век живу, а такой жатвы не видел. Лютует князь. В других-то
вотчинах мужики по два дня на боярское поле ходят, - вымолвил старый
крестьянин.
- Не совсем так, отец. Когда в рати был - многих мужиков о
житье-бытье выспрашивал. По всей Руси теперь крестьянину несладко.
Всюду помещики боярщину увеличили. Не зря деревеньки пустуют, -
проговорил Иванка, укладывая ровными рядами снопы на скрипучую телегу.
- Оно, может, и так, парень, - вздохнул старый селянин и,
поплевав на руки, сызнова начал шаркать косой.
Боярщина боярщиной, но работали мужики споро: торопились к своим
загонам.
- Вон как солнышко парит. Рожь вот-вот осыпаться зачнет, -
озабоченно говорил Исай.
Мужики жали рожь, косили горбушами, а девки и бабы крутили тугие
перевясла, связывали в снопы, ставили их в суслоны.
Парни и бобыли свозили бабки на телегах на княжье гумно,
выкладывали из них высокие скирды.
Когда княжье поле заметно опустело и ржи оставалось убирать всего
с десятину, приказчик и Мокей в один из душных знойных вечеров пошли
по селу собирать на государя денежную пошлину.
Но в каждой избе встречали приказчика недружелюбно. У мужиков
денег не было. Христом богом просили Калистрата Егорыча обождать с
пошлиной до покрова дня, когда соберут и обмолотят новый урожай и
продадут малость жита на московском торгу.
Приказчик о том и слушать не хотел. Ворчал на крестьян, хлестал
плеткой по столу, грозился расправой. Обойдя все село и вернувшись в
свой терем почти с пустом, Калистрат Егорыч утром следующего дня,
когда мужики дожинали княжье поле, промолвил негодуя.
- Ну, вот что, сердешные. Ежели через три дня не внесете на
государя свои алтыны - прикажу батогами пороть. А ежели и это не
поможет - начну живность со двора сводить. Так что разумейте.
- У-у, ирод! - плюнул ему вслед Семейка Назарьев.
Смутно было на душе у мужиков. Жизнь горемычная их так и била со
всех сторон, повисла на шее тяжелым жерновом.
В последний день на господской ниве было особенно жарко. Пот
солеными струйками бежал по спинам, застилал глаза, разъедал
обожженную на солнце кожу.
Исай зачастую поглядывал на небо, наблюдая за пролетавшими
птицами, и лицо его становилось все мрачнее и мрачнее. Еще ранним
утром приметил он, что заря - багрово-красная, и дым стелется по
земле. А ночью звезды были яркие, сильно мерцали. А теперь вот парит
так, что дышать нечем.
Иванка, заметив, что потускнело лицо отца, встревожился.
- Что с тобой, батя?
- Опять что-то в грудях ломит... Да не в том беда, сынок. Боюсь,
к вечеру гроза соберется. А жито вызрело...
- Ты бы отдохнул, батя. А гроза мимо села пройдет, - участливо
проговорил Иванка, успокаивая отца.
- Скоро обед, сынок. Под телегой прилягу...
К вечеру, когда мужики усталые пришли в избы, подул ветер вначале
тихо и как-то исподволь, но затем все сильней и порывистей.
На село наползли черные тучи, закрыли полнеба, А ветер все
набирал силы, кружил над селом, обрывал на деревьях зеленую листву и
вместе с клубами пыла уносил ввысь.
На опустевшей улице стало совсем черно. Отдаленные громовые
раскаты приближались к селу. А ветер становился все яростней и
неистовей. С крыши Афониной избенки вырвало клочья соломы, взвило
вверх. Вскоре эта же участь постигла и другие избы.
Ураганный ветер вырывал с корнями цеплявшиеся за взгорье
узловатые сосны и швырял их прямо в озеро.
Мужики с иконами выбегали во двор, истово крестили лбы, обходили
избы с образом чудотворца.
Вдруг вблизи, на самой дороге, ослепительно вспыхнула молния. И
мощный удар грома потряс все село, и хлынул ливень.
