Замыслов Валерий. Горький хлеб

Бухнулся Карпушка на колени, ткнулся ничком в землю, покорно
ожидая кнутобойства.
Спустились со сруба двое плотников с топорами. Подошел к Капусте
и Семейка Назарьев, недобро блеснув на господина глазами.
- Пошто кнутом человека увечишь? Неправедное дело вершишь.
- Кнут не бог, а правду сыщет. Не встревай!
Семейка насупился, широким плечом повел и топор к рыжеватой
бороде вскинул.
"Ишь какие у князя мужички крамольные. Нешто с кнутом не свычны?"
- пронеслось в голове Капусты. Однако второй раз Карпушку не ударил.
Еще ноги протянет мужичонка. А с мертвого ни пожилого, ни оброка не
вытянешь.
Митрий Флегонтыч приметил возле сруба веревку, поднял ее с земли
и молча привязал Карпушку к конскому седлу.
- Указывай, чертов сын, где остальные мужики прячутся.
Карпушка жалостливо заморгал глазами, затряс бороденкой.
- Не пытай, батюшка Митрий Флегонтыч. Уж лучше разом меня
пристукни. Деньжонок у меня все едино за пожилое нету.
- Умел брать - умей и долги отдать, сатана, - строго произнес
Капуста и тронул коня.
Карпушка качнулся всем телом и, низко опустив голову, потащился
за наездником.
- Худо дело, братцы. Нелегко придется подушкинским мужикам, -
хмуро проронил Семейка и, воткнув топор в комель бревна, добавил: -
Надо Исая кликать. Мужик он разумный, может, дельный совет даст. Иначе
пропадут новопорядчики.

Глава 40

БРАЖНЫЙ КОВШ

Исая Болотникова страдник разыскал возле двора, где он на
деревянном обрубке с железной бабкой отбивал косу-горбушу кузнечным
рушником. Возле него расположились Пахом Аверьянов и Афоня Шмоток.
Захарыч месил в корыте глину, а бобыль, вытянув босые ноги под телегу,
чинил хомут, без умолку рассказывая мужикам свои затейливые побасенки.
- Капуста на селе, Исай Парфеныч, - поздоровавшись с
односельчанами, зачал Семейка и поведал старожильцу о нахлынувшей беде
на подушкинских крестьян.
Исай отложил в сторону косу, задумался, как всегда не спеша с
ответом. Новоподрядчикам мудрено помочь. Митрий Капуста по цареву
указу прав: заповедные лета на Руси. Мужик должен возле господина
сидеть без выходу, покуда государь Федор Иванович про Юрьев день не
вспомнит. С беглым людом у господ разговор короткий. Вначале кнутом
исполосуют, затем как должников на вечную кабалу посадят. Так и
замучат, покуда вовсе ноги не протянешь. Нет, понапрасну беглые мужики
в наше село подались. Уж лучше бы на вольные земли шли. У нас свои-то
страдники от княжьих неправд и тягот бегут. За два года до трех
десятков из Богородского ушли... А про Митрия Капусту на селе
наслышаны. Ратник он отменный, а в земле ничего не смыслит, да и
пропойца, каких свет не видел...
Болотников поднялся с кряжа и заходил вдоль повети.
- Ну, так что, Исай Парфеныч? - неторопливо переминался Семейка
Назарьев.
- А вот что, мужики, - теребя бороду, заговорил, посмеиваясь,
Болотников. - Митрий Капуста лютует, но и на такого лиходея есть
капкан. Винцо любого зверя укрощает. Выручай, Афоня.
- Чего прикажешь, Исаюшка? - закинув хомут под телегу,
встрепенулся бобыль.
- Поскоморошничать тебе малость придется. А ну, пойдем в избу.

