Страница:
крестьяне, призванные на военную службу.)
МАМОН ПОТЕШАЕТСЯ
Устав от пыточных дел, Мамон весь день отсыпался. А к вечеру
заявился в избу к приказчику. Тот с надеждой глянул на пятидесятника.
- Собрал бы поснедать чего, Егорыч. Притомился я малость. А уж
потом о деле.
- Выведал что-нибудь, сердечный?
- Нашел следок... Тащи, говорю, на стол.
Калистрат обрадовано встрепенулся и засновал по горнице.
- Эгей, Авдотья! Накрывай стол. Наливочки доброй принеси дорогому
гостю.
Скуп Калистрат Егорыч, но тут вовсю разошелся, приказал уставить
стол обильной снедью. Авдотью хотел было отослать вниз к девкам. Но
Мамон прогудел:
- Без хозяйки и стол не красен. Пущай сидит, Егорыч.
Авдотья глуповато хихикнула и плюхнулась на лавку. Калистрат
налил гостю и супруге по чарке, а свою в сторону отставил, виновато
развел руками.
- Нутро у меня побаливает. Не приемлю винца, сердешный. Ты уж
прости.
- Коли хозяин не пьет - гостя не почитает, - буркнул Мамон и
потянулся за шапкой.
- Ну да бог с тобой, выпью, - остановил пятидесятника Калистрат,
испугавшись, что Мамон уйдет из избы.
Выпили по чарке, потянулись за снедью. Авдотья разом порозовела,
навалилась пышной грудью на стол, зачавкала. Любила и поесть и выпить
баба.
- Не томи, сердешный, - нетерпеливо протянул приказчик,
качнувшись на лавке.
"Хлипкий на винцо. Еще пару чарок - и с ног долой", - подумал про
себя пятидесятник, а вслух высказал:
- Хочу, Егорыч, вопрос тебе задать. Бывал ли кто-нибудь из наших
селян в твоих хоромах?
- Окромя своих дворовых в горницу пути заказаны, сердешный.
- И ты, Авдотья, не видела?
Баба мотнула головой.
- Грешно мне чужих мужиков впущать. Одним своим осударем живу.
- А пошто к тебе Афонька Шмоток наведывался, матушка?
Авдотья всплеснула руками и вновь хихикнула.
- Совсем запамятовала, батюшка. Кошечку-голубушку мне мужичок
доставил. У-ух, нехристь!
- Отчего нехристь, матушка? - полюбопытствовал Мамон.
- А как же, милостивец. Сам православный, а шапку под киот
швырнул. Вот неразумный...
- Под кио-о-от? - тонко выдавил из себя Калистрат, приподнимаясь
всем телом с лавки.
- Истинно так, осударь мой. Под святое место. Я его тогда еще
осадила. Пошто, говорю, свою драную шапку на сундучок кинул, дурень...
- На сундучо-ок? - еще тоньше протянул приказчик и, хватаясь за
грудь, шагнул к своей дородной супруге, закричал, вздымая кулаки. -
Сама дура! Кнутом укажу тебя стегать нещадно! Куда сундучок подевался?
- Да что ты, батюшка, взбеленился. О том я не ведаю. Мужичок тот
шапку поднял, кошечку мне оставил - и восвояси.
- У-у, лиходейка! - вскричал Калистрат Егорыч и снял со стены
ременный кнут.
- Не кипятись, Егорыч. Спросу с Авдотьи нет. Вели лучше Афоньку в
пыточную доставить, - произнес Мамон.
- Афоньку?.. Да как же это я, - растерянно заходил по горнице
приказчик. - Ведь я же его намедни к князю отправил. Эка я
опростоволосился. А с ним еще наилучших господских коней отослал.
- Теперь не уйдет. Завтра гонцов снарядим. На веревке за шею
приведем - и в темницу, - успокоил Калистрата пятидесятник и ткнул
волосатым пальцем на стол. - Осушим еще по чарочке. Хороша у тебя
наливочка, Егорыч.
- Вовек тебя не забуду, коли грамотки сыщутся. И за труды твои
отблагодарю, сердешный, - проговорил Калистрат и, забыв о своей хвори,
выпил еще чарку. А затем и третью. И тотчас отяжелел, ткнулся редкой
бороденкой в чашку с тертым хреном.
Мамон подмигнул Авдотье.
- Готов твой осударь. Уложи-ка его на лавку. Пущай отдохнет.
Авдотья, ухмыляясь во весь рот, легко, словно перышко, подняла
своего благоверного на руки, отнесла на лавку, прикрыла кафтаном и
вернулась к столу.
Калистрат Егорыч вскоре заливисто захрапел, а пятидесятник теснее
придвинулся к бабе, обхватил ручищей за бедра.
- Ты чегай-то, батюшка, озорничаешь? - взвизгнув, повела плечами
Авдотья. Однако от Мамона не отстранилась.
А пятидесятник, крепко стиснув дородную бабу, жарко зашептал ей
на ухо:
- Чай, надоел тебе твой козел худосочный. Обидел тебя бог
мужичком. Утешу тебя, обласкаю...
Авдотья вся обмякла, разомлела и податливо прижалась к могутному
дружиннику...
Проспал Калистрат Егорыч до самой обедни. Едва поднялся с лавки.
В голове - тяжесть пудовая, в глазах круги и нутро все переворачивает.
Поминая недобрым словом пятидесятника, пошатываясь, побрел в кладовую,
чтобы испить холодного квасу.
В саду под яблоней, поглаживая пухлыми руками кошек, развалилась
Авдотья с довольным веселым лицом.
Приказчик чертыхнулся и вдруг вспомнил об Афоне Шмотке.
Снарядив в Москву трех холопов, Калистрат Егорыч напутствовал их:
- Афоньку хватайте тихо, чтобы князь о том не ведал. Доставите
воровского человека - полтиной награжу.
НОВАЯ БЕДА
Из леса выехали к Москве-реке. Якушка привстал на стременах и,
охнув, схватился за сердце.
- Горе-то какое, братцы...
Ратники глянули на Москву и глазам своим не поверили: на месте
деревянного посада, нарядных рубленых боярских теремков и храмов,
бревенчатых изб стрельцов и черного ремесленного люда дымилось
пожарище. Нетронутыми остались лишь Китай-город да сам государев
Кремль.
Пахло гарью. Над стольным градом плыл унылый благовест.
Ратники скинули шапки, перекрестились.
- Давно ли от пожара поднялась, а тут сызнова вся начисто
выгорела, - скорбно проронил Афоня.
Ехали молча выжженными слободками, хмуро поглядывая по сторонам.
Навстречу им брели москвитяне - понурые, неразговорчивые. И всюду на
телегах везли к Божедомке обгорелые трупы, прикрытые рогожей и
мешковиной. Уцепившись за телеги, голосили бабы и ребятишки. И было
тоскливо и жутко от этих рыданий, надрывных стонов и причитаний.
Седенький попик в драном подряснике, вздымая медный крест над
головой и роняя слезы в редкую бороденку, изрекал:
- Прогневали господа, православные. Не отмолить греха ни постом,
ни схимой. Грядет на Русь новая беда...
- Верно толкуешь, отче. Беда беду подгоняет. А посад здесь ни при
чем. Все Бориса Годунова проделки. Сказывают людишки, что пожар по его
злому умыслу сотворен, - тихо, но зло проговорил один из слобожан.
