Страница:
зачмокал губами.
- Мать честная! Хлебушка на всю вотчину хватит, а-яй!
"Вот где наши труды запрятаны. А князь последние крохи у селян
забирает. Здесь и за три года мужикам хлеба не приесть. Вот они
боярские неправды!" - с горечью подумал молодой страдник.
- Борзей, борзей, ребятушки. Чего встали? Ссыпайте кули в ларь.
Мужики пересыпали зерно в порожний ларь и сразу же приказчик
заторопил их снова в лес, а сам проворно закрыл ворота на два висячих
замка.
К вечеру, возвращаясь из леса и увидев, что приказчик еще остался
с плотниками на княжьем гумне, Шмоток покинул Иванку и шустро
засеменил к своей избенке.
Войдя в горницу, вытащил за хвост из-под печи кота, но тотчас
отпустил и горестно завздыхал:
- Уж больно ты неказист, Василий. Телесами худ, ободран весь. Ох,
уж нет в тебе боярского дородства. Экий срамной...
- Что с тобой приключилось, батюшка? - в недоуменье вопросила
Агафья.
Шмоток не ответил, опустился на лавку, поскреб пятерней затылок,
затем поднял перст над головой, лукаво блеснул глазами и вышмыгнул во
двор.
- Спятил, знать, Афонюшка мой, - в испуге решила Агафья и
выбежала вслед за супругом. Но того и след простыл.
Вскоре Афоня с мешком постучался в приказчикову избу. Спросил
матушку Авдотью у появившейся в дверях дворовой девки.
- Занемогла наша матушка. Притомилась чевой-то, в постельку
слегла, - сердобольно отвечала девка.
- Сичас ее мигом выправлю. Поведай Авдотье, что я ей знатный
гостинчик принес.
Девка кивнула головой и затопала по лесенке в верхнюю горницу.
Оставшись один, Афоня обшарил вороватым взглядом всю горницу, заглянул
за печь, под лавки, но заветного сундучка не приметил.
"Неужто в княжьем терему грамотки запрятаны"? - сокрушенно
подумал Шмоток.
- Велено ступать наверх, - сказала бобылю девка.
Шмоток открыл дверь в горницу и ошалело застыл на пороге, забыв
по обычаю сотворить крестное знамение. Афоню оглушил дикий кошачий
вой. На полу сцепились две откормленные серые кошки, другие скакали по
лавкам, выглядывали с печи, с полатей, носились друг за дружкой.
Авдотья преспокойно, скрестив пухлые руки на круглом животе,
восседала в деревянном кресле, подложив под ноги пуховичок. Она в
летнике голубого сукна, на голове плат малиновый. Глаза сонные,
опухшие.
Баба зевнула, широко раскрыв рот, и тихо проронила:
- Помяни, осподи, царя Давида и вся кротость ево... Чево тебе,
мужичок?
На столе чадит сальная свеча в железном шандале.
Афоня пришел в себя и глянул по сторонам. Екнуло сердце: в правом
углу, под киотом с угодниками, стоял железный сундучок.
Бобыль сдернул шапку с головы, с размаху швырнул ее на сундучок,
перекрестился.
Авдотья икнула - знать только что обильно откушала - и прибавила
голос на мужика:
- Пошто святое место поганишь, нечестивец?
- Чать не икона, матушка Авдотья. Пущай полежит мой колпак на
сундучке.
- Ишь чего удумал. Там дела княжьи, а он свой колпак дырявый...
- Уж ты прости меня, непутевого, матушка. Я ведь запросто,
по-мужичьи... Кошечку-голубушку тебе в подарок принес, - с низким
поклоном высказался Афоня и убрал шапку с сундучка.
Баба сползла с кресла, встала посреди избы, подперев толстыми
ручищами крутые бедра. Глаза ее потеплели, лицо расползлось в
довольной глуповатой улыбке.
Афоня вытряхнул из мешка большого пушистого кота, вымолвил
умильно:
- Смирен, разумен. Для тебя, матушка, кормил да лелеял. Одна ты у
нас на селе милостивица. Сохрани тебя, осподь.
Авдотье кот явно по душе пришелся. Потянулась в поставец за
медяком.
- Вот тебе алтын, мужичок. Потешил, ишь какой котик справный...
Афоня, посмеиваясь, вышел из приказчиковой избы. Брел по дороге,
думал: "Удачливый день. Теперь знаю, где порядные грамотки хранятся...
А батюшка Лаврентий наищется своего кота, хе-хе. И ловко же я его
сцапал, прости, осподи..."
А дождь все моросил да моросил.
КНЯЗЬ НА ОХОТЕ
На князе - легкий темно-зеленый кафтан, высокие болотные сапоги,
на голове - крестьянский колпак. За кожаным поясом - пистоль в два
ствола и охотничий нож, за спиной - тугой лук и колчан со стрелами.
Управитель Захарыч, провожая князя с красного крыльца,
сердобольно высказывал:
- Оставался бы в тереме, батюшка Андрей Андреич. Вон мотри и небо
мутное, вот-вот сызнова дождь хлынет. Да и в лесах неспокойно, лихие
люди пошаливают, неровен час.
- Бояться несчастья - счастья не видеть, Захарыч, - весело
отозвался князь и, забыв об управителе, крикнул выбежавшему из
подклета холопу: - Тимошка, рогатину с собой прихвати. Авось медведя
повстречать доведется.
Тимоха проворно юркнул в подклет, принес рогатину. Рядом с ним
встал дружинник Якушка - статный, плечистый детина - любимец князя.
Оба одеты в короткие суконные кафтаны, за плечами самопалы, колчаны со
стрелами, кожаные мешочки с зелейным припасом.
Князь осмотрел обоих холопов, остался доволен их охотничьим
снаряжением и пешком направился к Москве-реке.
Гаврила, заранее предупрежденный Тимохой, спешно вышел из
сторожки, низко поклонился господину.
- Мост спущен. Удачливой охоты, батюшка князь.
Телятевский погрозил ему кулаком:
- Чего-то опухший весь. Опять с сулейкой в дозоре стоишь?
- Упаси бог, отец родной. Теперь этот грех за мной не водится.
Справно службу несу, - поспешил заверить князя Гаврила.
- Ужо вот проверю, - строго произнес Телятевский и зашагал по
настилу.
Когда князь скрылся в лесу, дозорный соединил мост, пришел в
сторожку, вытащил из-под овчины скляницу с водкой, понюхал, крякнул и
забурчал пространно:
- Ох, свирепа зеленая. И выпить бы надо, да князь не велит... А
кой седни день по святцам? (Святцы - месяцеслов, список христианских
святых, составленный в порядке месяцев и дней года.)
Вышел из избушки. В саженях тридцати от моста, под крутояром
рыбачил псаломщик Паисий. Худенький, тщедушный, с козлиной бородкой, в
рваном подряснике застыл, согнувшись крючком возле ракитового куста.
"Клюет у Паисия. Видно, батюшка Лаврентий свежей ушицы похлебать
захотел", - подумал дозорный.
Гаврила зевнул, мелко перекрестил рот, чтобы плутоватый черт не
забрался в невинную душу, и вдруг рявкнул на всю Москву-реку:
- Эгей, христов человек! Кой седни день?