Мужики бросились в избы. В страхе запричитали бабы, испуганно
застыли, прижавшись друг к другу, ребятишки.
А ливень все усиливался, не умолкая рокотал гром, сверкали
молнии. И все вокруг неистово ревело, стонало, грохотало.
Исай, вцепившись руками в телегу, стоял под поветью. Тоскливо и
горестно вздыхал, тряс седой бородой. (Поветь - помещение под навесом
на крестьянском дворе.)
И вдруг возле его лаптей заскакали белые горошины.
- Осподи, да что же это! - побледнев лицом, отшатнулся от повети
старожилец.
Сплошной белой полосой посыпал на землю град. И шум был его
настолько страшен, что старый сеятель опустился на колени.
- Хлеб гибнет! - в отчаянии воскликнул страдник и, прямо без
шапки, в одной посконной рубахе, оторвался от повети и побежал вдоль
села к своей ниве.
Град больно стегал его по взлохмаченной голове, широкой груди,
босым грязным ступням. Но старожилец не замечал ни боли, ни
устрашающих вспышек молний.
А вот и нива. О боже! Всю рожь и яровые как серпом срезало. Исай
опустился на колени и со слабой надеждой схватил в ладони колосья. Но
тотчас поднял скорбные глаза к черному небу.
- За что же ты нас караешь, оспо-ди-и...
Исай ткнулся ничком в ниву и навечно утих, упав длинным костистым
телом на поникшие, обмякшие, опустошенные градом колосья.

Глава 80

БУНТ

Уныло в селе, печально.
Мужики, понурив головы, бродили по загубленным загонам, а в избах
надрывно голосили бабы.
- Вот те и Илья да Никола! Весь год маялись, а прок какой? Помрем
теперь с голодухи, братцы, - угрюмо ронял среди мужиков Семейка
Назарьев.
- Помрем, Семейка, - вторил ему Карпушка Веденеев. - У меня уж и
без того троих деток господь к себе прибрал.
- Чего делать будем, братцы? - вопросил Семейка, обращаясь к
поникшим крестьянам.
Но вразумительного ответа так и не последовало. А спросить совета
больше не у кого: на погосте теперь почил степенный, башковитый
крестьянин.
Исая хоронили всем селом. Страдники - старожильцы, серебряники,
новопорядчики и бобыли долго стояли возле могилы, поминая селянина
добрыми словами:
- Всю жизнь из рук сохи не выпускал да так на ниве и преставился,
голуба, - глухо промолвил белоголовый Акимыч.
- Исай - мужик был праведный. Себя в обиду не давал и умел за мир
постоять, - тиская шапку в руках, произнес Пахом Аверьянов.
- От боярских неправд все скоро подохнем, братцы. Исай, почитай,
за мир один отдувался. Всем скопом надо против боярщины подниматься, -
веско проговорил Семейка Назарьев.
- Верно толкуешь, Семейка. Что ни год - то тяжелее хомут княжий.
Мочи нет терпеть.
- Теперь одна дорога - в бега подаваться, хрещеные, на Низ. (Низ
- нижнее течение Волги и Дикое поле - пространство между Доном,
верхней Окой и левыми притоками Днепра и Десны.)
Убитая горем Прасковья, обхватила руками деревянный крест,
припала к свежему земляному холмику и тихо рыдала. Седые пряди
выбились из-под черного убруса.
Иванка застыл возле могилы в тягостном суровом молчании -
угрюмый, насупленный, скорбный.

Возле княжьего гумна собрались мужики с подводами.
Калистрат Егорыч, распахнув на груди суконный опашень, сказал
миру: (Опашень - старинный долгополый летний кафтан с короткими
широкими рукавами.)
- Повелел государь наш Андрей Андреевич хлебушек из амбаров
выгружать и в Москву отправлять. Кладите на телеги по пять четей и
езжайте в белокаменную с богом. Да самопалы с собой прихватите,
неровен час...
