Страница:
- Ох, свирепствуешь, Прокофий Петрович, - ахнул Митрий Флегонтыч.
- Уж на што я с крестьянами крут, но и то токмо по два рубля с
полтиной взимаю. Не зря у тебя крестьяне бунтуют.
- Крестьяне нонче всюду гиль заводят. По всей Русн смута
зачинается. У меня в поместье приказчика насмерть дубинами побили.
Чего доброго, и хоромы спалят, - проворчал Истома Пашков.
- Худо живем, братцы, - вздохнул Григорий Сумбулов. - И у меня та
же поруха. Почитай, половина мужиков из поместья на патриаршие да
боярские земли разбежались Бояре-беломестцы вконец обнаглели. Пришлют
в деревеньку своего человека и прельщают крестьян. Гришка-де, у вас
человечишко худородный, поместьишко у него скудное. Ступайте-ка в
заклад на белые, без царевых податей, земли к моему родовитому
боярину. Он вам доброй земли пожалует, кормить и поить будет вволю.
Вот и бегут крестьяне к сильным людям. А кинься на розыски - и толку
мало. Либо запрячут мужиков в своей вотчине, либо совсем тебя не
пустят. Сунулся я было к князю Черкасскому, а он на меня псов натравил
да оружных людей навстречу выслал. Еле живым ушел. Снарядил гонца к
царю с челобитной - и тут прок невелик. Перед Москвой гонца
перехватили, грамоту отобрали и батогами избили. И к самому царю
теперь не пробиться: он все по хоромам да святым обителям ходит,
совсем затворником стал. Одна надежда на боярина Бориса. Родовитых он
зело недолюбливает. (Беломестцы - лица, не несшие общего тягла и
повинностей в силу их принадлежности к привилегированным сословиям
феодального общества. Белая земля - или "обельная земля" - название в
Московском государстве XVI - XVII вв. земли, освобожденной от податей.
Обеление части дворянской земли установлено было около 1590 г.
(причем, освобождалась от податей часть боярской запашки). В XVII в. с
введением "живущей четверти" (податной единицы обложения земель), а
потом двора, в качестве единицы обложения, боярская запашка тем самым
освобождалась от обложения. Белыми в посадах (городах) были также
дворы служилых людей, монастырей и архиереев, что вызывало со стороны
посадских людей, подлежащих тяглу, сильнейшие протесты.)
- Ты бы потише, Григорий Федорович. Остерегись, вон как
целовальник глазами зыркает, - вымолвил Пашков, понизив голос.
- Нету мочи, Истома. Горит все в душе. Ведь, когда татарин на
Москву пойдет, мы его грудью встречать будем. На дворянстве Русь
держится. Отчего царь о нас забывает и плохо печется?
- На днях смоленские и тверские дворяне челобитную государю
подали. В грамоте той просили царя, чтобы заповедные лета навсегда
закрепить, - сказал Прокофий Ляпунов.
- Без того нам не жить. Мужик должен вечно и потомственно к нашим
землям приписан. Вечно и потомственно! - громко повторил Григорий
Сумбулов, ударив кулаком по столу.
Друзья согласно закивали головами.
За соседним столом слышно было, как переругивались двое дворян:
- Ты в моих озерах рыбу ловишь! На святого Иова-горошника твоих
воровских людишек мои крестьяне поймали. Это што? - кричал дородный,
ушастый дворянин, язвительно посматривая на соседа.
- Сам ты вор! - отвечал второй, маленький и розовощекий помещик.
- Лесок у меня под боком тащишь и хоромишки свои достраиваешь!
- Это поклеп! Врешь, пес пучеглазый! - взвизгнул ушастый, брызгая
слюной.
- Ты сам пес! - выкрикнул розовощекий и дернул соседа за бороду.
- А-а-а! - больно взвыл ушастый и, поднявшись на ноги, выхватил
из-за пояса пистоль.
- А ну, геть, дьяволы! - зычно выкрикнул вдруг Митрий Капуста,
соскочив с лавки и разбойно тряхнув черными кудрями. В мутном свете
горящих факелов блеснула сабля и тяжело опустилась на стол между
заспорившими и готовыми к драке дворянами. Дубовый стол развалился
надвое.
Рассорившиеся дворяне оторопело заморгали глазами, присмирели. С
остальных столов повернулись к Капусте захмелевшие головы. Восхищенно
и разом загалдели:
- Крепко вдарил, друже!
- Тебе, Митрий, воеводой быть!
НА КРАСНОЙ ПЛОЩАДИ
После сытной трапезы Якушка дозволил ратным людям часика два
соснуть в подклете.
Когда княжий челядинец поднялся в терем, Болотников подошел к
Афоне. Бобыль тем временем скинул лапти, размотал онучи и, блаженно
покряхтывая, развалился на куче соломы.
- После трудов праведных и соснуть не грех. Ложись, Иванка.
- Днем попусту валяться не привык, Афоня. Айда лучше на Красную.
Сегодня пятница - день базарный.
Шмоток зевнул, потянулся и повернулся на бок.
- Спать долго - жить с долгом. Поднимайся, Афоня.
Шмоток, услышав поговорку, обернулся к Болотникову, рассмеялся:
- Люблю всякую премудрость. Я тебе по этому поводу другую
побасенку скажу...
- Потом, потом, Афоня. Вставай. Может, деда Терентия на торгу
встретим.
- Вот то верно, парень. Старика навестить надо. Не преставился ли
наш рукоделец? - согласился бобыль и принялся мотать на босые ноги
онучи.
На Красной площади, несмотря на недавний пожар, шумно и
многолюдно. От самого плавучего москворецкого моста через всю площадь,
пересекая Зарядье, Варварку, Ильинку и Никольскую, протянулись
торговые ряды. Тысячи лавок, палаток, шалашей и печур. (Плавучий
москворецкий мост - мост, сделанный из деревянных брусьев, связанных
толстыми веревками из липовой коры, концы которых прикреплялись к
башням и противоположному берегу. Мост лежал прямо на воде.)
Отовсюду слышны бойкие, озорные выкрики.
Продают все - купцы и ремесленники, стрельцы и монахи, крестьяне,
приехавшие из деревенек на торги. Взахлеб расхваливают свой товар и
назойливо суют его в руки покупателей.
Площадь наводнили квасники, ягодники, молочники, пирожники,
сбитенщики... Все с лукошками, корзинками, кадками, мешками. Шустро
снуют веселые коробейники. В густой толпе шныряют карманники,
подвыпившие гулящие девки, сводни и нищие. К рундукам и лавкам жмутся
слепые, калики перехожие, бахари и гусельники. (Сбитенщик - продавец
сбитня. Сбитень - горячий напиток, приготовленный из воды, меда и
пряностей (употреблялся до середины XIX века). Бахарь -
сказитель-певец.)
- Чудная Москва! Ни пожар, ни крымцы - торгу не помеха, -
воскликнул Афоня.
- В Москву теперь со всей Руси войско собирается, вот и шумят
торговцы, - сказал Болотников.
- А ну, раздайся, народ! - вдруг громко пронеслось сзади.
