Страница:
девонька? Едва конем тебя не замял.
Василиса упала на колени, часто закрестилась на святого, дрожащим
голосом вымолвила:
- Батюшка Илья, прости рабу твою, не казни душу невинную. Окажи
милость, чудотворец.
- Спятила, знать, дуреха, - усмехнулся наездник и, вдруг, поняв,
за кого его приняла девка, расхохотался. Он схватился за живот и,
давясь от звучного смеха, изрек:
- Ошалела, девка. За Пророка Илью меня приняла, братцы.
Ватажники загоготали. Василиса подняла с земли узелок и
растерянно застыла среди дружно хохотавших лесных пришельцев.
- Ты откуда, девка красна? - перестав смеяться, пытливо вопросил
девушку чернобородый всадник в кафтане, из-под которого виднелась
чешуйчатая кольчуга.
Василиса смолчала. А вдруг это княжьи люди, что деревеньку ее
зорили. Тогда погибель. Сидоровна не зря ее, поди, упредила.
- Негоже таиться, девка. Мы люди добрые, худа тебе не сделаем, -
продолжал чернобородый. - Поди, из Березовки будешь? Уже не там ли
приказчик Василия Шуйского дань с мужиков собирает?
- Там, батюшка, - тихо вымолвила Василиса, доверившись
приветливому голосу ездока.
- Слава богу! - обрадованно воскликнул чернобородый. На коней,
други. Добро, коли Кирьяк еще в деревеньке. На осине повесим
кровопивца.
При этих словах и Василиса возрадовалась, заговорила торопливо:
- Всех селян приказчик изобидел. Последний хлебушек забрал. С
моей матушкой чево-то недоброе содеял. А я вот в лесу упряталась.
Дождь хлынул с новой силой. Ель загасла, и снова все потонуло во
мраке. Василисе стало зябко.
- Чево с девкой будем делать, Федька? - спросил чернобородого
один из ватажников.
- В лесу, одначе, с медведем не оставим. На-ко, селянка, укройся,
- вымолвил Федька, накинув на девичьи плечи свой суконный кафтан.
Атаман взмахнул на лошадь и протянул Василисе руку. - Взбирайся на
коня да за меня крепче держись. Спешить надо, уйдет зверь.
КРЕСТЬЯНСКИЙ АТАМАН
Василиса - на дозорной ели. Сидит, прислонившись к седому,
мшистому стволу.
Дозорную вышку соорудил дед Матвей. От середины ели почти до
самой вершины сучья срублены. По широким развесистым ветвям разостлана
ивовая плетенка, скрепленная веревочными жгутами. Верхние еловые лапы,
низко опустив свои темные обвисшие ветви, прикрывают потайную вышку.
Не видно ее ни пешему, ни конному, пробиравшемуся к избушке по лесной
тропе.
Послал на дозорное место Василису дед Матвей, а сам остался на
пчельнике вместе с Федькой.
Отсюда - далеко видно. Даже маковки храма Ильи Пророка села
Богородского просматриваются. А верстах в двух от избушки лесная
дорога пересекала обширную, раскинувшуюся сажен на триста, поляну. Вот
туда-то и смотрела Василиса. Дед Матвей строго-настрого наказывал:
"Зорче на поляну зри, дочка. Появится кто - дай знак немедля".
Не зря опасался старый бортник: на заимку заявился атаман вольной
крестьянской ватаги Федька Берсень. Прозеваешь, чего доброго, нагрянут
княжьи дружинники, и конец дерзкому атаману, а с ним и заимке с
пчельником.
Сидит Василиса, раздвинув еловые лапы, поглядывает на далекую
поляну, а на душе смутно. Вспоминает родную деревушку Березовку,
девичьи хороводы, темную, низенькую отчую избенку на краю погоста.
"Пресвятая богородица! И зачем же ты дала загубить мою матушку
злому ворогу", - вздыхает Василиса.
Припоздала в тот вечер ватага. Еще до грозы отъехал приказчик в
вотчину. Здесь и узнала Василиса о горе.
Приказчик грозился мужикам вскоре снова нагрянуть в Березовку.
Старосте повелел девку Василису разыскать и привести в вотчину к князю
Василию Шуйскому.
Федька Берсень укрыл горемыку у старого бортника.
Сейчас атаман малой крестьянской ватажки и дед Матвей сидели
возле бани-рубленки. Берсень ловко и споро плел лапоть из лыка, а
бортник мастерил ловушку-роевню.
- В двух колодах пчелы злы, гудят день и ночь, на взяток не
летят. Боюсь - снимется рой. Попробуй поймай их, стар стал, - бурчал
бортник, растягивая на пальцах сеть - волосянку.
Федька долго молчал, думая, как приступить к разговору и
провернуть нелегкое дельце, из-за которого он и явился.
- Прижилась ли Василиса на заимке? - наконец спросил Берсень.
- Все слава богу. Девка справная, работящая. В стряпне и
рукоделии мастерица. Одно плохо - тяжко ей покуда, по родителям
покойным ночами плачет. Отец у нее еще в рождество помер.
- Много горя на Руси, - вздохнул Берсень. - Одначе все минется.
Девичьи слезы - что роса на всходе солнца.
- Так-то оно так, Федор. Другого боюсь. Был тут у меня на днях
княжий человек. Лицом черен, а душа, чую, и того хуже. Все о Василисе
да о беглых мужиках пытал. Мнится мне - вернется сюда Мамон.
- О мужиках, сказываешь, выспрашивал? - встрепенулся Федька.
- О мужиках, родимый. В вотчине сев зачался, а ниву поднимать
некому. Бежит пахарь с княжьей земли. Много ли у тебя нашего брата
собралось?
- Почитай, более трех десятков будет.
- С каких сел да погостов мужики?
- Отовсюду есть. А более всего из дворянских поместий в лесах
укрываются. Много теперь их бродит. Одни на Дон пробиваются, другие -
добрых бояр ищут. А мы вот подле своих родных сел крутимся. Живем
артелью, избу в лесу срубили.
- Кормитесь чем?
- Живем - не мотаем, а пустых щей не хлебаем: хоть сверчок в
горшок, а все с наваром бываем, - отшутился Федька, а затем уже
серьезно добавил: - Худо кормимся, отец. По-разному еду добываем. Лед
сошел - рыбу в бочагах да озерцах ловили. На днях сохатого забили. Да
кой прок. Един день мясо жуем, а на другой - сызнова в брюхе яма.
- Отчего так?
- Теплынь в лесу. Мясо гниет. С тухлой снеди в живот черт
вселяется. Мрут мужики с экого харча.
Матвей снял роевню с колен, покачал головой.
- Ну и дурни. Токмо зря зверя бьете.
- Так ведь брюхо не лукошко: под лавку не сунешь.
Берсень поднял на старика голову, а бортник тронул его за плечо,
хитровато засмеялся и предложил:
- Хочешь, паря, иного мяса спробовать? Более года уже храню, а
все свежец.
- Поди, врешь, старик, - недоверчиво протянул Федька.
- Ступай за мной, своими очами увидишь.
За двором, в саженях пяти от бани, стоит вековое могучее дерево с
пышнозеленой развесистой кроной.
- Зришь ли дупло?
Берсень обошел кругом дерева, обшарил глазами весь ствол, но
дупла не приметил.
- А вот оно где, родимый, - бортник пал на колени, раздвинул
бурьян и вытащил тугой пучок высохших ветвей из обозначившегося
отверстия.