Псаломщик с перепугу качнулся, выронил удилище из руки и смиренно
изрек:
- Лукерья - комарница...
Однако Паисий спохватился, повернулся к Гавриле и, вздымая в небо
кулачки, осерчало и тонко закричал:
- Изыди, сатана! Прокляну, невер окаянный! Леща спугнул,
нечестивец. Гореть тебе в геенне огненной!
Гаврила захохотал во все горло, а Паисий скинул ичиги, засучил
порты, поддернул подрясник и залез по колено в воду, вылавливая
уплывающее удилище.
Вдоволь насмеявшись над божьим служителем, Гаврила взошел в
избушку и снова потянулся за скляницей.
- Святые угодники на пьяниц угодливы - что ни день, то праздник.
Знавал я когда-то одну Лукерью. Ох, ядрена баба. Да и я был горазд.
Зато и помянуть не грех, хе-хе...
...А князь тем временем по протоке ручья пробирался к нелидовским
озерам, забираясь в глубь леса. Тимоха и Якушка шли впереди,
раздвигали ветви, топтали бурьян, папоротник, продирались через кусты
ивняка и орешника.
Через полчаса вышли к озеру, густо поросшему ракитником, хвощом,
камышом и осокой.
Под темными, угрюмыми елями - едва приметный шалаш. Соорудил его
еще три дня назад Якушка. Закидал еловыми лапами, оставив лишь два
смотровых оконца для охотников.
Князь расстегнул кафтан, вдохнул пьянящий весенний воздух,
прислонился спиной к могучему в несколько обхватов дубу и произнес
довольно:
- Зело вольготно здесь!
Окружали озеро мохнатые зеленые ели, величавые сосны, кудрявые
березки, пышные клены и ясень, рябина и липы.
Андрей Андреич и Якушка залезли в шалаш, наладили самострелы,
затаились. Тимоха снял сапоги и потихоньку спустился в густые
прибрежные камыши.
Холоп не впервой на княжьей потехе. Знал он хорошо леса, угодья
дикой птицы, умел подражать голосу кряквы и не раз доставлял на
господский стол утиную снедь.
Тимоха, погрузившись по пояс в воду, присел в камыши, накинул на
голову пучок зеленой травы, приставил ладони ко рту и "закрякал".
Князь Андрей и Якушка присели на колени, приготовили самострелы и
замерли в ожидании. Вскоре с противоположного берега, из зарослей с
шипящим свистом вылетел крупный селезень и с шумом плюхнулся на
середину озера, высматривая серовато-бурую пятнистую самку.
Князь залюбовался горделивой матерой птицей. Блестящие, с
темно-зеленым отливом перья покрывали ее голову и шею, грудь -
темно-коричневая, бока - серовато-белые с мелкими струйчатыми
полосками, надхвостье - бархатисто-черное, средние перья загнуты
кверху кольцом.
Тимоха еще раз крякнул. Селезень насторожился, ответил на зов
"самки" частым кряканьем и быстро поплыл к берегу. Когда до шалаша
осталось саженей десять, Телятевский натянул тетиву, прицелился, но
сразу же опустил лук на колени. Селезень, пронзенный чьей-то стрелой,
взмахнул крыльями, попытался взлететь, но, смертельно раненный,
забился в воде.
Князь Андрей зло толкнул Якушку в плечо, сердито зашептал:
- Пошто вперед меня птицу забил?
Якушка молча указал пальцем на лук. Стрела у него была на месте.
Телятевский озадаченно крутнул ус, выглянул из укрытия и застыл
на месте, уткнувшись коленями в землю. В саженях пяти, под густой
кудрявой березой стояла златовласая девка в голубом сарафане. В руке у
нее тугой лук, за поясом в плетеном бурчаке - широкий нож, за спиной -
легкий одноствольный самопал.
Лесовица, не замечая шалаша и князя, прикрытых лапами ели,
положила на землю лук и самопал и принялась расстегивать застежки
сарафана, собираясь, очевидно, плыть за уткой.
Тимоха перестал вдруг крякать, поднял голову из камыша и увидел
на берегу лесовицу.
Андрей Андреевич погрозил ему пальцем, но Тимоха, не заметив
княжьего предостережения, вытянулся, словно жердь, во весь свой рост и
удивленно и весело молвил:
- Эх-ма! Здорова будь, Василиса!
Василиса вздрогнула, поспешно запахнула сарафан, подхватила с
земли лук с самопалом и юркнула в заросли.
- Стой! Воротись! - выкрикнул Телятевский и кинулся за лесовицей.
Однако вскоре запутался в зарослях и разгневанный вышел к озеру.
- Ловите девку. Не сыщете - кнута изведаете.
Тимоха и Якушка метнулись в лес. Князь ждал их около получаса,
бранил на чем свет Тимоху и думал:
"Зело хороша плутовка и в охоте удачлива. Единой стрелой селезня
сразила".
Из лесу вышли челядинцы. Тимоха виновато развел руками:
- Как сквозь землю провалилась, князь. В эком глухом бору мудрено
сыскать.
Князь срезал кинжалом лозину и дважды больно ударил Тимоху по
спине.
- Полезай в воду, холоп!
Тимоха, понурив голову, побрел в камыши.
- Откуда девку знаешь? - спросил его Телятевский.
- Тут бортник Матвей в лесу живет. Недалече, версты три от озера
будет. А Василису старик при себе держит.
Князь посветлел лицом и снова забрался в шалаш.
К полудню собрал Телятевский богатую добычу. Места глухие,
нехоженые, и дичи развелось на озерах обильно. Выловил из воды Тимоха
более двух десятков подбитых крякв.
Телятевский довольный ходил по берегу, подолгу рассматривал дичь,
приговаривал:
- Зря князь Василий в свою вотчину отбыл. Такая охота ему и во
сне не привидится.
Тимоха общипывал крякву, собираясь сварить ее в ведерце на
костре. Поднял на князя глаза и молвил деловито:
- Глухарей нонче в бору много. Вот то охота! Мы, бывало, с
покойным отцом, царство ему небесное, в прошлые лета десятками
мошников били. (Мошник - глухарь.)
- Места сие упомнишь ли, холоп?
- А то как же, батюшка князь, - заверил Тимоха, поднимаясь с
земли. - Поначалу до Матвеевой заимки дойти, а там с полверсты до
глухариной потехи.
- Возле Матвейки, сказываешь, - раздумчиво проронил Телятевский и
заходил по берегу. В памяти предстала княгиня Елена - молодая
черноокая супруга. Заждалась, поди, истомилась в стольном граде да в
душных теремах. В вотчину просилась - не взял. Мыслимо ли ей в
колымаге более сотни верст трястись. Первая жена князя оказалось
квелой, семь лет ее хворь одолевала, а затем вконец занемогла и
преставилась.
На Елене, родной сестре князя Григория Шаховского, Андрей
Андреевич был женат всего второй год.
- У нас в семье хилых не водится. Мы Шаховские и родом вельмы
знатны, и здоровьем никого бог не обидел, - похвалялся князь.
Правду сказал путивльский князь. Сестрица его так и пышела
здоровьем. И красотой взяла, и умом, и нравом веселым.
"Ежели мне сына подарит - всей Москве гулять. А Елене любую
забаву разрешу, пусть потешится. Даже на коня посажу, озорницу", - с
улыбкой размышлял Телятевский.