- Болотников и Шмоток посторонились. По Красной Площади в
Разбойный приказ стрельцы вели с десяток посадских. Шли слобожане в
лаптях и рваных сермягах, бородатые, хмурые, с непокрытыми головами.
Руки у всех затянуты колодками.
- За что взяли, родимые? - спросили в толпе.
- О пожаре на Сретенке толковали. Неспроста пламя заполыхало,
братцы. По злому умыслу наши слободы выгорели, - угрюмо отозвался один
из преступников.
- Ближнему боярину пожар на руку, - зло сверкнув глазами,
поддержал колодника второй ремесленник.
- А ну, закрыть рты воровские! - прикрикнул на посадских рослый
стрелец-пятидесятник в малиновом кафтане. - А дай дорогу.
- А ты не шуми, служивый. На свою бабу глотку дери! - крикнули в
толпе.
- А он свою женку боярам на ржавый бердыш выменял!
- Поди, с пуда торговался!
- Знаю я его бабу, ребята. На Москве бердышей не хватит: женка
его толще бочки кабацкой.
Толпа захохотала.
- Но-но, на плаху захотели! - сердито погрозил кулаком
пятидесятник.
Из толпы зароптали:
- Ты нас плахой не потчуй!
- Привыкли кровушку лить!
- Пошто слобожан схватили? Их вины нет. Борис Годунов пожар
затеял, братцы, чтобы о царевиче Дмитрии на Москве забыли! - раздался
дерзкий выкрик.
- Стой! - свирепо рявкнул пятидесятник. - Кто крамольное слово о
царевом наместнике молвил?
- Ну, я молвил! Возьми попробуй! - горячо выкрикнул из толпы
широкоплечий детина в кожаном запоне поверх темной рубахи, и встряхнул
над головой пудовым кузнечным молотом.
- Взять бунтовщика! - приказал пятидесятник.
Толпа сдвинулась плотнее.
- Уйди от греха, служивый!
- Кости переломаем!
Болотников, оказавшись рядом с дерзким мастеровым, поддавшись
настроению взроптавшего посадского люда, громко воскликнул:
- Не робей, братцы! Их всего с десяток!
Отчаянная толпа надвинулась на стрельцов. Пятидесятник попятился
назад. Пробуравил крамольную толпу колючим взглядом и, качнувшись всем
тучным телом, сквозь зубы выдавил:
- Ослобони дорогу. В Кремль людишек веду.
Толпа неторопливо расступилась, сопровождая стрельцов
напутственными выкриками:
- Вот так-то будет лучше, служивый!
- Неча зря шуметь!
- Проваливайте, покуда целы!
Когда стрельцы завернули за Лобное место и направились к
Фроловским воротам, выкрики смолкли. Пятидесятник решил сорвать злобу
на идущем впереди его низкорослом посадском. Он грязно ругнулся и
больно ударил колодника в лицо.
- Пошевеливайся, нищеброд!
Ремесленный сильно пошатнулся, но на ногах устоял. Злобно из-под
широких кустистых бровей глянул на стрельца и молча сплюнул на землю
кровавый сгусток.
Афоня Шмоток потянул Болотникова из толпы.
- Идем отсюда, Иванка. Заприметят тебя здесь истцы. В Разбойный с
тобой угодишь.
- А ты чуешь, Афоня, какая силища в народе? Не зря мне Пахом
Аверьянов всегда говорит, что перед миром любой ворог дрогнет, -
высказал Болотников.
- Эгей, хрещеные! Чего ищете? Может, чем помогу, - остановил
страдников худощавый с плутоватыми глазами мужичонка в ситцевой
рубахе. От него попахивало водкой и чесноком.
- Самопал, милок. И такой, чтобы за версту басурмана бил, -
вымолвил Афоня.
- Эка невидаль. Так и быть выручу. Кидай в шапку деньгу. Мигом
наилучший самопал доставлю.
- Вначале товар кажи, милок.
- Будет товар. Давай, говорю, деньгу. Нутро горит... -
нетерпеливо наступал на Шмотка верткий слобожанин.
Однако не успел он и договорить, как на него с шумной бранью
навалились трое посадских в холщовых рубахах. Скрутили веревкой,
повалили наземь, под бока напинали.
Мужик пьяно забранился.
- За что бьете? - спросил Болотников.
- Вор он! В кабаке у нас сапоги стащил. Новехонькие, только что в
Красном ряду купили, - ответил один из посадских. - У-у, тать
проклятый! - больно огрел мужика по уху. (Тать - вор, грабитель,
разбойник, злодей.)
В толпе засмеялись. Посадские подтолкнули мужика к Болотникову.
- Уж не тебе ли продал вор обувку?
- Ступайте своей дорогой. Знать его не знаю, - осерчал Иванка и
повел широкими плечами.
- Ну, мотри, парень! - пригрозили посадские и потащили вора в
Земской приказ на суд и расправу.
Возле темной, приземистой Тиунской избы с Афоней столкнулся
чернобородый цирюльник с легким деревянным табуретом в руках и парой
ножниц за малиновым кушаком. Мельком глянул на жиденькую бобыльскую
бороденку и плюнул себе под ноги. (Тиунская изба - своеобразная биржа
свободных попов и дьяконов, нанимавшихся жителями Москвы для
выполнения различных религиозных "треб". В XVI веке Тиунская изба
стояла возле храма Василия Блаженного.)
- Аль не угодил, касатик?
- Срамота одна. И до чего ж измельчал народишко, - недовольно
ответил цирюльник и в тот же миг ухватил за полу сермяжного кафтана
пышнобородого осанистого мужика в пеньковых лаптях.
- Окажи милость, любезный!
Угодливо подставил табурет, насильно посадил на него мужика,
чиркнул ножницами.
- Спешу я, милай. В лавку мне надо топоришко подобрать, а потом в
деревеньку. Не к чему бы, - слабо сопротивлялся мужик.
- Успение пресвятой богородицы на носу, а ты зарос, аки леший. Не
гоже эдак, любезный. Мигом красавцем сделаю. Бороду подрежу, власы
подравняю, - учтиво суетился возле селянина посадский, а сам воровато
поглядывал по сторонам: бродячих цирюльников гоняли с площади земские
ярыжки.
Посадский расчесал мужику длинную бороду надвое и отхватил одну
половину ножницами на пару вершков. Но вторую укоротить не успел. Он
не зря опасался. Перед цирюльником выросла грозная фигура десятского.
(Вершок - русская мера длины, равная 4,4 см.)
- Опя-ать!
Посадский столкнул мужика наземь, подхватил табурет и юрко
шмыгнул в толпу. Только его и видели. Селянин поднялся с земли и
растерянно схватился за уродливую бороду.
- Энта что жа, православный. Как же я теперь в деревеньку поеду?
- Москва, милай! - хохоча, ответил долговязый сухотелый
мастеровой. И закричал весело, звонко. - Гвозди, подковы - лошадям
обновы!
БОГАТЫРСКАЯ ПЕСНЯ
На небе ни облачка. Жарко. Захотелось пить. Страдники поднялись в
верхние торговые ряды. Но доброго кваску там не оказалось.
