Замыслов Валерий. Горький хлеб

- Не проси милости, богохульник. Быть тебе битым. А сейчас зови к
моей избе холопей - Никитку Кудеяра, Икудейку Басова, Ванятку...
В своем дворе Калистрат Егорыч прочел челяди княжью грамоту, в
которой говорилось, что с Тихонова дня пятнадцать кабальных челядинцев
переводятся в пашенных мужиков.
"...Князю повиноваться им, как богом ведено, приказчика слушаться
во всем и пашню пахать где укажут, и оброк им платить, чем изоброчат",
- заключил приказчик.
Челядинцы понуро склонили головы. Годами жили, а таких чудес не
знали. И чего это вздумалось князю?
- Как же это, батюшка? Несподручны мы к мужичьему делу. Не во
крестьяне, а в холопы мы князю рядились, - произнес Тимоха Шалый.
- Такова княжья воля и не вам ее рушить, сердешные. Отныне будете
жить под моим присмотром. А поначалу указал вам Андрей Андреевич, как
травы поднимутся, сено на княжью конюшню косить, опосля господский
хлеб на нивах жать. Уразумели, сердешные?
- Из одной кабалы в другую угодили, братцы. Неправедно это, -
хмуро высказал один из дворовых.
- Мокеюшка! Заприметь этого говоруна, сердешный. Как
звать-величать прикажешь, милок?
- Никиткой Кудеяром, - угрюмо назвался холоп.
- Запомни, Мокеюшка. Ступайте покуда в подклет, ребятишки. А я
подумаю, чем вас занять до сенокоса.
Холопы побрели к княжьему терему, а Калистрат Егорыч со своим
верным челядинцем пошли вдоль села, поглядывая по сторонам. Навстречу
попадались крестьяне, снимали шапки, кланялись, уступая дорогу.
- Чево-то пришлых мужиков не видать. И на срубах топором не
стучат. Нешто лодыря гоняют?.. Эгей, Семейка! Подь сюда, сердешный.
Куда подевались новопорядчики?
- Ушли из села подушкинские крестьяне. Митрий Капуста намедни
наведывался. Быть бы беде, да Афоня Шмоток уберег. Споил вином Митрия,
а беглые в леса подались. Покуда там отсиживаются, - пояснил Семейка.
- Совсем, что ли, сошли? - забеспокоился приказчик. Еще бы!
Сколько денег на них ухлопал. Андрей Андреевич за такие убытки не
помилует. Придется из своей кубышки князю деньги возвращать за
недосмотр. Впросак попал с чужими мужиками.
- В бору спрятались, а ребятенки на селе остались, - успокоил
приказчика Семейка и, метнув угрюмый взгляд на челядинца, зашагал
прочь.
- Пошто Калистрату Егорычу не поклонился? - сердито крикнул ему
вслед Мокей, припомнив, как отстегал его кнутом Семейка на княжьей
ниве.
Семейка, не оглядываясь, подошел к своему срубу и взялся за
топор.
- Поучить бы надо нечестивца, Калистрат Егорыч. Без поклона
отошел, вновь своеволить зачал.
- Потом, потом, Мокеюшка, - рассеянно вымолвил приказчик и
добавил озабоченно: - От Капусты одним винцом не отделаешься... А
холопы куда глядели? Пропустили Митьку в вотчину. Батогами, окаянных!
И впрямь после обедни вновь нагрянул из своей деревеньки Митрий
Капуста с двумя дворовыми. Бледный, опухший, прискакал к приказчиковой
избе, спрыгнул с коня и загромыхал пудовыми кулачищами в калитку.
Из оконца выглянул Мокей и тут же заспешил к Калистрату.
Приказчик оробел. Дрожащими пальцами застегнул суконный кафтан,
приказал:
- Прихвати с собой саблю да пистоль. В случае чего пали по
супостату.