Возле одной захудалой избушки Митрий Флегонтыч увидел
взъерошенного мужичонку, который лихо отплясывал вокруг телеги и
весело напевал:
- Ходи изба, ходи печь,
Хозяину негде лечь!
Заметив на телеге пузатую ендову и бражный ковш, Капуста
остановил коня, окликнул загулявшегося питуха:
- Чего село булгачишь?
- Загорелась душа до винного ковша, батюшка. Откушай со мной,
милок. Наливочка у меня добрая, - пошатываясь, заплетающимся языком
приветливо проговорил Афоня.
Митрий Флегонтыч покосился на привязанного Карпушку и хотел было
уже проехать мимо искушения. Но Афоня нацедил в ковш вина и так смачно
крякнул, что Капуста не устоял и сошел с лошади.
- Что за праздник, братец?
- И-ех, батюшка. Сколько дней у бога в году, столько святых в
раю, а мы, грешные, их празднуем.
Митрий Флегонтыч подошел к телеге, и Шмоток угодливо протянул ему
ковш.
- Пей досуха, чтоб не болело брюхо, батюшка.
- И впрямь, братец. Рада бы душа посту, да тело бунтует.
- Истину сказываешь, голуба. Не пить, так и на свете не жить, -
ворковал Афоня и снова ударился в пляс, озорно выкрикивая:
- Ходи в кабак, вино пей, нищих бей, будешь архирей!
Капуста гулко захохотал. Экий лихой мужичонка - плясать горазд и
на язычок востер. Митрий Флегонтыч потянулся ко второму ковшу. Афоня
протянул ему ядреный огурец из миски.
- Где огурцы, тут и пьяница, голуба.
- Но, но! Меру знай у меня, братец. Не мужика - дворянина
честишь, - погрозил бобылю кулачищем Капуста.
"Ну, слава богу. Дело сделано. После второго ковша Митрию не
устоять. Дурману в ендову многонько подлил", - довольно подумал
бобыль.
- Бог любит троицу, - деловито проронил Митрий Флегонтыч,
нацеживая из ендовы третий ковш.
- Испей, испей, батюшка. Сделай милость да вот блинком закуси.
Правда, не обессудь: на худом жите да на воде он замешан. Ну да блин -
не клин, брюха не расколет, - усердствовал Афоня.
После очередного ковша Капуста качнулся возле телеги и, слабея,
забурчал в бороду:
- Однако пьянею я, братец. Вовек такого крепкого винца не пивал,
голова пошла кругом...
- Да разве ты пьян, батюшка? На ногах, как Еруслан, крепко
держишься, государь мой.
Выслушав хвалебную речь, Митрий Флегонтыч хватил на диво бобылю
еще один ковш и сразу же повалился под телегу.
Развязывая Карпушку, Шмоток изумленно ахал:
- На Руси таких питухов не сыщешь. В мой ковш добрых десять чарок
входит. Ну и ну!
А за плетнем столпились крестьяне. Пахом Аверьянов схватился за
живот и, давясь от смеха, произнес:
- Много я в Диком поле мужиков перевидал. Народ все бедовый,
отчаянный. И каждому завируху сказать - что под лапоть плюнуть. У
казака и сабля и слово острое. Но ты, Афанасий, мне в диковинку.
Отколь в твоей козлиной бороде мудреные слова берутся? Говоришь, ровно
в стену горохом сыплешь.
- Рот не ворота, запором не запрешь. А без языка и колокол нем, -
посмеиваясь, ответил Афоня.
К Карпушке подошел Исай Болотников, положил руку на плечо,
вздохнул участливо и проговорил:
- Не робей, брат. Собирай своих мужиков и в лесу покуда
укроетесь. Там вас Капуста не сыщет.
- Ох, ты господи, горюшко наше. Куда же нам с ребятенками? -
угрюмо вымолвил Карпушка.
- Ребятишки пущай здесь на селе останутся. Присмотрим за ними, не
дадим пропасть. А когда господин ваш из вотчины уберется - знак
подадим. Идите с богом.
- Так-то оно так, милостивец. А ежели Митрий Флегонтыч сызнова
возвернется? - колебался новопорядчик.
- Пожалуй, и возвернется, но здесь я так смыслю. Не
сегодня-завтра должон из Москвы приказчик приехать. Он вас
переманивал, ему и ответ держать. Деваться некуда: придется Калистрату
и за пожилое и оброчные деньги дворянину вернуть. Вот Капуста и
утихомирится.
- Дай бы бог, милостивец, - перекрестился Карпушка и побежал
оповещать беглых мужиков.
- Поди, жаль, Исаюшка, винца-то? На Вознесенье господне чать
настоечку сготовил?
- Для доброго дела вина не жалеют, - немногословно отозвался
Болотников и не спеша побрел на свой двор. Скоро сенокос - надо косы
ладить.
Возле телеги сгрудились мужики, бабы и девки, пришедшие взглянуть
на пьяного дворянина. Подъехали челядинцы с самопалами. Разузнав, в
чем дело, холопы взвалили Митрия Флегонтыча на телегу и повезли назад
в Подушкино.