- Айда в кабак на Варварку. Там завсегда и квасок и медовуха
есть, - предложил бобыль.
Болотников согласился. Кабак - просторный рубленый пятистенок в
два яруса с малыми решетчатыми оконцами. Срублен в давние времена, еще
при великом князе Иване Третьем.
Возле распахнутых сводчатых дверей толпились бражники. Иванка не
успел еще переступить и порог, как на него налетела пьяная гулящая
девка. Повисла на шее, полезла целоваться.
- Ошалела, дуреха, - оттолкнул девку Болотников. Слобожанка
недовольно тряхнула простоволосой головой и повернулась к другому
питуху кабацкому.
- Слышь, соколик. Дай полушку на чарочку. Выпить охота-а-а.
- Ишь чего захотела, баба. Хо-хо! Полушка на дороге не валяется.
Ступай, ступай отсель, - замотал косматой головой бражник.
Девка привалилась всем телом к посадскому.
- Идем со мной в сени, соколик. Ух, как горячо обласкаю. А ты мне
опосля чарочку...
- Енто можно. Телеса у тя добрые, хе-хе! - посмеиваясь,
проговорил питух и потянул девку в темные сени.
Иванка только головой покачал: на селе такого сраму средь бела
дня не увидишь.
Вошли в кабак. Здесь полумрак. По темным бревенчатым стенам чадят
факелы в железных поставцах.
Шумно, людно. За длинными дощатыми столами, забыв про нужду и
горе, бражники пропивали скудные гроши. В правом углу, прямо на
земляном полу, привалившись спиной к винной бочке, играл на гуслях
седобородый слепой сказитель. Болотников подсел к гусляру, прислушался
к его песне.
...Как у ключа у гремучего,
У колодца у студеного
Добрый молодец коня поил,
Красна девица воду черпала,
Почерпнула ведры и поставила,
Как поставила, призадумалась,
А задумавшись, заплакала,
А заплакавши, слово молвила:
"Хорошо тому жить на сем свете,
У кого как есть и отец и мать,
И отец и мать, и брат и сестра,
Ах, и брат, сестра, что и род - племя,
У меня ль, у красной девицы,
Ни отца нету, ни матери,
Как ни брата, ни родной сестры,
Ни сестры, ни роду-племени,
Ни тово ли мила дружка...
Пока Афоня Шмоток ходил к целовальнику за квасом, Болотников
внимательно слушал сказителя. Песня гусляра его тронула. Вновь
вспомнилась заимка в густом бору, лесное озеро и Василиса - добрая,
грустная и вместе с тем озорная да ласковая.
- Задушевно песню складываешь, дед. Играй еще.
Старец приглушил струны, поднял лицо на страдника.
- Немощен стал, молодший. Ослаб голосом. Хворь одолела, - тихо
отозвался сказитель.
Болотников принес от целовальника чарку вина, протянул гусляру.
- Выпей, отец. Подкрепись.
- Благодарствую, чадо. Зелено винцо приемлю.
Старец отложил гусли, принял чарку.
- Сыграй, дед, богатырскую, о молодцах добрых, - придвинувшись к
бахарю, попросил Иванка.
Сказитель долго молчал, тихо перебирал старческими, дрожащими
пальцами струны, а затем молвил:
- Слушайте, ребятушки, о временах седых и давно минувших.
Запел гусляр вначале неторопливо и тихо, а затем на диво
страдникам его голос обрел силу и стал таким звучным, что даже
кабацкие питухи примолкли.
Из-за моря, моря синего,
Из-за синего моря, из-за черного
Подымался Батый - царь сын Батыевич.
Подошел собака под стольный Киев-град.
Надевал Владимир киевский платье черное,
Черное платье, печальное.
Приходил ко божьей церкви богу молиться.
Встречу идет нищая калика перехожая:
"Уж ты здравствуй, Владимир стольный киевский!
Ты зачем надел черное платье печальное?
Что у вас во Киеве учинилося?"
"Молчи, нищая калика перехожая,
Нехорошо у нас во Киеве учинилося:
Подымался Батый-царь сын Батыевич.
Подошел собака под стольный Киев-град".
"Не зови меня нищей каликой перехожею,
Назови меня старым казаком Ильей Муромцем".
Бил челом Владимир до сырой земли:
"Уж ты здравствуй, стар казак Илья Муромец!
Постарайся за веру христианскую".
Говорил казак Илейка Муромец:
"Я поеду, князь, к злому ворогу,
И не для тебя, князя Владимира,
А для бедных вдов и малых детей".
И поехал богатырь к злому ворогу,
Но сказал его добрый конь по-человечьему:
"Уж ты стар казак, Илья Муромец!
Есть у татар в поле накопаны рвы глубокие,
Понатыканы в них колья мурзамецкие,
Из первого подкопа я вылечу,
Из другого подкопа я выскачу,
А в третьем останемся ты и я!"
Бил Илья коня по крутым бокам:
"Ах ты, волчья сыть, травяной мешок!
Ты не хочешь служить за веру христианскую!"
Пала лошадь в третий подкоп,
Набежали злые татаровья,
Оковали Ильюшку железами,
Ручными, ножными и заплечными.
Проводили ко Батыю Батыевичу.
Говорил ему Батый царь сын Батыевич:
"Уж ты гой еси, стар казак Илья Муромец!
Послужи мне-ка так же, как Владимиру".
Отвечал стар казак Илья Муромец:
"Нет у меня с собой сабли вострой,
Нет у меня копья мурзамецкого,
Нет у меня палицы боевой:
Послужил бы я по твоей по шее по татарской!"
Говорил Батый-царь сын Батыевич:
"Ой вы, слуги мои верные!
Выводите его на поле Куликово,
Положите голову на плаху на липову,
По плеч срубите буйну голову!"
У Илейки вдвое силы прибыло.
Рвал он оковы железные,
Хватал он поганого татарина,
Который покрепче, который по жиле не рвется,
Стал татарином помахивать:
В которую сторону махнет - улица,
Подбегает к Илеюшке добрый конь,
Садится он на доброго коня,
Бил татар он чуть не до единого.
Убирался Батый-царь с большими убытками...
Иванка поднялся с лавки, подошел к сказителю, обнял за плечи.
Любил он песню, особенно раздольную да богатырскую.
- Знатно складываешь, дед. Как звать?
- Устином нарекли.
- А отчина где?
Гусляр повернулся к Болотникову, улыбнулся, и все старческое лицо
его как-то сразу посветлело, разгладились глубокие морщины.
- Вся Русь моя отчина, молодец. Калика я перехожий. Вот здесь на
Москве чуток отдохну и дальше с мальчонкой-поводырем побреду.
- Что на Руси слышно, отец?
Сказатель устало вытянул ноги в дырявых лаптях, протяжно вздохнул
и надолго замолчал, опустив бороду! Иванке показалось, что дед,
утомившись после долгой песни, уснул, но вот бахарь шевельнулся,
нащупал рукой суковатый посох и молвил тихо:
- Не ведаю, кто ты, но чую - человек праведный, потому и обскажу
все без утайки... Исходил я матушку Русь, всюду бывал. Видел и злое и
доброе. И дам тебе совет. Держись простолюдина. Он тебя и на ночлег
пустит, и обогреет, и горбушкой хлеба поделится. А вот боярина, купца
да приказного люда стороной обходи. Корыстолюбцы, мздоимцы! Черви
могильные. Сосут они кровушку народную, но грядет и их час.