Как только Мокей открыл калитку, Митрий Флегонтыч ринулся во двор
и, схватив Калистрата за ворот кафтана, свирепо закричал:
- Вор! Подавай мне мужиков, дьявол!
Мокей поспешно выхватил из-за кушака пистоль, надвинулся на
Капусту.
- Не балуй. Стрелять зачну.
Митрий Флегонтыч отшвырнул от себя приказчика и, тяжело дыша,
хватаясь рукой за грудь, опустился на крыльцо.
- Без ножа зарезал, дьявол. Ко мне хитрой лисой подъехал, а
крестьян к себе переманил. У-у, злыдень!
- Знать ничего не знаю, сердешный. Ехал в монастырь с
дарохранительницей к настоятелю да святым мощам поклониться. А до
твоих людей мне и дела нет. Сами сюда переметнулись, батюшка.
- Врешь, дьявол. На пытке у мужиков дознаюсь, по чьему наговору
они в бега подались, Сыщется твоя вина - самолично паршивую башку
срублю. А потому отдавай моих крестьян добром.
- Да ты поостынь, сердешный. Мужиков твоих я и в глаза не видел.
Нет их в вотчине. На вольные земли ушли, сказывают. А коли не веришь -
пройдись по избам, Митрий Флегонтыч.
- Опять-таки брешешь. Упрятал до поры до времени. Ты хитер, но и
у меня башка не для одной бороды красуется. Корысть твою насквозь
вижу. Подавай мужиков. Я последний раз сказываю! - снова закричал
Капуста и потянулся к сабле.
Калистрат Егорыч испуганно втянул голову в плечи, забегал глазами
и бороденкой затряс.
Мокей заслонил собой приказчика и направил пистоль в грудь
Капусты.
- Не замай мово господина, Капуста. Сам сгину, но и тебя лишу, -
страшно выпучив глаза, хрипло проронил челядинец.
- У-у, семя воровское! - вздымая кулачищем над головой, выкрикнул
Митрий Флегонтыч и, громко хлопнув калиткой, вышел на улицу. Холопам
сказал:
- Айда по избам да баням. Чую, здесь беглый люд прячется.
Однако своих крестьян Митрий Флегонтыч в селе так и не обнаружил.
И лишь в избе Исая Болотникова едва не произошла заминка. Когда
Капуста с холопами вошел в избу, Болотников и Пахом Аверьянов сидели
на лавке и чинили порвавшийся бредень, а возле них шумно гомонили с
десяток чумазых, полуголых ребятишек.
Митрнй Флегонтыч одному из холопов приказал проверить конюшню и
баню, а сам, пытливо взглянув на мужиков, приступил с расспросами.
- Говорите без утайки, где моих крестьян спрятали?
Исай отложил моток дратвы с колен, поднялся с лавки и
немногословно ответил:
- Сеятелей твоих в вотчине нет, государь.
- Куда же они подевались, старик? Правду молвишь - полтину
отвалю.
- Русь велика. От худого житья есть где укрыться. А полтину
спрячь. Не к чему это...
- Воровское семя! - зло проговорил Капуста и хлопнул дверью.
В избе остался дворовый лет тридцати, приземистый, светло-русый,
в драной сермяге и лыковых лаптях. Подошел к одному мальчонке,
подтолкнул его к светцу.
- Ты, Филька?
- Я, дяденька Гурьян, - улыбнувшись, отозвался малец.
- А тятенька твой Карпушка где?
Исай из-за спины холопа погрозил Фильке кулаком, но мальчонка не
приметил этого и бойко выговорил:
- Тятенька вчера в избу к нам приходил. Полную шапку голубиных
яиц приносил да сморчков. Эге-гей, как поснедали! А теперь тятька мой
в лесу с мужиками сидит. Ух, как Капусту боится! А завтра сызнова
заявится.
После этого селяне удрученно опустились на лавку. Все пропало. Не
миновать теперь беды.
Гурьян, натянув на голову шапку, пошел к выходу. Обернулся в
дверях. Дрогнула светло-каштановая борода в скупой улыбке.