Князь зашагал к шалашу и услышал, как возле костра Тимоха
рассказывал Якушке:
- Я ее из самопала едва не сразил. За ведьму лесовицу принял. А у
бортника вновь повстречал. Ну и краля, скажу я тебе...
Андрей Андреевич подошел к костру, разрывая руками пахнущую дымом
горячую утку сказал:
- Веди к бортнику, Тимоха. Глухариную потеху будем справлять.
ДЕВИЧЬЯ ТРЕВОГА
Василиса второй день пряталась в лесу. Так старый бортник
повелел. Девушка перед этим сидела на дозорной ели и заметила на
лесной дороге до двух десятков всадников.
- Мамон с дружиной едет. Чую, недобрый он человек. Прихвати с
собой нож да самопал для береженья и ступай, дочка, в лес. Коли Мамон
у меня на ночлег встанет - в избушку не ходи. Я тебе знак дам - костер
запалю. Узришь к вечеру дым - на дозорной ели ночь коротай. Да гляди,
с ратником не столкнись, - озабоченно проговорил Матвей.
Василиса зашла в избу, сняла со стены самопал да охотничий нож и,
распрощавшись со стариками, побрела в глухой бор.
Бортник прошел на пчельник к дозорной ели.
"Берсеня упредить забыл. Неровен час, заявится на заимку и -
прощай его головушка. Один привык в избушку ходить", - в тревоге
подумал Матвей, взбирясь на дерево. Вступил на плетеный настил и
потянул на себя веревку. На самой вершине ели сдвинулась поперек
ствола мохнатая лапа, обозначив зеленый крест из ветвей.
- Вот теперь пущай и Мамон наведывается. Федьке издалека крест
виден, не прозевает.
Княжий дружинник, оставив вокруг заимки в ельнике засаду,
подъехал верхом на коне к пчельнику.
- Убери коня, родимый, - предостерег Мамона бортник, выходя
навстречу.
- Это пошто? - хмуро вопросил пятидесятник.
- Пчела теперь на конский запах сердита. Жалить зачнет.
- Полно чудить, старик, - отмахнулся Мамон. Однако не успел он
это вымолвить, как над ним повис целый пчелиный рой. Пятидесятник
замахал руками, надвинул шапку-мисюрку на глаза и повернул назад. Но
было поздно. Пчелы накинулись на коня и грузного всадника.
- Прыгай наземь, а то насмерть зажалят, - воскликнул Матвей,
запрятав лукавую усмешку в густую серебристую бороду.
Мамон проворно спрыгнул с коня и, вобрав голову в стоячий
воротник кафтана, бросился наутек от пчельника.
"Вот так-то, родимый. Теперь долго будешь мою заимку помнить!" -
насмешливо подумал старик.
Мамон, распухший и гневный, ввалился в избу. Грохнул по столу
пудовым кулачищем и накинулся на бортника:
- У-у, чертов старик! Мотри - всего покусали. Мне княжье дело
справлять надлежит, а кой я теперь воин.
- Не виновен, родимый. Я заранее упреждал, - развел руками
Матвей.
- Не гневись, батюшка Мамон Ерофеич. Я тебе примочки сготовлю, к
утру все спадет, - засуетилась вокруг пятидесятника Матрена.
Мамон затопал сапожищами по избе, заглянул за печь, на полати и,
недовольно пыхтя, опустился на лавку.
- Девку где прячешь, старик?
- Отпросилась в храм помолиться, родимый. В село сошла.
- Когда назад возвернется?
- Про то один бог ведает. Наскучилась тут в глухомани по людям да
и покойных родителей помянуть у батюшки Лаврентия надо. Должно, после
святой троицы заявится, - неопределенно вымолвил бортник.
Пятидесятник сердито хмыкнул в цыганскую бороду и попросил квасу.
Матрена зачерпнула ковш в кадке, подала с низким поклоном. Мамон,
запрокинув косматую голову, жадно, булькая, пил, обливая квасом
широченную грудь. Осушил до дна, крякнул и швырнул ковш на стол. Вышел
на крыльцо, кликнул десятника, приказал:
- В засаде сидеть тихо. Чую, мужички где-то рядом бродят. Коли
что заметите - немедля мне знак дайте. А я покуда прилягу.
К вечеру Матвей запалил возле бани костер. Накидал сверху еловых
лап, а под них дубовый кряж положил. Высоко над бором взметнулись
клубы синего дыма.
Прибежал десятник, строго спросил бортника:
- Пошто огонь развел на ночь глядя?
- Свое дело справляю, родимый. Из кряжа дупло выжечь надо. Пущай
малость обгорит. Мне князь, почитай, вдвое оброк прибавил, а дуплянок
нет.
- Дуплянки днем готовить надо.
- Днем нельзя. Пчела мед собирает, а на дым к колодам не полетит.
Будет вокруг пчельника без толку роиться.
Десятник потоптался возле костра, хотел было разбудить Мамона, но
передумал, махнул на деда рукой и снова побрел в заросли.
Всю ночь сидели в засаде княжьи люди. Рано утром пятидесятник
собрал дружину и повелел ей идти в розыски по лесу.
- Притомились мы, Мамон Ерофеич. Дозволь немного соснуть, - хмуро
обмолвился десятник.
Пятидесятник - взлохмаченный, с распухшим лицом, лишь одни
щелочки у черных разбойничьих глаз остались - молвил строго:
- Отоспитесь в хоромах. Коней на заимке оставьте да сейчас же
ступайте и ищите беглый люд. Глядите в оба. У мужиков самопалы могут
быть.
Дружинники недовольно переглянулись и подались в лес.
Матвей бродил по пчельнику, думал в тревоге: "Не чаял я, что
Мамон засаду выставит. Василиса, поди, вчера к дозорной ели
пробиралась. Нешто ее ратники не приметили? А может, дочка в ином
месте ночь коротала. Как она там, осподи? Кругом зверье, медведи
бродят. Задерут, неровен час..."
А Василиса и впрямь едва не угодила в руки княжьих людей. Уже
когда совсем в лесу стемнело, девушка подкралась к заветной ели,
тихонько вскарабкалась по трем обрубленным сучьям на плетеный настил,
укрылась овчиной и вдруг услышала в саженях пяти от дерева богатырский
храп караульного ратника.
Василиса осторожно раздвинула ветви, пытаясь разглядеть внизу
спящего, но тщетно - густая ночная мгла окутала заросли, лога и
мочажины.
"Затаился ратник да уснул. Видимо, крестьян выискивают. А, может,
и до меня Мамону дело есть. Не дознался ли где, что я беглянка. Ой,
худо будет. Уж не сойти ли с дерева, а то могут заприметить на зорьке.
А куда пойдешь? Жутко ночью в лесу. Того и гляди, леший дубинкой
пристукнет, либо русалки в болото затащат, а то и рысь на грудь
кинется... Нет уж, лучше на дереве переночевать, а чуть заря займется
- снова в лес уйти", - раздумывала Василиса.
Тихо в лесу, лишь где-то вдали, за заимкой, тревожно и гулко
ухает филин да каркает ворон, забившись в глухую трущобу.
Уснула Василиса да так крепко, что и зорьку свою во сне
проглядела. Разбудила ее рыжая пушистая белка. Скакнул зверек с
соседней ели на мохнатую лапу, которая скользнула по девичьему лицу и
снова выпрямилась - белка в испуге метнулась назад.