- Ну и што? - пожав плечами, усмехнулся Федька.
- Суй в дупло руку, - повелел бортник.
Берсень присел на колени, запустил в дыру руку и извлек липкий
золотистый ком фунта на три.
- Никак мед залежалый, - определил Федька.
- Поверху мед, а внутри лосятина, - смеясь, вымолвил бортник и
отобрал у Федьки золотистый ком.
Старик вытянул из-за голенища сапога нож, соскреб с куска
загустевший, словно воск, слой меда и снова протянул Федьке.
Берсень поднес лосятину к носу, нюхнул.
- Никакого смраду, един дух медвяной.
- То-то же. У меня тут в дупле пуда три хранится.
Бортник приказал старухе сварить мясо в горшке. За обедом Федька
охотно поедал вкусную лосятину и приговаривал:
- Надо же. Более году лежит, а словно первачок. Обрадовал ты
меня, Семеныч. Меду мы раздобудем и зверя забьем. Теперь прокормимся.
- Отчего тебе Кирьяк первейший враг? - неожиданно спросил атамана
бортник.
Берсень отодвинул от себя чашку с варевом. Нахмурился, лицом стал
темен.
Федьке лет под тридцать. Мужик плечистый, роста среднего, нос с
горбинкой. Сухощавое лицо его обрамляла кудреватая черная борода. На
атамане - армяк из крашенины, темные портки, на ногах, - крепкие
веревочные чуни. (Чуни - веревочные лапти.)
- Помню, прошлым летом я тебе сказывал, что сам я из вотчины
князя Василия Шуйского, - заговорил Берсень. Многие мужики в
деревеньках шубы из овчины на княжий двор выделывают, а я лапотник. В
нашем погосте сажает приказчик Кирьяк после осенней страды всех
крестьян на лапти. Не сготовишь - кнутом выстегает да опосля за это
четверть ржи на оброчный хлебушек накинет. Не человек, а аспид. Меня
он не раз в темный подклет сажал. Цепями обвешает и самолично кнутом,
собака, стегает. Это он любит, завсегда лежачих бьет. Девку Кирьяк в
деревеньке схватил, а мы защищать задумали. Девку отстояли, а ночью
нас в избе людишки Кирьяка повязали и в подклет свели. Утром приказчик
батогами нас бил. А брательник мой не выдержал да и харкнул приказчику
в морду. Кирьяк братана изувечил.
Берсень вздохнул и надолго замолчал Матрена, сердобольно охая,
утирала краем платка слезы. Матвей перестал жевать, дернул старуху за
рукав сарафана.
- Хватит тебе слезы лить, старая. Отнесла бы Василисе варево. С
утра в дозоре дочка. Поди, есть хочет
- И то верно, батюшка. Совсем запамятовала, - засуетилась
Матрена.
Когда старуха вышла, Федька разогнулся, поднял хмурое лицо и
продолжал:
- Стерпел я тогда, Семеныч, хотя и в ярь вошел. Надумал
перехитрить обидчика. Через три недели, когда рожь поспела, выпустил
меня Кирьяк из темницы. Да токмо не до страды мне было. Узнал я, что
брательник мой помер. Отбил ему нутро приказчик. Котомку собрал - и в
лес. Вот с той поры и выслеживаю зверя. А он словно чует меня, в
капкан покуда не попадается. Пытался поначалу к избе его ночью
подкрасться, да все напрасно. Оружных холопей с самопалками вокруг
избы поставил. Едва ноги унес.
Берсень придвинулся к бортнику, заглянул ему в глаза и заговорил,
наконец, о своем деле:
- Неспроста к тебе заявился, Семеныч. Помощь нужна ватаге. Во
всем тебе откроюсь и доверюсь, как отцу родному. В ватаге моей
пятнадцать мужиков из села Богородского собралось. Удумали мы на
вольные земли сойти. Однако поначалу порешили у приказчика нашего
порядные да кабальные грамотки выкрасть.
- Пошто, паря?
- Грамотки выкрадем - тогда сыскных примет для князя не оставим.
А в бегах имена себе переменим. Уразумел?
- Хитро задумали, - похвалил Федьку бортник.
- Хитро, Семеныч, да дело это нелегкое. В село к одному мужику
человека надо послать, а беглому туда дороги заказаны, мигом схватят.
Вот кабы ты снарядился.
- Бортник я. Живу в глухомани, мирских дел не ведаю, - уклончиво
вымолвил Матвей.
- Да пойми же ты, Семеныч. Не для разбоя прошу, а для дела
праведного. Вся артель тебе в ноги поклонится, денег соберем за труды.
- Деньги, что каменья: тяжело на душу ложатся. Нешто у бедняка
последний грош стану брать, - сердито оборвал Федьку бортник. - Чую,
на что намекаешь. Старый пень тебе понадобился.
- Доподлинно так, отец.
Матвей разгладил бороду и забубнил:
- Колоды сготовил, теперь дикую пчелу ловить надо. Уходит время,
а княжий оброк велик.
Федька поднялся с лавки, а затем рухнул вдруг перед стариком на
колени.
- Помоги, отец. От всей ватаги, как господа бога прошу.
- Ну, будя, чать не икона. Садись. Сказывай, чево мне делать в
селе, - сдался бортник.
- Два века тебе жить, Семеныч, - возрадовался Берсень и вынул
из-за пазухи небольшой бумажный столбец. - Грамотку всей артелью
писали. Передашь ее одному крестьянину. Он мужик тертый, бывалый.
Знавал его когда-то...
Когда Матрена вернулась в избу, старый бортник и Федька разом
смолкли, поднялись из-за стола и вышли во двор.
МУЖИКИ РАЗГНЕВАЛИСЬ
- Вот и досеялись, слава богу! - устало высказал Исай Болотников
своему сыну, выходя на межу.
Солнце клонилось к закату, наполовину спрятавшись за
темно-зеленым бором. От земли шел пар.
- Однако, отвык я на ниве полевать. Ноги чуть бродят. Почитай, от
зари до зари княжью землю топчем, - кряхтя, проговорил Пахом
Аверьянов, сбрасывая с натруженного плеча лукошко.
- Сказывал тебе - неча ходить. Лежал бы на печи да кости грел.
Слаб ты еще, не в теле, - добродушно заворчал Исай.
- В страду грех на печи лежать. Хоть малость, да помогу. Сам-то
замаялся, вижу, лица нет. А Иванка у тебя работящий. Крестьянское дело
ловко справляет, - вымолвил Пахом.
- Не перехвали, взгордится еще, - вступил в разговор Афоня
Шмоток.
- Не велика премудрость пахать да сеять. Это не твои завирухи
разгадывать, - произнес молодой Болотников, укладывая соху и порожние
мешки на телегу.
Афоня тотчас оживился, скинув свой рваный войлочный колпак,
лукаво блеснул глазами и заговорил деловито:
- Иду, мужики, энта я лесом. Дело под вечер, глухомань, жуть
берет. Да вдруг около меня как засвистит! Присел от страху. Я туды -
свищет, я сюды - свищет. Ну, беда, думаю, пропал Афоня, молись богу да
смерть примай. Залез на ель, сижу - свищет, окаянный.
- Ну, дык кто? Разбойные люди што ли? - вошел в интерес Семейка
Назарьев. Вокруг Афони сгрудились мужики, кончившие сеять. Смолкли,
ждали бобыльского ответа.