- Не пужайтесь, православные. Нет худа без добра. Токмо сорванцов
упредите, а то лишне наговорят. Так и быть умолчу. Сам-то все
подумываю, как бы от Митрия сбежать. Ну, прощевайте.
Когда челядинец вышел из избы, мужики переглянулись и облегченно
вздохнули.
- Ну, сразил ты нас, постреленок, - слегка шлепнув Фильку по
затылку, промолвил Пахом Аверьянов. - Отец-то смирный, а этот ишь
какой шустрый. Хорошо еще дворовый праведным оказался.
- Мир не без добрых людей, Захарыч. Холопам не сладко у Капусты
живется. Ободрались, обнищали, сидят на трапезе скудной, - проронил
Болотников.
В конце села Капуста повстречался с Афоней. Бобыль поспешно
скинул с головы колпак, низко поклонился и молвил весело:
- Во здравии ли, батюшка? Не угодно ли чарочку?
Узнав мужичонку, Капуста стеганул его кнутом и разгневанно
рявкнул:
- Прочь с дороги, дьявол!
Афоня поспешно шмыгнул в избу. Схватившись рукой за обожженное
плечо, проворчал:
- Замест спасибо да в рыло.
А Капуста повернул коня и сердито бубнил в бороду:
- Сей мужик - всему помеха. Споил, злыдень. До сей поры в глазах
черти пляшут. Ввек экого зелья не пивал.
Подъехав к приказчикову тыну, Митрий Флегонтыч вновь загромыхал
по калитке кулачищем. Из оконца выглянул Мокей, прогудел:
- Нету Калистрата Егорыча.
- Куда подевался твой козел паршивый?
- Не ведаю, - изрек челядинец и захлопнул оконце.
Митрий Флегонтыч выхватил из-за кушака пистоль, выпалил поверх
тына и, зло чертыхаясь, поскакал в свою деревеньку. И уже по дороге
решил - немедля ехать к боярину Борису Годунову, к заступнику
дворянскому.
Когда Капуста умчался из села, Калистрат Егорыч, творя крестное
знамение, появился на крыльце - напуганный и побледневший.
- Едва богу душу не отдал, Мокеюшка. Под самое оконце из пистоля
супостат бухнул. Глянь - дробинки в венце застряли. Еще наезд - и на
погост угодишь с эким соседом.
- Оборони бог, батюшка. Холопов, что в дозоре стояли, поучить бы
надо...
- Вестимо так, сердешный. За нерадивую службу - высечь батогами.
- Все сполню, батюшка. Да и сам поразомнусь, хе-хе.
Приказчик побрел в избу, темными сенями поднялся в свою горницу.
Смахнул рукой дюжину кошек с лавки, опустился, задумался. Капуста -
дворянин крутой, так дело не оставит. Царю будет жалобиться. Надо бы
князя упредить... А мужичков надлежит из лесу возвратить. Неча им без
дела сидеть. Мало ли страдной работы в вотчине! Да и порядные грамотки
пора на новых крестьян записать.
Калистрат Егорыч кинул взгляд на сундучок под киотом да так и
обомлел. Сундучка на месте не оказалось. Ткнул кулаком густо храпевшую
Авдотью по боку. Та и ухом не повела. Тогда Калистрат Егорыч больно
дернул бабу за космы. Авдотья фыркнула губами, подняла на супруга
заспанные глаза.
- Где сундучок, Авдотья? - вскричал приказчик.
Баба потянулась, шумно зевнула, свесила ноги с лежанки.
- Чево тебе, осударь мой?
- Где, говорю, сундучок с грамотками, неразумная?
- Да под киотом, где ж ему больше быть, батюшка, - вымолвила
Авдотья и вновь повалилась на пуховики.
У приказчика даже руки затряслись. Снял со стены плеть, огрел
сонную бабу по широкой дебелой спине и заметался по горнице.