- Ой ли, дед? - недоверчиво покачал головой Афоня Шмоток,
выступив в разговор.
- Грядет, ребятушки, - упрямо качнул бородой сказитель. - В
деревнях и селах мужики пахотные на бояр шибко разгневаны. Задавили их
оброками да боярщиной, неправдами боярскими. И на посадах народ
ропщет. Быть на Руси смуте. Вот тогда и полетят боярские головушки.
В кабак вошли земские ярыжки. Пытливо глянули по лицам бражников
и побрели меж столов к стойке. А в темном углу, не замечая государевых
людей, пьяно закричал сухощавый, со щербатым лицом посадский в
долгополой чуйке. (Чуйка - суконный кафтан.)
- Горемыки мы, братцы! Ремесло захирело, в избах клопы да
тараканы, ребятенки с голоду мрут. - Слобожанин с чаркой в руке,
пошатываясь, вышел на середину кабака и продолжал сердито выкрикивать,
расплескивая вино на босые, грязные ступни.
А отколь наше горюшко? Все беды на Руси от него - татарина Бориса
Годунова. Енто он, братцы, нам пошлины да налоги вдвое увеличил. Он же
и младехонького царевича загубил, и Москву ремесленную спалил, и
крымцев на Русь призвал.
От стойки оторвались трое молодцов в долгополых сукманах.
Надвинулись на посадского, зло загалдели:
- Бунташные речи речешь, вор. Айда с нами.
Слобожанин оттолкнул одного из истцов, но остальные сбили
бражника наземь. Болотников насупился, поднялся с лавки, норовя помочь
слобожанину, и опять его вовремя удержал Афоня Шмоток. Молвил тихо:
- Сиди, Иванка. Здесь истцов да ярыжек завсегда полно бродит.
Мигом в Разбойный приказ сволокут.
Когда дерзкого тяглеца вывели из кабака, Иванка сказал глухо:
- Не любят бояре правду. Сказнят теперь его, либо язык вырвут.
Один из питухов - тощий, с изможденным желтым лицом - с досады
швырнул на земляной пол дырявый войлочный колпак, воскликнул:
- Э-эх, жизнь горемычная! Налей чарочку, Потапыч.
Целовальник - дородный, чернобородый, с бойкими плутоватыми
глазами, в суконной поддевке - вскользь взглянул на бражника, буркнул,
поглаживая густую бороду:
- Деньгу кажи, мил человек.
- Последний грош пропил, Потапыч. Ублажь. Душа горит, выпить
страсть хочется.
Целовальник окинул взглядом посадского с ног до головы и проронил
нехотя:
- Сымай сапоги, братец. Косушку нацежу.
- Помилосердствуй, батюшка. Сапоги у мя последни.
- Тогда ступай прочь.
- У-у, нехристь! - в отчаянии махнул рукой на целовальника
посадский и принялся стаскивать с ног кожаные сапоги. - Наливай, душа
окаянная!
"Словно наш мельник Евстигней. Такой же скаредный", - подумал о
целовальнике Иванка и потянулся, к чарке. Однако его вновь остановил
Шмоток.
- Не пей, Иванка. Осерчает Якушка - в подклет посадит.
- Оставь, Афоня. На душе смутно, - вымолвил Иванка и осушил
чарку.
Тем временем в кабак вошел новый посетитель. Пытливо глянул по
сторонам и подошел к стойке. Наклонился к Потапычу и что-то шепнул на
ухо.
Целовальник закивал пышной черной бородой и торопливо позвал
кабацкого ярыжку:
- Запали свечи, Сенька. Темно в кабаке. Да поспешай, поспешай у
меня!
Вскоре в государево кружало ввалился объезжий голова с десятком
стрельцов в красных кафтанах.
Потапыч вышел из-за стойки, угодливо поклонился голове, а затем
самолично спихнул с лавки в переднем углу осоловевших бражников,
вымолвил учтиво:
- Милости просим, Дорофей Фомич. Испей чарочку с устатку.
Объезжий голова плюхнулся на лавку, обронил, позевывая:
- Твоя правда, Потапыч. Всю ночь не спал, за воровским людом
досматривал. В Китай-город нонче тьма народишку понаехало. Подавай
снедь. Оголодал я, братец.
Афоня Шмоток, глянув на новопришельцев, озабоченно дернул
Болотникова за рукав кафтана:
- Глянь, парень. Объезжий в кабак пожаловал. Пора нам отсель ноги
уносить.
- Вижу, не дергай, Афоня. Сиди, неча бояться, - хмуро отозвался
Болотников.
Дорофей выпил две чарки кряду и повел глазами по кабаку. Заметил
вдруг Болотникова у крайнего стола возле стены. Дрогнула чарка в
тяжелой руке, лицо зло исказилось.
Тяжело поднялся из-за стола и, забыв про снедь, направился к
бунташному парню. Молвив с издевкой:
- Вот и свиделись, молодец. Теперь не уйдешь. Нет твоего
заступника, хе-хе. Загулял Федька Конь.
Болотников весь вспыхнул и шагнул навстречу Кирьяку.
- Посторонись, биться буду.
Объезжий голова скривил рот, махнул рукой стрельцам, рявкнул:
- Взять воровского человека!
В РАЗБОЙНОМ ПРИКАЗЕ
Когда на Болотникова накинулись стрельцы, он раскидал их и
подступил к Кирьяку. Объезжий голова больно ударил его в лицо. Иванка
обозлился и поверг своим тяжелым кулаком супротивника наземь. Кирьяк с
трудом поднялся и вновь очутился на полу.
Стрельцы оттеснили Болотникова в угол, опрокинули на винную кадь,
связали руки кушаками.
В драку ввязался было и Афоня Шмоток. Но Дорофей его так стукнул,
что бобыль свалился без чувств под лавку. Очнулся, когда ни
Болотникова, ни государевых людей в кабаке уже не было. Один из
бражников поднес ему чарку, заговорил хрипло и недовольно:
- Вот те и правда, хрещеный... Ишь как тяглецов государевы люди
потчуют. Завсегда беднякам достается. И-эх!
Афоня, утирая рукавом сермяжного кафтана кровь с лица, невесело
проговорил:
- Ничего, я тертый калач. Меня батогами не так потчевали на
правеже. Благодарствую за чарочку.
Выпил, запустил щепоть в миску с соленой капустой и только теперь
вспомнил о Болотникове:
- Мать честная! О приятеле запамятовал. Куда ж его подевали
вороги?
- Не иначе, как в Разбойный приказ свели, - промолвил один из
тяглецов.
Афоня нахлобучил шапку на взъерошенную голову, сорвался с лавки и
выскочил на улицу.
"Разбойный приказ в государевом Кремле. Выходит, туда Иванку
потащили", - сообразил бобыль и прытко побежал вдоль Варварской улицы
к Красной площади, норовя догнать государевых людей.