Глава 41

КАБАЛУ - В ОГОНЬ

Ночь.
Горят яркие звезды в черном небе. Тихо внизу, дремотно, но над
бором ветер погуливает, шелестит хвоей.
Возле избушки, обхватывая жарким пламенем смолевые пни и сухие
сучья, полыхает костер, поднимая к сонным вершинам огненные искры и
густые черные клубы дыма.
- Обрадовал ты меня, парень. Великое дело для ватаги сотворил.
Ото всех мужиков тебе поклон низкий, - радушно обнимая Болотникова,
произнес Федька Берсень.
- Ну, приступим благословясь, родимые, - вымолвил бортник,
выбрасывая из сундучка грамотки страдного люда.
Иванка, Федька и Василиса поднялись с земли, обступили костер, а
Матвей, истово перекрестившись, взял в охапку столбцы, проронил:
- Полезай, кабала, в огонь. Прости, осподи, нас грешных.
Старик швырнул грамотки в костер и кряхтя опустился на деревянный
обрубок. Затряс бородой, ладонью глаза заслонил от едкого дыма.
К бортнику подошел Берсень. Радостно облобызал деда, молвил
весело:
- По такому случаю и пир затеять не грех. Чай, найдется у тебя,
Семеныч, медовуха?
- Вначале сундучок спрячьте, а затем и вечерять можно, -
проговорил Матвей и принес Федьке заступ.
Болотников и Берсень отнесли сундучок в заросли, зарыли в землю,
забросали бурьяном и вернулись в избу.
Матрена подала на стол ендову с хмельной медовухой, краюху хлеба,
лепешки и миску душистого свежего меда.
Василиса вышла было в горницу, но ее воротил Берсень.
- Присядь с нами, Василиса. Чего гостей чураешься? В последний
раз, должно, тебя вижу.
Девушка глянула на бортника. Матвей согласно кивнул головой.
- Повечеряй с нами, дочка. И ты, старая, садись.
Бортник налил всем медовухи и Василисе чарку придвинул. Девушка
вспыхнула, но чарку приняла: перечить старшим не дозволено.
Перед ужином все повернулись в правый угол к божнице, помолились
недолго, опустились на лавки и выпили по чарке.
- Мамон на днях не наведывался? Где-то он с княжьей дружиной
ходит. Не ведаешь? - спросил Федька, закусывая ржаной лепешкой.
- Да ты не тревожься, родимый. За Нелидовскими озерами он нонче
стоит. Я его тропы знаю. Все ждет, когда вы за рыбой да дичью придете.
Ночью на заимку Мамон не заявится. Ватаги твоей он сам побаивается. А
ежели и нагрянет - собака упредит. Зубатка Мамона теперь за версту
учует... Когда уходить из лесу надумал?
- Завтра, Семеныч.
- И куда, друже? - спросил Иваика.
- Вначале за Каменный пояс хотели пробираться - на земли Ермака.
А нонче передумали. В Дикое поле к казакам пойдем.
- Вот то верно, друже. Живет там вольно братство. Русь велика, но
вся правда в Поле сошлась, - вымолвил Болотников и поведал
крестьянскому атаману многое из того, о чем ему рассказывал Пахом
Аверьянов.
После выпитой чарки Василиса разрумянилась, глаза ее заискрились
живым и радостным блеском, как в былые времена, когда в родной
деревеньке весело и беззаботно водила она с подружками озорные
хороводы.
Когда Иванка заговорил, девушка робко взглянула на него, а потом
еще и еще раз. Лицо у парня открытое и честное. Черные кольца волос
упали на смоляную бровь, слегка прикрыв упрямую складку на лбу. Голос
неторопливый, но звучный. От всей его плечистой фигуры и смуглого
сухощавого лица веяло молодой здоровой чистотой и силой.
Девушка отвела от Иванки взгляд. Что это? Отчего так сердце
бьется? Ужель от выпитой чарки, а, может, от черных Иванкиных глаз? И
щеки еще больше запылали.
Матрена заметила ее необычное волнение, поперхнулась и подумала
сердобольно:
"Ох, неспроста лебедушка наша разрумянилась. Видно, приглянулся
ей соколик. Быть беде. Сведет, чего доброго, касатушку из заимки".
Иванка закончил свой рассказ, встретился с глазами Василисы -