И вскоре вся изба ходуном заходила. По сеням и чуланам забегали
сенные девки, по амбарам и конюшне - дворовые холопы.
Через полчаса, насмерть перепуганный приказчик, повалился перед
божницей на колени и, роняя слезы в жидкую бороденку, заголосил тонко,
по-бабьи:
- Пришел мой смертный час. За какие грехи меня наказуешь, осподи?
Верой и правдой тебе и господину служил, живота своего не щадя...
На шум прибежал Мокей. Глянул на хозяина и ахнул: валяется на
полу Калистрат Егорыч и горькими слезами заливается.
- Ох, беда приключилась, Мокеюшка. Выкрали грамотки с мужичьей
кабалой. Кинет теперь меня князь в темницу.
Челядинец растерянно заходил по горнице, глазами изумленно
захлопал.
Пришел в себя приказчик не скоро. Затем битый час пытливо
выспрашивал Авдотью и дворовых, но те ничего толком сказать не могли и
лишь руками разводили.
И тогда Калистрат Егорыч приказал Мокею:
- Девок и холопей моих сведи в княжий застенок. Подвесь на дыбу и
огнем пытай, покуда правду не скажут.

Глава 44

МАМОН

Вернулся Мамон в вотчину злой и недовольный. Целых две недели в
лесах обитал, а проку мало. В последний день, как отбыть в село,
изловил пятидесятник ободранного заморенного мужичонку. Но тот
оказался из чужого поместья. Один черт - привел его к приказчику,
крестьяне нонче в почете, на них велик спрос.
И на заимке все тихо. Либо бортник хитер, либо и в самом деле
живет Матвей без греха. Однако все равно ему веры нет. И с Василисой
все время старик темнит, прячет ее от княжьих людей. Ух, смачная
девка!..
Калистрат был так же не в духе. На чем свет бранил во дворе свою
придурковатую бабу, исходил слюной и плевался во все стороны.
Завидев дружинника, Калистрат спровадил Авдотью в избу и,
удрученно вздохнув, пожаловался Мамону:
- Вконец сдурела моя баба, сердешный. Я своих девок в пыточную
спровадил, а Дунька по ним слезами убивается. За кошачьим двором-де
некому досматривать и убираться. Вот уж дите неразумное, глупа до
самого пупа... С толком ли по лесу бродил?
- Впустую, Егорыч. Как сквозь землю провалились мужики, -
проводив дородную приказчикову бабу масляным взглядом, невесело
проронил Мамон, а про себя подумал: "Добрые телеса у Авдотьи. Эк,
ягодицами крутит. Чать, надоел ей свой захудалый мужичонка". - Затем
кивнул на связанного беглого страдника и добавил: - На Нелидовские
озера забрел. Должно, ушицы захотел. Тут мы его прихватили. Определи в
вотчину, Егорыч.
Взглянув на мужика, Калистрат махнул рукой.
- Напрасны твои труды, сердешный. Это Карпушка - из нашей
вотчины, - усмехнулся приказчик и поведал Мамону о подушкинских
новопорядчиках.
Поняв, в чем дело, пятидесятник отпустил мужика с миром и
обратился к приказчику с вопросом:
- Пошто своих девок в княжий застенок отправил?
Калистрат замялся. Стоит ли рассказывать о пропаже дружиннику.
Еще донесет князю раньше времени. А сундучок, может, еще и сыщется...
А впрочем, - все равно Мамон проведает. Человек он хитрый,
пронырливый. Такое дело и ему доверить можно. Глядишь, и сыщется
следок.
И приказчик, поминутно вздыхая и сердобольно кашляя в жидкую
бороденку, рассказал о своей беде.
- Девок-то когда пытать, указал, Егорыч? - выслушав приказчика,
спросил Мамон.
- После всенощной, сердешный.
- Пожалуй, я сам с ними займусь. У меня не отвертятся. А Мокей
твой пущай избу охраняет. Время нонче неспокойное. В других-то
поместьях мужики красного петуха господам пускают. И наши все волком
смотрят.