- Креста на тебе нет, Егорыч. Нам надо побитые хлеба согрести да
цепами обмолотить. Хоть последние крохи с нивы собрать, - с
возмущением перебил приказчика Семейка.
- Дело-то спешное у князя, сердешные. Ему хлебушек в Москве
надобен.
- Князь может и обождать. У него жита и за десять лет всем селом
не приесть, - поддержал Назарьева Иванка.
- Неча попусту языком болтать. Князю лучше знать, когда ему хлеб
надобен. Загружайте подводы, мужики, - начал гневаться приказчик.
- Не повезем жито в Москву. Недосуг нам да и кони заморены.
Хватит с нас жилы тянуть! - взорвался Семейка, наступая на приказчика.
- Заворачивайте, братцы, коней. Айда на свои загоны! А ты,
приказчик, уходи подобру-поздорову, - выкрикнул Иванка.
Мокей, не дожидаясь решения Калистрата, ожег Семейку Назарьева
кнутом и пошел на Болотникова. Иванка отшатнулся - кнут просвистел
мимо. Мокей взмахнул в другой раз, но Болотников с такой силой двинул
его кулаком, что челядинец рухнул наземь.
- Вяжите бунтовщиков! - тонко и визгливо прокричал Калистрат
Егорыч своим дворовым холопам.
Но здесь приказчик переусердствовал. Его окрик еще более раскалил
и без того обозленных крестьян.
- Бейте их, братцы! - взревел Семейка.
Разгневанные мужики метнулись навстречу холопам, замелькали
кулаками, вымещая на челядинцах с годами накопленную ярость. Особенно
досталось Мокею. Поднявшись с земли, он выхватил было саблю, но
Болотников успел ударить его в подбородок и вновь повергнуть наземь.
Подняв саблю с земли, Иванка далеко забросил ее в лопухи. Мокей с
окровавленным лицом поднялся в третий раз, но тут со злобным криком
обрушились на него крестьяне.
Иванка с кнутом в руке надвинулся на бесновавшегося приказчика.
- Быть тебе на плахе, звереныш! - осатанело прохрипел Калистрат.
- Это тебе за батю, сатана! - вознегодовал Болотников и полоснул
кнутом по спине приказчика.
Калистрат растянулся возле телеги и на все село завизжал от
страшной боли. Встать на ноги он уже так и не смог. Испуганно тряся
жидкой рыжеватой бородой, на четвереньках пополз в сторону, с ужасом
озираясь на разъяренных взбунтовавшихся мужиков.
Мокей с трудом вырвался от селян и бросился наутек. За ним,
трусливо втянув головы в плечи, покинули княжье гумно остальные
дворовые люди.
Горячий, возбужденный Болотников взобрался на телегу. На него
устремились десятки жгучих и отчаянных глаз страдного люда.
Закружилась голова, путались мысли, назойливые, вольные, дерзкие...
- Братцы! Всю жизнь мы на князя спину гнули. Хлеб, что лежит в
амбарах, нашим соленым потом и кровью полит. В этих сусеках наши труды
запрятаны. Князь на Москве ежедень пиры задает. У него столы от снеди
ломятся. А мы с голоду подыхаем. В амбарах наше жито. Грузите хлеб на
подводы и по избам!
- Верна, Иванка. Айда, мужики, к сусекам!
- Заберем наш хлебушек!

Глава 81

МАМОН И КСЕНИЯ

- Заждался я тебя, сердешный. Бунт в вотчине, - лежа на
пуховиках, постанывая, промолвил приказчик.
- Что приключилось, Егорыч?
- Мужики отказались на княжий двор в Москву жито везти. Холопей
избили, на меня крамольную руку подняли, а амбары с зерном пограбили и
по своим избам хлеб растащили.
- Ну и дела, Егорыч, - изумленно вымолвил пятидесятник. - Кто
гиль на селе затеял?
- Поди, сам, смутьянов ведаешь. Старшой-то подох намедни, так
звереныш остался.
- Иванка Болотников?
- Он самый, Ерофеич. Кнутом меня ударил, сиволапый. А вместе с
ним Семейка Назарьев горлопанил.
- Так-так, Егорыч.
Мамон, поглаживая бороду, прошелся по избе, не спрашивая хозяина,
налил себе чарку вина из ендовки, выпил и присел на лавку.
- Ивашке теперь не жить, Егорыч. За ним не только бунт, но и
другие грехи водятся. За такое воровство князь усмерть забьет.
Приказчик, недоумевая, поднял на пятидесятника голову.
- Не зря я по лесам три недели скитался. На днях семерых беглых
мужиков изловил, а одного из ватажки Федьки Берсеня. Отстал он от
Федьки и в лесах заплутался. Спрос с него учинил. Поначалу молчал, а
потом, когда огнем палить его зачал, заговорил нищеброд. Поведал мне,
что сундучок с грамотами Ивашка Болотников с Афонькой выкрали.
- А грамотки кабальные где? - встрепенулся приказчик.
- О грамотках беглому неведомо. Должно, наши смутьяны
припрятали... Афонька вернулся в село?
- Вернулся, Мамон Ерофеич. Обрадовал ты меня. Выпей еще чарочку,
сердешный, да к пыткам приступай. Ивашку не забудь в железа заковать.
- Не забуду, Егорыч. Ночью схватим, чтобы твои бунташные людишки
не видели. Обоих пытать зачну. У меня не отвертятся. Заживо спалю, а
правду добуду.
- Кто из беглых тебе о сундучке поведал?
- Евсейка Колпак. Он князю десять рублей задолжал. В верстах трех
от Матвеевской заимки его поймали.
- Бортника давно на дыбе растянуть надо. Извечно вокруг его
заимки воровские люди шатаются.
- Не миновать ему дыбы, Егорыч. Темный старик и, чую, заодно с
разбойной ватагой якшается. Хотел у него девку вчера в село увести. Не
вышло. Припрятал Василису, старый пень. Никуда не денешься. Я возле
заимки оружных челядинцев оставил. Все будет по-моему. Старика - на
дыбу за лихие дела, а девку - на потеху, хе-хе... Где у тебя Авдотья
прячется?
- Осерчал я на бабу непутевую, Ерофеич. Из-за ее, дурехи,
сундучок выкрали. Не допускаю к себе. На верху с кошками дрыхнет.
- Поотощал я в лесах, Егорыч. Пущай хозяюшка снеди на стол
поставит, а уж потом и за пыточные дела примусь.
- Пойду покличу, сердешный. Рад экому гостеньку угодить. Уж чем
богаты, - постанывая, промолвил приказчик, поднимаясь с пуховика.
Оставшись в горнице один, Мамон скинул с себя кафтан и остался в
легкой кольчуге. Усмехнулся, подумал, хитровато прищурив глаза:
"Придется чарочкой полечить приказчика".
Мамон стянул через голову кольчугу и бросил ее на лавку под киот.
Глянул на образа, перекрестился и вдруг сердце его екнуло. Из-за
божницы чуть выставился край темно-зеленого ларца.
"Уж не тут ли приказчик денежки свои прячет?" - подумал
пятидесятник и, воровато оглянувшись на сводчатую дверь, вытянул из-за
киота ларец.
Дрожащими пальцами поднял крышку и, с досадой сплюнув на пол,
задвинул ларец на место.
"Проведешь Егорыча. Деньги, поди, в землю закопал, а в шкатулку
всего две полушки бросил. Вот хитрец!"
Пятидесятник устало развалился на лавке, пробубнил тихо:
- А ларец-то на княжий схож...
И вспомнился Мамону давний крымский набег.
В тот день, когда ордынцы ворвались в хоромы, Мамон находился в
княжьем саду, возле просторной господской бани с двумя челядинцами.
Холопы готовили мыленку для старого больного князя. Готовили щелок и
кипятили квас с мятой, в предбаннике на лавках расстилали мягкую
кошму, на полу раскидывали пахучее молодое сено. В самой бане лавки
покрывали мятой и душистыми травами.
А Мамон тем временем сидел под цветущей развесистой яблоней и
скучно зевал, поглядывая на видневшиеся оконца девичьих светелок.
Вдруг на усадьбе раздались встревоженные голоса челядинцев,
резкие гортанные выкрики иноверцев и пальба из самопалов.
- Татары-ы-ы! - в ужасе разнеслось по усадьбе.
Холопы кинулись от бани к хоромам, а дружинник нерешительно
застыл под яблоней, прикидывая, куда ему скрыться от дико орущих,
свирепых кочевников.
Увидел, как по саду, в одном легком шелковом сарафане бежала юная
княжна с темно-зеленым ларцом в руках. Заметив Мамона, Ксения кинулась
к нему и, прижимая шкатулку к груди, проговорила, едва сдерживая
рыдания:
- Поганые там... Тятеньку саблей зарубили. За девками гоняются...
А у меня ларец. Стеречь его братец Андрей наказывал.
Мамон схватил испуганную Ксению за руку.
- Спрячемся в бане, княжна. Поспешай!
В мыленке присели на лавку. Ксения, печально всхлипывая,
доверчиво прижалась к Мамону, зашептала молитву. Подавленная страхом и
горем, Ксения не заметила, что у нее расстегнулись золотые застежки
сарафана, обнажив белые, высокие груди.
А в Мамоне вдруг неумолимо и призывно взыграло былое - тайная
опочивальня в государевом дворе, девичьи услады...
Мамон соскользнул с лавки на пол, устланный мягким душистым
сеном, и потянул к себе Ксению.
- Что ты, что ты! - вдруг догадавшись, испуганно и громко
закричала княжна.
- Молчи, княжна! - прохрипел Мамон и широкой тяжелой ладонью
прикрыл юной Ксении рот...
Затем челядинец поднялся, шатаясь, опустился на лавку и взял в
руки ларец. Раскрыл и вытянул из шкатулки две грамотки. Придвинувшись
к оконцу, челядинец поспешно прочел оба столбца, на миг задумался и
положил бумаги в ларец.
И в эту минуту в баню, широко распахнув двери, вбежал долговязый
рыжеватый мужик, видимо, решивший также укрыться в мыленке. Глянув на
обнаженную, лежавшую в беспамятстве княжну и на растерявшегося
дружинника, Пахомка Аверьянов вымолвил возмущенно:
- Ох, и паскудник же ты, Мамон. Пошто княжну обесчестил?
Челядинец больно пнул мужика в живот и, забыв о шкатулке,
выскочил как угорелый из бани, бросившись в густые заросли сада.
А Пахомка закорчился на полу, затем, едва отдышавшись, опустился
возле княжны и наткнулся коленями на шкатулку. Увидев в ней грамотки,
решил:
"Не зря, поди, Мамон хотел ларец выкрасть. Знать, важные тут
грамотки лежат. Припрятать надо".
Пахом, засунув ларец за пазуху, метнулся к церковной ограде,
находящейся неподалеку от господской бани...
Об этом Мамон не мог знать. Спохватился он уже в глубине сада.
Чертыхнулся и начал выбираться назад, намереваясь пристукнуть княжну и
Пахомку, а шкатулку с собой забрать.
Раздвинув заросли, дружинник увидел, как Пахомка, запахнув на
Ксении сарафан, несет ее на руках, направляясь в густой цветущий
вишняк, почти навстречу Мамону.
Челядинец, выхватив из сапога длинный острый нож, затаившись,
подумал:
"Вот здесь-то я вас и прикончю..."
Но в тот же миг на Пахомку и Ксению с диким визгом набежали
татары. А Мамон пополз в заросли...

Глава 82

В ДИКОЕ ПОЛЕ!

В оконце постучали - громко, настойчиво. Мать слабо простонала с
полатей, а Иванка поднялся с лавки и пошел в сени. Вслед за ним,
перекрестившись на икону с мерцающей лампадкой, потянулся к выходу и
Пахом Аверьянов, почуяв в этом ночном стуке что-то неладное.
Возле избы чернелась неясная фигура.
- Кто ты, человече? - окликнул с крыльца Болотников, зажав в руке
двухствольный пистоль.
Незнакомец поспешно приблизился к Иванке.
- Слава те, осподи! Жив еще...
- Ты Матвей? Что стряслось? С Василисой беда? - встревожился
Болотников.
- Кругом беда, родимый. Бежать тебе надо и немедля.
Запыхавшийся бортник присел на крыльцо:
- На заимке у меня княжьи люди остановились. Василису успел
припрятать. О том закинь кручину. Другое худо, родимый. Изловил Мамон
семерых вотчинных мужиков, а среди них Евсейку Колпака из Федькиной
ватаги. Отбился от Берсеня и в лапы пятидесятнику угодил. Пытал его
Мамон крепко. Под огнем сболтнул о грамотках кабальных. На тебя с
Афоней указал.
- Как о том изведал, отец?
- После обеда княжьи люди ко мне заявились. Злые, голодные.
Самолично в подполье мое залезли. Медовуху с настойкой вытащили.
Напились изрядно. Меж собой и проговорились об сундучке. Меня из
избушки не выпускали. Тогда я на пчельник подался и рой из борти
выпустил. Зашумел, забранился, роевню схватил - да в лес. Челядинцы
подвоха не приметили. Выпустили меня с заимки. А я к тебе...
- Колпака видел?
- Богу душу отдал мужик. Замучал его на пытке Мамон. Поспешай,
родимый, беги из вотчины.
- Весь изъян на крестьян. Вот горюшко! - тоскливо вздохнул Пахом.
Иванка помрачнел. После недолгого раздумья проронил:
- Пойду Афоню вызволять.
Матвей всплеснул руками.
- Немыслимое дело затеял, родимый. В самое пекло лезешь. Туда
сейчас княжьи люди нагрянут. Пытать Шмотка зачнут.
- Тем более, отец. Афоню палачам не кину, - твердо проговорил
Иванка и, засунув пистоль за кушак, решительно шагнул в темноту.
- Ох, бедовый!.. Исай-то как, Захарыч?
- Помер Исай. Два дня назад схоронили, - понуро вымолвил Пахом.
- Осподи исусе! Да что ты, что ты, родимый! - ахнул бортник.
Размашисто перекрестился и метнулся в избу к Прасковье.
А Пахом, прихватив со двора веревку с вилами, побежал догонять
Иванку.
- А ты пошто, Захарыч?
- Помогу тебе, Иванка. Нелегко будет Шмотка выручать.
- Ну, спасибо тебе, казак.
Подошли к княжьему тыну.
- Высоконько, парень. Забирайся мне на спину. Спрыгнешь вниз, а
меня на веревке подтянешь. Мы не такие крепости у басурмана брали, -
тихо проговорил бывалый воин.
Так и сделали. Когда очутились за тыном, постояли немного,
прислушались.
- Чем решетку ломать будем? - озадаченно спросил Пахом.
- Руками раздвинем, Захарыч. Я тогда еще эти пластины приметил. В
камне качаются. Осилю.
- Ох, едва ли, - засомневался Захарыч.
Застенок - позади хором. Возле входной решетки, позевывая,
топтался дружинник с самопалом и рогатиной.
- Возьмем его тихо. А то шум поднимет, - прошептал Болотников.
Дождавшись, когда караульный повернется в другую сторону, Иванка,
мягко ступая лаптями по земле, подкрался к челядинцу, рванул его на
себя и стиснул горло.
- Рви рубаху на кляп, Захарыч.
Накрепко связанного караульного оттащили в сторону и подошли к
решетке. На засове замка не оказалось. Иванка нашарил его сбоку на
железном крюке и молвил озабоченно:
- Выходит, припоздали мы с тобой, Захарыч. В Пыточной - люди.
- Ужель на попятную?
- Была не была, Захарыч. Бери самопал. Айда в Пыточную, - дерзко
порешил Болотников.
А в застенке находился Мокей. Раздосадованный мужичьей поркой,
холоп, выпив два ковша вина, еще час назад заявился в Пыточную, чтобы
выместить свою злобу на узнике.
Афоню на дыбу он не вешал, а истязал его кнутом и, сощурив глаза,
дико и гулко, словно сумасшедший, хохотал на весь застенок.
- Брось кнут! - крикнул Болотников, опускаясь с каменных
ступенек.
Мокей оглянулся и, узнав в полумраке Иванку, выхватил из жаратки
раскаленные добела клещи и в необузданной ненависти бросился на своего
ярого врага.
Бухнул выстрел. Мокей замертво осел на каменные плиты.
Болотников, выхватив из поставца горящий факел, наклонился над Афоней.
- Жив ли, друже?
Бобыль открыл глаза и слабо улыбнулся.
- Жив бог, жива душа моя, Иванушка... Одначе подняться мочи нет.
Иванка швырнул факел в жаратку и подхватил бобыля на руки.

Бортник ожидал Болотникова возле двора. Долго оставаться в избе
было опасно: вот-вот должны княжьи люди нагрянуть.
Иванка до самого крыльца нес Афоню на руках. Подошедшему Матвею
молвил:
- Добро, что нас дождался. Просьба к тебе великая, отец. Спрятал
бы в лесу Афоню.
Матвей призадумался, бороду перстами погладил. Наконец промолвил:
- Нелегко будет, но в беде не оставлю. Укрою в Федькиной
землянке. В ней и Василиса нонче прячется. Там не сыщут... Токмо туда
сейчас по реке следует плыть. Челн надобен, родимый.
- Возьми наш челн, отец. Айда на реку.
- Отпусти с рук-то, Иванка. Самого ноги донесут, - ожил бобыль.
Но держался на ногах нетвердо, потому побрел к реке, опираясь на
Иванку и бортника. А Пахом на всякий случай возле избы в дозоре
остался.
Спустились к Москве-реке. Афоня крепился, но перед самым челном
протяжно простонал.
- Крепонько избил меня, собачий сын. Все нутро отбил, лиходей.
- Крепись, родимый, не горюй. Старуха моя тебя выправит. Нам бы
только до землянки успеть добраться.
- Я терпкий, голуба. Живая кость мясом обрастет.
Усадив Афоню в челн, Иванка крепко облобызал бобыля.
- Будь молодцом, друже. Кабы не хворый был - с собой в бега взял.
Даст бог - свидимся.
- По судьбе нашей бороной прошли, Иванка. Удачи тебе, - с
задушевной печалью проронил бобыль.
Болотников повернулся к Матвею.
- Василисе передай - вернусь я. Пусть ждет меня. Береги ее отец.
Плывите с богом...
Пахом Аверьянов вывел навстречу Иванке коня. Протянул ему меч в
ножнах и узелок со снедью.
- Торопись, Иванка.
Болотников шагнул в избу, склонился над матерью, молча поцеловал
и, проглотив горький комок, вышел во двор.
- Не кручинься, сынок. За матерью я присмотрю. Прокормимся
как-нибудь.
- Тяжело тебе будет, Захарыч. Мамона остерегайся. В случае чего -
грамотками припугни. На меня сошлись. Скажи, что потайной ларец я с
собой увез. Ну, давай прощаться.
- Далек ли путь твой, Иванка?
- В Дикое поле, к казакам, Захарыч.
- Праведную дорогу выбрал, сынок. Скачи!
Обнялись, облобызались и Болотников взмахнул на лошадь.
Около своего загона Иванка осадил коня, спешился и ступил к
пожиночному снопу, возле которого три дня назад нашли мертвого Исая.
Болотников снял шапку. Свежий, порывистый ветер буйно взлохматил
кучерявую голову, обдал пьяняще-горьковатым запахом надломленной,
поникшей нивы...