ласковыми и глубокими. Девушка низко опустила лицо и еще пуще
зарделась. Повернулась к Матрене и отгородилась от парня широкой
пушистой косой.
"Глаза у нее дивные, словно озерца", - пронеслось в голове
Болотникова, однако продолжал с мужиками степенный разговор.
- Пойдем ко мне в ватагу, Иванка. С такими молодцами легче будет
до Дикого поля добраться. Первым есаулом и верным другом моим станешь,
- предложил молодому страднику Берсень.
- Спасибо тебе, друже, за привет. Нелегко нам в княжьей вотчине.
Вон в твою ватагу сколько уж наших мужиков сбежало. И меня вольный Дон
давно манит. Но, видно, не судьба с тобой идти. Отца жаль, тяжко ему
будет без меня, - ответил Болотников.
- Ну, что ж - всякому своя дорога, молодец. Но ежели худо будет -
приходи в степи. Добрый казак из тебя получится.
После ужина принялись укладываться на ночлег. Василиса вышла на
крыльцо, села на ступеньку, прижавшись горячей щекой к витому столбцу.
А мохнатый бор все гудел, навевая сладкую дрему.
Сзади скрипнула дверь. Девушка обернулась, и сердце ее вновь
дрогнуло. Залитый лунным светом, в дверях стоял Иванка - высокий,
плечистый. Болотников сошел с крыльца и опустился на землю,
повернувшись лицом к Василисе.
- А ведь я тебя за ведьму-лесовицу принял. Думал, что с белым
светом распрощался. На селе у нас слух такой прошел.
- Счастье твое, что рядом дедушка оказался, - ответила Василиса,
откинув за спину тяжелую косу. - Думала, что ты из дружины Мамона на
озеро заявился. Худой он человек и помыслы его черные.
- Правда твоя, Василиса. Мне его душа ведома. Да не о нем речь...
Тихо-то как в бору, привольно и дышится вольготно. Любо мне на заимке.
А вот на селе все иное. Нелегко там сеятелям живется. Всюду горе,
нужда да кнут. На душе у меня часто смутно бывает, - проговорил
Болотников.
Василиса молчала. Она смотрела на Иванку, слушала его тихий,
задумчивый голос и ей становилось легко и просто.
- Сама-то здесь как векуешь? Семеныч мне поведал о твоей беде.
Свыклась ли, Василиса?
- Горько мне было вначале, Иванка. Хоть и бедно мы жили, но в
согласии. Мать у меня веселая была. Лучше ее на деревне никто ни
спеть, ни сплясать не мог. И отец отродясь ее не забижал. Ох, как она
песни пела! В избе, помню, голод, в сусеке пусто, а матушка все равно
поет, нужду песней глушит. И я от нее приноровилась. Вот послушай,
Иванка...
И Василиса, подперев лицо ладонями, запела чистым грудным голосом
- раздумчиво и проникновенно:
Ты, дуброва моя, дубровушка,
Ты, дуброва моя зеленая,
Ты к чему рано зашумела.
Приклонила ты свои ветви?
Из тебя ли, из дубровушки
Мелки пташечки вон вылетали;
Одна пташечка оставалася,
Горемычная кукушечка.
Что кукует она и день и ночь.
Не на малый час перемолку нет;
Жалобу творит кукушечка
На зелетного ясного сокола;
Разорил он ее тепло гнездо,
Разогнал ее малых детушек,
Что по ельничку, по березничку,
По часту леску, по орешничку,
Что во тереме сидит девица,
Под косящетым под окошечком
Жалобу творит красна девица,
На заезжего добра молодца,
Что сманил он красну девицу
На чужую дальну сторону...
И когда над притихшим бором оборвалась задушевная песня, Василиса
надолго замолчала, а Иванка подумал:
"Вот она какая! Вся в этой песне - добрая и сильная".
И отчего-то тревожно и сладко защемило на сердце. Иванка подсел к
Василисе, тронул ее за руку, молвил:
- Чудный голос у тебя, Василиса. Спой еще. Любо мне слушать тебя.
- Не могу я много петь, Иванка. Еще заплачу. Матушка в глазах
стоит... А к заимке я привыкла. Хорошие люди меня приютили.
Из сеней выглянула Матрена, клюкой стукнула, заворчала незлобиво:
- А ну-ка спать, полуночники. Вот-вот заря займется.