- И то верно, сердешный. Помоги моему горю. Двое холопов моих на
пытках ничем не обмолвились. В вонючие ямы приказал их кинуть. А седни
девкам черед.
Сразу же от приказчика Мамон заявился в свою просторную избу. Жил
пятидесятник бобылем, отродясь женатым не был. Однако держал при себе
статную сенную девку Ксюшу для присмотра за хозяйством.
Помолившись перед киотом. Мамон осушил три чарки кряду хмельной
браги, вволю поужинал и повалился на спальную лавку. Сенная девка
прибрала на столе и молча повернулась к хозяину.
- Чего стоишь, дуреха? - пробубнил пятидесятник.
- Сичас, батюшка... Грешно так... Божницу завешу, - засмущалась
девка, расстегивая застежки на льняном сарафане.
Мамон глянул в оконце и вдруг вспомнил Калистратовских холопок.
Хмыкнул в бороду и отослал Ксюшу назад.
Через полчаса, забрав ключ у Мокея, пятидесятник подошел к
княжьему терему и разбудил воротных сторожей. Узнав Мамона, караульные
пропустили его к темному приземистому подклету.
Мамон, прихватив с собой слюдяной фонарь, отомкнул замок на
железной решетке и по каменным ступенькам сошел в просторную и
холодную пыточную.
Пятидесятник поднял над головой фонарь, осветив мрачный подклет,
выложенный по стенам и потолку белым камнем.
Посреди пыточной - дыба на двух дубовых просмоленных стояках.
Застенок существовал издавна. Покойный старый князь Телятевский,
крутой и жестокий по своему нраву, нередко самолично потешался над
провинившимися холопами.
Холодно, сыро.
В углу, на куче соломы прикорнули дворовые девки. Мамон
остановился возле их ног, окинул внимательным взглядом, пробурчал:
- Ничего девки, в теле, хе-хе...
Поставил фонарь на дощатый стол и растолкал узниц. Холопки,
увидев перед собой черную лопатистую бородищу, испуганно вскрикнули и
тесно прижались друг к другу.
- А ну, поднимайся, крещеные. Потолкуем малость.
Девки, одернув сарафаны и поправляя волосы, уселись на лавку,
молча подняли на пятидесятника оробевшие глаза.
- С тебя зачну. Как звать-то, милая? - ткнув пальцем на рослую
чернявую холопку, вопросил Мамон.
- Аглаей, батюшка. А енто - Меланья..
- Вот и добро. Чать, притомились тут? И всех-то дел крупица.
А-я-яй! Ну-ка, скажи мне, Аглаха, куда сундучок подевался?
- Не ведаю, батюшка.
- Ай, врешь, холопка.
- Клянусь богом, батюшка. Нет за мной вины.
- А про то мы сейчас сведаем. Подь ко мне. Скидай сарафан,
голубушка.
- Не сыму. Стыдно мне эдак...
Мамон шагнул к девке и обеими руками разодрал на ней домотканый
сарафан.
Аглая съежилась, сверкнула на пятидесятника черными очами.
- Постыдись, батюшка. Век экого сраму не знала.
- Привыкай, холопка. Чать, не царевна.
Мамон отвел Аглае руки назад и связал их у кистей войлочной
веревкой. Затем перекинул свободный конец через поперечный столб дыбы
и натянул ее так, что узница повисла на вытянутых руках над каменным
полом. Закрепив веревку за кольцо в дыбе, пятидесятник стянул голые
ноги девке сыромятным ремнем.
Аглая вскрикнула, обливаясь слезами:
- Сыми меня, батюшка. Пошто муча-е-ешь!
Мамон исподлобья, долгим взглядом посмотрел на свою жертву и,
вдруг вспомнив былое, звучно сплюнул на железный заслон под дыбой,
скрипнул зубами и с силой нажал на ремень, стягивающий ноги пытаемой.