Василиса вздрогнула, подняла голову. Багровое солнце уже
наполовину поднялось над бором. Девушка откинула овчину, слегка
приподняла ветви, глянула вниз, но ратника не было.
Но вот затрещал валежник, и из дремучих зарослей вышел к дозорной
ели старый бортник. Поднял бороду, но за зелеными, развесистыми
ветвями ни настила, ни Василисы не видно. Спросил тихо:
- Здесь, дочка?
- Тут, дедушка, - отозвалась Василиса и спустилась на землю.
Матвей сунул ей в руки узелок и заговорил вполголоса:
- Чудом ты сохранилась, дочка. Почитай, дозорный под самой елью
сидел. Тут варево. Поешь и снова уходи. Когда княжьи люди сойдут, я
три раза из самопала пальну. А сейчас на дереве оставаться опасно.
Вокруг заимки ратные люди шастают. Спозаранку в леса ушли да вскоре,
поди, возвернутся. Ступай, дочка, на озера. Туда Мамон не заявится.
На-ко вот лук да колчан со стрелами и уток там погляди. Потом вдвоем
на озеро наведаемся... Ну, я в избу пойду, как бы Мамон не хватился.
Василиса поснедала и едва приметной тропкой, пошла к озерам.
Здесь Василиса и набрела на охотников.
Хорошо еще старый бортник лесную тропу указал, а то бы настигли
ее княжьи люди.
А к вечеру, взобравшись на высокую сосну, снова заметила девушка
клубы дыма, поднявшиеся над заимкой.
"Ратные люди еще у деда. Ужель меня ищут? Придется на сосне всю
ночь коротать", - тоскливо подумала Василиса.
НЕЗВАНЫЕ ГОСТИ
А на Матвеевой заимке до полудня было тихо. Мамон отлеживался на
лавке. Возле него суетилась Матрена, прикладывая примочки на медовом
взваре. Пятидесятнику полегчало, лицо спало, глаза прорезались.
- Медок ото всего излечивает, батюшка, - ворковала старуха. - Ибо
мед есть сок с розы небесной, который божий пчелки собирают во время
доброе с цветов благоуханных. И оттого имеет в себе силу велику.
- Полно врать, старуха, - в полудреме проворчал Мамон.
- Грешно так сказывать, милостивец. Мед всяким ранам смрадным
пособляет, очам затемнение отдаляет, воду мочевою порушает, живот
обмягчает, кашлючим помогает, ядовитое укушение уздравляет, - напевно,
словно молитву, промолвила Матрена.
В сенях, послышались торопливые шаги. В избу ввалился десятник в
грязных сырых сапогах.
- Заприметили мужика, Мамон Ерофеич. На речушке рыбу вентером
ловил. Мы за ним, а он к болоту кинулся и в камыши. (Вентерь - мережа,
рыболовная снасть, сетчатый кошель на обручах с крыльями.)
- Так словили?
Десятник кашлянул в пегую бороду, замялся возле двери.
- А он тово, Мамон Ерофеич... Сбег, одним словом. Все болото
облазили...
- У-у, раззява! Тебе не дружину водить, а у кобылы под хвостом
чистить! - возбранился Мамон, поднимаясь с лавки. - Веди на болото.
Сам мужика ловить буду.
Пятидесятник накинул на себя кафтан, пристегнул саблю, сунул за
рудо-желтый кушак пистоль и вышел из избы.
- Пронеси беду, святой угодник Николай. Ужель из ватаги Федьки
кого заприметили, - забеспокоился Матвей.
Вскоре на заимку заявились новые гости. Бортник сидел в это время
на крыльце и чинил дымарь. Выбежав из подворотни, громыхая ржавой
цепью, свирепо залаяла собака. Старик поднял голову и обмер: перед ним
стоял сам князь - высокий, плечистый, с пронзительно жгучими глазами.
- Худо князя встречаешь, старик, - строго произнес Телятевский.
Бортник отложил дымарь, поднялся, прикрикнул на ощетинившуюся
собаку и низко поклонился господину.
- Прости старика, князь. Глаза не дюже зрячие, не приметил, -
проговорил Матвей и тотчас подумал: "И чем это только моя заимка всех
приворожила? Ох, не видать мне добра".
- Прослышал я, что возле твоего пчельника глухариный бор водится.
- Доподлинно так, батюшка князь. Токмо глухари раньше токуют.
Припоздали малость. В эту пору мошники редко поют.
- Но все же поют, старик. Собирайся на потеху глухариную, а я
покуда взгляну на твои хоромы.
- На мошника еще рано идти. Глухаря перед зорькой бьют, отец
родной.
- Так ли старик, говорит, Тимошка?
- Матвей правду сказывает. Мошник - птица особливая, батюшка
князь, - подняв палец над головой, деловито заверил Тимоха.
- Сам о том ведаю, - нахмурился Телятевский и шагнул было в избу,
но вдруг заметил целый табун лошадей за черной приземистой баней,
привязанных поводьями к деревьям.
- Чьи это кони, старик?
- Твоей дружины, князь. Мамон Ерофеич на заимке остановился.
Должно беглых мужиков высматривает. С утра в лес ушли, а коней здесь
оставили.
Телятевский недовольно покачал головой и зашел в избу.
Тимоха наклонился к бортнику и доверительно шепнул на ухо:
- На глухаря князь впервой пойдет. Так што сам разумей, дед... А
девку твою на озерце повстречали. Крякву стрелой сразила. Князь
повелел Василису пымать, а она в лесок и сгинула, плутовка. Хе-хе...
Бортник отшатнулся от холопа, борода мелко затряслась, и на душе
стало смутно.
В избе тихо. Матрена перед самым княжьим приходом убрела в лес за
кореньями и пахучими целебными травами, надеясь повстречать в бору
Василису.
- Отшельником что ли живешь? - спросил Телятевский, с интересом
присматриваясь к ратным диковинам, развешанным по темной стене.
- Со старухой векую, отец родной, - уклончиво отвечал Матвей.
- А девку куда подевал? Кто она тебе будет, старик? И пошто
держишь в лесу?
- Бедную сиротку приютил, князь. Родители ее примерли, а мы со
старухой пожалели и к себе взяли. Сама она из-под Ярослава-города,
дочь крестьянская. Не дали дитю пропасть... А на днях помолиться ее в
храм отпустили...
Телятевский шагнул к бортнику, ухватил старика за бороду,
пронзительным взором обжег.
- А не лукавишь, дед?
- Зачем же, отец родной. Должна вскоре воротиться дочка. Разве
токмо на озера забредет. Велел ей по пути туда заглянуть.
- И что же твоей девке на озере делать? - пытливо вопросил Андрей
Андреевич, не отпуская старика.
Матвей поперхнулся, но глаза от князя не отвел.
- Наказал дочке крякву поглядеть. Самопал да лук со стрелами она
прихватила.
- Ой, хитришь, дед. Разве так в храм ходят?
- Вестимо нет, батюшка. Да токмо в лесу без самопала нельзя.
Должно, на выходе, возле реки свой ратный доспех оставит.