Глава 42

ИВАНКА И ВАСИЛИСА

Утром провожали Федьку. Дед Матвей снял со стены самопал и
протянул Берсеню.
- Прими от меня в дорогу. Сей самопал знатный, не подведет. Я с
ним по любой звериной тропе ходил без опаски.
- Вовек не забуду тебя, отец. Много ты нас выручал. Без твоей
заимки худо было бы всей ватаге, - с низким поклоном ответил Федька.
Тепло попрощавшись со стариком и Иванкой, Берсень подошел к
Василисе.
- Дай бог тебе счастья, Василиса. Жаль, что не рожден я крымским
ханом, а то бы в полон к себе свел красу-девицу.
Федька наклонился к Василисе и крепко поцеловал ее в губы.
- Не серчай, ты мне как дочь родная. Стариков береги...
Василиса смутилась, низко поклонилась Берсеню и вымолвила:
- За тебя всю жизнь буду молиться. Нашел ты мне приют среди людей
добрых.
Матрена вынесла из избы икону, благословила ей крестьянского
атамана, всплакнула и сунула в руки Федьки узелок.
- Здесь пользительных кореньев я завернула. От всякой напасти и
хвори сгодятся. Ступай с богом, соколик.
Матвей и Иванка проводили Берсеня до заветной тропы и вскоре
вернулись на заимку. Бортник после этого как-то весь сгорбился,
сделался сумрачным.
- Чего приуныл, отец?
- Нескладно у нас на Руси, родимый. Федька - сеятель добрый, ему
бы по ниве с сохой да лукошком ходить. Ан нет. Согнали боярские
неправды землепашца с землицы. Вначале, словно волк, в лесах
укрывался, а теперь и вовсе из отчего края побрел. Эх ты, долюшка
мужичья...
- Верно сказываешь, отец. Не дело страднику от земли отрываться.
Но и под кнут боярский не следует покорно спину подставлять.
- Но как же быть, родимый?
- А я так мыслю, отец. Уж коли мужику не под силу боярские
неправды терпеть, то выбирай себе две дороги. Либо в бега подавайся,
либо всем миром на бояр поднимайся.
- Это как "поднимайся", парень?
- А так, отец. Чтобы свою волю вернуть, надо крестьян со всей
Руси собрать и тряхнуть бояр как следует.
Старик опустился на крыльцо, вздохнул.
- Нелегко это, родимый, ох как нелегко. Непривычен наш мужик гиль
возводить. Не было еще такого на Руси, чтобы всем людям на господ
подниматься. Вот кабы царь нам волюшку даровал.
- Царь - всей Руси голова. И волен он народу великие милости
дать. Да только нужды он нашей не видит. Господа государевы очи
застят. Вот и выходит, что царские милости через боярское решето
сеются. Потому и надо всем миром по боярам ударить.
- Молод ты, Иванка. Горячая кровь в тебе бродит. Одно скажу -
плетью обуха не перешибешь, в рукавичку ветра не изловишь.
И после этих слов бортник надолго замолчал и ушел в думы.

После утренней трапезы Иванка и Василиса ушли к озерцу. Послал их
бортник проверить поставленные два дня назад вентера.
- Ох, неспроста Иванка в село не спешит. Приглянулась ему
Василиса. Кабы худа не вышло, отец. Уведет соколик нашу ладушку в свою
избу, - заохала Матрена.
- Не век же ей в девках сидеть, старая. Иванка - парень видный и
хозяином будет справным, - ответил Матвей.
- Ужель тебе не жаль нашу сиротку горемычную? Плохо без деток
жить, государь мой. Вспомни-ка своих сыновей, что светлые головушки у
басурманов-ливонцев сложили.
- Не береди душу, старая. На заимке нонче неспокойно. Не зря
пятидесятник Мамон по лесам шастает. Изобидит он Василису, чего
доброго. А Иванка ее в обиду ее даст.
А тем временем Болотников и Василиса шли Глухариным бором к
озерцу. Девушка молча вела парня едва приметной тропой, поднимала
зеленые ветви над головой суковатой рогулькой.
- Дозволь, Василиса, мне дорогу торить, - попросил Иванка.
- Еще заблудишься да на лесовицу набредешь, - повернувшись к
Болотникову, улыбнулась Василиса. - По этой тропе короче на целую
версту.
Вскоре вышли к озерцу, над которым клубился молочно-белый туман.
Невдалеке, в березовой роще мирно ворковал дикий голубь, напевал
веселую песенку крохотный красноперый зяблик, выводил, укрывшись на
верхушке зеленой ели, свои звучные трели чернозобый рябинник.
- Красный день выдался сегодня, Василиса. Чуешь, как птицы
загомонили?
- Чую, Иванка. Хорошо в лесу, привольна... А теперь полезай в
воду, тут мелко, - молвила Василиса, указав парню на скрытые камышами
вентера.
Болотников скинул лапти, размотал онучи, засучил порты выше колен
и полез в воду. Однако озерцо оказалось глубоким, и Иванка сразу же
окунулся по самые плечи.
Болотников шутливо погрозил девушке кулаком.
- Грешно лукавить, Василиса! Сначала стрелой грозилась, теперь
утопить вздумала.
Девушка весело рассмеялась, озорно метнула в Иванку ракитовую
ветку.
- Лесовицы еще не то могут делать. Уж ежели в мое царство пришел,
то не скоро из него и выберешься.
- А я и выбираться не хочу. Буду в твоем царстве жить, - так же
смеясь, отвечал Иванка.
Болотников повернулся на спину и увидел небо - синее, с легкими
белыми облаками. На миг закрыл глаза. Подумалось: "Вот и Василиса
такая же синеокая. Славная она..." И от этого на душе стало светло и
радостно.
- Эгей, Иванка! Про рыбу забыл. Вынимай вентера,
- Ужель на такой глубине бортник снасти ставил?
- Дедушка теперь в воду не лазит. Вентера я сама ставила.
- А водяной тебя за ногу не схватил? Здесь омут на омуте, -
продолжал посмеиваться Болотников, вытаскивая вентер на берег. - А ты
удачлива, Василиса. Глянь - полная снасть рыбы!
- Язей, карасей и налимов здесь всегда довольно. Дедушка язевую
уху любит, - проговорила Василиса, подбирая трепыхавшуюся рыбу в
плетенку.
Богатый улов оказался и в других вентерах. Набралась целая
плетенка пуда на полтора. Василиса прикрыла рыбу-свежец ракитником,
сказала просто и тихо:
- Посидим, Иванка...
Болотников опустился возле девушки и близко заглянул ей в глаза.
Василиса смущенно потупилась.
- Расскажи о себе, Иванка.
- В жизни моей мало веселого, Василиса. Было нас в семье когда-то
пятеро. Двое еще в малолетстве примерли. Остался я один у отца с
матерью. Живем всегда впроголодь. Батя мой хотя и мужик работящий, но
достатка никогда в избе не было. Боярщина замаяла, оброки княжьи давно
стали не под силу. Отцу одному тяжело приходится. Помогаю ему как
могу. Мужичье дело известное - землю пахать, жито сеять, травы косить,
хлеба жать... Все это тебе самой ведомо.
- Ну, а лада у тебя есть на селе? - залившись румянцем, тихо
спросила девушка.
Иванка положил руку на плечо Василисы и снова встретился с ее
глазами. В резком разлете густых бровей, темных пушистых ресницах,
тень от которых скрывала синеву любопытных задумчивых глаз. Иванка
увидел столько неподдельной теплоты и ласки, что он невольно
задохнулся от нахлынувшего на него чувства.
- Нет у меня никакой лады, Василиса. Нет!
Чтобы скрыть наступившую неловкость и волнение, Василиса
поднялась на ноги и вновь стала озорной и веселой.
- А ну, забирай поклажу! Рыбе пора на столе быть.
Иванка, не отводя глаз от Василисы, решительно шагнул к девушке,
взял за руки и заговорил взволнованно:
- Погоди, Василиса... Не знаю, что со мной... Колдунья ты.
Хмельным я от тебя сделался.
Девушка сразу посерьезнела и посмотрела на Иванку долгим и
пристальным взглядом, словно искала в его глазах желанного для себя
ответа, а затем мягко высвободила руки, обвила парня за шею, доверчиво
прижалась к нему всем телом и поцеловала в губы.