Захрустели суставы выворачиваемых рук.
Аглая закричала жутко и страшно:
- Ой, мамушка моя! Больно-о-о!
- Говори, холопка, кто унес сундучок? - входя в азарт, глухо
вымолвил Мамон.
- Не знаю-ю! Сыми-и!
Пятидесятник, поплевав на руки, снял со стены тугой, ременный
кнут.
- А ну, принимай, холопка! - хрипло выдавил из себя Мамон и
полоснул девку кнутом.
Аглая, обезумев от боли, закорчилась на дыбе. А Мамон при виде
хлынувшей крови, вошел в звериное неистовство.
После нескольких ударов Аглая впала в беспамятство.
Пятидесятник откинул кнут на железный заслон с потухшими угольями
и часто дыша, вытирая рукавом кафтана выступивший пот со лба,
плюхнулся на лавку. От него шарахнулась в темный угол Меланья и вся
забилась в надрывном испуганном плаче.
Мамон распахнул кафтан, вытянул ноги в кожаных сапогах и, подняв
бороду на волоковое оконце, вспомнил кремлевскую пыточную. Там-то
раздолье. Когда-то, много лет назад, ежедень преступников и крамольных
бояр вместе с Малютой Скуратовым пытали. В первых подручных у
государева любимца ходил. Вот то-то потешились. Золотое времечко было.
Царь Иван Васильевич - не святоша, хоть и женился пять раз, но молодых
девок жуть как любил. Сколько они с рыжебородым челядинцем Кирьяком
девок после царевых услад повидали. Уйму! Жаль, обоим пришлось
покинуть Малюту. Знали они норов государева опричника. Вначале щедро
милостями сыплет, а потом и на плаху потащит, чтобы чего лишнего не
сболтнули о государевых проказах.
Мамон подался в Ливонию, где пристал к молодому и дерзкому князю
Андрею Телятевскому. Кирьяк угодил на службу к Василию Шуйскому. Давно
с дружком не виделся. Сказывают, нонче в приказчиках ходит. Хваткий
мужик и греховодник великий.
Пятидесятник кинул взгляд на Меланью. Девка, поджав под себя
ноги, прижалась в углу подклета. Мамон поднялся с лавки.
- Не пытай меня, батюшка. О сундучке ничего не ведаю. И в избе
чужих не видела. Един раз лишь Афоня Шмоток кошку матушке Авдотье
приносил. Так он вскоре и ушел...
- Афонька, говоришь. Так-так, - раздумчиво протянул Мамон.
- Он самый, милостивец, - дрожа всем телом, пролепетала Меланья.
Пятидесятник склонился над холопкой.
Когда, довольный, уходил из Пыточной, усмехаясь в бородищу,
подумал:
"Смачная девка, хе-хе..."
А возле жаратки, спущенная с дыбы, душераздирающе кричала Аглая,
корчась на холодном каменном полу.


Часть V

РАТНИКИ

Глава 45

ТРЕВОЖНЫЕ ВЕСТИ

С дальних южных рубежей и застав ползли в Москву тревожные вести.
Через дикие пустынные степи и убогие унылые русские деревеньки спешно,
на взмыленных конях пробивались в стольный град гонцы. Останавливаясь
на ночь в курных крестьянских избах, сбросив с себя взмокшие,
пропотевшие кафтаны, гонцы вещали страшное.
- Крымские татары собираются на Русь!
Крестьянин горбился от жуткой вести, тихо шептал молитву и
склонял в суровой думе голову над низким щербатым столом.
Опять лихолетье! Давно ли набег был. Неймется злому ордынцу...
В вотчинное село утром спешно прискакал Якушка. Прямо с дороги,
не стряхнув пыль с вишневой однорядки, заявился к приказчику.
Калистрат Егорыч, увидев княжьего любимца, обмер: видать,
проведал Андрей Андреевич о пропаже. Сейчас закует его Якушка в
железа, кинет на телегу - и к князю на дознание. Свои-то дворовые на
пытке ничего не сказали. Как в воду канул сундучок. Ох, не миновать
беды!