Шмоток надвинул на самый нос колпак, озорно подмигнул и изрек:
- А енто, мужики, у меня в носу.
Грохнула толпа от дружного смеха. Даже Исай, обычно скупой на
улыбку, и тот не выдержал, прыснул в бороду.
- Скоморох да и токмо.
По давно заведенному обычаю страдники, заканчивая княжий сев,
оставляли на меже самые что ни на есть истрепанные лапти, повернув их
носками в сторону деревни. При этом селяне приговаривали:
- Пахали лапти княжью ниву, а теперь ступайте с богом на
мужицкою.
Афоня отделился от толпы и звонко прокричал:
- А ну, православные, кому лаптей не жаль?
Как всегда, мужики молчали. Однако не от жадности с обувкой не
спешили расстаться. Выжидали ради потехи.
Глянув на мужиков, Шмоток покачал головой и снова выкрикнул:
- Садись, ребятушки, на межу лапти казать!
Страдники, посмеиваясь, расселись вдоль борозды, вытянули ноги.
Наскоро выбрали пахаря из степенных селян для просмотра. Седоголовый
старик, зорко поглядывая на обувку, прошелся по ряду, повернул назад и
остановился супротив Шмотка.
- Сымай лапотки, Афоня.
- Энто чево жа? - изумился бобыль.
- Дырявей твоих нет, Афоня. Ишь как лыко по землице распустил.
- Побойся бога, Акимыч. Нешто плоше лаптей не сыскал? - огорчился
Шмоток.
- Сымай, сымай. Неча! - потребовал Акимыч.
- Помилуйте, православные. Последние лаптишки у меня забирает. И
в пир, и в мир, и в добры люди. Все на мне, - взмолился Афоня.
Мужики поднялись с межи, окружили бобыля. Шмоток поохал, поохал,
но все же пришлось ему лапти скинуть: против мира не пойдешь.
- Экая тебе честь выпала, Афоня, - подтрунивали над бобылем
мужики.
Шмоток размотал онучи, повесил их на плечи и пошел к селу
босиком, ворчал всю дорогу:
- Раздели, окаянные. Креста на вас нет.
Восемь дней пахали да сеяли крестьяне княжьи загоны. Теперь шли
возле телег, понукая отощавших лошадей, усталые, сгорбленные, с
почерневшими на солнце лицами, с огрубевшими натруженными руками. Шли
и думали о завтрашнем дне, о своих десятинах, где нужно еще посеять
овес, ячмень, горох да просо.
Возле крайней избы мужиков поджидал приказчик. Тут же стоял Мамон
с десятком ратных людей. Когда все страдники подошли, Калистрат снял
шапку и заговорил:
- Князь Андрей Андреич вельми доволен остался вами, мужики. Пашню
добро унавозили, ладно вспахали, дружно засеяли и управились ко
времени. Молодцы, сердешные.
Мужики молчали, недоумевая, переминались с ноги на ногу.
- Чую, неспроста Калистрат мир собрал, - негромко вымолвил Исай
сыну.
И селянин не ошибся. Приказчик взобрался на телегу и изрек княжий
наказ:
- Повелел батюшка Андрей Андреич еще малую толику вам на боярщине
быть. Надобно землицу беглых людишек да бобылей поднять. Запустела
пашня, неча добру пропадать. Коли всем миром навалиться - в пару дней
сев кончите, сердешные.
Крестьяне разом загалдели, затем расступились и пропустили к
приказчику Исая. Болотников разгладил бороду, одернул потемневшую от
соленого мужичьего пота рубаху и проговорил:
- Не гневи бога, Калистрат Егорыч. Все жилы на княжьей пашне
вытянули. Лошаденки извелись, того гляди, околеют. Теперь свои
десятины не знаем как вспахать.
- Вечно ты встрянешь, Исаюшка. Чево понапрасну плачешься. Указал
князь Андрей Андреич лошадушек на свой княжий луг пустить в ночное.
Молодой травушки наберутся и отойдут к утру.
- Пустое речешь, Калистрат Егорыч. Какая сейчас трава. Лошадям
овса задать надо да неделю кормить их вволю.
Приказчик метнул на высокого костистого Болотникова колючий
взгляд, однако продолжал селян уговаривать, зная, что за страду мужики
озлобились, очерствели на княжьей ниве.
- Землицы-то всего пятьдесят десятин. Кой разговор. Пару дней - и
вся недолга. Потом со своей в три дня управитесь, а там и троица
святая подойдет. Ходи веселей, сердешные.
- Не до веселого нам, приказчик. Голодуха замаяла, животы
подвело. Завтра на княжье изделье не пойдем. Свой клин сеять надо.
Эдак от всех мужиков я говорю, - веско произнес Исай. (Изделье -
барщина.)
- Истинною правду Исай сказывает. Не под силу нам теперь княжья
пахота, - поддержал Болотникова Семейка Назарьев.
Шумно стало. Мужики все разом заговорили, закричали, наступая на
приказчика.
- Вконец замучились на господском поле!
- Ребятенки с голоду мрут. Кони дохнут!
- Своя землица заждалась. Вона как солнышко греет.
- Так что передай князю - завтра свои десятины пахать зачнем, -
твердо высказал приказчику Исай.
Калистрат спрыгнул с телеги, кивнул головой Мокею и
пятидесятнику.
- Бунтовать, сердешные, вздумали. Противу князя своеволить! -
приказчик ткнул пальцем в сторону Болотникова. - Этого взять и на цепь
посадить. Больно говорлив стал.
На Исая надвинулись княжьи люди. Побледнев лицом, Иванка
оттолкнул их от отца.
- Не трогайте старика. Он вам худа не делал.
- И этого звереныша ваять! - визгливо прокричал приказчик и ожег
Иванку кнутом.
Мокей схватил Иванку за руку и больно заломил ее за спину.
Болотников с трудом вывернулся и что было силы ударил Мокея в широкий
мясистый подбородок. Телохранитель охнул и осел возле телеги,
стукнувшись непокрытой головой о спицы колеса.
- Не дерзи, Иванка, сгинешь, - предупредит сына Исай. - Ему уже
вязали руки веревками.
Однако Иванка не послушал. Горяч был в гневе молодой Болотников.
На него накинулись оружные люди, пытаясь свалить на землю. Но не
тут-то было. На селе в кулачном бою не было Иванке равных. Сильный и
верткий, он отбивался как мог.
Помог дружинникам очнувшийся возле телеги Мокей. Он лежа обхватил
длинными ручищами Иванку за ноги и дернул на себя. Иванка ткнулся на
колени, тут уже на него дружно навалились обозленные челядинцы и
накрепко скрутили руки веревками.
- А ну, гэть, мужики! - взыграла в Пахоме казачья вольница. Он
кинулся к крайней избе и выдернул кол из частокола.
- Верна-а! Неча терпеть! - разъярились мужики и тоже ринулись за
кольями.
Оружные люди попятились от разгневанной толпы, оставив возле
телеги связанных Болотниковых. Тогда пятидесятник Мамон выхватил из-за
кушака пистоль и закричал зычно и свирепо:
- Осади назад! Палить зачну!
Но взбунтовавшихся крестьян уже было трудно удержать. Вот-вот и
колья замелькают над головами княжьих людей.
"Вот и конец тебе, Пахомка", - злорадно пронеслось в голове
Мамона.