Возле Аглицкого двора столкнулся с высоченным походячим
- Уж на што я с крестьянами крут, но и то токмо по два рубля с
полтиной взимаю. Не зря у тебя крестьяне бунтуют.
- Крестьяне нонче всюду гиль заводят. По всей Русн смута
зачинается. У меня в поместье приказчика насмерть дубинами побили.
Чего доброго, и хоромы спалят, - проворчал Истома Пашков.
- Худо живем, братцы, - вздохнул Григорий Сумбулов. - И у меня та
же поруха. Почитай, половина мужиков из поместья на патриаршие да
боярские земли разбежались Бояре-беломестцы вконец обнаглели. Пришлют
в деревеньку своего человека и прельщают крестьян. Гришка-де, у вас
человечишко худородный, поместьишко у него скудное. Ступайте-ка в
заклад на белые, без царевых податей, земли к моему родовитому
боярину. Он вам доброй земли пожалует, кормить и поить будет вволю.
Вот и бегут крестьяне к сильным людям. А кинься на розыски - и толку
мало. Либо запрячут мужиков в своей вотчине, либо совсем тебя не
пустят. Сунулся я было к князю Черкасскому, а он на меня псов натравил
да оружных людей навстречу выслал. Еле живым ушел. Снарядил гонца к
царю с челобитной - и тут прок невелик. Перед Москвой гонца
перехватили, грамоту отобрали и батогами избили. И к самому царю
теперь не пробиться: он все по хоромам да святым обителям ходит,
совсем затворником стал. Одна надежда на боярина Бориса. Родовитых он
зело недолюбливает. (Беломестцы - лица, не несшие общего тягла и
повинностей в силу их принадлежности к привилегированным сословиям
феодального общества. Белая земля - или "обельная земля" - название в
Московском государстве XVI - XVII вв. земли, освобожденной от податей.
Обеление части дворянской земли установлено было около 1590 г.
(причем, освобождалась от податей часть боярской запашки). В XVII в. с
введением "живущей четверти" (податной единицы обложения земель), а
потом двора, в качестве единицы обложения, боярская запашка тем самым
освобождалась от обложения. Белыми в посадах (городах) были также
дворы служилых людей, монастырей и архиереев, что вызывало со стороны
посадских людей, подлежащих тяглу, сильнейшие протесты.)
- Ты бы потише, Григорий Федорович. Остерегись, вон как
целовальник глазами зыркает, - вымолвил Пашков, понизив голос.
- Нету мочи, Истома. Горит все в душе. Ведь, когда татарин на
Москву пойдет, мы его грудью встречать будем. На дворянстве Русь
держится. Отчего царь о нас забывает и плохо печется?
- На днях смоленские и тверские дворяне челобитную государю
подали. В грамоте той просили царя, чтобы заповедные лета навсегда
закрепить, - сказал Прокофий Ляпунов.
- Без того нам не жить. Мужик должен вечно и потомственно к нашим
землям приписан. Вечно и потомственно! - громко повторил Григорий
Сумбулов, ударив кулаком по столу.
Друзья согласно закивали головами.
За соседним столом слышно было, как переругивались двое дворян:
- Ты в моих озерах рыбу ловишь! На святого Иова-горошника твоих
воровских людишек мои крестьяне поймали. Это што? - кричал дородный,
ушастый дворянин, язвительно посматривая на соседа.
- Сам ты вор! - отвечал второй, маленький и розовощекий помещик.
- Лесок у меня под боком тащишь и хоромишки свои достраиваешь!
- Это поклеп! Врешь, пес пучеглазый! - взвизгнул ушастый, брызгая
слюной.
- Ты сам пес! - выкрикнул розовощекий и дернул соседа за бороду.
- А-а-а! - больно взвыл ушастый и, поднявшись на ноги, выхватил
из-за пояса пистоль.
- А ну, геть, дьяволы! - зычно выкрикнул вдруг Митрий Капуста,
соскочив с лавки и разбойно тряхнув черными кудрями. В мутном свете
горящих факелов блеснула сабля и тяжело опустилась на стол между
заспорившими и готовыми к драке дворянами. Дубовый стол развалился
надвое.
Рассорившиеся дворяне оторопело заморгали глазами, присмирели. С
остальных столов повернулись к Капусте захмелевшие головы. Восхищенно
и разом загалдели:
- Крепко вдарил, друже!
- Тебе, Митрий, воеводой быть!
НА КРАСНОЙ ПЛОЩАДИ
После сытной трапезы Якушка дозволил ратным людям часика два
соснуть в подклете.
Когда княжий челядинец поднялся в терем, Болотников подошел к
Афоне. Бобыль тем временем скинул лапти, размотал онучи и, блаженно
покряхтывая, развалился на куче соломы.
- После трудов праведных и соснуть не грех. Ложись, Иванка.
- Днем попусту валяться не привык, Афоня. Айда лучше на Красную.
Сегодня пятница - день базарный.
Шмоток зевнул, потянулся и повернулся на бок.
- Спать долго - жить с долгом. Поднимайся, Афоня.
Шмоток, услышав поговорку, обернулся к Болотникову, рассмеялся:
- Люблю всякую премудрость. Я тебе по этому поводу другую
побасенку скажу...
- Потом, потом, Афоня. Вставай. Может, деда Терентия на торгу
встретим.
- Вот то верно, парень. Старика навестить надо. Не преставился ли
наш рукоделец? - согласился бобыль и принялся мотать на босые ноги
онучи.
На Красной площади, несмотря на недавний пожар, шумно и
многолюдно. От самого плавучего москворецкого моста через всю площадь,
пересекая Зарядье, Варварку, Ильинку и Никольскую, протянулись
торговые ряды. Тысячи лавок, палаток, шалашей и печур. (Плавучий
москворецкий мост - мост, сделанный из деревянных брусьев, связанных
толстыми веревками из липовой коры, концы которых прикреплялись к
башням и противоположному берегу. Мост лежал прямо на воде.)
Отовсюду слышны бойкие, озорные выкрики.
Продают все - купцы и ремесленники, стрельцы и монахи, крестьяне,
приехавшие из деревенек на торги. Взахлеб расхваливают свой товар и
назойливо суют его в руки покупателей.
Площадь наводнили квасники, ягодники, молочники, пирожники,
сбитенщики... Все с лукошками, корзинками, кадками, мешками. Шустро
снуют веселые коробейники. В густой толпе шныряют карманники,
подвыпившие гулящие девки, сводни и нищие. К рундукам и лавкам жмутся
слепые, калики перехожие, бахари и гусельники. (Сбитенщик - продавец
сбитня. Сбитень - горячий напиток, приготовленный из воды, меда и
пряностей (употреблялся до середины XIX века). Бахарь -
сказитель-певец.)
- Чудная Москва! Ни пожар, ни крымцы - торгу не помеха, -
воскликнул Афоня.
- В Москву теперь со всей Руси войско собирается, вот и шумят
торговцы, - сказал Болотников.
- А ну, раздайся, народ! - вдруг громко пронеслось сзади.