Глава 43

ИЗ ОДНОЙ КАБАЛЫ - В ДРУГУЮ

Прибыв в Богородское из стольного града, Калистрат Егорыч
заспешил к княжьему управителю.
Прежде чем взойти на красное крыльцо терема, приказчик обошел все
княжьи службы: заглянул в холопий подклет, конюшню, псарню, поварню...
И недовольно закачал бороденкой: всюду бродили по двору челядинцы
слоняясь от безделья. Ох, и пообленились без княжьего присмотра.
Десятка три не при деле. Управитель - человек тихий, набожный. Все
больше в постах да молитвах время проводит, а до холопей ему и дела
нет.
Возле покоев управителя, перед низкой сводчатой дверью, на
широкой лавке развалился длиннющий, нескладный челядинец. Калистрат
Егорыч ткнул его в бок кулаком.
- Креста на тебе нет, Тимошка. Чего средь бела дня
прохлаждаешься? У себя ли управитель?
Тимоха не спеша поднялся, широко зевнул, потянулся, потер глаза.
Узнал приказчика, слегка мотнул головой.
- Почивает Ферапонт Захарыч. Всю ночь на молитве простоял. Не
ведено впущать.
- Разбуди. От князя Андрея Андреевича с грамотой я прибыл.
Тимоха вошел в покои, а Калистрат Егорыч опустился на лавку и
забурчал сокрушенно. Ну и дела! Скоро к обедне ударят, а управитель
все на пуховиках нежится.
Холоп дозволил войти в покои.
- Чего тебе, Егорыч? - позевывая, тихо вопросил управитель. Был
он в длинной нательной ночной рубахе, всклокоченный, с заспанным
помятым лицом.
- От князя я, Ферапонт Захарыч.
- А кой час, Егорыч?
- Должно, к обедне скоро зазвонят.
- Ох ты, господи. Вздремнулось мне седни. К молитве не поспею, -
засуетился управитель, натягивая на себя суконные порты.
- Грамоту от князя привез. Указал Андрей Андреевич половину своих
холопей на ниву посадить.
- Это как же на ниву? Невдомек мне, Егорыч. Нешто челядинцу за
соху браться?
- Вестимо так, батюшка. Позвать бы холопей надо.
- Ох, и недосуг мне нонче, Егорыч. Отец Лаврентий седни литургию
справляет по случаю начала Петрова поста. Ты уж сам распорядись,
милок, а я в храм поспешу. (Литургия - христианское богослужение,
обедня. Во время литургии совершают причащение.)
- Как тебе будет угодно, Ферапонт Захарыч, - с легким поклоном
вымолвил приказчик и вышел из покоев.
В узких сумеречных сенях остановился, озабоченно развел руками и
вдруг наткнулся всей пятерней на что-то мягкое.
Из угла хихикнула девка:
- Ой, щекотно. Кто озорует?
- Тьфу, дьяволица! - сплюнул Калистрат Егорыч. - А ну, вылазь на
свет божий.
Из темного угла вышел раскрасневшийся долговязый Тимоха. Сенная
девка, задев приказчика дородным телом, прошмыгнула в светелку.
- Непристойные дела творишь, сердешный. Кобелей греховодных
кнутом учат, чтобы уму-разуму набирались. Обскажу о том управителю.
Пущай он те взгреет, - осерчал приказчик.
- Уж ты прости меня, Калистрат Егорыч, - взмолился Тимоха и
простодушно добавил. - Моей-то вины нет, батюшка. Шел я сенями. А
девка озорная повстречалась. Ну и того...