Бухнул выстрел. Но пятидесятник промахнулся. Выпалили поверх
толпы и дружинники из самопалов.
Крестьяне шарахнулись в стороны: противу пистолей да самопалов не
попрешь. Да и смерть принимать никому не хотелось.
Дружинники схватили Пахома, Семейну Назарьева и вместе с
Болотниковыми повели в княжий застенок.
В ЗАСТЕНКЕ
Звякнула ржавая цепь. Иванка вытянул ноги, стиснутые дубовыми
колодками. Железный ошейник больно сдавил горло. Болотников зло
сплюнул и придвинулся к прохладной каменной стене. Ни встать, ни лечь,
и темь - хоть глаза выколи. В застенке сыро, зябко. Холодные, тягучие
капли падают с потолка на курчавую голову. Иванка пытается
передвинуться, но коротка цепь и железа давят. (Колодки - деревянные
оковы, надевавшиеся в старину на ноги узника для предупреждения
побега. Железа - оковы, кандалы, ножные, ручные цепи.)
Застенок - в подвалах княжьего терема. Когда-то старый покойный
князь возводил белокаменный храм Ильи Пророка в своей вотчине.
Оставшимся камнем повелел Телятевский мастерам выложить подвалы
терема, где хранились огромные дубовые бочки со столетними винами.
Тогда же приказал князь соорудить глубоко в земле под подклетом для
острастки непокорных холопов темницу.
Шаги - гулкие, словно удары вечевого колокола. В застенок по
узкому каменному проходу спускался Мокей с горящим факелом и ременным
кнутом. Отомкнул висячий пудовый замок на железной решетке, втиснулся
в темницу, окинул молодого Болотникова злорадно ехидным взглядом и
приставил факел к стене.
- Не зябко на камушках?
Иванка не ответил, бросив на телохранителя недобрый взгляд.
- Молчишь, нищеброд? Ничего, сейчас я тя подогрею.
Мокей взмахнул рукой и ударил Болотникова кнутом.
- Примай гостинчик, Ивашка!
Болотников до крови стиснул зубы, кольца волос пали на лоб.
- Сызнова молчишь? Ну, получай еще!
Жжих, жжих!
Свистит кнут - раз, другой, третий... Цепи звенят, ошейник душит,
стискивает горло. Рубаха прилипла к телу, потемнела от крови. Но
Иванка молчит, лишь зубами скрипит да глаза как уголья горят.
Погас факел. Вдоволь поиздевавшись над узником, усталый Мокей зло
прохрипел:
- Топерь будешь знать, как гиль среди мужиков заводить.
На ощупь отыскал факел и вышел из темницы.
Иванка попытался привстать. Все тело горело, больно ныло, лицо
мокло, в глазах круги.
"Лежачего в железах избивает, пес. Ну, погоди, придет и твой
час", - негодовал Болотников.
А по соседству, в таком же темном подвале томился Пахом
Аверьянов. Его не заковали в цепи, лишь на ноги вдели колодки.
В первый день ничем не кормили. Утром холоп Тимоха принес в
деревянной чашке похлебку, горбушку черствого хлеба, луковицу да
кружку воды.
- Помолись, старик, да за снедь принимайся.
- Голодное брюхо к молитве глухо, мил человек.
- А без молитвы грех. Видно, обасурманился во казаках?
- Животу все едино, - вымолвил Пахом и принялся за скудное
варево.
- Ишь, еретик. А поведай мне, как басурмане своему богу молятся?
- полюбопытствовал холоп.
Пахом глянул на простодушно-глуповатое лицо Тимохи и высказал:
- Они молитвы без мяса не бормочут.
- Энто как?
- Поначалу мясо жуют, потом молятся. Кабы мне не постно
трапезовать, а как в орде барашка съедать, тогда бы и тебе все
поведал.
- Ишь ты, - ухмыльнулся Тнмоха и замялся возле решетки. - Одначе,
занятно мне, казак.
Холоп загремел запором и заспешил наверх. Вскоре вернулся он в
темницу и протянул скитальцу большой кусок вареной баранины,
завернутой в тряпицу.
- На княжьей поварне стянул. Страху из-за тебя натерпелся. Ешь,
старик, да борзей сказывай.
"И впрямь с дуринкой парень", - подумал Пахом, а вслух вымолвил:
- Долго тебе жить, мил человек.
Пахом не спеша поел, довольно крякнул, смахнул с рыжей бороды
хлебные крошки, перекрестил лоб и произнес:
- А молятся басурмане так. Поначалу полбарана съедят, потом
кафтаны с себя скидают, становятся друг против друга и по голому брюху
дубинками постукивают да приговаривают: "Слава аллаху! Седин живот
насытил и завтра того пошли".
- Чудно-о, - протянул, крутнув головой, Тимоха. - А дальше што
жа?
- Опосля татаре вечером кости в костер бросают, а пеплом ладанку
набивают. Талисман сей к груди прижмут, глаза на луну выпучат и
бормочут, скулят тоненько: "И-и-иаллах, храни нас, всемогущий, от
гладу и мору, сабли турецкой, меча русского, копья казачьего..." Вот
так и молятся, покуда месяц за шатром не спрячется.
- А не врешь? - усомнился Тимоха.
- Упаси бог, - слукавил скиталец и, протянув холопу порожнюю
чашку, вопросил:
- Болотниковы в темнице:
- Сидят. Кормить их три дня не ведено. Отощают мужики. Приказчик
страсть как зол на смутьянов. До Леонтьева дня, сказал, не выпущу, -
словоохотливо проговорил Тимоха.
- А как же поле пахать? У Исая три десятины сохи ждут.
- Почем мне знать. Наше дело холопье - господскую волю справлять.
Пахом озабоченно запустил пятерню в бороду, раздумчиво крякнул и,
когда уже холоп повернулся к решетке, решился:
- Покличь ко мне Мамона, парень.
- Недосуг ему. Дружину свою собирает беглых крестьян по лесам
ловить.
- Скажи пятидесятнику, что Пахом ему слово хочет молвить.
- Не придет. Пошто ему с тобой знаться.
- Придет, токмо слово замолви. А я тебе опосля о казачьем боге
поведаю.
- Ладно, доложу Мамону Ерофеичу. Токмо не в себе чегой-то
пятидесятник, - пробурчал Тимоха и удалился из темницы.
Княжий дружинник заявился в застенок под вечер. Поднял фонарь над
головой и долго, прищурив дикие разбойные глаза, молча взирал на
скитальца. Опустив цыганскую бороду на широкую грудь, тяжело и хрипло
выдавил:
- Ну-у!
"На царева палача Малюту Скуратова, сказывают, пятидесятник схож.
Лютый мужик. Младенца задушит - и оком не поведет", - пронеслось в
голове Пахома.
- Не ведал, что снова свидеться с тобой придется, Думал, что
князь тебя давно сказнил за дела черные.
- Рано хоронишь меня, Пахомка. Седня о тебе за упокой попы петь
зачнут.
- Все под богом ходим, да токмо поскриплю еще на этом свете и
волюшку повидаю.
- В тюрьму двери широки, а обратно узки, Пахомка. Молись богу да
смерть примай.
- Не тебе, злодею, меня судить. Я человек княжий.
- Раньше бы князю на меня доносил. Теперь припоздал. Скажу князю,
что ты его мерзкими словами хулил. Простит он меня за бродягу
Василиса упала на колени, часто закрестилась на святого, дрожащим
голосом вымолвила:
- Батюшка Илья, прости рабу твою, не казни душу невинную. Окажи
милость, чудотворец.
- Спятила, знать, дуреха, - усмехнулся наездник и, вдруг, поняв,
за кого его приняла девка, расхохотался. Он схватился за живот и,
давясь от звучного смеха, изрек:
- Ошалела, девка. За Пророка Илью меня приняла, братцы.
Ватажники загоготали. Василиса подняла с земли узелок и
растерянно застыла среди дружно хохотавших лесных пришельцев.
- Ты откуда, девка красна? - перестав смеяться, пытливо вопросил
девушку чернобородый всадник в кафтане, из-под которого виднелась
чешуйчатая кольчуга.
Василиса смолчала. А вдруг это княжьи люди, что деревеньку ее
зорили. Тогда погибель. Сидоровна не зря ее, поди, упредила.
- Негоже таиться, девка. Мы люди добрые, худа тебе не сделаем, -
продолжал чернобородый. - Поди, из Березовки будешь? Уже не там ли
приказчик Василия Шуйского дань с мужиков собирает?
- Там, батюшка, - тихо вымолвила Василиса, доверившись
приветливому голосу ездока.
- Слава богу! - обрадованно воскликнул чернобородый. На коней,
други. Добро, коли Кирьяк еще в деревеньке. На осине повесим
кровопивца.
При этих словах и Василиса возрадовалась, заговорила торопливо:
- Всех селян приказчик изобидел. Последний хлебушек забрал. С
моей матушкой чево-то недоброе содеял. А я вот в лесу упряталась.
Дождь хлынул с новой силой. Ель загасла, и снова все потонуло во
мраке. Василисе стало зябко.
- Чево с девкой будем делать, Федька? - спросил чернобородого
один из ватажников.
- В лесу, одначе, с медведем не оставим. На-ко, селянка, укройся,
- вымолвил Федька, накинув на девичьи плечи свой суконный кафтан.
Атаман взмахнул на лошадь и протянул Василисе руку. - Взбирайся на
коня да за меня крепче держись. Спешить надо, уйдет зверь.
КРЕСТЬЯНСКИЙ АТАМАН
Василиса - на дозорной ели. Сидит, прислонившись к седому,
мшистому стволу.
Дозорную вышку соорудил дед Матвей. От середины ели почти до
самой вершины сучья срублены. По широким развесистым ветвям разостлана
ивовая плетенка, скрепленная веревочными жгутами. Верхние еловые лапы,
низко опустив свои темные обвисшие ветви, прикрывают потайную вышку.
Не видно ее ни пешему, ни конному, пробиравшемуся к избушке по лесной
тропе.
Послал на дозорное место Василису дед Матвей, а сам остался на
пчельнике вместе с Федькой.
Отсюда - далеко видно. Даже маковки храма Ильи Пророка села
Богородского просматриваются. А верстах в двух от избушки лесная
дорога пересекала обширную, раскинувшуюся сажен на триста, поляну. Вот
туда-то и смотрела Василиса. Дед Матвей строго-настрого наказывал:
"Зорче на поляну зри, дочка. Появится кто - дай знак немедля".
Не зря опасался старый бортник: на заимку заявился атаман вольной
крестьянской ватаги Федька Берсень. Прозеваешь, чего доброго, нагрянут
княжьи дружинники, и конец дерзкому атаману, а с ним и заимке с
пчельником.
Сидит Василиса, раздвинув еловые лапы, поглядывает на далекую
поляну, а на душе смутно. Вспоминает родную деревушку Березовку,
девичьи хороводы, темную, низенькую отчую избенку на краю погоста.
"Пресвятая богородица! И зачем же ты дала загубить мою матушку
злому ворогу", - вздыхает Василиса.
Припоздала в тот вечер ватага. Еще до грозы отъехал приказчик в
вотчину. Здесь и узнала Василиса о горе.
Приказчик грозился мужикам вскоре снова нагрянуть в Березовку.
Старосте повелел девку Василису разыскать и привести в вотчину к князю
Василию Шуйскому.
Федька Берсень укрыл горемыку у старого бортника.
Сейчас атаман малой крестьянской ватажки и дед Матвей сидели
возле бани-рубленки. Берсень ловко и споро плел лапоть из лыка, а
бортник мастерил ловушку-роевню.
- В двух колодах пчелы злы, гудят день и ночь, на взяток не
летят. Боюсь - снимется рой. Попробуй поймай их, стар стал, - бурчал
бортник, растягивая на пальцах сеть - волосянку.
Федька долго молчал, думая, как приступить к разговору и
провернуть нелегкое дельце, из-за которого он и явился.
- Прижилась ли Василиса на заимке? - наконец спросил Берсень.
- Все слава богу. Девка справная, работящая. В стряпне и
рукоделии мастерица. Одно плохо - тяжко ей покуда, по родителям
покойным ночами плачет. Отец у нее еще в рождество помер.
- Много горя на Руси, - вздохнул Берсень. - Одначе все минется.
Девичьи слезы - что роса на всходе солнца.
- Так-то оно так, Федор. Другого боюсь. Был тут у меня на днях
княжий человек. Лицом черен, а душа, чую, и того хуже. Все о Василисе
да о беглых мужиках пытал. Мнится мне - вернется сюда Мамон.
- О мужиках, сказываешь, выспрашивал? - встрепенулся Федька.
- О мужиках, родимый. В вотчине сев зачался, а ниву поднимать
некому. Бежит пахарь с княжьей земли. Много ли у тебя нашего брата
собралось?
- Почитай, более трех десятков будет.
- С каких сел да погостов мужики?
- Отовсюду есть. А более всего из дворянских поместий в лесах
укрываются. Много теперь их бродит. Одни на Дон пробиваются, другие -
добрых бояр ищут. А мы вот подле своих родных сел крутимся. Живем
артелью, избу в лесу срубили.
- Кормитесь чем?
- Живем - не мотаем, а пустых щей не хлебаем: хоть сверчок в
горшок, а все с наваром бываем, - отшутился Федька, а затем уже
серьезно добавил: - Худо кормимся, отец. По-разному еду добываем. Лед
сошел - рыбу в бочагах да озерцах ловили. На днях сохатого забили. Да
кой прок. Един день мясо жуем, а на другой - сызнова в брюхе яма.
- Отчего так?
- Теплынь в лесу. Мясо гниет. С тухлой снеди в живот черт
вселяется. Мрут мужики с экого харча.
Матвей снял роевню с колен, покачал головой.
- Ну и дурни. Токмо зря зверя бьете.
- Так ведь брюхо не лукошко: под лавку не сунешь.
Берсень поднял на старика голову, а бортник тронул его за плечо,
хитровато засмеялся и предложил:
- Хочешь, паря, иного мяса спробовать? Более года уже храню, а
все свежец.
- Поди, врешь, старик, - недоверчиво протянул Федька.
- Ступай за мной, своими очами увидишь.
За двором, в саженях пяти от бани, стоит вековое могучее дерево с
пышнозеленой развесистой кроной.
- Зришь ли дупло?
Берсень обошел кругом дерева, обшарил глазами весь ствол, но
дупла не приметил.
- А вот оно где, родимый, - бортник пал на колени, раздвинул
бурьян и вытащил тугой пучок высохших ветвей из обозначившегося
отверстия.