В избу влетел Якушка. Молодцевато тряхнул русыми кудрями и с
поклоном спросил господина:
- Мать честная! Хлебушка на всю вотчину хватит, а-яй!
"Вот где наши труды запрятаны. А князь последние крохи у селян
забирает. Здесь и за три года мужикам хлеба не приесть. Вот они
боярские неправды!" - с горечью подумал молодой страдник.
- Борзей, борзей, ребятушки. Чего встали? Ссыпайте кули в ларь.
Мужики пересыпали зерно в порожний ларь и сразу же приказчик
заторопил их снова в лес, а сам проворно закрыл ворота на два висячих
замка.
К вечеру, возвращаясь из леса и увидев, что приказчик еще остался
с плотниками на княжьем гумне, Шмоток покинул Иванку и шустро
засеменил к своей избенке.
Войдя в горницу, вытащил за хвост из-под печи кота, но тотчас
отпустил и горестно завздыхал:
- Уж больно ты неказист, Василий. Телесами худ, ободран весь. Ох,
уж нет в тебе боярского дородства. Экий срамной...
- Что с тобой приключилось, батюшка? - в недоуменье вопросила
Агафья.
Шмоток не ответил, опустился на лавку, поскреб пятерней затылок,
затем поднял перст над головой, лукаво блеснул глазами и вышмыгнул во
двор.
- Спятил, знать, Афонюшка мой, - в испуге решила Агафья и
выбежала вслед за супругом. Но того и след простыл.
Вскоре Афоня с мешком постучался в приказчикову избу. Спросил
матушку Авдотью у появившейся в дверях дворовой девки.
- Занемогла наша матушка. Притомилась чевой-то, в постельку
слегла, - сердобольно отвечала девка.
- Сичас ее мигом выправлю. Поведай Авдотье, что я ей знатный
гостинчик принес.
Девка кивнула головой и затопала по лесенке в верхнюю горницу.
Оставшись один, Афоня обшарил вороватым взглядом всю горницу, заглянул
за печь, под лавки, но заветного сундучка не приметил.
"Неужто в княжьем терему грамотки запрятаны"? - сокрушенно
подумал Шмоток.
- Велено ступать наверх, - сказала бобылю девка.
Шмоток открыл дверь в горницу и ошалело застыл на пороге, забыв
по обычаю сотворить крестное знамение. Афоню оглушил дикий кошачий
вой. На полу сцепились две откормленные серые кошки, другие скакали по
лавкам, выглядывали с печи, с полатей, носились друг за дружкой.
Авдотья преспокойно, скрестив пухлые руки на круглом животе,
восседала в деревянном кресле, подложив под ноги пуховичок. Она в
летнике голубого сукна, на голове плат малиновый. Глаза сонные,
опухшие.
Баба зевнула, широко раскрыв рот, и тихо проронила:
- Помяни, осподи, царя Давида и вся кротость ево... Чево тебе,
мужичок?
На столе чадит сальная свеча в железном шандале.
Афоня пришел в себя и глянул по сторонам. Екнуло сердце: в правом
углу, под киотом с угодниками, стоял железный сундучок.
Бобыль сдернул шапку с головы, с размаху швырнул ее на сундучок,
перекрестился.
Авдотья икнула - знать только что обильно откушала - и прибавила
голос на мужика:
- Пошто святое место поганишь, нечестивец?
- Чать не икона, матушка Авдотья. Пущай полежит мой колпак на
сундучке.
- Ишь чего удумал. Там дела княжьи, а он свой колпак дырявый...
- Уж ты прости меня, непутевого, матушка. Я ведь запросто,
по-мужичьи... Кошечку-голубушку тебе в подарок принес, - с низким
поклоном высказался Афоня и убрал шапку с сундучка.
Баба сползла с кресла, встала посреди избы, подперев толстыми
ручищами крутые бедра. Глаза ее потеплели, лицо расползлось в
довольной глуповатой улыбке.
Афоня вытряхнул из мешка большого пушистого кота, вымолвил
умильно:
- Смирен, разумен. Для тебя, матушка, кормил да лелеял. Одна ты у
нас на селе милостивица. Сохрани тебя, осподь.
Авдотье кот явно по душе пришелся. Потянулась в поставец за
медяком.
- Вот тебе алтын, мужичок. Потешил, ишь какой котик справный...
Афоня, посмеиваясь, вышел из приказчиковой избы. Брел по дороге,
думал: "Удачливый день. Теперь знаю, где порядные грамотки хранятся...
А батюшка Лаврентий наищется своего кота, хе-хе. И ловко же я его
сцапал, прости, осподи..."
А дождь все моросил да моросил.
КНЯЗЬ НА ОХОТЕ
На князе - легкий темно-зеленый кафтан, высокие болотные сапоги,
на голове - крестьянский колпак. За кожаным поясом - пистоль в два
ствола и охотничий нож, за спиной - тугой лук и колчан со стрелами.
Управитель Захарыч, провожая князя с красного крыльца,
сердобольно высказывал:
- Оставался бы в тереме, батюшка Андрей Андреич. Вон мотри и небо
мутное, вот-вот сызнова дождь хлынет. Да и в лесах неспокойно, лихие
люди пошаливают, неровен час.
- Бояться несчастья - счастья не видеть, Захарыч, - весело
отозвался князь и, забыв об управителе, крикнул выбежавшему из
подклета холопу: - Тимошка, рогатину с собой прихвати. Авось медведя
повстречать доведется.
Тимоха проворно юркнул в подклет, принес рогатину. Рядом с ним
встал дружинник Якушка - статный, плечистый детина - любимец князя.
Оба одеты в короткие суконные кафтаны, за плечами самопалы, колчаны со
стрелами, кожаные мешочки с зелейным припасом.
Князь осмотрел обоих холопов, остался доволен их охотничьим
снаряжением и пешком направился к Москве-реке.
Гаврила, заранее предупрежденный Тимохой, спешно вышел из
сторожки, низко поклонился господину.
- Мост спущен. Удачливой охоты, батюшка князь.
Телятевский погрозил ему кулаком:
- Чего-то опухший весь. Опять с сулейкой в дозоре стоишь?
- Упаси бог, отец родной. Теперь этот грех за мной не водится.
Справно службу несу, - поспешил заверить князя Гаврила.
- Ужо вот проверю, - строго произнес Телятевский и зашагал по
настилу.
Когда князь скрылся в лесу, дозорный соединил мост, пришел в
сторожку, вытащил из-под овчины скляницу с водкой, понюхал, крякнул и
забурчал пространно:
- Ох, свирепа зеленая. И выпить бы надо, да князь не велит... А
кой седни день по святцам? (Святцы - месяцеслов, список христианских
святых, составленный в порядке месяцев и дней года.)
Вышел из избушки. В саженях тридцати от моста, под крутояром
рыбачил псаломщик Паисий. Худенький, тщедушный, с козлиной бородкой, в
рваном подряснике застыл, согнувшись крючком возле ракитового куста.
"Клюет у Паисия. Видно, батюшка Лаврентий свежей ушицы похлебать
захотел", - подумал дозорный.
Гаврила зевнул, мелко перекрестил рот, чтобы плутоватый черт не
забрался в невинную душу, и вдруг рявкнул на всю Москву-реку:
- Эгей, христов человек! Кой седни день?
Псаломщик с перепугу качнулся, выронил удилище из руки и смиренно
изрек:
- Лукерья - комарница...