- Пошто ему такая затея? - вмешался Афоня Шмоток.
Посадский оглянулся и, заметив оружных людей позади себя, ступил
прочь.
- Да ты погодь, милок, поясни! - крикнул ему вслед бобыль, но
слобожанин, натянув колпак на дерзкие глаза, проворно завернул за
уцелевший каменный храм.
На Варварке, поднявшись на черный обгорелый рундук, могутный
посадский в просторной кумачовой рубахе зычно прокричал на весь
крестец:
- Братцы-ы! Царь Федор Иванович из Троице-Сергиевой лавры с
богомолья возвращается. Айда на Троицку-у-ю! Посад челом государю бить
хочет! (Лавра - название крупных и важных по своему положению мужских
монастырей.)
Толпа качнулась к посадскому и через узкий, кривой Введенский
переулок ринулась, минуя Гостиный двор, к Ильинке.
- И нам бы не грех взглянуть на царя-батюшку, - обмолвился Афоня
Шмоток.
- За конями лучше досматривай. Мне указано вас прямо на двор
доставить, - проронил Якушка.
Боярский Китай-город от пожара отстояли. Лишь сгорела деревянная
церковь Дмитрия Солунского на углу Рыбного переулка.
На Никольской по княжьему двору сновали дворовые холопы,
сталкивали с телег поклажу и относили назад в хоромы. За ними зорко
поглядывал дворецкий Пафнутий. Чуть прозевай - мигом сопрут, нехристи.
"Ого, сколько богатства у князя. Поди, один ковер заморский
полсела стоит", - подумал Иванка.
- Поспешай, поспешай, ребятушки. Вот-вот сам наедет. Слава богу,
уберегли терем от пожара.
Пафнутий заметил Якушку, обрадовался.
- Помоги, милок. Запарился я тут с холопами. Едва отстояли от
огня хоромы. Батюшка Андрей Андреевич с государем намедни в святую
обитель на молебен уехал, а я тут один с пожитками воюю. Погляди за
холопами, молодец.
Якушка кивнул головой и в свою очередь попросил дворецкого:
- Ратники устали с дороги. Прикажи накормить.
- Пущай в подклет идут, там и поснедают. А лошадей в конюшню
заведите, - вымолвил Пафнутий.
Когда мужики вышли из конюшни, к Афоне подскочил насупленный
привратник Игнатий Силантьев. Цепко ухватил бобыля за ворот кафтана,
притянул к себе и зло прогудел:
- Проманул, козел паршивый! Свое дело справили, а меня князь
повелел кнутом отстегать. Отдавай полтину!
Афоня на миг растерялся, закрутил головой, но затем быстро пришел
в себя и проговорил длинно и учтиво:
- Закинь гнев, христов человек. Полтина от селян была. С мира по
нитке сбирали. Нешто ты с эким именем скаредничать зачнешь. Припомни,
батюшка, как святой Игнатий благочестием и благодеяниями своими у
православных в великие почести вошел. Так и ты туда же. Весь мир за
тебя на селе молился. Я сам в храме перед господом тебя со свечой
неустанно чтил. Велики твои труды, батюшка, святое дело сотворил. От
всего страдного люда низкий поклон тебе, милостивец.
Игнатий опешил от сладкоречивого мужичонки и, сменив гнев на
милость, отпустил Афоню.
- Дак я... Одним словом... Ну, да бог с тобой.
К вечеру в хоромы приехал встревоженный князь. Не глядя на
оробевших челядинцев, взбежал на красное крыльцо и торопливо поднялся
к княгине в светлицу.
- В добром ли здравии, Елена?
Княгиня выронила из рук вышитое полотенце, с радостной улыбкой
шагнула навстречу супругу, припала к его широкой груди.
- Натерпелась страху, государь мой. Не думала с тобой свидеться.
Ох, как много москвитян в огне погибло!
- Знать, господь милостив. Сберег тебя, ладушка моя. Зело за тебя
боялся. Пытался, было, утром прискакать, да царь не отпустил. Приказал
Федор Иванович в обители оставаться, - ласково проговорил Андрей
Андреевич, обнимая жену.
Вскоре вызвал князь старого дворецкого. Вместе с ним прошелся по
терему, затем спустился во двор, осмотрел конюшню, амбары и подклеты.
Остался доволен.
- Уберег хоромы, Пафнутий. За радение получишь награду. Воровства
за холопами не приметил?
- Все слава богу, батюшка. Да токмо... - сгибаясь в низком
поклоне, проронил дворецкий и осекся. Вырвалось, неладная! Ух, как
строг князь к плутоватому люду.
- Чего сопишь, старина? Договаривай, - сразу посуровел князь.
- Игнашка Силантьев, кажись, хотел зипун в подклете припрятать, -
вымолвил Пафнутий.
- Воровского человека батогами высечь и в подвал на цепь
посадить, - вспылил Андрей Андреевич.
Когда возвращались в покои, князь спросил:
- От приказчика Гордея не было вестей?
- Покуда молчит, батюшка.
"Добрался ли до Вологды приказчик? Обоз с хлебом велик, а времена
непутевые. Повсюду разбойный люд по дорогам шастает. Не было бы худа",
- озабоченно подумал Телятевсшй.
В покои, постучав в сводчатую дверь, вошел Якушка, Ему одному
дозволено появляться у князя без доклада дворецкому. Челядинец поведал
о своей поездке в вотчину, о посошных людях.
- Через три дня на Воронцовом поле царь указал собирать войско.
Будет смотр. Людишек моих подготовь, покажи им дело ратное. Ежели
осрамимся - с тебя спрос учиню.
- Не впервой, князь. Мужиков справных отобрал. За три дня
управлюсь, обучу их ратной хитрости, - заверил господина Якушка.
ВОРОНЦОВО ПОЛЕ
Ударили ко всенощной. На Китай-город опускались сумерки.
Караульные сторожа с рогатинами перегородили решетками улицы и
переулки, воткнули горящие факелы в поставцы. Москва боярская отходила
ко сну.
Вдоль княжьего тына ходили дозорные с самопалами. Двое караульных
забрались на рубленый терем, на тесовую кровлю. Прислонившись к
нарядным шатровым башням, зорко поглядывали на соседние усадьбы. Ночи
стоят душные, жаркие. Неровен час - заполыхают чьи-либо хоромы - и
быть новой беде. Упаси бог прикорнуть! Да и дворецкий ночами по двору
бродит. Не спится старому челядинцу, за караульными досматривает. Так
что поглядывай, дозорный!
Вотчинные посошные мужики собрались возле подклета. Не спалось.
Уж больно необычно в княжьем дворе ночевать. Тоскливо сидели на
рундуке, вздыхали, вспоминали родную отчину, избу свою, ниву, баб и
ребятишек. Холопам что - уже давно в подклете дрыхнут.
- Самая пора сенокос зачинать. Я уже косы наладил, - невесело
протянул один из страдников.
- Травы нонче добрые после дождей вымахали. По пять-шесть стогов
сметать можно с десятины, - поддержал селянина другой мужик.
- Кабы не стоптали наши луга кони басурманские, - озабоченно
сказал третий.