- Болотников и Шмоток посторонились. По Красной Площади в
Разбойный приказ стрельцы вели с десяток посадских. Шли слобожане в
лаптях и рваных сермягах, бородатые, хмурые, с непокрытыми головами.
Руки у всех затянуты колодками.
- За что взяли, родимые? - спросили в толпе.
- О пожаре на Сретенке толковали. Неспроста пламя заполыхало,
братцы. По злому умыслу наши слободы выгорели, - угрюмо отозвался один
из преступников.
- Ближнему боярину пожар на руку, - зло сверкнув глазами,
поддержал колодника второй ремесленник.
- А ну, закрыть рты воровские! - прикрикнул на посадских рослый
стрелец-пятидесятник в малиновом кафтане. - А дай дорогу.
- А ты не шуми, служивый. На свою бабу глотку дери! - крикнули в
толпе.
- А он свою женку боярам на ржавый бердыш выменял!
- Поди, с пуда торговался!
- Знаю я его бабу, ребята. На Москве бердышей не хватит: женка
его толще бочки кабацкой.
Толпа захохотала.
- Но-но, на плаху захотели! - сердито погрозил кулаком
пятидесятник.
Из толпы зароптали:
- Ты нас плахой не потчуй!
- Привыкли кровушку лить!
- Пошто слобожан схватили? Их вины нет. Борис Годунов пожар
затеял, братцы, чтобы о царевиче Дмитрии на Москве забыли! - раздался
дерзкий выкрик.
- Стой! - свирепо рявкнул пятидесятник. - Кто крамольное слово о
царевом наместнике молвил?
- Ну, я молвил! Возьми попробуй! - горячо выкрикнул из толпы
широкоплечий детина в кожаном запоне поверх темной рубахи, и встряхнул
над головой пудовым кузнечным молотом.
- Взять бунтовщика! - приказал пятидесятник.
Толпа сдвинулась плотнее.
- Уйди от греха, служивый!
- Кости переломаем!
Болотников, оказавшись рядом с дерзким мастеровым, поддавшись
настроению взроптавшего посадского люда, громко воскликнул:
- Не робей, братцы! Их всего с десяток!
Отчаянная толпа надвинулась на стрельцов. Пятидесятник попятился
назад. Пробуравил крамольную толпу колючим взглядом и, качнувшись всем
тучным телом, сквозь зубы выдавил:
- Ослобони дорогу. В Кремль людишек веду.
Толпа неторопливо расступилась, сопровождая стрельцов
напутственными выкриками:
- Вот так-то будет лучше, служивый!
- Неча зря шуметь!
- Проваливайте, покуда целы!
Когда стрельцы завернули за Лобное место и направились к
Фроловским воротам, выкрики смолкли. Пятидесятник решил сорвать злобу
на идущем впереди его низкорослом посадском. Он грязно ругнулся и
больно ударил колодника в лицо.
- Пошевеливайся, нищеброд!
Ремесленный сильно пошатнулся, но на ногах устоял. Злобно из-под
широких кустистых бровей глянул на стрельца и молча сплюнул на землю
кровавый сгусток.
Афоня Шмоток потянул Болотникова из толпы.
- Идем отсюда, Иванка. Заприметят тебя здесь истцы. В Разбойный с
тобой угодишь.
- А ты чуешь, Афоня, какая силища в народе? Не зря мне Пахом
Аверьянов всегда говорит, что перед миром любой ворог дрогнет, -
высказал Болотников.
- Эгей, хрещеные! Чего ищете? Может, чем помогу, - остановил
страдников худощавый с плутоватыми глазами мужичонка в ситцевой
рубахе. От него попахивало водкой и чесноком.
- Самопал, милок. И такой, чтобы за версту басурмана бил, -
вымолвил Афоня.
- Эка невидаль. Так и быть выручу. Кидай в шапку деньгу. Мигом
наилучший самопал доставлю.
- Вначале товар кажи, милок.
- Будет товар. Давай, говорю, деньгу. Нутро горит... -
нетерпеливо наступал на Шмотка верткий слобожанин.
Однако не успел он и договорить, как на него с шумной бранью
навалились трое посадских в холщовых рубахах. Скрутили веревкой,
повалили наземь, под бока напинали.
Мужик пьяно забранился.
- За что бьете? - спросил Болотников.
- Вор он! В кабаке у нас сапоги стащил. Новехонькие, только что в
Красном ряду купили, - ответил один из посадских. - У-у, тать
проклятый! - больно огрел мужика по уху. (Тать - вор, грабитель,
разбойник, злодей.)
В толпе засмеялись. Посадские подтолкнули мужика к Болотникову.
- Уж не тебе ли продал вор обувку?
- Ступайте своей дорогой. Знать его не знаю, - осерчал Иванка и
повел широкими плечами.
- Ну, мотри, парень! - пригрозили посадские и потащили вора в
Земской приказ на суд и расправу.
Возле темной, приземистой Тиунской избы с Афоней столкнулся
чернобородый цирюльник с легким деревянным табуретом в руках и парой
ножниц за малиновым кушаком. Мельком глянул на жиденькую бобыльскую
бороденку и плюнул себе под ноги. (Тиунская изба - своеобразная биржа
свободных попов и дьяконов, нанимавшихся жителями Москвы для
выполнения различных религиозных "треб". В XVI веке Тиунская изба
стояла возле храма Василия Блаженного.)
- Аль не угодил, касатик?
- Срамота одна. И до чего ж измельчал народишко, - недовольно
ответил цирюльник и в тот же миг ухватил за полу сермяжного кафтана
пышнобородого осанистого мужика в пеньковых лаптях.
- Окажи милость, любезный!
Угодливо подставил табурет, насильно посадил на него мужика,
чиркнул ножницами.
- Спешу я, милай. В лавку мне надо топоришко подобрать, а потом в
деревеньку. Не к чему бы, - слабо сопротивлялся мужик.
- Успение пресвятой богородицы на носу, а ты зарос, аки леший. Не
гоже эдак, любезный. Мигом красавцем сделаю. Бороду подрежу, власы
подравняю, - учтиво суетился возле селянина посадский, а сам воровато
поглядывал по сторонам: бродячих цирюльников гоняли с площади земские
ярыжки.
Посадский расчесал мужику длинную бороду надвое и отхватил одну
половину ножницами на пару вершков. Но вторую укоротить не успел. Он
не зря опасался. Перед цирюльником выросла грозная фигура десятского.
(Вершок - русская мера длины, равная 4,4 см.)
- Опя-ать!
Посадский столкнул мужика наземь, подхватил табурет и юрко
шмыгнул в толпу. Только его и видели. Селянин поднялся с земли и
растерянно схватился за уродливую бороду.
- Энта что жа, православный. Как же я теперь в деревеньку поеду?
- Москва, милай! - хохоча, ответил долговязый сухотелый
мастеровой. И закричал весело, звонко. - Гвозди, подковы - лошадям
обновы!
БОГАТЫРСКАЯ ПЕСНЯ
На небе ни облачка. Жарко. Захотелось пить. Страдники поднялись в
верхние торговые ряды. Но доброго кваску там не оказалось.
- Айда в кабак на Варварку. Там завсегда и квасок и медовуха
есть, - предложил бобыль.
Болотников согласился. Кабак - просторный рубленый пятистенок в
два яруса с малыми решетчатыми оконцами. Срублен в давние времена, еще
при великом князе Иване Третьем.
Возле распахнутых сводчатых дверей толпились бражники. Иванка не
успел еще переступить и порог, как на него налетела пьяная гулящая
девка. Повисла на шее, полезла целоваться.
- Ошалела, дуреха, - оттолкнул девку Болотников. Слобожанка
недовольно тряхнула простоволосой головой и повернулась к другому
питуху кабацкому.
- Слышь, соколик. Дай полушку на чарочку. Выпить охота-а-а.
- Ишь чего захотела, баба. Хо-хо! Полушка на дороге не валяется.
Ступай, ступай отсель, - замотал косматой головой бражник.
Девка привалилась всем телом к посадскому.
- Идем со мной в сени, соколик. Ух, как горячо обласкаю. А ты мне
опосля чарочку...
- Енто можно. Телеса у тя добрые, хе-хе! - посмеиваясь,
проговорил питух и потянул девку в темные сени.
Иванка только головой покачал: на селе такого сраму средь бела
дня не увидишь.
Вошли в кабак. Здесь полумрак. По темным бревенчатым стенам чадят
факелы в железных поставцах.
Шумно, людно. За длинными дощатыми столами, забыв про нужду и
горе, бражники пропивали скудные гроши. В правом углу, прямо на
земляном полу, привалившись спиной к винной бочке, играл на гуслях
седобородый слепой сказитель. Болотников подсел к гусляру, прислушался
к его песне.
...Как у ключа у гремучего,
У колодца у студеного
Добрый молодец коня поил,
Красна девица воду черпала,
Почерпнула ведры и поставила,
Как поставила, призадумалась,
А задумавшись, заплакала,
А заплакавши, слово молвила:
"Хорошо тому жить на сем свете,
У кого как есть и отец и мать,
И отец и мать, и брат и сестра,
Ах, и брат, сестра, что и род - племя,
У меня ль, у красной девицы,
Ни отца нету, ни матери,
Как ни брата, ни родной сестры,
Ни сестры, ни роду-племени,
Ни тово ли мила дружка...
Пока Афоня Шмоток ходил к целовальнику за квасом, Болотников
внимательно слушал сказителя. Песня гусляра его тронула. Вновь
вспомнилась заимка в густом бору, лесное озеро и Василиса - добрая,
грустная и вместе с тем озорная да ласковая.
- Задушевно песню складываешь, дед. Играй еще.
Старец приглушил струны, поднял лицо на страдника.
- Немощен стал, молодший. Ослаб голосом. Хворь одолела, - тихо
отозвался сказитель.
Болотников принес от целовальника чарку вина, протянул гусляру.
- Выпей, отец. Подкрепись.
- Благодарствую, чадо. Зелено винцо приемлю.
Старец отложил гусли, принял чарку.
- Сыграй, дед, богатырскую, о молодцах добрых, - придвинувшись к
бахарю, попросил Иванка.
Сказитель долго молчал, тихо перебирал старческими, дрожащими
пальцами струны, а затем молвил:
- Слушайте, ребятушки, о временах седых и давно минувших.
Запел гусляр вначале неторопливо и тихо, а затем на диво
страдникам его голос обрел силу и стал таким звучным, что даже
кабацкие питухи примолкли.
Из-за моря, моря синего,
Из-за синего моря, из-за черного
Подымался Батый - царь сын Батыевич.
Подошел собака под стольный Киев-град.
Надевал Владимир киевский платье черное,
Черное платье, печальное.
Приходил ко божьей церкви богу молиться.
Встречу идет нищая калика перехожая:
"Уж ты здравствуй, Владимир стольный киевский!
Ты зачем надел черное платье печальное?
Что у вас во Киеве учинилося?"
"Молчи, нищая калика перехожая,
Нехорошо у нас во Киеве учинилося:
Подымался Батый-царь сын Батыевич.
Подошел собака под стольный Киев-град".
"Не зови меня нищей каликой перехожею,
Назови меня старым казаком Ильей Муромцем".
Бил челом Владимир до сырой земли:
"Уж ты здравствуй, стар казак Илья Муромец!
Постарайся за веру христианскую".
Говорил казак Илейка Муромец:
"Я поеду, князь, к злому ворогу,
И не для тебя, князя Владимира,
А для бедных вдов и малых детей".
И поехал богатырь к злому ворогу,
Но сказал его добрый конь по-человечьему:
"Уж ты стар казак, Илья Муромец!
Есть у татар в поле накопаны рвы глубокие,
Понатыканы в них колья мурзамецкие,
Из первого подкопа я вылечу,
Из другого подкопа я выскачу,
А в третьем останемся ты и я!"
Бил Илья коня по крутым бокам:
"Ах ты, волчья сыть, травяной мешок!
Ты не хочешь служить за веру христианскую!"
Пала лошадь в третий подкоп,
Набежали злые татаровья,
Оковали Ильюшку железами,
Ручными, ножными и заплечными.
Проводили ко Батыю Батыевичу.
Говорил ему Батый царь сын Батыевич:
"Уж ты гой еси, стар казак Илья Муромец!
Послужи мне-ка так же, как Владимиру".
Отвечал стар казак Илья Муромец:
"Нет у меня с собой сабли вострой,
Нет у меня копья мурзамецкого,
Нет у меня палицы боевой:
Послужил бы я по твоей по шее по татарской!"
Говорил Батый-царь сын Батыевич:
"Ой вы, слуги мои верные!
Выводите его на поле Куликово,
Положите голову на плаху на липову,
По плеч срубите буйну голову!"
У Илейки вдвое силы прибыло.
Рвал он оковы железные,
Хватал он поганого татарина,
Который покрепче, который по жиле не рвется,
Стал татарином помахивать:
В которую сторону махнет - улица,
Подбегает к Илеюшке добрый конь,
Садится он на доброго коня,
Бил татар он чуть не до единого.
Убирался Батый-царь с большими убытками...
Иванка поднялся с лавки, подошел к сказителю, обнял за плечи.
Любил он песню, особенно раздольную да богатырскую.
- Знатно складываешь, дед. Как звать?
- Устином нарекли.
- А отчина где?
Гусляр повернулся к Болотникову, улыбнулся, и все старческое лицо
его как-то сразу посветлело, разгладились глубокие морщины.
- Вся Русь моя отчина, молодец. Калика я перехожий. Вот здесь на
Москве чуток отдохну и дальше с мальчонкой-поводырем побреду.
- Что на Руси слышно, отец?
Сказатель устало вытянул ноги в дырявых лаптях, протяжно вздохнул
и надолго замолчал, опустив бороду! Иванке показалось, что дед,
утомившись после долгой песни, уснул, но вот бахарь шевельнулся,
нащупал рукой суковатый посох и молвил тихо:
- Не ведаю, кто ты, но чую - человек праведный, потому и обскажу
все без утайки... Исходил я матушку Русь, всюду бывал. Видел и злое и
доброе. И дам тебе совет. Держись простолюдина. Он тебя и на ночлег
пустит, и обогреет, и горбушкой хлеба поделится. А вот боярина, купца
да приказного люда стороной обходи. Корыстолюбцы, мздоимцы! Черви
могильные. Сосут они кровушку народную, но грядет и их час.
- Ой ли, дед? - недоверчиво покачал головой Афоня Шмоток,
выступив в разговор.
- Грядет, ребятушки, - упрямо качнул бородой сказитель. - В
деревнях и селах мужики пахотные на бояр шибко разгневаны. Задавили их
оброками да боярщиной, неправдами боярскими. И на посадах народ
ропщет. Быть на Руси смуте. Вот тогда и полетят боярские головушки.
В кабак вошли земские ярыжки. Пытливо глянули по лицам бражников
и побрели меж столов к стойке. А в темном углу, не замечая государевых
людей, пьяно закричал сухощавый, со щербатым лицом посадский в
долгополой чуйке. (Чуйка - суконный кафтан.)
- Горемыки мы, братцы! Ремесло захирело, в избах клопы да
тараканы, ребятенки с голоду мрут. - Слобожанин с чаркой в руке,
пошатываясь, вышел на середину кабака и продолжал сердито выкрикивать,
расплескивая вино на босые, грязные ступни.
А отколь наше горюшко? Все беды на Руси от него - татарина Бориса
Годунова. Енто он, братцы, нам пошлины да налоги вдвое увеличил. Он же
и младехонького царевича загубил, и Москву ремесленную спалил, и
крымцев на Русь призвал.
От стойки оторвались трое молодцов в долгополых сукманах.
Надвинулись на посадского, зло загалдели:
- Бунташные речи речешь, вор. Айда с нами.
Слобожанин оттолкнул одного из истцов, но остальные сбили
бражника наземь. Болотников насупился, поднялся с лавки, норовя помочь
слобожанину, и опять его вовремя удержал Афоня Шмоток. Молвил тихо:
- Сиди, Иванка. Здесь истцов да ярыжек завсегда полно бродит.
Мигом в Разбойный приказ сволокут.
Когда дерзкого тяглеца вывели из кабака, Иванка сказал глухо:
- Не любят бояре правду. Сказнят теперь его, либо язык вырвут.
Один из питухов - тощий, с изможденным желтым лицом - с досады
швырнул на земляной пол дырявый войлочный колпак, воскликнул:
- Э-эх, жизнь горемычная! Налей чарочку, Потапыч.
Целовальник - дородный, чернобородый, с бойкими плутоватыми
глазами, в суконной поддевке - вскользь взглянул на бражника, буркнул,
поглаживая густую бороду:
- Деньгу кажи, мил человек.
- Последний грош пропил, Потапыч. Ублажь. Душа горит, выпить
страсть хочется.
Целовальник окинул взглядом посадского с ног до головы и проронил
нехотя:
- Сымай сапоги, братец. Косушку нацежу.
- Помилосердствуй, батюшка. Сапоги у мя последни.
- Тогда ступай прочь.
- У-у, нехристь! - в отчаянии махнул рукой на целовальника
посадский и принялся стаскивать с ног кожаные сапоги. - Наливай, душа
окаянная!
"Словно наш мельник Евстигней. Такой же скаредный", - подумал о
целовальнике Иванка и потянулся, к чарке. Однако его вновь остановил
Шмоток.
- Не пей, Иванка. Осерчает Якушка - в подклет посадит.
- Оставь, Афоня. На душе смутно, - вымолвил Иванка и осушил
чарку.
Тем временем в кабак вошел новый посетитель. Пытливо глянул по
сторонам и подошел к стойке. Наклонился к Потапычу и что-то шепнул на
ухо.
Целовальник закивал пышной черной бородой и торопливо позвал
кабацкого ярыжку:
- Запали свечи, Сенька. Темно в кабаке. Да поспешай, поспешай у
меня!
Вскоре в государево кружало ввалился объезжий голова с десятком
стрельцов в красных кафтанах.
Потапыч вышел из-за стойки, угодливо поклонился голове, а затем
самолично спихнул с лавки в переднем углу осоловевших бражников,
вымолвил учтиво:
- Милости просим, Дорофей Фомич. Испей чарочку с устатку.
Объезжий голова плюхнулся на лавку, обронил, позевывая:
- Твоя правда, Потапыч. Всю ночь не спал, за воровским людом
досматривал. В Китай-город нонче тьма народишку понаехало. Подавай
снедь. Оголодал я, братец.
Афоня Шмоток, глянув на новопришельцев, озабоченно дернул
Болотникова за рукав кафтана:
- Глянь, парень. Объезжий в кабак пожаловал. Пора нам отсель ноги
уносить.
- Вижу, не дергай, Афоня. Сиди, неча бояться, - хмуро отозвался
Болотников.
Дорофей выпил две чарки кряду и повел глазами по кабаку. Заметил
вдруг Болотникова у крайнего стола возле стены. Дрогнула чарка в
тяжелой руке, лицо зло исказилось.
Тяжело поднялся из-за стола и, забыв про снедь, направился к
бунташному парню. Молвив с издевкой:
- Вот и свиделись, молодец. Теперь не уйдешь. Нет твоего
заступника, хе-хе. Загулял Федька Конь.
Болотников весь вспыхнул и шагнул навстречу Кирьяку.
- Посторонись, биться буду.
Объезжий голова скривил рот, махнул рукой стрельцам, рявкнул:
- Взять воровского человека!
В РАЗБОЙНОМ ПРИКАЗЕ
Когда на Болотникова накинулись стрельцы, он раскидал их и
подступил к Кирьяку. Объезжий голова больно ударил его в лицо. Иванка
обозлился и поверг своим тяжелым кулаком супротивника наземь. Кирьяк с
трудом поднялся и вновь очутился на полу.
Стрельцы оттеснили Болотникова в угол, опрокинули на винную кадь,
связали руки кушаками.
В драку ввязался было и Афоня Шмоток. Но Дорофей его так стукнул,
что бобыль свалился без чувств под лавку. Очнулся, когда ни
Болотникова, ни государевых людей в кабаке уже не было. Один из
бражников поднес ему чарку, заговорил хрипло и недовольно:
- Вот те и правда, хрещеный... Ишь как тяглецов государевы люди
потчуют. Завсегда беднякам достается. И-эх!
Афоня, утирая рукавом сермяжного кафтана кровь с лица, невесело
проговорил:
- Ничего, я тертый калач. Меня батогами не так потчевали на
правеже. Благодарствую за чарочку.
Выпил, запустил щепоть в миску с соленой капустой и только теперь
вспомнил о Болотникове:
- Мать честная! О приятеле запамятовал. Куда ж его подевали
вороги?
- Не иначе, как в Разбойный приказ свели, - промолвил один из
тяглецов.
Афоня нахлобучил шапку на взъерошенную голову, сорвался с лавки и
выскочил на улицу.
"Разбойный приказ в государевом Кремле. Выходит, туда Иванку
потащили", - сообразил бобыль и прытко побежал вдоль Варварской улицы
к Красной площади, норовя догнать государевых людей.
Возле Аглицкого двора столкнулся с высоченным походячим