Однако Паисий спохватился, повернулся к Гавриле и, вздымая в небо
кулачки, осерчало и тонко закричал:
- Изыди, сатана! Прокляну, невер окаянный! Леща спугнул,
нечестивец. Гореть тебе в геенне огненной!
Гаврила захохотал во все горло, а Паисий скинул ичиги, засучил
порты, поддернул подрясник и залез по колено в воду, вылавливая
уплывающее удилище.
Вдоволь насмеявшись над божьим служителем, Гаврила взошел в
избушку и снова потянулся за скляницей.
- Святые угодники на пьяниц угодливы - что ни день, то праздник.
Знавал я когда-то одну Лукерью. Ох, ядрена баба. Да и я был горазд.
Зато и помянуть не грех, хе-хе...
...А князь тем временем по протоке ручья пробирался к нелидовским
озерам, забираясь в глубь леса. Тимоха и Якушка шли впереди,
раздвигали ветви, топтали бурьян, папоротник, продирались через кусты
ивняка и орешника.
Через полчаса вышли к озеру, густо поросшему ракитником, хвощом,
камышом и осокой.
Под темными, угрюмыми елями - едва приметный шалаш. Соорудил его
еще три дня назад Якушка. Закидал еловыми лапами, оставив лишь два
смотровых оконца для охотников.
Князь расстегнул кафтан, вдохнул пьянящий весенний воздух,
прислонился спиной к могучему в несколько обхватов дубу и произнес
довольно:
- Зело вольготно здесь!
Окружали озеро мохнатые зеленые ели, величавые сосны, кудрявые
березки, пышные клены и ясень, рябина и липы.
Андрей Андреич и Якушка залезли в шалаш, наладили самострелы,
затаились. Тимоха снял сапоги и потихоньку спустился в густые
прибрежные камыши.
Холоп не впервой на княжьей потехе. Знал он хорошо леса, угодья
дикой птицы, умел подражать голосу кряквы и не раз доставлял на
господский стол утиную снедь.
Тимоха, погрузившись по пояс в воду, присел в камыши, накинул на
голову пучок зеленой травы, приставил ладони ко рту и "закрякал".
Князь Андрей и Якушка присели на колени, приготовили самострелы и
замерли в ожидании. Вскоре с противоположного берега, из зарослей с
шипящим свистом вылетел крупный селезень и с шумом плюхнулся на
середину озера, высматривая серовато-бурую пятнистую самку.
Князь залюбовался горделивой матерой птицей. Блестящие, с
темно-зеленым отливом перья покрывали ее голову и шею, грудь -
темно-коричневая, бока - серовато-белые с мелкими струйчатыми
полосками, надхвостье - бархатисто-черное, средние перья загнуты
кверху кольцом.
Тимоха еще раз крякнул. Селезень насторожился, ответил на зов
"самки" частым кряканьем и быстро поплыл к берегу. Когда до шалаша
осталось саженей десять, Телятевский натянул тетиву, прицелился, но
сразу же опустил лук на колени. Селезень, пронзенный чьей-то стрелой,
взмахнул крыльями, попытался взлететь, но, смертельно раненный,
забился в воде.
Князь Андрей зло толкнул Якушку в плечо, сердито зашептал:
- Пошто вперед меня птицу забил?
Якушка молча указал пальцем на лук. Стрела у него была на месте.
Телятевский озадаченно крутнул ус, выглянул из укрытия и застыл
на месте, уткнувшись коленями в землю. В саженях пяти, под густой
кудрявой березой стояла златовласая девка в голубом сарафане. В руке у
нее тугой лук, за поясом в плетеном бурчаке - широкий нож, за спиной -
легкий одноствольный самопал.
Лесовица, не замечая шалаша и князя, прикрытых лапами ели,
положила на землю лук и самопал и принялась расстегивать застежки
сарафана, собираясь, очевидно, плыть за уткой.
Тимоха перестал вдруг крякать, поднял голову из камыша и увидел
на берегу лесовицу.
Андрей Андреевич погрозил ему пальцем, но Тимоха, не заметив
княжьего предостережения, вытянулся, словно жердь, во весь свой рост и
удивленно и весело молвил:
- Эх-ма! Здорова будь, Василиса!
Василиса вздрогнула, поспешно запахнула сарафан, подхватила с
земли лук с самопалом и юркнула в заросли.
- Стой! Воротись! - выкрикнул Телятевский и кинулся за лесовицей.
Однако вскоре запутался в зарослях и разгневанный вышел к озеру.
- Ловите девку. Не сыщете - кнута изведаете.
Тимоха и Якушка метнулись в лес. Князь ждал их около получаса,
бранил на чем свет Тимоху и думал:
"Зело хороша плутовка и в охоте удачлива. Единой стрелой селезня
сразила".
Из лесу вышли челядинцы. Тимоха виновато развел руками:
- Как сквозь землю провалилась, князь. В эком глухом бору мудрено
сыскать.
Князь срезал кинжалом лозину и дважды больно ударил Тимоху по
спине.
- Полезай в воду, холоп!
Тимоха, понурив голову, побрел в камыши.
- Откуда девку знаешь? - спросил его Телятевский.
- Тут бортник Матвей в лесу живет. Недалече, версты три от озера
будет. А Василису старик при себе держит.
Князь посветлел лицом и снова забрался в шалаш.
К полудню собрал Телятевский богатую добычу. Места глухие,
нехоженые, и дичи развелось на озерах обильно. Выловил из воды Тимоха
более двух десятков подбитых крякв.
Телятевский довольный ходил по берегу, подолгу рассматривал дичь,
приговаривал:
- Зря князь Василий в свою вотчину отбыл. Такая охота ему и во
сне не привидится.
Тимоха общипывал крякву, собираясь сварить ее в ведерце на
костре. Поднял на князя глаза и молвил деловито:
- Глухарей нонче в бору много. Вот то охота! Мы, бывало, с
покойным отцом, царство ему небесное, в прошлые лета десятками
мошников били. (Мошник - глухарь.)
- Места сие упомнишь ли, холоп?
- А то как же, батюшка князь, - заверил Тимоха, поднимаясь с
земли. - Поначалу до Матвеевой заимки дойти, а там с полверсты до
глухариной потехи.
- Возле Матвейки, сказываешь, - раздумчиво проронил Телятевский и
заходил по берегу. В памяти предстала княгиня Елена - молодая
черноокая супруга. Заждалась, поди, истомилась в стольном граде да в
душных теремах. В вотчину просилась - не взял. Мыслимо ли ей в
колымаге более сотни верст трястись. Первая жена князя оказалось
квелой, семь лет ее хворь одолевала, а затем вконец занемогла и
преставилась.
На Елене, родной сестре князя Григория Шаховского, Андрей
Андреевич был женат всего второй год.
- У нас в семье хилых не водится. Мы Шаховские и родом вельмы
знатны, и здоровьем никого бог не обидел, - похвалялся князь.
Правду сказал путивльский князь. Сестрица его так и пышела
здоровьем. И красотой взяла, и умом, и нравом веселым.
"Ежели мне сына подарит - всей Москве гулять. А Елене любую
забаву разрешу, пусть потешится. Даже на коня посажу, озорницу", - с
улыбкой размышлял Телятевский.