- Вот то-то и оно, хрещеные. У них орда несметная. Загубят труды
наши и село изведут.
Возле Иванки беззаботно, вполголоса напевал Афоня Шмоток.
Болотников тронул его за плечо,
- Чего тебе, парень?
- Редкая у тебя душа, Афоня. Завидую. Мужики, чуешь, какие
смурные, а тебе все нипочем.
Бобыль шмыгнул носом, сдвинул колпак набекрень и улыбнулся
простодушно:
- Эх, Иванка. Свою беду я за словом прячу. Так-то на белом свете
жить легче. Отродясь не унывал. Все горе не выстрадаешь. Его вон
сколько на Руси.
- Легко мне с тобой, Афоня. Бесхитростный ты и добрый. Будем в
рати вместе ходить, - обняв бобыля за плечи, промолвил Иванка.
- С таким богатырем-молодцем я хоть куда снаряжусь. А то какой я
без тебя ратник. Во мне и весу-то три пуда, - рассмеялся Шмоток.
Холопий подклет - возле деревянного тына, недалеко от ворот.
Мужики услыхали, как с улицы кто-то громко застучал в калитку.
Из сторожки вышел привратник. Раскрыл оконце в калитке. Признав в
сумерках княжьего холопа, пропустил его во двор.
Дворовый, едва отдышавшись, подсел к ратникам и, вытирая шапкой
потное лицо, возбужденно и словоохотливо заговорил.
- Ну и дела, братцы. В полдень все погорельцы на Троицкую улицу
высыпали. Яблоку негде упасть. Царя Федора Ивановича поджидали. А
государь, сказывают, в святой лавре остался. Дальше Троицкой людей не
пропустили. Навстречу посадским Борис Годунов стрелецкий полк выслал.
Слобожане зашумели, на служивых, было, наперли, а те из пищалей поверх
толпы пальнули. Посадские не оробели. Чудотворную икону вынесли и
снова на стрельцов двинулись. Закричали: "Пропускайте нас к
царю-батюшке. Будем его милости просить". Вышел тогда к народу ближний
царев боярин. Шапку снял, крестное знамение сотворил и руку к сердцу
приложил. Выступили тут из толпы челобитчики, упали на колени, нужду
посадскую высказали. Борис Федорович всех со смирением выслушал и
великие милости обещал народу даровать...
Из терема вышел Якушка. Увидел в темноте ратников, недовольно
покачал головой.
- Ступайте в подклет, полуношники. Завтра с петухами подниму.
Мужики побрели на ночлег.
Челядинец как сказал, так и сделал. Разбудил рано. Накормив и
напоив лошадей, ратники верхом выехали на Никольскую, а затем
Богоявленским переулком пересекли Ильинку, свернули в Ипатьевскую
слободку и выбрались к Варварским воротам.
Возле часовни Боголюбской божьей матери позевывали, крестя рот,
воротные сторожа с рогатинами.
- Поднимите решетку, ребята, - попросил караульных Якушка.
- Подорожну кажи, человече, - не вставая с рундука, нехотя и
сонно проворчал один из сторожей.
- Протри глаза, борода. Из Китая едем, а не в город ломимся.
Какая тебе еще грамота понадобилась?
- Десятником не ведено из Китая пропущать. У нас Демид Одинец на
службе строг.
- Одинец, сказываешь? Вот дьявол! Привык с проезжих деньгу
вымогать, - осерчал Якушка и, подъехав к сторожке, застучал кулаком. -
Эгей, Демидка! Вылазь на свет божий!
Вскоре из караульной избы вышел заспанный десятник в лазоревом
кафтане и шапке с малиновым верхом. Потянулся, звякнул бердышом по
стене.
"Эге, старый знакомый. Тот самый стрельче, что торговый обоз из
Ярослава города не пропускал", - признал служивого Иванка Болотников.
- Худо государеву службу справляешь, Одинец. Сам спать завалился,
а дружков у ворот томишь, - произнес Якушка.
Десятник поднял на всадника глаза, усмехнулся.
- А это ты, Якушка... Пропустите его, ребятушки. Приятель мой.
Когда ратники проехали через ворота, Одинец зевнул, забормотал:
- Не спится людям. Экую рань поднялись... А чернявого парня я,
кажись, где-то встречал.
Силился вспомнить, но махнул рукой и снова побрел в сторожку.
Миновав выжженный Белый город и Яузские ворота, Якушка повел свой
отряд вдоль каменной стены, а затем свернул к Воронцову Полю.
Мужики слезли с коней. Иванка окинул взглядом обширное зеленое
угодье. Вокруг - дикое разнотравье: мятлик, столбунец, лисохвост...
Самая пора с косой пройтись. Сказал Якушке:
- Жаль угодье мять. Знатные травы выросли.
- Верно, парень. В прошлое лето здесь большие стога государевы
конюхи ставили. Нонче боярин Годунов не велел трогать травы.
- Отчего так, милок? - спросил Афоня Шмоток.
- В степях басурманы умело бьются. Там в иных местах травы в
добрую сажень. А мы привыкли в чистом поле на брань выходить. Вот и
указал Борис Федорович, посошных людей к ратным поединкам на лугах
готовить. О том мне князь Андрей Андреевич поведал, - пояснил Якушка.
- Поесть бы не мешало. В животе урчит, - невесело протянул Тимоха
Шалый.
- После еды ко сну клонит. На голодное брюхо спорее ратное дело
постигнете. А ну, становись в ряд! - весело прокричал Якушка.
И началось ученье!
Вначале Якушка разбил мужиков на десятки, затем проверил их
умение держаться на полном скаку в седлах. Сердито кричал, сверкая
белыми зубами. Особенно доставалось Афоне.
- Чего сидишь, как истукан? Эдак тебя мигом копьем собьют.
Припадай к коню!
- Уж больно княжий конь шальной, милок, - подпрыгивая в седле,
отзывался Шмоток, уже трижды побывавший на земле.
- Ух, тоже мне ратник! - грозил кулаком Якушка.
Часа через четыре он повел свой отряд обратно в Китай-город.
Мужики взмокли, устали с непривычки. Ворчали на Якушку:
- Замаял, парень. На загоне так не доставалось. За сохой ходить
куды легче. Нешто мы скоморохи какие? И с коня на бегу прыгай, и
стрелу на ходу кидай, и кулачный бой с вывертами кажи...
- После обедни еще тяжелей будет, братцы. В кольчуги всех одену,
по щиту с мечом дам. Вот тогда повоюем с воротом, - посмеиваясь,
вымолвил Якушка.
Иванке понравился этот парень. Веселый, ловкий и душа в нем,
видно, добрая. Болотников большой устали в теле не чувствовал. Ратное
учение пришлось ему по нраву. Не хотелось даже уезжать с Воронцова
поля. Не зря и Якушка это подметил.
Явившись на княжий двор, челядинец привел ратных людей в поварню.
Весело крикнул кормовым холопам:
- Снеди для моих ребят не жалеть. Князь Андрей Андреевич указал
кормить вволю. Татар воевать нелегко. А эти вон как отощали...
ДВОРЯНЕ
Всю ночь до ранней обедни лил на Москве дождь. Повсюду на узких
кривых улицах и переулках мутные лужи.
В Введенском переулке Китай-города возле Гостиного двора из
царева кабака доносятся пьяные выкрики и разудалые песни.