- Ну и што? - пожав плечами, усмехнулся Федька.
- Суй в дупло руку, - повелел бортник.
Берсень присел на колени, запустил в дыру руку и извлек липкий
золотистый ком фунта на три.
- Никак мед залежалый, - определил Федька.
- Поверху мед, а внутри лосятина, - смеясь, вымолвил бортник и
отобрал у Федьки золотистый ком.
Старик вытянул из-за голенища сапога нож, соскреб с куска
загустевший, словно воск, слой меда и снова протянул Федьке.
Берсень поднес лосятину к носу, нюхнул.
- Никакого смраду, един дух медвяной.
- То-то же. У меня тут в дупле пуда три хранится.
Бортник приказал старухе сварить мясо в горшке. За обедом Федька
охотно поедал вкусную лосятину и приговаривал:
- Надо же. Более году лежит, а словно первачок. Обрадовал ты
меня, Семеныч. Меду мы раздобудем и зверя забьем. Теперь прокормимся.
- Отчего тебе Кирьяк первейший враг? - неожиданно спросил атамана
бортник.
Берсень отодвинул от себя чашку с варевом. Нахмурился, лицом стал
темен.
Федьке лет под тридцать. Мужик плечистый, роста среднего, нос с
горбинкой. Сухощавое лицо его обрамляла кудреватая черная борода. На
атамане - армяк из крашенины, темные портки, на ногах, - крепкие
веревочные чуни. (Чуни - веревочные лапти.)
- Помню, прошлым летом я тебе сказывал, что сам я из вотчины
князя Василия Шуйского, - заговорил Берсень. Многие мужики в
деревеньках шубы из овчины на княжий двор выделывают, а я лапотник. В
нашем погосте сажает приказчик Кирьяк после осенней страды всех
крестьян на лапти. Не сготовишь - кнутом выстегает да опосля за это
четверть ржи на оброчный хлебушек накинет. Не человек, а аспид. Меня
он не раз в темный подклет сажал. Цепями обвешает и самолично кнутом,
собака, стегает. Это он любит, завсегда лежачих бьет. Девку Кирьяк в
деревеньке схватил, а мы защищать задумали. Девку отстояли, а ночью
нас в избе людишки Кирьяка повязали и в подклет свели. Утром приказчик
батогами нас бил. А брательник мой не выдержал да и харкнул приказчику
в морду. Кирьяк братана изувечил.
Берсень вздохнул и надолго замолчал Матрена, сердобольно охая,
утирала краем платка слезы. Матвей перестал жевать, дернул старуху за
рукав сарафана.
- Хватит тебе слезы лить, старая. Отнесла бы Василисе варево. С
утра в дозоре дочка. Поди, есть хочет
- И то верно, батюшка. Совсем запамятовала, - засуетилась
Матрена.
Когда старуха вышла, Федька разогнулся, поднял хмурое лицо и
продолжал:
- Стерпел я тогда, Семеныч, хотя и в ярь вошел. Надумал
перехитрить обидчика. Через три недели, когда рожь поспела, выпустил
меня Кирьяк из темницы. Да токмо не до страды мне было. Узнал я, что
брательник мой помер. Отбил ему нутро приказчик. Котомку собрал - и в
лес. Вот с той поры и выслеживаю зверя. А он словно чует меня, в
капкан покуда не попадается. Пытался поначалу к избе его ночью
подкрасться, да все напрасно. Оружных холопей с самопалками вокруг
избы поставил. Едва ноги унес.
Берсень придвинулся к бортнику, заглянул ему в глаза и заговорил,
наконец, о своем деле:
- Неспроста к тебе заявился, Семеныч. Помощь нужна ватаге. Во
всем тебе откроюсь и доверюсь, как отцу родному. В ватаге моей
пятнадцать мужиков из села Богородского собралось. Удумали мы на
вольные земли сойти. Однако поначалу порешили у приказчика нашего
порядные да кабальные грамотки выкрасть.
- Пошто, паря?
- Грамотки выкрадем - тогда сыскных примет для князя не оставим.
А в бегах имена себе переменим. Уразумел?
- Хитро задумали, - похвалил Федьку бортник.
- Хитро, Семеныч, да дело это нелегкое. В село к одному мужику
человека надо послать, а беглому туда дороги заказаны, мигом схватят.
Вот кабы ты снарядился.
- Бортник я. Живу в глухомани, мирских дел не ведаю, - уклончиво
вымолвил Матвей.
- Да пойми же ты, Семеныч. Не для разбоя прошу, а для дела
праведного. Вся артель тебе в ноги поклонится, денег соберем за труды.
- Деньги, что каменья: тяжело на душу ложатся. Нешто у бедняка
последний грош стану брать, - сердито оборвал Федьку бортник. - Чую,
на что намекаешь. Старый пень тебе понадобился.
- Доподлинно так, отец.
Матвей разгладил бороду и забубнил:
- Колоды сготовил, теперь дикую пчелу ловить надо. Уходит время,
а княжий оброк велик.
Федька поднялся с лавки, а затем рухнул вдруг перед стариком на
колени.
- Помоги, отец. От всей ватаги, как господа бога прошу.
- Ну, будя, чать не икона. Садись. Сказывай, чево мне делать в
селе, - сдался бортник.
- Два века тебе жить, Семеныч, - возрадовался Берсень и вынул
из-за пазухи небольшой бумажный столбец. - Грамотку всей артелью
писали. Передашь ее одному крестьянину. Он мужик тертый, бывалый.
Знавал его когда-то...
Когда Матрена вернулась в избу, старый бортник и Федька разом
смолкли, поднялись из-за стола и вышли во двор.
МУЖИКИ РАЗГНЕВАЛИСЬ
- Вот и досеялись, слава богу! - устало высказал Исай Болотников
своему сыну, выходя на межу.
Солнце клонилось к закату, наполовину спрятавшись за
темно-зеленым бором. От земли шел пар.
- Однако, отвык я на ниве полевать. Ноги чуть бродят. Почитай, от
зари до зари княжью землю топчем, - кряхтя, проговорил Пахом
Аверьянов, сбрасывая с натруженного плеча лукошко.
- Сказывал тебе - неча ходить. Лежал бы на печи да кости грел.
Слаб ты еще, не в теле, - добродушно заворчал Исай.
- В страду грех на печи лежать. Хоть малость, да помогу. Сам-то
замаялся, вижу, лица нет. А Иванка у тебя работящий. Крестьянское дело
ловко справляет, - вымолвил Пахом.
- Не перехвали, взгордится еще, - вступил в разговор Афоня
Шмоток.
- Не велика премудрость пахать да сеять. Это не твои завирухи
разгадывать, - произнес молодой Болотников, укладывая соху и порожние
мешки на телегу.
Афоня тотчас оживился, скинув свой рваный войлочный колпак,
лукаво блеснул глазами и заговорил деловито:
- Иду, мужики, энта я лесом. Дело под вечер, глухомань, жуть
берет. Да вдруг около меня как засвистит! Присел от страху. Я туды -
свищет, я сюды - свищет. Ну, беда, думаю, пропал Афоня, молись богу да
смерть примай. Залез на ель, сижу - свищет, окаянный.
- Ну, дык кто? Разбойные люди што ли? - вошел в интерес Семейка
Назарьев. Вокруг Афони сгрудились мужики, кончившие сеять. Смолкли,
ждали бобыльского ответа.