Князь зашагал к шалашу и услышал, как возле костра Тимоха
рассказывал Якушке:
- Я ее из самопала едва не сразил. За ведьму лесовицу принял. А у
бортника вновь повстречал. Ну и краля, скажу я тебе...
Андрей Андреевич подошел к костру, разрывая руками пахнущую дымом
горячую утку сказал:
- Веди к бортнику, Тимоха. Глухариную потеху будем справлять.
ДЕВИЧЬЯ ТРЕВОГА
Василиса второй день пряталась в лесу. Так старый бортник
повелел. Девушка перед этим сидела на дозорной ели и заметила на
лесной дороге до двух десятков всадников.
- Мамон с дружиной едет. Чую, недобрый он человек. Прихвати с
собой нож да самопал для береженья и ступай, дочка, в лес. Коли Мамон
у меня на ночлег встанет - в избушку не ходи. Я тебе знак дам - костер
запалю. Узришь к вечеру дым - на дозорной ели ночь коротай. Да гляди,
с ратником не столкнись, - озабоченно проговорил Матвей.
Василиса зашла в избу, сняла со стены самопал да охотничий нож и,
распрощавшись со стариками, побрела в глухой бор.
Бортник прошел на пчельник к дозорной ели.
"Берсеня упредить забыл. Неровен час, заявится на заимку и -
прощай его головушка. Один привык в избушку ходить", - в тревоге
подумал Матвей, взбирясь на дерево. Вступил на плетеный настил и
потянул на себя веревку. На самой вершине ели сдвинулась поперек
ствола мохнатая лапа, обозначив зеленый крест из ветвей.
- Вот теперь пущай и Мамон наведывается. Федьке издалека крест
виден, не прозевает.
Княжий дружинник, оставив вокруг заимки в ельнике засаду,
подъехал верхом на коне к пчельнику.
- Убери коня, родимый, - предостерег Мамона бортник, выходя
навстречу.
- Это пошто? - хмуро вопросил пятидесятник.
- Пчела теперь на конский запах сердита. Жалить зачнет.
- Полно чудить, старик, - отмахнулся Мамон. Однако не успел он
это вымолвить, как над ним повис целый пчелиный рой. Пятидесятник
замахал руками, надвинул шапку-мисюрку на глаза и повернул назад. Но
было поздно. Пчелы накинулись на коня и грузного всадника.
- Прыгай наземь, а то насмерть зажалят, - воскликнул Матвей,
запрятав лукавую усмешку в густую серебристую бороду.
Мамон проворно спрыгнул с коня и, вобрав голову в стоячий
воротник кафтана, бросился наутек от пчельника.
"Вот так-то, родимый. Теперь долго будешь мою заимку помнить!" -
насмешливо подумал старик.
Мамон, распухший и гневный, ввалился в избу. Грохнул по столу
пудовым кулачищем и накинулся на бортника:
- У-у, чертов старик! Мотри - всего покусали. Мне княжье дело
справлять надлежит, а кой я теперь воин.
- Не виновен, родимый. Я заранее упреждал, - развел руками
Матвей.
- Не гневись, батюшка Мамон Ерофеич. Я тебе примочки сготовлю, к
утру все спадет, - засуетилась вокруг пятидесятника Матрена.
Мамон затопал сапожищами по избе, заглянул за печь, на полати и,
недовольно пыхтя, опустился на лавку.
- Девку где прячешь, старик?
- Отпросилась в храм помолиться, родимый. В село сошла.
- Когда назад возвернется?
- Про то один бог ведает. Наскучилась тут в глухомани по людям да
и покойных родителей помянуть у батюшки Лаврентия надо. Должно, после
святой троицы заявится, - неопределенно вымолвил бортник.
Пятидесятник сердито хмыкнул в цыганскую бороду и попросил квасу.
Матрена зачерпнула ковш в кадке, подала с низким поклоном. Мамон,
запрокинув косматую голову, жадно, булькая, пил, обливая квасом
широченную грудь. Осушил до дна, крякнул и швырнул ковш на стол. Вышел
на крыльцо, кликнул десятника, приказал:
- В засаде сидеть тихо. Чую, мужички где-то рядом бродят. Коли
что заметите - немедля мне знак дайте. А я покуда прилягу.
К вечеру Матвей запалил возле бани костер. Накидал сверху еловых
лап, а под них дубовый кряж положил. Высоко над бором взметнулись
клубы синего дыма.
Прибежал десятник, строго спросил бортника:
- Пошто огонь развел на ночь глядя?
- Свое дело справляю, родимый. Из кряжа дупло выжечь надо. Пущай
малость обгорит. Мне князь, почитай, вдвое оброк прибавил, а дуплянок
нет.
- Дуплянки днем готовить надо.
- Днем нельзя. Пчела мед собирает, а на дым к колодам не полетит.
Будет вокруг пчельника без толку роиться.
Десятник потоптался возле костра, хотел было разбудить Мамона, но
передумал, махнул на деда рукой и снова побрел в заросли.
Всю ночь сидели в засаде княжьи люди. Рано утром пятидесятник
собрал дружину и повелел ей идти в розыски по лесу.
- Притомились мы, Мамон Ерофеич. Дозволь немного соснуть, - хмуро
обмолвился десятник.
Пятидесятник - взлохмаченный, с распухшим лицом, лишь одни
щелочки у черных разбойничьих глаз остались - молвил строго:
- Отоспитесь в хоромах. Коней на заимке оставьте да сейчас же
ступайте и ищите беглый люд. Глядите в оба. У мужиков самопалы могут
быть.
Дружинники недовольно переглянулись и подались в лес.
Матвей бродил по пчельнику, думал в тревоге: "Не чаял я, что
Мамон засаду выставит. Василиса, поди, вчера к дозорной ели
пробиралась. Нешто ее ратники не приметили? А может, дочка в ином
месте ночь коротала. Как она там, осподи? Кругом зверье, медведи
бродят. Задерут, неровен час..."
А Василиса и впрямь едва не угодила в руки княжьих людей. Уже
когда совсем в лесу стемнело, девушка подкралась к заветной ели,
тихонько вскарабкалась по трем обрубленным сучьям на плетеный настил,
укрылась овчиной и вдруг услышала в саженях пяти от дерева богатырский
храп караульного ратника.
Василиса осторожно раздвинула ветви, пытаясь разглядеть внизу
спящего, но тщетно - густая ночная мгла окутала заросли, лога и
мочажины.
"Затаился ратник да уснул. Видимо, крестьян выискивают. А, может,
и до меня Мамону дело есть. Не дознался ли где, что я беглянка. Ой,
худо будет. Уж не сойти ли с дерева, а то могут заприметить на зорьке.
А куда пойдешь? Жутко ночью в лесу. Того и гляди, леший дубинкой
пристукнет, либо русалки в болото затащат, а то и рысь на грудь
кинется... Нет уж, лучше на дереве переночевать, а чуть заря займется
- снова в лес уйти", - раздумывала Василиса.
Тихо в лесу, лишь где-то вдали, за заимкой, тревожно и гулко
ухает филин да каркает ворон, забившись в глухую трущобу.
Уснула Василиса да так крепко, что и зорьку свою во сне
проглядела. Разбудила ее рыжая пушистая белка. Скакнул зверек с
соседней ели на мохнатую лапу, которая скользнула по девичьему лицу и
снова выпрямилась - белка в испуге метнулась назад.