Прохожий мужичонка в заплатанном армяке, любопытствуя, шмыгнул в
сруб. Однако не прошло и минуты, как дотошный селянин был выкинут из
кабака могутным бородатым человеком в мухояровом зеленом кафтане. (В
мухояровом кафтане - сделанном из мухояра, т. е. старинной бумажной
ткани с примесью шерсти или шелка.)
Поднявшись из грязной лужи, мужичонка глуповато ухмыльнулся,
озадаченно развел руками и побрел своей дорогой.
Москвитяне, проходя мимо кабака, хмуро роняли:
- Дворянство гуляет...
- Поболе десяти тысяч, бают, съехалось.
- И без того жрать нечего. Купцы на хлеб вдвое деньгу подняли.
- Подохнем с голодухи, братцы. Купцам наезжие господа на руку: на
хлебушек и мясо спрос увеличился - вот и ломят цены, толстобрюхие. А
нам на погост да и токмо.
Шумно в государевом кабаке от дворян захмелевших. В переднем
углу, возле стойки, сидели трое молодых рязанцев - Истома Пашков,
Прокофий Ляпунов и Григорий Сумбулов да с ними подмосковный дворянин
Митрий Капуста.
Митрий Флегонтыч, только что выкинувший на улицу любопытного
мужичонку, возмущенно рассказывал, расплескивая вино из оловянного
кубка:
- Захирело мое поместье, государи мои. Сманил крестьян в свою
вотчину князь Андрей Телятевский. Вот тебе и соседушка!
- А ты челом государю ударь. Нонче не те времена. Покойный царь
Иван Васильевич вон как с князьями расправлялся. И Годунов за дворян
держится, - вымолвил Истома Пашков, высокий, широкоплечий, с
темно-русой бородой. На нем голубой зипун с позументами, рубаха
красная с жемчужным козырем. (Позумент - шитая золотом или серебром
тесьма, предназначенная для украшения одежды.)
- Состряпал я челобитную, государи мои. При мне сия грамотка, -
проговорил Капуста и вытянул из-за пазухи бумажный столбец.
- А ну, прочти. Мне трижды челом бить царю доводилось. В грамоте
надлежит мудрено все обсказать, иначе приказные дьяки под сукно твою
нужду упрячут, - деловито проронил приземистый Прокофий Ляпунов в
вишневой нараспашку однорядке.
- А чего мне таиться. Слушайте, братцы, - проговорил Митрий
Флегонтыч и развернул столбец. - "Великому государю царю и великому
князю всея Руси Федору Ивановичу от холопишка верного Митьки Капусты.
Великий государь и царь! Слезно челом бью тебе. Кормлюсь я, холопишко
твой, поместьем, что в сельце Подушкино Суздальского уезда. Да нонче
поместьишко мое запустело и служить теперь мне не с чего. Крестьяне
разбрелись, кои в бега подались, а многих в свою вотчину князь Андрей
Андреевич Телятевский свел, твой царев стольник. Укажи, великий
государь и царь, на княжий разбой, неправды и притеснения Андрея
Телятевского дознание назначить, вину на него наложить и мужиков моих
возвернуть. А за укрывательство моих осьмнадцати крестьян, согласно
великому государеву указу, надлежит с Андрея Телятевского отписать сто
восемьдесят рублев..."
- Вот то верно, Митрий. Еще покойный царь Иван Васильевич за
укрывательство беглых мужиков по десять рублев повелел в казну
взимать. Пущай мошной тряхнет князь, - проговорил осанистый,
горбоносый, с чернявой кучерявой бородой Григорий Сумбулов в
байберковом кафтане. (Байберк - плотная шелковая и парчовая ткань.)
"...Великий государь всея Руси Федор Иванович! Воззри на мою
горькую слезную просьбу и свою царскую милость окажи", - закончил
Митрий Капуста.
Прокофий Ляпунов не спеша отпил из кубка, закусил груздочком и
молвил степенно:
- Не все в грамотке указал, друже Митрий. Надлежит государю
добавить письма разумного.
- Научи, Прокофий Петрович. Впервой челобитную пишу. Не горазд я
к чернильному делу.
Ляпунов отодвинул от себя кубок, распрямил крутые плечи и,
поглаживая рыжеватый ус, заговорил длинно и издалека:
- И в моем земельном окладе было не сладко. Пять лет назад
пожаловал мне государь за верную службу поместье на Рязанщине в триста
душ. Радехонек был. Двести десятин - земли немалые, есть чем
кормиться. А когда приехал в поместье, за голову схватился, други мои.
Достался мне оклад царского опричника Василия Грязнова. Ранее эти
земли боярину Колычеву принадлежали. Сказнил его Иван Васильевич, а
вотчину опричным людям роздал. Ну, скажу я вам, братцы, и поместье!
Хуже нет. После Василия Грязнова не только что пиры задавать, а и раз
изрядно потрапезовать нельзя. Разорил оклад Василий. Мужики обнищали,
разбрелись по Руси, земли пахотные запустели - куда ни кинь - пустошь
да перелог. Всего с десяток крестьян в поместье осталось, да и с тех
неча взять. Призадумался я, а затем челом государю Федору Ивановичу
ударил. Слезно просил льготу дать года на четыре, чтобы мужички мои
дани не платили, ямских и посошных денег в казну не давали, на построй
городов и крепостей не отзывались, от наместника, волостителя поборов
не имели, коня царского не кормили, сена на государеву конюшню не
косили, прудов не прудили, к городу камня, извести и колья не возили,
на яму с подводами не стояли, ямского двора не делали...
- Ишь ты как закрутил, - прервав Ляпунова, качнул головой Митрий
Флегонтыч.
- Вот и в твоей челобитной одного письма не достает, друже
Митрий. Не забудь приписать.
- Был бы прок, - буркнул Капуста и снова потянулся к оловянному
кубку.
- А про то государю решать. Прислал ко мне царь Федор Иванович
приказного человека из Разряда, чтобы слезную грамоту мою проверить,
дознаться, отчего поместье запустело. От голоду, лихого поветрия,
государева тягла или самого дворянина служивого, от его небреженья?
Две недели ездил приказной по сельцам да погостам с обыском. До всего
дознался и государю доложил, что поместье от опричных дел да ливонских
тягот запустело. Царь Федор Иванович смилостивился и льготы мне на
оные годы дал. (Разрядный приказ - одно из ведущих государственных
учреждений, ведавшее служилым дворянством. В московском Разряде
хранились списки столичных и уездных дворян, а также детей боярских.)
- Так поправил ли дело, Прокофий Петрович? - вопросил Капуста.
- В первые годы, когда поместью моему облегчение дали, крестьяне
малость выправились. Зачали десятины пахать, хлебушком обзавелись,
избенки новые срубили, А потом новая поруха вышла. Мне-то поместьем
кормиться надо да цареву службу справлять. Изделье крестьянам на два
дня увеличил, оброк деньгами на себя стребовал. Взроптали мужики!
- Велик ли оброк с оратая берешь? - поинтересовался Истома
Пашков, распахнув голубой зипун.
- По три рубля, двадцать алтын да четыре деньги с сохи, друже
Истома Иванович, - ответил Ляпунов. (Соха - в данном случае - мера
земли в древней Руси, являвшаяся единицей налогового обложения)
МАМОН ПОТЕШАЕТСЯ
Устав от пыточных дел, Мамон весь день отсыпался. А к вечеру
заявился в избу к приказчику. Тот с надеждой глянул на пятидесятника.
- Собрал бы поснедать чего, Егорыч. Притомился я малость. А уж
потом о деле.
- Выведал что-нибудь, сердечный?
- Нашел следок... Тащи, говорю, на стол.
Калистрат обрадовано встрепенулся и засновал по горнице.
- Эгей, Авдотья! Накрывай стол. Наливочки доброй принеси дорогому
гостю.
Скуп Калистрат Егорыч, но тут вовсю разошелся, приказал уставить
стол обильной снедью. Авдотью хотел было отослать вниз к девкам. Но
Мамон прогудел:
- Без хозяйки и стол не красен. Пущай сидит, Егорыч.
Авдотья глуповато хихикнула и плюхнулась на лавку. Калистрат
налил гостю и супруге по чарке, а свою в сторону отставил, виновато
развел руками.
- Нутро у меня побаливает. Не приемлю винца, сердешный. Ты уж
прости.
- Коли хозяин не пьет - гостя не почитает, - буркнул Мамон и
потянулся за шапкой.
- Ну да бог с тобой, выпью, - остановил пятидесятника Калистрат,
испугавшись, что Мамон уйдет из избы.
Выпили по чарке, потянулись за снедью. Авдотья разом порозовела,
навалилась пышной грудью на стол, зачавкала. Любила и поесть и выпить
баба.
- Не томи, сердешный, - нетерпеливо протянул приказчик,
качнувшись на лавке.
"Хлипкий на винцо. Еще пару чарок - и с ног долой", - подумал про
себя пятидесятник, а вслух высказал:
- Хочу, Егорыч, вопрос тебе задать. Бывал ли кто-нибудь из наших
селян в твоих хоромах?
- Окромя своих дворовых в горницу пути заказаны, сердешный.
- И ты, Авдотья, не видела?
Баба мотнула головой.
- Грешно мне чужих мужиков впущать. Одним своим осударем живу.
- А пошто к тебе Афонька Шмоток наведывался, матушка?
Авдотья всплеснула руками и вновь хихикнула.
- Совсем запамятовала, батюшка. Кошечку-голубушку мне мужичок
доставил. У-ух, нехристь!
- Отчего нехристь, матушка? - полюбопытствовал Мамон.
- А как же, милостивец. Сам православный, а шапку под киот
швырнул. Вот неразумный...
- Под кио-о-от? - тонко выдавил из себя Калистрат, приподнимаясь
всем телом с лавки.
- Истинно так, осударь мой. Под святое место. Я его тогда еще
осадила. Пошто, говорю, свою драную шапку на сундучок кинул, дурень...
- На сундучо-ок? - еще тоньше протянул приказчик и, хватаясь за
грудь, шагнул к своей дородной супруге, закричал, вздымая кулаки. -
Сама дура! Кнутом укажу тебя стегать нещадно! Куда сундучок подевался?
- Да что ты, батюшка, взбеленился. О том я не ведаю. Мужичок тот
шапку поднял, кошечку мне оставил - и восвояси.
- У-у, лиходейка! - вскричал Калистрат Егорыч и снял со стены
ременный кнут.
- Не кипятись, Егорыч. Спросу с Авдотьи нет. Вели лучше Афоньку в
пыточную доставить, - произнес Мамон.
- Афоньку?.. Да как же это я, - растерянно заходил по горнице
приказчик. - Ведь я же его намедни к князю отправил. Эка я
опростоволосился. А с ним еще наилучших господских коней отослал.
- Теперь не уйдет. Завтра гонцов снарядим. На веревке за шею
приведем - и в темницу, - успокоил Калистрата пятидесятник и ткнул
волосатым пальцем на стол. - Осушим еще по чарочке. Хороша у тебя
наливочка, Егорыч.
- Вовек тебя не забуду, коли грамотки сыщутся. И за труды твои
отблагодарю, сердешный, - проговорил Калистрат и, забыв о своей хвори,
выпил еще чарку. А затем и третью. И тотчас отяжелел, ткнулся редкой
бороденкой в чашку с тертым хреном.
Мамон подмигнул Авдотье.
- Готов твой осударь. Уложи-ка его на лавку. Пущай отдохнет.
Авдотья, ухмыляясь во весь рот, легко, словно перышко, подняла
своего благоверного на руки, отнесла на лавку, прикрыла кафтаном и
вернулась к столу.
Калистрат Егорыч вскоре заливисто захрапел, а пятидесятник теснее
придвинулся к бабе, обхватил ручищей за бедра.
- Ты чегай-то, батюшка, озорничаешь? - взвизгнув, повела плечами
Авдотья. Однако от Мамона не отстранилась.
А пятидесятник, крепко стиснув дородную бабу, жарко зашептал ей
на ухо:
- Чай, надоел тебе твой козел худосочный. Обидел тебя бог
мужичком. Утешу тебя, обласкаю...
Авдотья вся обмякла, разомлела и податливо прижалась к могутному
дружиннику...
Проспал Калистрат Егорыч до самой обедни. Едва поднялся с лавки.
В голове - тяжесть пудовая, в глазах круги и нутро все переворачивает.
Поминая недобрым словом пятидесятника, пошатываясь, побрел в кладовую,
чтобы испить холодного квасу.
В саду под яблоней, поглаживая пухлыми руками кошек, развалилась
Авдотья с довольным веселым лицом.
Приказчик чертыхнулся и вдруг вспомнил об Афоне Шмотке.
Снарядив в Москву трех холопов, Калистрат Егорыч напутствовал их:
- Афоньку хватайте тихо, чтобы князь о том не ведал. Доставите
воровского человека - полтиной награжу.
НОВАЯ БЕДА
Из леса выехали к Москве-реке. Якушка привстал на стременах и,
охнув, схватился за сердце.
- Горе-то какое, братцы...
Ратники глянули на Москву и глазам своим не поверили: на месте
деревянного посада, нарядных рубленых боярских теремков и храмов,
бревенчатых изб стрельцов и черного ремесленного люда дымилось
пожарище. Нетронутыми остались лишь Китай-город да сам государев
Кремль.
Пахло гарью. Над стольным градом плыл унылый благовест.
Ратники скинули шапки, перекрестились.
- Давно ли от пожара поднялась, а тут сызнова вся начисто
выгорела, - скорбно проронил Афоня.
Ехали молча выжженными слободками, хмуро поглядывая по сторонам.
Навстречу им брели москвитяне - понурые, неразговорчивые. И всюду на
телегах везли к Божедомке обгорелые трупы, прикрытые рогожей и
мешковиной. Уцепившись за телеги, голосили бабы и ребятишки. И было
тоскливо и жутко от этих рыданий, надрывных стонов и причитаний.
Седенький попик в драном подряснике, вздымая медный крест над
головой и роняя слезы в редкую бороденку, изрекал:
- Прогневали господа, православные. Не отмолить греха ни постом,
ни схимой. Грядет на Русь новая беда...
- Верно толкуешь, отче. Беда беду подгоняет. А посад здесь ни при
чем. Все Бориса Годунова проделки. Сказывают людишки, что пожар по его
злому умыслу сотворен, - тихо, но зло проговорил один из слобожан.
- Пошто ему такая затея? - вмешался Афоня Шмоток.
Посадский оглянулся и, заметив оружных людей позади себя, ступил
прочь.
- Да ты погодь, милок, поясни! - крикнул ему вслед бобыль, но
слобожанин, натянув колпак на дерзкие глаза, проворно завернул за
уцелевший каменный храм.
На Варварке, поднявшись на черный обгорелый рундук, могутный
посадский в просторной кумачовой рубахе зычно прокричал на весь
крестец:
- Братцы-ы! Царь Федор Иванович из Троице-Сергиевой лавры с
богомолья возвращается. Айда на Троицку-у-ю! Посад челом государю бить
хочет! (Лавра - название крупных и важных по своему положению мужских
монастырей.)
Толпа качнулась к посадскому и через узкий, кривой Введенский
переулок ринулась, минуя Гостиный двор, к Ильинке.
- И нам бы не грех взглянуть на царя-батюшку, - обмолвился Афоня
Шмоток.
- За конями лучше досматривай. Мне указано вас прямо на двор
доставить, - проронил Якушка.
Боярский Китай-город от пожара отстояли. Лишь сгорела деревянная
церковь Дмитрия Солунского на углу Рыбного переулка.
На Никольской по княжьему двору сновали дворовые холопы,
сталкивали с телег поклажу и относили назад в хоромы. За ними зорко
поглядывал дворецкий Пафнутий. Чуть прозевай - мигом сопрут, нехристи.
"Ого, сколько богатства у князя. Поди, один ковер заморский
полсела стоит", - подумал Иванка.
- Поспешай, поспешай, ребятушки. Вот-вот сам наедет. Слава богу,
уберегли терем от пожара.
Пафнутий заметил Якушку, обрадовался.
- Помоги, милок. Запарился я тут с холопами. Едва отстояли от
огня хоромы. Батюшка Андрей Андреевич с государем намедни в святую
обитель на молебен уехал, а я тут один с пожитками воюю. Погляди за
холопами, молодец.
Якушка кивнул головой и в свою очередь попросил дворецкого:
- Ратники устали с дороги. Прикажи накормить.
- Пущай в подклет идут, там и поснедают. А лошадей в конюшню
заведите, - вымолвил Пафнутий.
Когда мужики вышли из конюшни, к Афоне подскочил насупленный
привратник Игнатий Силантьев. Цепко ухватил бобыля за ворот кафтана,
притянул к себе и зло прогудел:
- Проманул, козел паршивый! Свое дело справили, а меня князь
повелел кнутом отстегать. Отдавай полтину!
Афоня на миг растерялся, закрутил головой, но затем быстро пришел
в себя и проговорил длинно и учтиво:
- Закинь гнев, христов человек. Полтина от селян была. С мира по
нитке сбирали. Нешто ты с эким именем скаредничать зачнешь. Припомни,
батюшка, как святой Игнатий благочестием и благодеяниями своими у
православных в великие почести вошел. Так и ты туда же. Весь мир за
тебя на селе молился. Я сам в храме перед господом тебя со свечой
неустанно чтил. Велики твои труды, батюшка, святое дело сотворил. От
всего страдного люда низкий поклон тебе, милостивец.
Игнатий опешил от сладкоречивого мужичонки и, сменив гнев на
милость, отпустил Афоню.
- Дак я... Одним словом... Ну, да бог с тобой.
К вечеру в хоромы приехал встревоженный князь. Не глядя на
оробевших челядинцев, взбежал на красное крыльцо и торопливо поднялся
к княгине в светлицу.
- В добром ли здравии, Елена?
Княгиня выронила из рук вышитое полотенце, с радостной улыбкой
шагнула навстречу супругу, припала к его широкой груди.
- Натерпелась страху, государь мой. Не думала с тобой свидеться.
Ох, как много москвитян в огне погибло!
- Знать, господь милостив. Сберег тебя, ладушка моя. Зело за тебя
боялся. Пытался, было, утром прискакать, да царь не отпустил. Приказал
Федор Иванович в обители оставаться, - ласково проговорил Андрей
Андреевич, обнимая жену.
Вскоре вызвал князь старого дворецкого. Вместе с ним прошелся по
терему, затем спустился во двор, осмотрел конюшню, амбары и подклеты.
Остался доволен.
- Уберег хоромы, Пафнутий. За радение получишь награду. Воровства
за холопами не приметил?
- Все слава богу, батюшка. Да токмо... - сгибаясь в низком
поклоне, проронил дворецкий и осекся. Вырвалось, неладная! Ух, как
строг князь к плутоватому люду.
- Чего сопишь, старина? Договаривай, - сразу посуровел князь.
- Игнашка Силантьев, кажись, хотел зипун в подклете припрятать, -
вымолвил Пафнутий.
- Воровского человека батогами высечь и в подвал на цепь
посадить, - вспылил Андрей Андреевич.
Когда возвращались в покои, князь спросил:
- От приказчика Гордея не было вестей?
- Покуда молчит, батюшка.
"Добрался ли до Вологды приказчик? Обоз с хлебом велик, а времена
непутевые. Повсюду разбойный люд по дорогам шастает. Не было бы худа",
- озабоченно подумал Телятевсшй.
В покои, постучав в сводчатую дверь, вошел Якушка, Ему одному
дозволено появляться у князя без доклада дворецкому. Челядинец поведал
о своей поездке в вотчину, о посошных людях.
- Через три дня на Воронцовом поле царь указал собирать войско.
Будет смотр. Людишек моих подготовь, покажи им дело ратное. Ежели
осрамимся - с тебя спрос учиню.
- Не впервой, князь. Мужиков справных отобрал. За три дня
управлюсь, обучу их ратной хитрости, - заверил господина Якушка.
ВОРОНЦОВО ПОЛЕ
Ударили ко всенощной. На Китай-город опускались сумерки.
Караульные сторожа с рогатинами перегородили решетками улицы и
переулки, воткнули горящие факелы в поставцы. Москва боярская отходила
ко сну.
Вдоль княжьего тына ходили дозорные с самопалами. Двое караульных
забрались на рубленый терем, на тесовую кровлю. Прислонившись к
нарядным шатровым башням, зорко поглядывали на соседние усадьбы. Ночи
стоят душные, жаркие. Неровен час - заполыхают чьи-либо хоромы - и
быть новой беде. Упаси бог прикорнуть! Да и дворецкий ночами по двору
бродит. Не спится старому челядинцу, за караульными досматривает. Так
что поглядывай, дозорный!
Вотчинные посошные мужики собрались возле подклета. Не спалось.
Уж больно необычно в княжьем дворе ночевать. Тоскливо сидели на
рундуке, вздыхали, вспоминали родную отчину, избу свою, ниву, баб и
ребятишек. Холопам что - уже давно в подклете дрыхнут.
- Самая пора сенокос зачинать. Я уже косы наладил, - невесело
протянул один из страдников.
- Травы нонче добрые после дождей вымахали. По пять-шесть стогов
сметать можно с десятины, - поддержал селянина другой мужик.
- Кабы не стоптали наши луга кони басурманские, - озабоченно
сказал третий.
- Вот то-то и оно, хрещеные. У них орда несметная. Загубят труды
наши и село изведут.
Возле Иванки беззаботно, вполголоса напевал Афоня Шмоток.
Болотников тронул его за плечо,
- Чего тебе, парень?
- Редкая у тебя душа, Афоня. Завидую. Мужики, чуешь, какие
смурные, а тебе все нипочем.
Бобыль шмыгнул носом, сдвинул колпак набекрень и улыбнулся
простодушно:
- Эх, Иванка. Свою беду я за словом прячу. Так-то на белом свете
жить легче. Отродясь не унывал. Все горе не выстрадаешь. Его вон
сколько на Руси.
- Легко мне с тобой, Афоня. Бесхитростный ты и добрый. Будем в
рати вместе ходить, - обняв бобыля за плечи, промолвил Иванка.
- С таким богатырем-молодцем я хоть куда снаряжусь. А то какой я
без тебя ратник. Во мне и весу-то три пуда, - рассмеялся Шмоток.
Холопий подклет - возле деревянного тына, недалеко от ворот.
Мужики услыхали, как с улицы кто-то громко застучал в калитку.
Из сторожки вышел привратник. Раскрыл оконце в калитке. Признав в
сумерках княжьего холопа, пропустил его во двор.
Дворовый, едва отдышавшись, подсел к ратникам и, вытирая шапкой
потное лицо, возбужденно и словоохотливо заговорил.
- Ну и дела, братцы. В полдень все погорельцы на Троицкую улицу
высыпали. Яблоку негде упасть. Царя Федора Ивановича поджидали. А
государь, сказывают, в святой лавре остался. Дальше Троицкой людей не
пропустили. Навстречу посадским Борис Годунов стрелецкий полк выслал.
Слобожане зашумели, на служивых, было, наперли, а те из пищалей поверх
толпы пальнули. Посадские не оробели. Чудотворную икону вынесли и
снова на стрельцов двинулись. Закричали: "Пропускайте нас к
царю-батюшке. Будем его милости просить". Вышел тогда к народу ближний
царев боярин. Шапку снял, крестное знамение сотворил и руку к сердцу
приложил. Выступили тут из толпы челобитчики, упали на колени, нужду
посадскую высказали. Борис Федорович всех со смирением выслушал и
великие милости обещал народу даровать...
Из терема вышел Якушка. Увидел в темноте ратников, недовольно
покачал головой.
- Ступайте в подклет, полуношники. Завтра с петухами подниму.
Мужики побрели на ночлег.
Челядинец как сказал, так и сделал. Разбудил рано. Накормив и
напоив лошадей, ратники верхом выехали на Никольскую, а затем
Богоявленским переулком пересекли Ильинку, свернули в Ипатьевскую
слободку и выбрались к Варварским воротам.
Возле часовни Боголюбской божьей матери позевывали, крестя рот,
воротные сторожа с рогатинами.
- Поднимите решетку, ребята, - попросил караульных Якушка.
- Подорожну кажи, человече, - не вставая с рундука, нехотя и
сонно проворчал один из сторожей.
- Протри глаза, борода. Из Китая едем, а не в город ломимся.
Какая тебе еще грамота понадобилась?
- Десятником не ведено из Китая пропущать. У нас Демид Одинец на
службе строг.
- Одинец, сказываешь? Вот дьявол! Привык с проезжих деньгу
вымогать, - осерчал Якушка и, подъехав к сторожке, застучал кулаком. -
Эгей, Демидка! Вылазь на свет божий!
Вскоре из караульной избы вышел заспанный десятник в лазоревом
кафтане и шапке с малиновым верхом. Потянулся, звякнул бердышом по
стене.
"Эге, старый знакомый. Тот самый стрельче, что торговый обоз из
Ярослава города не пропускал", - признал служивого Иванка Болотников.
- Худо государеву службу справляешь, Одинец. Сам спать завалился,
а дружков у ворот томишь, - произнес Якушка.
Десятник поднял на всадника глаза, усмехнулся.
- А это ты, Якушка... Пропустите его, ребятушки. Приятель мой.
Когда ратники проехали через ворота, Одинец зевнул, забормотал:
- Не спится людям. Экую рань поднялись... А чернявого парня я,
кажись, где-то встречал.
Силился вспомнить, но махнул рукой и снова побрел в сторожку.
Миновав выжженный Белый город и Яузские ворота, Якушка повел свой
отряд вдоль каменной стены, а затем свернул к Воронцову Полю.
Мужики слезли с коней. Иванка окинул взглядом обширное зеленое
угодье. Вокруг - дикое разнотравье: мятлик, столбунец, лисохвост...
Самая пора с косой пройтись. Сказал Якушке:
- Жаль угодье мять. Знатные травы выросли.
- Верно, парень. В прошлое лето здесь большие стога государевы
конюхи ставили. Нонче боярин Годунов не велел трогать травы.
- Отчего так, милок? - спросил Афоня Шмоток.
- В степях басурманы умело бьются. Там в иных местах травы в
добрую сажень. А мы привыкли в чистом поле на брань выходить. Вот и
указал Борис Федорович, посошных людей к ратным поединкам на лугах
готовить. О том мне князь Андрей Андреевич поведал, - пояснил Якушка.
- Поесть бы не мешало. В животе урчит, - невесело протянул Тимоха
Шалый.
- После еды ко сну клонит. На голодное брюхо спорее ратное дело
постигнете. А ну, становись в ряд! - весело прокричал Якушка.
И началось ученье!
Вначале Якушка разбил мужиков на десятки, затем проверил их
умение держаться на полном скаку в седлах. Сердито кричал, сверкая
белыми зубами. Особенно доставалось Афоне.
- Чего сидишь, как истукан? Эдак тебя мигом копьем собьют.
Припадай к коню!
- Уж больно княжий конь шальной, милок, - подпрыгивая в седле,
отзывался Шмоток, уже трижды побывавший на земле.
- Ух, тоже мне ратник! - грозил кулаком Якушка.
Часа через четыре он повел свой отряд обратно в Китай-город.
Мужики взмокли, устали с непривычки. Ворчали на Якушку:
- Замаял, парень. На загоне так не доставалось. За сохой ходить
куды легче. Нешто мы скоморохи какие? И с коня на бегу прыгай, и
стрелу на ходу кидай, и кулачный бой с вывертами кажи...
- После обедни еще тяжелей будет, братцы. В кольчуги всех одену,
по щиту с мечом дам. Вот тогда повоюем с воротом, - посмеиваясь,
вымолвил Якушка.
Иванке понравился этот парень. Веселый, ловкий и душа в нем,
видно, добрая. Болотников большой устали в теле не чувствовал. Ратное
учение пришлось ему по нраву. Не хотелось даже уезжать с Воронцова
поля. Не зря и Якушка это подметил.
Явившись на княжий двор, челядинец привел ратных людей в поварню.
Весело крикнул кормовым холопам:
- Снеди для моих ребят не жалеть. Князь Андрей Андреевич указал
кормить вволю. Татар воевать нелегко. А эти вон как отощали...
ДВОРЯНЕ
Всю ночь до ранней обедни лил на Москве дождь. Повсюду на узких
кривых улицах и переулках мутные лужи.
В Введенском переулке Китай-города возле Гостиного двора из
царева кабака доносятся пьяные выкрики и разудалые песни.
Прохожий мужичонка в заплатанном армяке, любопытствуя, шмыгнул в
сруб. Однако не прошло и минуты, как дотошный селянин был выкинут из
кабака могутным бородатым человеком в мухояровом зеленом кафтане. (В
мухояровом кафтане - сделанном из мухояра, т. е. старинной бумажной
ткани с примесью шерсти или шелка.)
Поднявшись из грязной лужи, мужичонка глуповато ухмыльнулся,
озадаченно развел руками и побрел своей дорогой.
Москвитяне, проходя мимо кабака, хмуро роняли:
- Дворянство гуляет...
- Поболе десяти тысяч, бают, съехалось.
- И без того жрать нечего. Купцы на хлеб вдвое деньгу подняли.
- Подохнем с голодухи, братцы. Купцам наезжие господа на руку: на
хлебушек и мясо спрос увеличился - вот и ломят цены, толстобрюхие. А
нам на погост да и токмо.
Шумно в государевом кабаке от дворян захмелевших. В переднем
углу, возле стойки, сидели трое молодых рязанцев - Истома Пашков,
Прокофий Ляпунов и Григорий Сумбулов да с ними подмосковный дворянин
Митрий Капуста.
Митрий Флегонтыч, только что выкинувший на улицу любопытного
мужичонку, возмущенно рассказывал, расплескивая вино из оловянного
кубка:
- Захирело мое поместье, государи мои. Сманил крестьян в свою
вотчину князь Андрей Телятевский. Вот тебе и соседушка!
- А ты челом государю ударь. Нонче не те времена. Покойный царь
Иван Васильевич вон как с князьями расправлялся. И Годунов за дворян
держится, - вымолвил Истома Пашков, высокий, широкоплечий, с
темно-русой бородой. На нем голубой зипун с позументами, рубаха
красная с жемчужным козырем. (Позумент - шитая золотом или серебром
тесьма, предназначенная для украшения одежды.)
- Состряпал я челобитную, государи мои. При мне сия грамотка, -
проговорил Капуста и вытянул из-за пазухи бумажный столбец.
- А ну, прочти. Мне трижды челом бить царю доводилось. В грамоте
надлежит мудрено все обсказать, иначе приказные дьяки под сукно твою
нужду упрячут, - деловито проронил приземистый Прокофий Ляпунов в
вишневой нараспашку однорядке.
- А чего мне таиться. Слушайте, братцы, - проговорил Митрий
Флегонтыч и развернул столбец. - "Великому государю царю и великому
князю всея Руси Федору Ивановичу от холопишка верного Митьки Капусты.
Великий государь и царь! Слезно челом бью тебе. Кормлюсь я, холопишко
твой, поместьем, что в сельце Подушкино Суздальского уезда. Да нонче
поместьишко мое запустело и служить теперь мне не с чего. Крестьяне
разбрелись, кои в бега подались, а многих в свою вотчину князь Андрей
Андреевич Телятевский свел, твой царев стольник. Укажи, великий
государь и царь, на княжий разбой, неправды и притеснения Андрея
Телятевского дознание назначить, вину на него наложить и мужиков моих
возвернуть. А за укрывательство моих осьмнадцати крестьян, согласно
великому государеву указу, надлежит с Андрея Телятевского отписать сто
восемьдесят рублев..."
- Вот то верно, Митрий. Еще покойный царь Иван Васильевич за
укрывательство беглых мужиков по десять рублев повелел в казну
взимать. Пущай мошной тряхнет князь, - проговорил осанистый,
горбоносый, с чернявой кучерявой бородой Григорий Сумбулов в
байберковом кафтане. (Байберк - плотная шелковая и парчовая ткань.)
"...Великий государь всея Руси Федор Иванович! Воззри на мою
горькую слезную просьбу и свою царскую милость окажи", - закончил
Митрий Капуста.
Прокофий Ляпунов не спеша отпил из кубка, закусил груздочком и
молвил степенно:
- Не все в грамотке указал, друже Митрий. Надлежит государю
добавить письма разумного.
- Научи, Прокофий Петрович. Впервой челобитную пишу. Не горазд я
к чернильному делу.
Ляпунов отодвинул от себя кубок, распрямил крутые плечи и,
поглаживая рыжеватый ус, заговорил длинно и издалека:
- И в моем земельном окладе было не сладко. Пять лет назад
пожаловал мне государь за верную службу поместье на Рязанщине в триста
душ. Радехонек был. Двести десятин - земли немалые, есть чем
кормиться. А когда приехал в поместье, за голову схватился, други мои.
Достался мне оклад царского опричника Василия Грязнова. Ранее эти
земли боярину Колычеву принадлежали. Сказнил его Иван Васильевич, а
вотчину опричным людям роздал. Ну, скажу я вам, братцы, и поместье!
Хуже нет. После Василия Грязнова не только что пиры задавать, а и раз
изрядно потрапезовать нельзя. Разорил оклад Василий. Мужики обнищали,
разбрелись по Руси, земли пахотные запустели - куда ни кинь - пустошь
да перелог. Всего с десяток крестьян в поместье осталось, да и с тех
неча взять. Призадумался я, а затем челом государю Федору Ивановичу
ударил. Слезно просил льготу дать года на четыре, чтобы мужички мои
дани не платили, ямских и посошных денег в казну не давали, на построй
городов и крепостей не отзывались, от наместника, волостителя поборов
не имели, коня царского не кормили, сена на государеву конюшню не
косили, прудов не прудили, к городу камня, извести и колья не возили,
на яму с подводами не стояли, ямского двора не делали...
- Ишь ты как закрутил, - прервав Ляпунова, качнул головой Митрий
Флегонтыч.
- Вот и в твоей челобитной одного письма не достает, друже
Митрий. Не забудь приписать.
- Был бы прок, - буркнул Капуста и снова потянулся к оловянному
кубку.
- А про то государю решать. Прислал ко мне царь Федор Иванович
приказного человека из Разряда, чтобы слезную грамоту мою проверить,
дознаться, отчего поместье запустело. От голоду, лихого поветрия,
государева тягла или самого дворянина служивого, от его небреженья?
Две недели ездил приказной по сельцам да погостам с обыском. До всего
дознался и государю доложил, что поместье от опричных дел да ливонских
тягот запустело. Царь Федор Иванович смилостивился и льготы мне на
оные годы дал. (Разрядный приказ - одно из ведущих государственных
учреждений, ведавшее служилым дворянством. В московском Разряде
хранились списки столичных и уездных дворян, а также детей боярских.)
- Так поправил ли дело, Прокофий Петрович? - вопросил Капуста.
- В первые годы, когда поместью моему облегчение дали, крестьяне
малость выправились. Зачали десятины пахать, хлебушком обзавелись,
избенки новые срубили, А потом новая поруха вышла. Мне-то поместьем
кормиться надо да цареву службу справлять. Изделье крестьянам на два
дня увеличил, оброк деньгами на себя стребовал. Взроптали мужики!
- Велик ли оброк с оратая берешь? - поинтересовался Истома
Пашков, распахнув голубой зипун.
- По три рубля, двадцать алтын да четыре деньги с сохи, друже
Истома Иванович, - ответил Ляпунов. (Соха - в данном случае - мера
земли в древней Руси, являвшаяся единицей налогового обложения)