Шмоток надвинул на самый нос колпак, озорно подмигнул и изрек:
- А енто, мужики, у меня в носу.
Грохнула толпа от дружного смеха. Даже Исай, обычно скупой на
улыбку, и тот не выдержал, прыснул в бороду.
- Скоморох да и токмо.
По давно заведенному обычаю страдники, заканчивая княжий сев,
оставляли на меже самые что ни на есть истрепанные лапти, повернув их
носками в сторону деревни. При этом селяне приговаривали:
- Пахали лапти княжью ниву, а теперь ступайте с богом на
мужицкою.
Афоня отделился от толпы и звонко прокричал:
- А ну, православные, кому лаптей не жаль?
Как всегда, мужики молчали. Однако не от жадности с обувкой не
спешили расстаться. Выжидали ради потехи.
Глянув на мужиков, Шмоток покачал головой и снова выкрикнул:
- Садись, ребятушки, на межу лапти казать!
Страдники, посмеиваясь, расселись вдоль борозды, вытянули ноги.
Наскоро выбрали пахаря из степенных селян для просмотра. Седоголовый
старик, зорко поглядывая на обувку, прошелся по ряду, повернул назад и
остановился супротив Шмотка.
- Сымай лапотки, Афоня.
- Энто чево жа? - изумился бобыль.
- Дырявей твоих нет, Афоня. Ишь как лыко по землице распустил.
- Побойся бога, Акимыч. Нешто плоше лаптей не сыскал? - огорчился
Шмоток.
- Сымай, сымай. Неча! - потребовал Акимыч.
- Помилуйте, православные. Последние лаптишки у меня забирает. И
в пир, и в мир, и в добры люди. Все на мне, - взмолился Афоня.
Мужики поднялись с межи, окружили бобыля. Шмоток поохал, поохал,
но все же пришлось ему лапти скинуть: против мира не пойдешь.
- Экая тебе честь выпала, Афоня, - подтрунивали над бобылем
мужики.
Шмоток размотал онучи, повесил их на плечи и пошел к селу
босиком, ворчал всю дорогу:
- Раздели, окаянные. Креста на вас нет.
Восемь дней пахали да сеяли крестьяне княжьи загоны. Теперь шли
возле телег, понукая отощавших лошадей, усталые, сгорбленные, с
почерневшими на солнце лицами, с огрубевшими натруженными руками. Шли
и думали о завтрашнем дне, о своих десятинах, где нужно еще посеять
овес, ячмень, горох да просо.
Возле крайней избы мужиков поджидал приказчик. Тут же стоял Мамон
с десятком ратных людей. Когда все страдники подошли, Калистрат снял
шапку и заговорил:
- Князь Андрей Андреич вельми доволен остался вами, мужики. Пашню
добро унавозили, ладно вспахали, дружно засеяли и управились ко
времени. Молодцы, сердешные.
Мужики молчали, недоумевая, переминались с ноги на ногу.
- Чую, неспроста Калистрат мир собрал, - негромко вымолвил Исай
сыну.
И селянин не ошибся. Приказчик взобрался на телегу и изрек княжий
наказ:
- Повелел батюшка Андрей Андреич еще малую толику вам на боярщине
быть. Надобно землицу беглых людишек да бобылей поднять. Запустела
пашня, неча добру пропадать. Коли всем миром навалиться - в пару дней
сев кончите, сердешные.
Крестьяне разом загалдели, затем расступились и пропустили к
приказчику Исая. Болотников разгладил бороду, одернул потемневшую от
соленого мужичьего пота рубаху и проговорил:
- Не гневи бога, Калистрат Егорыч. Все жилы на княжьей пашне
вытянули. Лошаденки извелись, того гляди, околеют. Теперь свои
десятины не знаем как вспахать.
- Вечно ты встрянешь, Исаюшка. Чево понапрасну плачешься. Указал
князь Андрей Андреич лошадушек на свой княжий луг пустить в ночное.
Молодой травушки наберутся и отойдут к утру.
- Пустое речешь, Калистрат Егорыч. Какая сейчас трава. Лошадям
овса задать надо да неделю кормить их вволю.
Приказчик метнул на высокого костистого Болотникова колючий
взгляд, однако продолжал селян уговаривать, зная, что за страду мужики
озлобились, очерствели на княжьей ниве.
- Землицы-то всего пятьдесят десятин. Кой разговор. Пару дней - и
вся недолга. Потом со своей в три дня управитесь, а там и троица
святая подойдет. Ходи веселей, сердешные.
- Не до веселого нам, приказчик. Голодуха замаяла, животы
подвело. Завтра на княжье изделье не пойдем. Свой клин сеять надо.
Эдак от всех мужиков я говорю, - веско произнес Исай. (Изделье -
барщина.)
- Истинною правду Исай сказывает. Не под силу нам теперь княжья
пахота, - поддержал Болотникова Семейка Назарьев.
Шумно стало. Мужики все разом заговорили, закричали, наступая на
приказчика.
- Вконец замучились на господском поле!
- Ребятенки с голоду мрут. Кони дохнут!
- Своя землица заждалась. Вона как солнышко греет.
- Так что передай князю - завтра свои десятины пахать зачнем, -
твердо высказал приказчику Исай.
Калистрат спрыгнул с телеги, кивнул головой Мокею и
пятидесятнику.
- Бунтовать, сердешные, вздумали. Противу князя своеволить! -
приказчик ткнул пальцем в сторону Болотникова. - Этого взять и на цепь
посадить. Больно говорлив стал.
На Исая надвинулись княжьи люди. Побледнев лицом, Иванка
оттолкнул их от отца.
- Не трогайте старика. Он вам худа не делал.
- И этого звереныша ваять! - визгливо прокричал приказчик и ожег
Иванку кнутом.
Мокей схватил Иванку за руку и больно заломил ее за спину.
Болотников с трудом вывернулся и что было силы ударил Мокея в широкий
мясистый подбородок. Телохранитель охнул и осел возле телеги,
стукнувшись непокрытой головой о спицы колеса.
- Не дерзи, Иванка, сгинешь, - предупредит сына Исай. - Ему уже
вязали руки веревками.
Однако Иванка не послушал. Горяч был в гневе молодой Болотников.
На него накинулись оружные люди, пытаясь свалить на землю. Но не
тут-то было. На селе в кулачном бою не было Иванке равных. Сильный и
верткий, он отбивался как мог.
Помог дружинникам очнувшийся возле телеги Мокей. Он лежа обхватил
длинными ручищами Иванку за ноги и дернул на себя. Иванка ткнулся на
колени, тут уже на него дружно навалились обозленные челядинцы и
накрепко скрутили руки веревками.
- А ну, гэть, мужики! - взыграла в Пахоме казачья вольница. Он
кинулся к крайней избе и выдернул кол из частокола.
- Верна-а! Неча терпеть! - разъярились мужики и тоже ринулись за
кольями.
Оружные люди попятились от разгневанной толпы, оставив возле
телеги связанных Болотниковых. Тогда пятидесятник Мамон выхватил из-за
кушака пистоль и закричал зычно и свирепо:
- Осади назад! Палить зачну!
Но взбунтовавшихся крестьян уже было трудно удержать. Вот-вот и
колья замелькают над головами княжьих людей.
"Вот и конец тебе, Пахомка", - злорадно пронеслось в голове
Мамона.