Василиса вздрогнула, подняла голову. Багровое солнце уже
наполовину поднялось над бором. Девушка откинула овчину, слегка
приподняла ветви, глянула вниз, но ратника не было.
Но вот затрещал валежник, и из дремучих зарослей вышел к дозорной
ели старый бортник. Поднял бороду, но за зелеными, развесистыми
ветвями ни настила, ни Василисы не видно. Спросил тихо:
- Здесь, дочка?
- Тут, дедушка, - отозвалась Василиса и спустилась на землю.
Матвей сунул ей в руки узелок и заговорил вполголоса:
- Чудом ты сохранилась, дочка. Почитай, дозорный под самой елью
сидел. Тут варево. Поешь и снова уходи. Когда княжьи люди сойдут, я
три раза из самопала пальну. А сейчас на дереве оставаться опасно.
Вокруг заимки ратные люди шастают. Спозаранку в леса ушли да вскоре,
поди, возвернутся. Ступай, дочка, на озера. Туда Мамон не заявится.
На-ко вот лук да колчан со стрелами и уток там погляди. Потом вдвоем
на озеро наведаемся... Ну, я в избу пойду, как бы Мамон не хватился.
Василиса поснедала и едва приметной тропкой, пошла к озерам.
Здесь Василиса и набрела на охотников.
Хорошо еще старый бортник лесную тропу указал, а то бы настигли
ее княжьи люди.
А к вечеру, взобравшись на высокую сосну, снова заметила девушка
клубы дыма, поднявшиеся над заимкой.
"Ратные люди еще у деда. Ужель меня ищут? Придется на сосне всю
ночь коротать", - тоскливо подумала Василиса.
НЕЗВАНЫЕ ГОСТИ
А на Матвеевой заимке до полудня было тихо. Мамон отлеживался на
лавке. Возле него суетилась Матрена, прикладывая примочки на медовом
взваре. Пятидесятнику полегчало, лицо спало, глаза прорезались.
- Медок ото всего излечивает, батюшка, - ворковала старуха. - Ибо
мед есть сок с розы небесной, который божий пчелки собирают во время
доброе с цветов благоуханных. И оттого имеет в себе силу велику.
- Полно врать, старуха, - в полудреме проворчал Мамон.
- Грешно так сказывать, милостивец. Мед всяким ранам смрадным
пособляет, очам затемнение отдаляет, воду мочевою порушает, живот
обмягчает, кашлючим помогает, ядовитое укушение уздравляет, - напевно,
словно молитву, промолвила Матрена.
В сенях, послышались торопливые шаги. В избу ввалился десятник в
грязных сырых сапогах.
- Заприметили мужика, Мамон Ерофеич. На речушке рыбу вентером
ловил. Мы за ним, а он к болоту кинулся и в камыши. (Вентерь - мережа,
рыболовная снасть, сетчатый кошель на обручах с крыльями.)
- Так словили?
Десятник кашлянул в пегую бороду, замялся возле двери.
- А он тово, Мамон Ерофеич... Сбег, одним словом. Все болото
облазили...
- У-у, раззява! Тебе не дружину водить, а у кобылы под хвостом
чистить! - возбранился Мамон, поднимаясь с лавки. - Веди на болото.
Сам мужика ловить буду.
Пятидесятник накинул на себя кафтан, пристегнул саблю, сунул за
рудо-желтый кушак пистоль и вышел из избы.
- Пронеси беду, святой угодник Николай. Ужель из ватаги Федьки
кого заприметили, - забеспокоился Матвей.
Вскоре на заимку заявились новые гости. Бортник сидел в это время
на крыльце и чинил дымарь. Выбежав из подворотни, громыхая ржавой
цепью, свирепо залаяла собака. Старик поднял голову и обмер: перед ним
стоял сам князь - высокий, плечистый, с пронзительно жгучими глазами.
- Худо князя встречаешь, старик, - строго произнес Телятевский.
Бортник отложил дымарь, поднялся, прикрикнул на ощетинившуюся
собаку и низко поклонился господину.
- Прости старика, князь. Глаза не дюже зрячие, не приметил, -
проговорил Матвей и тотчас подумал: "И чем это только моя заимка всех
приворожила? Ох, не видать мне добра".
- Прослышал я, что возле твоего пчельника глухариный бор водится.
- Доподлинно так, батюшка князь. Токмо глухари раньше токуют.
Припоздали малость. В эту пору мошники редко поют.
- Но все же поют, старик. Собирайся на потеху глухариную, а я
покуда взгляну на твои хоромы.
- На мошника еще рано идти. Глухаря перед зорькой бьют, отец
родной.
- Так ли старик, говорит, Тимошка?
- Матвей правду сказывает. Мошник - птица особливая, батюшка
князь, - подняв палец над головой, деловито заверил Тимоха.
- Сам о том ведаю, - нахмурился Телятевский и шагнул было в избу,
но вдруг заметил целый табун лошадей за черной приземистой баней,
привязанных поводьями к деревьям.
- Чьи это кони, старик?
- Твоей дружины, князь. Мамон Ерофеич на заимке остановился.
Должно беглых мужиков высматривает. С утра в лес ушли, а коней здесь
оставили.
Телятевский недовольно покачал головой и зашел в избу.
Тимоха наклонился к бортнику и доверительно шепнул на ухо:
- На глухаря князь впервой пойдет. Так што сам разумей, дед... А
девку твою на озерце повстречали. Крякву стрелой сразила. Князь
повелел Василису пымать, а она в лесок и сгинула, плутовка. Хе-хе...
Бортник отшатнулся от холопа, борода мелко затряслась, и на душе
стало смутно.
В избе тихо. Матрена перед самым княжьим приходом убрела в лес за
кореньями и пахучими целебными травами, надеясь повстречать в бору
Василису.
- Отшельником что ли живешь? - спросил Телятевский, с интересом
присматриваясь к ратным диковинам, развешанным по темной стене.
- Со старухой векую, отец родной, - уклончиво отвечал Матвей.
- А девку куда подевал? Кто она тебе будет, старик? И пошто
держишь в лесу?
- Бедную сиротку приютил, князь. Родители ее примерли, а мы со
старухой пожалели и к себе взяли. Сама она из-под Ярослава-города,
дочь крестьянская. Не дали дитю пропасть... А на днях помолиться ее в
храм отпустили...
Телятевский шагнул к бортнику, ухватил старика за бороду,
пронзительным взором обжег.
- А не лукавишь, дед?
- Зачем же, отец родной. Должна вскоре воротиться дочка. Разве
токмо на озера забредет. Велел ей по пути туда заглянуть.
- И что же твоей девке на озере делать? - пытливо вопросил Андрей
Андреевич, не отпуская старика.
Матвей поперхнулся, но глаза от князя не отвел.
- Наказал дочке крякву поглядеть. Самопал да лук со стрелами она
прихватила.
- Ой, хитришь, дед. Разве так в храм ходят?
- Вестимо нет, батюшка. Да токмо в лесу без самопала нельзя.
Должно, на выходе, возле реки свой ратный доспех оставит.
В избу влетел Якушка. Молодцевато тряхнул русыми кудрями и с
поклоном спросил господина: