Страница:
раздумывая, принял кусок и принялся острыми зубами жадно рвать мясо.
Тимоха, освещая факелом кочевника, терпеливо ждал, когда тот
управится с варевом и зачнет свою затейливую молитву.
Ордынец быстро съел, вытер сальные пальцы о замшевые сапоги и
снова неподвижно замер, молчаливо уставившись на длинноногого уруса.
- Вот те на! - удивился Тимоха. - Мясо сожрал, а молиться и не
думает. А ну, приступай к молитве, поганый!
- Пошто ты к нему привязался, милок? - недоумевая, вопросил
Шалого бобыль.
- Пахом Аверьянов мне рассказывал, что татары как только мяса
поедят - сразу же молиться начинают, - вымолвил Тимоха и поведал
собравшимся ратникам Пахомову небылицу.
- Экий ты дурень! - расхохотался над Тимохой один из бывалых
воинов. - Довелось мне в полоне у басурман быть. Посмеялся над тобой
Пахом. Отродясь так поганые не молятся.
Ратники долго гоготали над смущенным Тимохой, который стоял и
бурчал себе под нос:
- Ну, погоди, казак. Дай токмо до села добраться...
В шатре Бориса Федоровича Годунова собрались на вечерний военный
совет воеводы полков.
- Далеко ли сейчас Новгородское войско, князь Федор? - спросил
государев правитель воеводу Большого полка.
- Последние гонцы известили меня, что северная рать спешно идет к
Москве, боярин. Однако к столице войско прибудет только через два дня,
- отвечал Мстиславский.
- Жаль. Не успевает войско. Что мыслишь о сегодняшней битве,
воевода?
- Одно твердо знаю, бояре - татарам по Москве не гулять.
Басурмане изведали силу наших пушек и стойкость ратников. Мы сбили
спесь с Казы-Гирея и посеяли страх в рядах ордынцев. Ежели татары с
утра вновь начнут бой, он будет для них последним.
- Хорошо бы так, Федор Иванович, - произнес Годунов и обратился к
другим воеводам. - Что скажешь, князь Тимофей?
Воевода Передового полка был краток:
- Князь Федор Мстиславский прав. Наши ратники не пропустят к
Москве татар.
- Казы-Гирей - хитрый хан. Он пришел на Воробьевы горы и стал
вблизи Москвы. Он чувствует в себе силу. Потому надо ждать новой беды.
Мыслю я, что Казы-Гирей бросит свои тумены на наш городок этой же
ночью. Не разумнее ли оттащить пушки в Москву подальше от греха. С
татарами нам впотьмах не управиться, - промолвил свое слово, не
вставая с лавки и не оказав тем самым честь государеву правителю,
князь Василий Шуйский.
Телятевский вспыхнул и проговорил резко, выступив на середину
шатра:
- Сняться с городка и убрать пушки - смерть для Москвы и рати.
Неразумно говоришь, князь Василий.
Шуйский поперхнулся, колюче и въедливо глянул на Телятевского, но
смолчал, почувствовав, что среди бояр не найдет поддержки своим
помыслам. Да вон и Мстиславский с Трубецким на сей раз худородному
Годунову потакают, забыв о своей высокой родовитости. Срам! А не
мешало бы крымскому хану Бориску да его приспешников крепенько
проучить.
После недолгого раздумья государев правитель спросил у Федора
Мстиславского о затинщиках:
- Много ли у пушкарей зелья и ядер?
- Запасы Пушечного двора немалые. Литеец Андрей Чехов доносил
мне, что пороха, картечи и ядер на басурман хватит с избытком.
- Добро, князь Федор. Прикажи затинщикам рано поутру открыть
стрельбу по ордынцам, - решил Борис Годунов.
- А я так смекаю, боярин. Сейчас татары в замешательстве. И
покуда басурмане после битвы свои потери подсчитывают, нам надлежит
для устрашения неприятеля изо всех пушек ударить. Пусть затинщики всю
ночь палят. Поганым это зело не понравится.
Не любил Борис Годунов, когда его на советах поправляют, но с
доводами опытного воеводы согласился.
- Быть по сему, князь.
ПОСЛЕДНЯЯ ЧАША
Знахарь перевязывал на правой руке рану, а Митрий Капуста ворчал:
- Твоя мазь ни к чему, старик. Кабы винца ковш хватить - всю
хворь разом снимет.
- Горазд ты до бражного ковша, вижу, батюшка. От тебя и сейчас за
версту винцом попахивает.
- Маковой росинки с утра не было, старче. То похмелье выходит.
Ну, будя над рукой шептать.
- Без заговору не отойдет, батюшка. А теперь я тебе язвы горячим
пеплом присыплю.
- Пепел облегчает, валяй, дед, - согласно кивнул черной бородой
Капуста и, вздохнув, тоскливо добавил. - Хоть бы едину чарочку в нутро
плеснуть.
Сидевший рядом Истома Пашков, посмеиваясь, проговорил:
- Воевода Трубецкой воинов к басурманам снаряжает. Хочет
изведать, что поганые против нас ночью замышляют. Накажи ратникам,
чтобы бурдюк с басурманским вином в стан прихватили.
- Вот то верно, друже Истома. Пойду, пожалуй, к ратничкам, -
поднялся с земли Митрий и зашагал к воеводскому шатру.
- Тряпицу-то, батюшка, я тебе тесьмой не завязал. Погодил бы
чуток, - крикнул ему вслед знахарь, но Капуста лишь рукой махнул.
Тимофей Романович наказывал лазутчикам: (Лазутчикам -
разведчикам.)
- Ступайте к татарскому лагерю сторожко, из пистолей не палите,
берите ордынцев без шуму...
Когда Трубецкой закончил свой наказ, к нему шагнул Митрий
Капуста.
- Дозволь, воевода, мне за татарином сходить.
- Отчего так, Митрий?
- Мне это дело свычное. В Ливонском походе не раз ворогов ночами
добывал.
- Добро, дворянин. Будешь старшим у ратников.
И вновь с крепостных стен Москвы, монастырей и дощатого городка
ударили сотни пушек.
- Славно бьют, пушкари. Пороху не жалеют. Нагорят страху на
поганых, - негромко и весело вымолвил Митрий Флегонтыч лазутчикам,
когда добрались до середины ратного поля, усеянного басурманскими
трупами.
Невдалеке раздался протяжный стон, затем еще и еще.
- Может, наших подобрать не успели? - перекрестившись, проговорил
ратник Зосима.
Капуста шагнул в сторону одного раненого, другого и звучно
сплюнул.
- Тьфу, дьяволы! Тут их полно, поганых, помирает. Вот нехристи.
Своих унести с поля не захотели.
Когда тронулись дальше, Митрий Флегонтыч наказал строго-настрого:
- Хоть до татарского стана еще далеко, но теперь ни гу-гу,
братцы. Можем на лиходеев нарваться.
- Это на кого ж, мил человек? - не поняв, вопросил один из
ратников.
- На тех, кто у своих же павших воинов золотые монеты в поясах да
мешочках ищут... А теперь помолчим.
Чем ближе к Воробьевым горам, тем осторожнее двигались ратники. А
вот и монгольские костры совсем рядом.
Лазутчики прижались к земле.
- Нелегко взять татарина, Митрий Флегонтыч. Светло от костров и
возле каждого с десяток басурман лопочут, - озабоченно прошептал
Зосима.
- Ждите. Поснедают басурмане и спать улягутся, - спокойно
отозвался Капуста.
И ратники ждали - долго и терпеливо, уткнувшись бородами в
лопухи.
Ордынцы сидели подле костров хмурые, неразговорчивые.
Перевязывали раны, чинили доспехи, хлебали деревянными ложками мясную
похлебку из медных котелков. Не слышно было привычных степных песен,
воинственных плясок с обнаженными клинками, шумных победных
достарханов в куренях.
Богатая долгожданная добыча ускользнула. Московитяне - сильные и
бесстрашные враги. Их чернокудрый витязь сокрушил непобедимого
тургадура Ахмета. Пушки урусов страшно плюются огненными ядрами и
разят картечью. О, аллах! Помоги правоверным!
Наконец, огни монгольских костров начали гаснуть. Воины
укладывались спать, прислонившись спинами к теплым животам лошадей и
положив головы на седла.
Однако возле потухших костров оставались бодрствовать сторожевые
джигиты. Поджав под себя ноги, они зорко вглядывались в темному и,
сняв с головы черные меховые шапки, часто припадали правым ухом к
земле, чутко прислушиваясь к ночным шорохам.
"Стерегутся, дьяволы!" - с досадой подумал Митрий Флегонтыч.
Летняя ночь коротка. Нешто с пустыми руками возвращаться. Сраму не
оберешься перед воеводой".
Подождали еще полчаса. Но вот при блеклом лунном свете заметили,
как у ближнего к ратникам костра начал клевать носом и звучно
позевывать караульный татарин. А вскоре, опершись обеими руками о
хвостатое копье, джигит вовсе опустил на грудь голову и заливисто
захрапел.
Сделав знак Зосиме, Митрий Флегонтыч пополз к погасшему костру.
До басурманина осталось меньше сажени. И тут Капуста вспомнил, что не
прихватил с собой кляп. Кафтан либо порты рвать жаль - последние. Да и
татарин может услышать.
И, больше не раздумывая, Митрий Флегонтыч сорвал с раненой руки
пропитавшуюся кровью тряпицу и подкрался вплотную к похрапывающему
ордынцу. Один миг - и татарин на земле с кляпом во рту. Зажав рукой
шею улусника, Капуста поволок его к ратникам.
- Свяжите ему руки кушаком и в стан.
Ратники отползли с пленником сажен двадцать, а затем подняли его
на ноги и, подталкивая мечами, повели ордынца в лагерь.
Зосима вернулся к Капусте, зашептал:
- Чего лежишь, Митрий Флегонтыч? Надо назад вертаться.
- Ты ступай, человече. А мне надо еще басурманским вином
опохмелиться. Уж больно голова тяжелая, - отозвался Капуста и вновь
пополз к кочевникам.
"Лихой дворянин, но с чудинкой", - усмехнулся Зосима.
Утомленные тяжелым боем, улусники спали крепко. Капуста тихо
подобрался к одной из лежавших лошадей, нащупал руками привязанный
ремнями кожаный бурдюк и вытянул из ножен меч. Стоя на коленях,
перерезал ремни, взвалил бурдюк на спину, но тут неосторожно задел
ножнами по лицу спящего на спине кочевника.
Татарин встрепенулся, открыл глаза и, увидев перед собой косматую
черную бородищу, в страхе завопил истошным голосом.
Митрий Флегонтыч повернулся к ордынцу и рубанул его мечом. Но
было уже поздно. От соседних костров набежали на Капусту
бодрствовавшие джигиты. Вскочили с земли спавшие воины. Отбросив
бурдюк, Капуста поднял над головой тяжелый меч.
Шумно в шатре Казы-Гирея. Бранятся меж собой мурзы и темники, в
углу воет Бахты-Гирей с отрубленной рукой.
Тургадуры стоят с саблями наголо, окружив походный трон
повелителя.
Казы-Гирей молчит. Он мрачен, зол и растерян. Он слушает
визгливые запальчивые выкрики военачальников и нервно барабанит
пальцами по эфесу кривого меча...
- Мы потеряли почти половину войска. Джигиты уже не верят в нашу
победу. Поход неудачен, правоверные!
- Урусы торжествуют. Они палят из пушек. Мои тумены не хотят
больше идти на язычников.
- Мы сделали ошибку, позволив коназу Федору отойти к Москве.
- Аллах отказался от тебя, повелитель. Близка наша погибель.
При последних словах Бахты-Гирея хан поднялся из кресла и яростно
взмахнул клинком по шелковой занавеси. Мурзы примолкли.
- Я два часа слышу вашу трусливую брань, презренные! Завтра я сам
поведу моих нукеров, и мы сломаем урусам хребет! - прорычал, словно
зверь, повелитель.
Молчаливо сидевший Сафа-Гирей подумал о хане:
"Как всегда, лукавит Казы-Гирей. Никогда не видел, чтобы он в
битвах воинов за собой водил. Хан привык кичиться и загребать добычу
чужими руками, укрываясь за нашими спинами".
В наступившей тишине перед шатром вдруг послышался шум и злобная,
звучная брань иноверца.
Караульный тургадур известил хана:
- Джигиты поймали уруса, мой повелитель.
- Впустите его.
В окружении десятка тургадуров в ханский шатер ввалился
здоровенный бородатый урус со связанными руками. Левый глаз его был
выбит, кафтан изодран в клочья, с правой руки капала на мягкий ковер
кровь.
- Он только что тайно проник в лагерь и убил мечом десяток
джигитов, - пояснил вошедший в шатер вместе с пленником кряжистый
смуглолицый темник.
Татары со злобным любопытством уставились на раненого уруса.
Казы-Гирей опустился в кресло и резко спросил:
- Зачем пришел в лагерь, урус?
Толмач перевел слова повелителя. (Толмач - переводчик.)
Догадавшись, что перед ним сам Казы-Гирей, Митрий Капуста качнул
бородой, усмехнулся.
- Худо гостей встречаешь, хан.
Крымский повелитель повторил свой вопрос, а Капуста, словно не
слыша визгливого голоса хана, здоровым глазом внимательно глянул на
собравшихся мурз, проронил насмешливо:
- Вижу, не весело вам, дьяволы!
Когда толмач перевел слова пленника Казы-Гирею, хан гневно топнул
на уруса ногой.
- Я прикажу палачам вырвать твой поганый язык. А вначале ты
скажешь мне, сын шакала, что замышляет против меня царь Федор, много
ли урусов стоит в лагере и отчего стреляют пушки беспрестанно. Будешь
молчать - прикажу жечь огнем.
Митрий Флегонтыч хорошо зная, что пришел его смертный час,
оставался спокойным. Его нисколько не смущали устрашающие взгляды
мурз, тургадуров и бешеный визг хана.
- Не привык на вопросы отвечать со связанными руками, хан.
Казы-Гирей приказал тургадурам:
- Развяжите уруса и следите за каждым движением этого шакала.
- Вот так-то лучше, дьявол, - пробурчал Капуста, разминая
затекшие руки.
- А теперь отвечай, презренный!
- Пожалуй, отвечу вам, поганые. Первым-наперво пришел я в ваш
басурманский лагерь, чтобы голову свою поправить, винцом вашим
опохмелиться. Так что не поскупись, хан, на чарочку.
После таких слов Казы-Гирей замешкался. Отважно держится
презренный! Но, может, урус и про остальное все скажет.
- Налейте ему большую чашу хорзы. Пусть развяжет свой язык.
Приняв наполненный до краев сосуд, Митрий Флегонтыч изрек:
- Прими, душа грешная, последний посошок, да не обессудь, что
басурманским вином тебя опоганил.
Не спеша выпил, разгладил окровавленной рукой бороду.
- Ну, вот и полегчало, нехристи. Одначе наше винцо покрепче
будет.
Капусту кольнул в спину клинком мурза Валди-Гирей.
- Много лишнего болтаешь, иноверец. Отвечай хану - отчего пушки
палят?
- Плохи ваши дела, поганые. Зело знатно мы ваши лысые головы
посекли. Ликуют наши ребятушки. А нонче и вовсе вам будет худо. В
Москву новгородская рать вступила. Вот и палят на радостях
пушкари-затинщики. Это во-вторых, поганые.
Слова уруса о северной рати повергли в замешательство и мурз и
самого повелителя. Если этот лохматый медведь говорит правду, орде
Москвы не видать. Двумя ратями урусы опрокинут джигитов.
Заметив, как притихли в шатре татары, Капуста, перекрестившись,
изрек напоследок:
- А в-третьих, хан, я потому пришел в поганый лагерь, чтобы
срубить твою злодейскую голову!
Митрий Флегонтыч швырнул в Казы-Гирея тяжелую чашу, выхватил у
ближнего тургадура клинок и ринулся к застывшему в немом ужасе
повелителю.
Путь преградили два тургадура. Одного из них Капуста рассек
саблей до пояса, а второй успел подставить перед ханом круглый щит. Но
удар разъяренного Капусты был настолько силен, что металлический щит
разлетелся надвое, а клинок все же соскользнул на левую руку
Казы-Гирея.
И в тот же миг на Митрия Флегонтыча обрушились десяток сабель.
Капуста рухнул на ковер. Сжимая рукоять клинка, прохрипел:
- У-у, дьяволы-ы!
Сабля тургадура отсекла дерзкому урусу голову.
ПОБЕДА!
За час до рассвета татарские тумены оставили Воробьевы горы и
помчались назад к Оке.
Гонцы из дозорной сотни известили Бориса Федоровича Годунова и
Федора Ивановича Мстиславского о том, что крымский хан бежал от Москвы
с позором. Обрадованный царев правитель приказал поднимать русскую
конную рать в погоню.
- Враг подался в степи. Но надо добить ордынцев. Пусть навеки
запомнят наш карающий меч! - блестя дорогими доспехами, воскликнул
Борис Годунов и самолично, вместе с воеводой Федором Мстиславским
встал во главе войска.
Русская конница понеслась вслед за убегающей ордой. Казы-Гирей,
темники и мурзы, кидая повозки, русских полонянок и оружейные запасы,
оставляя на поле чувалы, вьючных коней, с награбленной за время похода
добычей, и бронзовые котлы, с еще не остывшей бараньей похлебкой,
сломя голову, отступали к Оке.
На восходе солнца Казы-Гирей со своими отборными передовыми
сотнями достиг широкой русской реки и приказал сделать уставшим
взмыленным коням короткую передышку.
Но тут в верстах трех показалась русская конница. Крымский
повелитель в страхе метнулся на коне в Оку. За ним кинулись мурзы и
тургадуры. Испуганные храпящие кони не шли в воду, но на них напирали
другие всадники. Началась давка, сумятица...
Оставив а Оке несколько тысяч утопленников, Казы-Гирей, с трудом
выбравшись из реки, поскакал дальше, бросив на берегу золоченую
повозку с походным троном и кожаными мешочками с дорогими каменьями.
Передовая конная рать настигла татарские тумены возле Тулы.
Ордынцы были наголову разбиты, несколько знатнейших мурз и более
тысячи джигитов были взяты в плен.
В этой схватке был ранен Сафа-Гирей. Однако мурзу спасли верные
тургадуры, умчавшись с Сафой в родные степи. (Вернувшись в Бахчисарай
тяжело больным, Сафа-Гирей через несколько дней умер.)
Потеряв за свой поход около ста тысяч воинов, угрюмый крымский
повелитель темной ночью на русской крестьянской телеге возвратился в
Бахчисарай.
Так бесславно закончился набег кичливого и тщеславного
Казы-Гирея.
Часть VII
В РОДНЫЕ ДЕРЕВЕНЬКИ
Около недели посошные люди еще жили в княжьей усадьбе. Чтобы
мужики без дела не слонялись по двору, Андрей Андреевич заставил их в
холопьем подклете мять кожи, чинить хомуты, плести лапти для
многочисленной дворни.
Сам князь был добродушен, приветлив, кормил страдников вволю.
- После удачливого похода господин наш всегда таков, - пояснил
мужикам Якушка, который ходил с перевязанной щекой, пряча под белой
тряпицей кровоточащий сабельный шрам.
Из сорока ратных мужиков с поля брани вернулись только три
десятка.
Павших воинов хоронили с великими почестями в общей братской
могиле. На панихиде был сам государь Федор Иванович, святейший
патриарх Иов, царев правитель Борис Годунов, князья, бояре, Москва
посадская.
Царь плакал, много и усердно молился и оказал большие милости
победившему воинству. Пожаловал великий государь ближнему боярину
конюшему Борису Годунову в награду шубу со своего плеча в тысячу
рублей, цепь золотую, три города и титул Слуги да золотой сосуд
Мамаевский. (Титул "Слуги" считался в Московской Руси одним из самых
знатнейших, выше боярского. Так в XVI веке этот титул носили только
три человека: князь Семен Ряполовский, отец которого спас юного Ивана
Третьего от коварных замыслов князя Василия Шемяки; князь Иван
Михайлович Воротынский за Ведрошскую победу; князь Михаил Воротынский
за разгром крымских царевичей на Донце и взятие Казани. Мамаевский
сосуд - захваченный в мамаевом обозе после Куликовской битвы 1380
года.)
Воевода Федор Иванович Мстиславский получил также шубу с царских
плеч, кубок с золотою чаркой и пригород Кашин с уездом.
Остальные князья, бояре, дворяне, дети боярские и другие служилые
люди были пожалованы государем всея Руси вотчинами, поместьями,
деньгами и дорогими подарками. (Дети боярские - мелкие служивые люди,
приравнивавшиеся к дворянам.)
Всю неделю пировала Москва боярская в государевой Грановитой
палате.
Посошные люди князя Телятевского получили за ратную службу от
царева имени по два рубля.
Мужики всей гурьбой потянулись в кабак на Варварку, до полуночи
пили за ратные успехи, поминали павших, опьянев, горланили песни.
Однако на другой же день князь Телятевский засадил крестьян вновь
за изделье. Мужики томились княжьей работой и рвались домой в
деревеньки.
- Середина июля, братцы. Скоро зажинки на нивах зачинать.
Басурман побили - пора и по избам вертаться.
Вечером крестьяне повалились спать, а Иванка с Афоней вышли из
подклета, опустились на завалинку, заговорили вполголоса.
- В село тебе нельзя возвращаться, Афоня. Заподозрил тебя
приказчик. Видно, Авдотья рассказала Калистрату, как ты к ней в избу
наведался.
- Сам о том все дни думаю, парень. Одначе не впервой мне в такие
передряги попадать. Выкручусь.
- Калистрат - мужик дотошный. Может пытку учинить. Выдюжишь ли?
- Выдюжу, Иванка. Хоть помирать придется, но и словом не
обмолвлюсь. Я мужик терпкий. А может, еще и обойдется.
- Добро бы так, Афоня.
- Сам-то как на село пойдешь? Тебя, вон, князь в свою оружную
челядь приписал. Стремянным при себе определил.
- Сбегу из усадьбы, друже. Мое дело землю пахать. Пускай князя
другие оберегают.
Через три дня государь всея Руси Федор Иванович повелел рать
распускать.
Князь Телятевский собрал мужиков на дворе и произнес:
- Святой Руси вы отменно послужили. Теперь ступайте в вотчину
хлеба убирать. После Ильина дня приступайте к жатве на моей ниве.
Управитесь к бабьему лету - доброго вина поставлю да на зиму лес
разрешу валить. Езжайте с богом.
Иванка прощался с Афоней за тыном.
- Передай отцу, что через пару дней в селе буду. О Гнедке пусть
не горюет.
- Жаль мне тебя, Иванка. Поедем в село с нами.
- Нельзя, Афоня. Князь и слушать не хочет. Ежели сейчас поеду -
вернет и на цепь посадит. Попытаюсь за эти дни добром отпроситься. А
ежели чего - сбегу.
На второй день Иванка снова заявился к Телятевскому в палату.
- Не рожден я холопом быть, князь. Отпусти меня из своей дружины.
Андрей Андреевич не привык дважды по одному делу разговаривать,
потому проронил сердито:
- Мне такие молодцы нужны. Нешто тебе соха не наскучила? Будешь
возле меня жить. Такова моя воля.
Тогда Болотников решил пойти на хитрость.
- Дозволь, князь, хоть отца навестить. Без коня батя остался.
Тяжело ему страду без Гнедка справлять. Отдам ему своего коня и в твои
хоромы вернусь.
Телятевский призадумался. Упрям и дерзок новый холоп. Но воин
отменный. Сам Борис Годунов о нем справлялся. Даже царь Федор Иванович
на пиру об удальце выспрашивал. Обещал наградить достойно, да знать
запамятовал за усердными молитвами.
Телятевский, не отвечая на просьбу Болотникова, звякнул
колокольцем. В покои вошел дежурный холоп.
Когда Якушка появился на пороге, Андрей Андреевич проговорил:
- Поездку твою в вотчину отменяю. К приказчику Иванку с грамоткой
снаряжу. Передашь Калистрату мою волю. Сам через пять дней здесь будь.
Коня себе на обратный путь в Богородском на конюшне выберешь. О том в
грамотке отпишу. Скачи, холоп...
В СЕЛЕ И НА ЗАИМКЕ
В волнующихся золотистых хлебах показался высокий костистый
крестьянин в посконной рубахе.
Рожь тихо шелестит колосьями, покрытыми мелкими каплями росы,
ударяет страдника в широкую грудь.
"Наливается колос, ногам кланяется. Уродила-та-ки
матушка-землица", - благодатно думает мужик.
- Эгей, Парфеныч! Айда што ли, - кричит с межи Семейка Назарьев с
косой горбушой на плече.
Исай Болотников не спеша разминает в сухих мозолистых ладонях
шершавый остистый колос, а затем выходит на край загона.
- Далек ли зачин, Парфеныч? - спрашивает Семейка.
- Нонче припоздали с севом. Пущай постоит еще жито денька три.
Дальше до самого покоса шли мужики молча. Знал Семейка, что
старожилец во время страды неразговорчив, да и без того ходит он
последние дни смурый. Видно, Гнедка жалеет да Иванку ждет из ратного
похода. Другие-то мужики в село вернулись.
На себя косили только еще третий день - дотоле приказчик
Калистрат заставил метать стога на княжий двор.
На широком зеленом лугу было пока тихо, привольно. Исай вставал
чуть свет. Солнце едва выглянет над селом, а он уже на сенокосном
угодье. Но вскоре подойдут и остальные крестьяне.
Через полчаса Семейка крикнул Болотникову:
- Глянь, Исай Парфеныч! Стречу тебе косец идет. Исай Болотников
разогнул спину, воткнул косу в пожню и, приставив ладонь к глазам,
прищурясь, вгляделся в незнакомца. Однако далеконько, сажен триста, не
разглядеть. Кого это бог послал на чужое угодье. Всякому крестьянину
на миру свой покос отведен.
Исай нахмурился, но продолжал косить дальше. Не поднимая головы,
широко размахивал горбушей, покуда не услышал шарканье встречной косы.
Болотников вытянул из плетеного бурачка каменный брусок, чтобы
подправить горбушу и, еще раз взглянув на приблизившегося страдника,
обрадованно опустил косу.
В саженях десяти, утопая по грудь в мягком разнотравье, перед ним
стоял улыбающийся статный, загорелый детина, в белой домотканой
рубахе.
- Бог на помощь, батя! - весело вымолвил Иванка и шагнул отцу
навстречу.
- Здорово, сынок. Пошто траву топчешь? Нешто так крестьянину
можно.
Иванка только головой крутнул. Ну и выдержка у отца! Взялся за
горбушу и принялся прокладывать к Исаю широкую дорогу.
Скупо улыбаясь в пушистую с густой проседью бороду, опершись
руками о косье, Исай молча любовался сыном.
Косил Иванка толково, по-мужичьи, шел не спеша, не частил,
размашисто поводил острой горбушей, оставляя позади себя ровный,
широкий валок дурманяще пахнущей сочной травы.
"Слава богу, живым возвернулся. Добрая помощь мне со старухой
будет", - облегченно подумал Исай.
Шаркнув косой у самых отцовских лаптей, Иванка бережно положил
горбушу на ощетинившуюся стерню, а затем обнял отца за плечи.
Исай ткнулся бородой в Иванкину щеку, поперхнулся и,
освободившись от крепких объятий, еще более раздавшегося в плечах
сына, спросил участливо:
- Шрам у тебя на щеке. Басурмане поранили?
- Поганые, батя. Оставили мне приметинку.
Иванка внимательно глянул на Исая, и сердце его обожгла острая
жалость. Отец еще больше похудел, осунулся, глаза глубоко запали, лицо
испещрили глубокие морщины.
- Не хвораешь, батя?
- Ничего, сынок. По ночам малость в грудях жмет. Отойдет небось.
Тимоха, освещая факелом кочевника, терпеливо ждал, когда тот
управится с варевом и зачнет свою затейливую молитву.
Ордынец быстро съел, вытер сальные пальцы о замшевые сапоги и
снова неподвижно замер, молчаливо уставившись на длинноногого уруса.
- Вот те на! - удивился Тимоха. - Мясо сожрал, а молиться и не
думает. А ну, приступай к молитве, поганый!
- Пошто ты к нему привязался, милок? - недоумевая, вопросил
Шалого бобыль.
- Пахом Аверьянов мне рассказывал, что татары как только мяса
поедят - сразу же молиться начинают, - вымолвил Тимоха и поведал
собравшимся ратникам Пахомову небылицу.
- Экий ты дурень! - расхохотался над Тимохой один из бывалых
воинов. - Довелось мне в полоне у басурман быть. Посмеялся над тобой
Пахом. Отродясь так поганые не молятся.
Ратники долго гоготали над смущенным Тимохой, который стоял и
бурчал себе под нос:
- Ну, погоди, казак. Дай токмо до села добраться...
В шатре Бориса Федоровича Годунова собрались на вечерний военный
совет воеводы полков.
- Далеко ли сейчас Новгородское войско, князь Федор? - спросил
государев правитель воеводу Большого полка.
- Последние гонцы известили меня, что северная рать спешно идет к
Москве, боярин. Однако к столице войско прибудет только через два дня,
- отвечал Мстиславский.
- Жаль. Не успевает войско. Что мыслишь о сегодняшней битве,
воевода?
- Одно твердо знаю, бояре - татарам по Москве не гулять.
Басурмане изведали силу наших пушек и стойкость ратников. Мы сбили
спесь с Казы-Гирея и посеяли страх в рядах ордынцев. Ежели татары с
утра вновь начнут бой, он будет для них последним.
- Хорошо бы так, Федор Иванович, - произнес Годунов и обратился к
другим воеводам. - Что скажешь, князь Тимофей?
Воевода Передового полка был краток:
- Князь Федор Мстиславский прав. Наши ратники не пропустят к
Москве татар.
- Казы-Гирей - хитрый хан. Он пришел на Воробьевы горы и стал
вблизи Москвы. Он чувствует в себе силу. Потому надо ждать новой беды.
Мыслю я, что Казы-Гирей бросит свои тумены на наш городок этой же
ночью. Не разумнее ли оттащить пушки в Москву подальше от греха. С
татарами нам впотьмах не управиться, - промолвил свое слово, не
вставая с лавки и не оказав тем самым честь государеву правителю,
князь Василий Шуйский.
Телятевский вспыхнул и проговорил резко, выступив на середину
шатра:
- Сняться с городка и убрать пушки - смерть для Москвы и рати.
Неразумно говоришь, князь Василий.
Шуйский поперхнулся, колюче и въедливо глянул на Телятевского, но
смолчал, почувствовав, что среди бояр не найдет поддержки своим
помыслам. Да вон и Мстиславский с Трубецким на сей раз худородному
Годунову потакают, забыв о своей высокой родовитости. Срам! А не
мешало бы крымскому хану Бориску да его приспешников крепенько
проучить.
После недолгого раздумья государев правитель спросил у Федора
Мстиславского о затинщиках:
- Много ли у пушкарей зелья и ядер?
- Запасы Пушечного двора немалые. Литеец Андрей Чехов доносил
мне, что пороха, картечи и ядер на басурман хватит с избытком.
- Добро, князь Федор. Прикажи затинщикам рано поутру открыть
стрельбу по ордынцам, - решил Борис Годунов.
- А я так смекаю, боярин. Сейчас татары в замешательстве. И
покуда басурмане после битвы свои потери подсчитывают, нам надлежит
для устрашения неприятеля изо всех пушек ударить. Пусть затинщики всю
ночь палят. Поганым это зело не понравится.
Не любил Борис Годунов, когда его на советах поправляют, но с
доводами опытного воеводы согласился.
- Быть по сему, князь.
ПОСЛЕДНЯЯ ЧАША
Знахарь перевязывал на правой руке рану, а Митрий Капуста ворчал:
- Твоя мазь ни к чему, старик. Кабы винца ковш хватить - всю
хворь разом снимет.
- Горазд ты до бражного ковша, вижу, батюшка. От тебя и сейчас за
версту винцом попахивает.
- Маковой росинки с утра не было, старче. То похмелье выходит.
Ну, будя над рукой шептать.
- Без заговору не отойдет, батюшка. А теперь я тебе язвы горячим
пеплом присыплю.
- Пепел облегчает, валяй, дед, - согласно кивнул черной бородой
Капуста и, вздохнув, тоскливо добавил. - Хоть бы едину чарочку в нутро
плеснуть.
Сидевший рядом Истома Пашков, посмеиваясь, проговорил:
- Воевода Трубецкой воинов к басурманам снаряжает. Хочет
изведать, что поганые против нас ночью замышляют. Накажи ратникам,
чтобы бурдюк с басурманским вином в стан прихватили.
- Вот то верно, друже Истома. Пойду, пожалуй, к ратничкам, -
поднялся с земли Митрий и зашагал к воеводскому шатру.
- Тряпицу-то, батюшка, я тебе тесьмой не завязал. Погодил бы
чуток, - крикнул ему вслед знахарь, но Капуста лишь рукой махнул.
Тимофей Романович наказывал лазутчикам: (Лазутчикам -
разведчикам.)
- Ступайте к татарскому лагерю сторожко, из пистолей не палите,
берите ордынцев без шуму...
Когда Трубецкой закончил свой наказ, к нему шагнул Митрий
Капуста.
- Дозволь, воевода, мне за татарином сходить.
- Отчего так, Митрий?
- Мне это дело свычное. В Ливонском походе не раз ворогов ночами
добывал.
- Добро, дворянин. Будешь старшим у ратников.
И вновь с крепостных стен Москвы, монастырей и дощатого городка
ударили сотни пушек.
- Славно бьют, пушкари. Пороху не жалеют. Нагорят страху на
поганых, - негромко и весело вымолвил Митрий Флегонтыч лазутчикам,
когда добрались до середины ратного поля, усеянного басурманскими
трупами.
Невдалеке раздался протяжный стон, затем еще и еще.
- Может, наших подобрать не успели? - перекрестившись, проговорил
ратник Зосима.
Капуста шагнул в сторону одного раненого, другого и звучно
сплюнул.
- Тьфу, дьяволы! Тут их полно, поганых, помирает. Вот нехристи.
Своих унести с поля не захотели.
Когда тронулись дальше, Митрий Флегонтыч наказал строго-настрого:
- Хоть до татарского стана еще далеко, но теперь ни гу-гу,
братцы. Можем на лиходеев нарваться.
- Это на кого ж, мил человек? - не поняв, вопросил один из
ратников.
- На тех, кто у своих же павших воинов золотые монеты в поясах да
мешочках ищут... А теперь помолчим.
Чем ближе к Воробьевым горам, тем осторожнее двигались ратники. А
вот и монгольские костры совсем рядом.
Лазутчики прижались к земле.
- Нелегко взять татарина, Митрий Флегонтыч. Светло от костров и
возле каждого с десяток басурман лопочут, - озабоченно прошептал
Зосима.
- Ждите. Поснедают басурмане и спать улягутся, - спокойно
отозвался Капуста.
И ратники ждали - долго и терпеливо, уткнувшись бородами в
лопухи.
Ордынцы сидели подле костров хмурые, неразговорчивые.
Перевязывали раны, чинили доспехи, хлебали деревянными ложками мясную
похлебку из медных котелков. Не слышно было привычных степных песен,
воинственных плясок с обнаженными клинками, шумных победных
достарханов в куренях.
Богатая долгожданная добыча ускользнула. Московитяне - сильные и
бесстрашные враги. Их чернокудрый витязь сокрушил непобедимого
тургадура Ахмета. Пушки урусов страшно плюются огненными ядрами и
разят картечью. О, аллах! Помоги правоверным!
Наконец, огни монгольских костров начали гаснуть. Воины
укладывались спать, прислонившись спинами к теплым животам лошадей и
положив головы на седла.
Однако возле потухших костров оставались бодрствовать сторожевые
джигиты. Поджав под себя ноги, они зорко вглядывались в темному и,
сняв с головы черные меховые шапки, часто припадали правым ухом к
земле, чутко прислушиваясь к ночным шорохам.
"Стерегутся, дьяволы!" - с досадой подумал Митрий Флегонтыч.
Летняя ночь коротка. Нешто с пустыми руками возвращаться. Сраму не
оберешься перед воеводой".
Подождали еще полчаса. Но вот при блеклом лунном свете заметили,
как у ближнего к ратникам костра начал клевать носом и звучно
позевывать караульный татарин. А вскоре, опершись обеими руками о
хвостатое копье, джигит вовсе опустил на грудь голову и заливисто
захрапел.
Сделав знак Зосиме, Митрий Флегонтыч пополз к погасшему костру.
До басурманина осталось меньше сажени. И тут Капуста вспомнил, что не
прихватил с собой кляп. Кафтан либо порты рвать жаль - последние. Да и
татарин может услышать.
И, больше не раздумывая, Митрий Флегонтыч сорвал с раненой руки
пропитавшуюся кровью тряпицу и подкрался вплотную к похрапывающему
ордынцу. Один миг - и татарин на земле с кляпом во рту. Зажав рукой
шею улусника, Капуста поволок его к ратникам.
- Свяжите ему руки кушаком и в стан.
Ратники отползли с пленником сажен двадцать, а затем подняли его
на ноги и, подталкивая мечами, повели ордынца в лагерь.
Зосима вернулся к Капусте, зашептал:
- Чего лежишь, Митрий Флегонтыч? Надо назад вертаться.
- Ты ступай, человече. А мне надо еще басурманским вином
опохмелиться. Уж больно голова тяжелая, - отозвался Капуста и вновь
пополз к кочевникам.
"Лихой дворянин, но с чудинкой", - усмехнулся Зосима.
Утомленные тяжелым боем, улусники спали крепко. Капуста тихо
подобрался к одной из лежавших лошадей, нащупал руками привязанный
ремнями кожаный бурдюк и вытянул из ножен меч. Стоя на коленях,
перерезал ремни, взвалил бурдюк на спину, но тут неосторожно задел
ножнами по лицу спящего на спине кочевника.
Татарин встрепенулся, открыл глаза и, увидев перед собой косматую
черную бородищу, в страхе завопил истошным голосом.
Митрий Флегонтыч повернулся к ордынцу и рубанул его мечом. Но
было уже поздно. От соседних костров набежали на Капусту
бодрствовавшие джигиты. Вскочили с земли спавшие воины. Отбросив
бурдюк, Капуста поднял над головой тяжелый меч.
Шумно в шатре Казы-Гирея. Бранятся меж собой мурзы и темники, в
углу воет Бахты-Гирей с отрубленной рукой.
Тургадуры стоят с саблями наголо, окружив походный трон
повелителя.
Казы-Гирей молчит. Он мрачен, зол и растерян. Он слушает
визгливые запальчивые выкрики военачальников и нервно барабанит
пальцами по эфесу кривого меча...
- Мы потеряли почти половину войска. Джигиты уже не верят в нашу
победу. Поход неудачен, правоверные!
- Урусы торжествуют. Они палят из пушек. Мои тумены не хотят
больше идти на язычников.
- Мы сделали ошибку, позволив коназу Федору отойти к Москве.
- Аллах отказался от тебя, повелитель. Близка наша погибель.
При последних словах Бахты-Гирея хан поднялся из кресла и яростно
взмахнул клинком по шелковой занавеси. Мурзы примолкли.
- Я два часа слышу вашу трусливую брань, презренные! Завтра я сам
поведу моих нукеров, и мы сломаем урусам хребет! - прорычал, словно
зверь, повелитель.
Молчаливо сидевший Сафа-Гирей подумал о хане:
"Как всегда, лукавит Казы-Гирей. Никогда не видел, чтобы он в
битвах воинов за собой водил. Хан привык кичиться и загребать добычу
чужими руками, укрываясь за нашими спинами".
В наступившей тишине перед шатром вдруг послышался шум и злобная,
звучная брань иноверца.
Караульный тургадур известил хана:
- Джигиты поймали уруса, мой повелитель.
- Впустите его.
В окружении десятка тургадуров в ханский шатер ввалился
здоровенный бородатый урус со связанными руками. Левый глаз его был
выбит, кафтан изодран в клочья, с правой руки капала на мягкий ковер
кровь.
- Он только что тайно проник в лагерь и убил мечом десяток
джигитов, - пояснил вошедший в шатер вместе с пленником кряжистый
смуглолицый темник.
Татары со злобным любопытством уставились на раненого уруса.
Казы-Гирей опустился в кресло и резко спросил:
- Зачем пришел в лагерь, урус?
Толмач перевел слова повелителя. (Толмач - переводчик.)
Догадавшись, что перед ним сам Казы-Гирей, Митрий Капуста качнул
бородой, усмехнулся.
- Худо гостей встречаешь, хан.
Крымский повелитель повторил свой вопрос, а Капуста, словно не
слыша визгливого голоса хана, здоровым глазом внимательно глянул на
собравшихся мурз, проронил насмешливо:
- Вижу, не весело вам, дьяволы!
Когда толмач перевел слова пленника Казы-Гирею, хан гневно топнул
на уруса ногой.
- Я прикажу палачам вырвать твой поганый язык. А вначале ты
скажешь мне, сын шакала, что замышляет против меня царь Федор, много
ли урусов стоит в лагере и отчего стреляют пушки беспрестанно. Будешь
молчать - прикажу жечь огнем.
Митрий Флегонтыч хорошо зная, что пришел его смертный час,
оставался спокойным. Его нисколько не смущали устрашающие взгляды
мурз, тургадуров и бешеный визг хана.
- Не привык на вопросы отвечать со связанными руками, хан.
Казы-Гирей приказал тургадурам:
- Развяжите уруса и следите за каждым движением этого шакала.
- Вот так-то лучше, дьявол, - пробурчал Капуста, разминая
затекшие руки.
- А теперь отвечай, презренный!
- Пожалуй, отвечу вам, поганые. Первым-наперво пришел я в ваш
басурманский лагерь, чтобы голову свою поправить, винцом вашим
опохмелиться. Так что не поскупись, хан, на чарочку.
После таких слов Казы-Гирей замешкался. Отважно держится
презренный! Но, может, урус и про остальное все скажет.
- Налейте ему большую чашу хорзы. Пусть развяжет свой язык.
Приняв наполненный до краев сосуд, Митрий Флегонтыч изрек:
- Прими, душа грешная, последний посошок, да не обессудь, что
басурманским вином тебя опоганил.
Не спеша выпил, разгладил окровавленной рукой бороду.
- Ну, вот и полегчало, нехристи. Одначе наше винцо покрепче
будет.
Капусту кольнул в спину клинком мурза Валди-Гирей.
- Много лишнего болтаешь, иноверец. Отвечай хану - отчего пушки
палят?
- Плохи ваши дела, поганые. Зело знатно мы ваши лысые головы
посекли. Ликуют наши ребятушки. А нонче и вовсе вам будет худо. В
Москву новгородская рать вступила. Вот и палят на радостях
пушкари-затинщики. Это во-вторых, поганые.
Слова уруса о северной рати повергли в замешательство и мурз и
самого повелителя. Если этот лохматый медведь говорит правду, орде
Москвы не видать. Двумя ратями урусы опрокинут джигитов.
Заметив, как притихли в шатре татары, Капуста, перекрестившись,
изрек напоследок:
- А в-третьих, хан, я потому пришел в поганый лагерь, чтобы
срубить твою злодейскую голову!
Митрий Флегонтыч швырнул в Казы-Гирея тяжелую чашу, выхватил у
ближнего тургадура клинок и ринулся к застывшему в немом ужасе
повелителю.
Путь преградили два тургадура. Одного из них Капуста рассек
саблей до пояса, а второй успел подставить перед ханом круглый щит. Но
удар разъяренного Капусты был настолько силен, что металлический щит
разлетелся надвое, а клинок все же соскользнул на левую руку
Казы-Гирея.
И в тот же миг на Митрия Флегонтыча обрушились десяток сабель.
Капуста рухнул на ковер. Сжимая рукоять клинка, прохрипел:
- У-у, дьяволы-ы!
Сабля тургадура отсекла дерзкому урусу голову.
ПОБЕДА!
За час до рассвета татарские тумены оставили Воробьевы горы и
помчались назад к Оке.
Гонцы из дозорной сотни известили Бориса Федоровича Годунова и
Федора Ивановича Мстиславского о том, что крымский хан бежал от Москвы
с позором. Обрадованный царев правитель приказал поднимать русскую
конную рать в погоню.
- Враг подался в степи. Но надо добить ордынцев. Пусть навеки
запомнят наш карающий меч! - блестя дорогими доспехами, воскликнул
Борис Годунов и самолично, вместе с воеводой Федором Мстиславским
встал во главе войска.
Русская конница понеслась вслед за убегающей ордой. Казы-Гирей,
темники и мурзы, кидая повозки, русских полонянок и оружейные запасы,
оставляя на поле чувалы, вьючных коней, с награбленной за время похода
добычей, и бронзовые котлы, с еще не остывшей бараньей похлебкой,
сломя голову, отступали к Оке.
На восходе солнца Казы-Гирей со своими отборными передовыми
сотнями достиг широкой русской реки и приказал сделать уставшим
взмыленным коням короткую передышку.
Но тут в верстах трех показалась русская конница. Крымский
повелитель в страхе метнулся на коне в Оку. За ним кинулись мурзы и
тургадуры. Испуганные храпящие кони не шли в воду, но на них напирали
другие всадники. Началась давка, сумятица...
Оставив а Оке несколько тысяч утопленников, Казы-Гирей, с трудом
выбравшись из реки, поскакал дальше, бросив на берегу золоченую
повозку с походным троном и кожаными мешочками с дорогими каменьями.
Передовая конная рать настигла татарские тумены возле Тулы.
Ордынцы были наголову разбиты, несколько знатнейших мурз и более
тысячи джигитов были взяты в плен.
В этой схватке был ранен Сафа-Гирей. Однако мурзу спасли верные
тургадуры, умчавшись с Сафой в родные степи. (Вернувшись в Бахчисарай
тяжело больным, Сафа-Гирей через несколько дней умер.)
Потеряв за свой поход около ста тысяч воинов, угрюмый крымский
повелитель темной ночью на русской крестьянской телеге возвратился в
Бахчисарай.
Так бесславно закончился набег кичливого и тщеславного
Казы-Гирея.
Часть VII
В РОДНЫЕ ДЕРЕВЕНЬКИ
Около недели посошные люди еще жили в княжьей усадьбе. Чтобы
мужики без дела не слонялись по двору, Андрей Андреевич заставил их в
холопьем подклете мять кожи, чинить хомуты, плести лапти для
многочисленной дворни.
Сам князь был добродушен, приветлив, кормил страдников вволю.
- После удачливого похода господин наш всегда таков, - пояснил
мужикам Якушка, который ходил с перевязанной щекой, пряча под белой
тряпицей кровоточащий сабельный шрам.
Из сорока ратных мужиков с поля брани вернулись только три
десятка.
Павших воинов хоронили с великими почестями в общей братской
могиле. На панихиде был сам государь Федор Иванович, святейший
патриарх Иов, царев правитель Борис Годунов, князья, бояре, Москва
посадская.
Царь плакал, много и усердно молился и оказал большие милости
победившему воинству. Пожаловал великий государь ближнему боярину
конюшему Борису Годунову в награду шубу со своего плеча в тысячу
рублей, цепь золотую, три города и титул Слуги да золотой сосуд
Мамаевский. (Титул "Слуги" считался в Московской Руси одним из самых
знатнейших, выше боярского. Так в XVI веке этот титул носили только
три человека: князь Семен Ряполовский, отец которого спас юного Ивана
Третьего от коварных замыслов князя Василия Шемяки; князь Иван
Михайлович Воротынский за Ведрошскую победу; князь Михаил Воротынский
за разгром крымских царевичей на Донце и взятие Казани. Мамаевский
сосуд - захваченный в мамаевом обозе после Куликовской битвы 1380
года.)
Воевода Федор Иванович Мстиславский получил также шубу с царских
плеч, кубок с золотою чаркой и пригород Кашин с уездом.
Остальные князья, бояре, дворяне, дети боярские и другие служилые
люди были пожалованы государем всея Руси вотчинами, поместьями,
деньгами и дорогими подарками. (Дети боярские - мелкие служивые люди,
приравнивавшиеся к дворянам.)
Всю неделю пировала Москва боярская в государевой Грановитой
палате.
Посошные люди князя Телятевского получили за ратную службу от
царева имени по два рубля.
Мужики всей гурьбой потянулись в кабак на Варварку, до полуночи
пили за ратные успехи, поминали павших, опьянев, горланили песни.
Однако на другой же день князь Телятевский засадил крестьян вновь
за изделье. Мужики томились княжьей работой и рвались домой в
деревеньки.
- Середина июля, братцы. Скоро зажинки на нивах зачинать.
Басурман побили - пора и по избам вертаться.
Вечером крестьяне повалились спать, а Иванка с Афоней вышли из
подклета, опустились на завалинку, заговорили вполголоса.
- В село тебе нельзя возвращаться, Афоня. Заподозрил тебя
приказчик. Видно, Авдотья рассказала Калистрату, как ты к ней в избу
наведался.
- Сам о том все дни думаю, парень. Одначе не впервой мне в такие
передряги попадать. Выкручусь.
- Калистрат - мужик дотошный. Может пытку учинить. Выдюжишь ли?
- Выдюжу, Иванка. Хоть помирать придется, но и словом не
обмолвлюсь. Я мужик терпкий. А может, еще и обойдется.
- Добро бы так, Афоня.
- Сам-то как на село пойдешь? Тебя, вон, князь в свою оружную
челядь приписал. Стремянным при себе определил.
- Сбегу из усадьбы, друже. Мое дело землю пахать. Пускай князя
другие оберегают.
Через три дня государь всея Руси Федор Иванович повелел рать
распускать.
Князь Телятевский собрал мужиков на дворе и произнес:
- Святой Руси вы отменно послужили. Теперь ступайте в вотчину
хлеба убирать. После Ильина дня приступайте к жатве на моей ниве.
Управитесь к бабьему лету - доброго вина поставлю да на зиму лес
разрешу валить. Езжайте с богом.
Иванка прощался с Афоней за тыном.
- Передай отцу, что через пару дней в селе буду. О Гнедке пусть
не горюет.
- Жаль мне тебя, Иванка. Поедем в село с нами.
- Нельзя, Афоня. Князь и слушать не хочет. Ежели сейчас поеду -
вернет и на цепь посадит. Попытаюсь за эти дни добром отпроситься. А
ежели чего - сбегу.
На второй день Иванка снова заявился к Телятевскому в палату.
- Не рожден я холопом быть, князь. Отпусти меня из своей дружины.
Андрей Андреевич не привык дважды по одному делу разговаривать,
потому проронил сердито:
- Мне такие молодцы нужны. Нешто тебе соха не наскучила? Будешь
возле меня жить. Такова моя воля.
Тогда Болотников решил пойти на хитрость.
- Дозволь, князь, хоть отца навестить. Без коня батя остался.
Тяжело ему страду без Гнедка справлять. Отдам ему своего коня и в твои
хоромы вернусь.
Телятевский призадумался. Упрям и дерзок новый холоп. Но воин
отменный. Сам Борис Годунов о нем справлялся. Даже царь Федор Иванович
на пиру об удальце выспрашивал. Обещал наградить достойно, да знать
запамятовал за усердными молитвами.
Телятевский, не отвечая на просьбу Болотникова, звякнул
колокольцем. В покои вошел дежурный холоп.
Когда Якушка появился на пороге, Андрей Андреевич проговорил:
- Поездку твою в вотчину отменяю. К приказчику Иванку с грамоткой
снаряжу. Передашь Калистрату мою волю. Сам через пять дней здесь будь.
Коня себе на обратный путь в Богородском на конюшне выберешь. О том в
грамотке отпишу. Скачи, холоп...
В СЕЛЕ И НА ЗАИМКЕ
В волнующихся золотистых хлебах показался высокий костистый
крестьянин в посконной рубахе.
Рожь тихо шелестит колосьями, покрытыми мелкими каплями росы,
ударяет страдника в широкую грудь.
"Наливается колос, ногам кланяется. Уродила-та-ки
матушка-землица", - благодатно думает мужик.
- Эгей, Парфеныч! Айда што ли, - кричит с межи Семейка Назарьев с
косой горбушой на плече.
Исай Болотников не спеша разминает в сухих мозолистых ладонях
шершавый остистый колос, а затем выходит на край загона.
- Далек ли зачин, Парфеныч? - спрашивает Семейка.
- Нонче припоздали с севом. Пущай постоит еще жито денька три.
Дальше до самого покоса шли мужики молча. Знал Семейка, что
старожилец во время страды неразговорчив, да и без того ходит он
последние дни смурый. Видно, Гнедка жалеет да Иванку ждет из ратного
похода. Другие-то мужики в село вернулись.
На себя косили только еще третий день - дотоле приказчик
Калистрат заставил метать стога на княжий двор.
На широком зеленом лугу было пока тихо, привольно. Исай вставал
чуть свет. Солнце едва выглянет над селом, а он уже на сенокосном
угодье. Но вскоре подойдут и остальные крестьяне.
Через полчаса Семейка крикнул Болотникову:
- Глянь, Исай Парфеныч! Стречу тебе косец идет. Исай Болотников
разогнул спину, воткнул косу в пожню и, приставив ладонь к глазам,
прищурясь, вгляделся в незнакомца. Однако далеконько, сажен триста, не
разглядеть. Кого это бог послал на чужое угодье. Всякому крестьянину
на миру свой покос отведен.
Исай нахмурился, но продолжал косить дальше. Не поднимая головы,
широко размахивал горбушей, покуда не услышал шарканье встречной косы.
Болотников вытянул из плетеного бурачка каменный брусок, чтобы
подправить горбушу и, еще раз взглянув на приблизившегося страдника,
обрадованно опустил косу.
В саженях десяти, утопая по грудь в мягком разнотравье, перед ним
стоял улыбающийся статный, загорелый детина, в белой домотканой
рубахе.
- Бог на помощь, батя! - весело вымолвил Иванка и шагнул отцу
навстречу.
- Здорово, сынок. Пошто траву топчешь? Нешто так крестьянину
можно.
Иванка только головой крутнул. Ну и выдержка у отца! Взялся за
горбушу и принялся прокладывать к Исаю широкую дорогу.
Скупо улыбаясь в пушистую с густой проседью бороду, опершись
руками о косье, Исай молча любовался сыном.
Косил Иванка толково, по-мужичьи, шел не спеша, не частил,
размашисто поводил острой горбушей, оставляя позади себя ровный,
широкий валок дурманяще пахнущей сочной травы.
"Слава богу, живым возвернулся. Добрая помощь мне со старухой
будет", - облегченно подумал Исай.
Шаркнув косой у самых отцовских лаптей, Иванка бережно положил
горбушу на ощетинившуюся стерню, а затем обнял отца за плечи.
Исай ткнулся бородой в Иванкину щеку, поперхнулся и,
освободившись от крепких объятий, еще более раздавшегося в плечах
сына, спросил участливо:
- Шрам у тебя на щеке. Басурмане поранили?
- Поганые, батя. Оставили мне приметинку.
Иванка внимательно глянул на Исая, и сердце его обожгла острая
жалость. Отец еще больше похудел, осунулся, глаза глубоко запали, лицо
испещрили глубокие морщины.
- Не хвораешь, батя?
- Ничего, сынок. По ночам малость в грудях жмет. Отойдет небось.