Бухнул выстрел. Но пятидесятник промахнулся. Выпалили поверх
толпы и дружинники из самопалов.
Крестьяне шарахнулись в стороны: противу пистолей да самопалов не
попрешь. Да и смерть принимать никому не хотелось.
Дружинники схватили Пахома, Семейну Назарьева и вместе с
Болотниковыми повели в княжий застенок.
В ЗАСТЕНКЕ
Звякнула ржавая цепь. Иванка вытянул ноги, стиснутые дубовыми
колодками. Железный ошейник больно сдавил горло. Болотников зло
сплюнул и придвинулся к прохладной каменной стене. Ни встать, ни лечь,
и темь - хоть глаза выколи. В застенке сыро, зябко. Холодные, тягучие
капли падают с потолка на курчавую голову. Иванка пытается
передвинуться, но коротка цепь и железа давят. (Колодки - деревянные
оковы, надевавшиеся в старину на ноги узника для предупреждения
побега. Железа - оковы, кандалы, ножные, ручные цепи.)
Застенок - в подвалах княжьего терема. Когда-то старый покойный
князь возводил белокаменный храм Ильи Пророка в своей вотчине.
Оставшимся камнем повелел Телятевский мастерам выложить подвалы
терема, где хранились огромные дубовые бочки со столетними винами.
Тогда же приказал князь соорудить глубоко в земле под подклетом для
острастки непокорных холопов темницу.
Шаги - гулкие, словно удары вечевого колокола. В застенок по
узкому каменному проходу спускался Мокей с горящим факелом и ременным
кнутом. Отомкнул висячий пудовый замок на железной решетке, втиснулся
в темницу, окинул молодого Болотникова злорадно ехидным взглядом и
приставил факел к стене.
- Не зябко на камушках?
Иванка не ответил, бросив на телохранителя недобрый взгляд.
- Молчишь, нищеброд? Ничего, сейчас я тя подогрею.
Мокей взмахнул рукой и ударил Болотникова кнутом.
- Примай гостинчик, Ивашка!
Болотников до крови стиснул зубы, кольца волос пали на лоб.
- Сызнова молчишь? Ну, получай еще!
Жжих, жжих!
Свистит кнут - раз, другой, третий... Цепи звенят, ошейник душит,
стискивает горло. Рубаха прилипла к телу, потемнела от крови. Но
Иванка молчит, лишь зубами скрипит да глаза как уголья горят.
Погас факел. Вдоволь поиздевавшись над узником, усталый Мокей зло
прохрипел:
- Топерь будешь знать, как гиль среди мужиков заводить.
На ощупь отыскал факел и вышел из темницы.
Иванка попытался привстать. Все тело горело, больно ныло, лицо
мокло, в глазах круги.
"Лежачего в железах избивает, пес. Ну, погоди, придет и твой
час", - негодовал Болотников.
А по соседству, в таком же темном подвале томился Пахом
Аверьянов. Его не заковали в цепи, лишь на ноги вдели колодки.
В первый день ничем не кормили. Утром холоп Тимоха принес в
деревянной чашке похлебку, горбушку черствого хлеба, луковицу да
кружку воды.
- Помолись, старик, да за снедь принимайся.
- Голодное брюхо к молитве глухо, мил человек.
- А без молитвы грех. Видно, обасурманился во казаках?
- Животу все едино, - вымолвил Пахом и принялся за скудное
варево.
- Ишь, еретик. А поведай мне, как басурмане своему богу молятся?
- полюбопытствовал холоп.
Пахом глянул на простодушно-глуповатое лицо Тимохи и высказал:
- Они молитвы без мяса не бормочут.
- Энто как?
- Поначалу мясо жуют, потом молятся. Кабы мне не постно
трапезовать, а как в орде барашка съедать, тогда бы и тебе все
поведал.
- Ишь ты, - ухмыльнулся Тнмоха и замялся возле решетки. - Одначе,
занятно мне, казак.
Холоп загремел запором и заспешил наверх. Вскоре вернулся он в
темницу и протянул скитальцу большой кусок вареной баранины,
завернутой в тряпицу.
- На княжьей поварне стянул. Страху из-за тебя натерпелся. Ешь,
старик, да борзей сказывай.
"И впрямь с дуринкой парень", - подумал Пахом, а вслух вымолвил:
- Долго тебе жить, мил человек.
Пахом не спеша поел, довольно крякнул, смахнул с рыжей бороды
хлебные крошки, перекрестил лоб и произнес:
- А молятся басурмане так. Поначалу полбарана съедят, потом
кафтаны с себя скидают, становятся друг против друга и по голому брюху
дубинками постукивают да приговаривают: "Слава аллаху! Седин живот
насытил и завтра того пошли".
- Чудно-о, - протянул, крутнув головой, Тимоха. - А дальше што
жа?
- Опосля татаре вечером кости в костер бросают, а пеплом ладанку
набивают. Талисман сей к груди прижмут, глаза на луну выпучат и
бормочут, скулят тоненько: "И-и-иаллах, храни нас, всемогущий, от
гладу и мору, сабли турецкой, меча русского, копья казачьего..." Вот
так и молятся, покуда месяц за шатром не спрячется.
- А не врешь? - усомнился Тимоха.
- Упаси бог, - слукавил скиталец и, протянув холопу порожнюю
чашку, вопросил:
- Болотниковы в темнице:
- Сидят. Кормить их три дня не ведено. Отощают мужики. Приказчик
страсть как зол на смутьянов. До Леонтьева дня, сказал, не выпущу, -
словоохотливо проговорил Тимоха.
- А как же поле пахать? У Исая три десятины сохи ждут.
- Почем мне знать. Наше дело холопье - господскую волю справлять.
Пахом озабоченно запустил пятерню в бороду, раздумчиво крякнул и,
когда уже холоп повернулся к решетке, решился:
- Покличь ко мне Мамона, парень.
- Недосуг ему. Дружину свою собирает беглых крестьян по лесам
ловить.
- Скажи пятидесятнику, что Пахом ему слово хочет молвить.
- Не придет. Пошто ему с тобой знаться.
- Придет, токмо слово замолви. А я тебе опосля о казачьем боге
поведаю.
- Ладно, доложу Мамону Ерофеичу. Токмо не в себе чегой-то
пятидесятник, - пробурчал Тимоха и удалился из темницы.
Княжий дружинник заявился в застенок под вечер. Поднял фонарь над
головой и долго, прищурив дикие разбойные глаза, молча взирал на
скитальца. Опустив цыганскую бороду на широкую грудь, тяжело и хрипло
выдавил:
- Ну-у!
"На царева палача Малюту Скуратова, сказывают, пятидесятник схож.
Лютый мужик. Младенца задушит - и оком не поведет", - пронеслось в
голове Пахома.
- Не ведал, что снова свидеться с тобой придется, Думал, что
князь тебя давно сказнил за дела черные.
- Рано хоронишь меня, Пахомка. Седня о тебе за упокой попы петь
зачнут.
- Все под богом ходим, да токмо поскриплю еще на этом свете и
волюшку повидаю.
- В тюрьму двери широки, а обратно узки, Пахомка. Молись богу да
смерть примай.
- Не тебе, злодею, меня судить. Я человек княжий.
- Раньше бы князю на меня доносил. Теперь припоздал. Скажу князю,
что ты его мерзкими словами хулил. Простит он меня за бродягу