Затряслись колени у Калистрата Егорыча, и сердце в тревоге
заныло.
- Аль хворь одолела, Егорыч? - усмехнувшись, спросил Якушка.
- Покуда бог милостив, сердешный. Во здравии ли государь наш
Андрей Андреевич?
- Во здравии, Егорыч. Не о том речь. Явился я к тебе с, худой
вестью.
"Так и есть. Дошло мое горюшко до Москвы", - совсем впал в
отчаяние приказчик.
- Татары идут на Русь, Егорыч, - строго вымолвил гонец.
Калистрат Егорыч испуганно перекрестился.
- Да что это, осподи. Беда-то какая. Нешто опять басурмане
разбойный набег учинят?
- Выслушай княжий наказ, Егорыч. Царь всея Руси Федор Иванович
указал войско в Москву собирать и с каждых ста десятин земли пахотной
по единому мужику на коне выставить. Потому из села Богородского
ведено снарядить пятнадцать ратников. Отобрать мужиков помоложе, а
того лучше - молодцев добрых. Собирай немедля. К вечеру в Москву
выступать.
- Княжью волю сполню, - засуетился Калистрат Егорыч. - Сейчас
прикину, кого в рать снарядить.

Около четырех десятков мужиков и парней со всей вотчины выехали
вечером к Москве. Вел отряд Якушка. Каждые полчаса покрикивал на
селян:
- Поспешай, ребятушки!
Иванка Болотников ехал молча, рассеянно слушал мужиков. Вспомнил
отца - и на душе стало горько. Исай, провожая за село сына, ласково
обнял Гнедка за шею, прижался седеющей бородой к конской морде и
проронил глухо:
- Береги коня, Иванка. Худо мне нонче без него будет.
Ох, как прав отец! Без коня мужик, что без рук. Так и по миру
недолго, кормясь христовым именем. Не пожалел приказчик отца - забрал
Гнедка. Ратников напутствовал:
- На святое дело идете, сердешные. Живота не щадите за Русь
православную и царя-батюшку. А по лошадушкам не плачьтесь. Коли
загинут под стрелой татарской - князь Андрей Андреевич своих коней
возвернет.
Лукавит Калистрат. Возвернет - держи карман шире.
- Эх, зорька-то как играет. Добрый денек будет завтра. Косари в
луга выйдут, - промолвил Афоня Шмоток.
Бобыль тоже угодил в ратники. Сам к приказчику заявился.
- Ты пойми, батюшка Калистрат Егорыч. Орды несметные на святую
Русь скачут. Воинского люда много на супротивников надо. Отпусти меня
из вотчины в ратники. Сгожусь.
- Куда тебя безлошадного, - отмахнулся Калистрат.
- Коня я в бою у татарина добуду.
- Отстань сердешный, не до тебя мне, - отвернулся от бобыля
приказчик.
Но тут вступился за мужика Якушка.
- От бобыля невелик на пашне прок, Егорыч. А я его к делу
приставлю. Велел князь пригнать в Москву на конюшню с пяток лошадей.
Вот и пусть Афоня коней сопровождает.
Калистрат глянул на селянина. Худ, тщедушен. Ему не землю пахать,
а гусиным пером в приказе строчить. И в самом деле проку от него мало.
На одни байки только и горазд. Сказал гонцу:
- Будь по-твоему, сердешный. Забирай Афоньку.
И вот теперь Шмоток, важно восседая на княжьем коне, зорко
поглядывал за табуном и, посмеиваясь, высказывал Болотникову:
- Везет мне на господских лошадях ездить, Иванка. И а эких
рысаках на любого татарина можно идти.
- Ребятенки твои чем кормиться будут? В нужде домочадцев оставил.
- Знаю, Иванка. Не легко придется моей Агафье. Жуть как голосила.
Да только не с руки мне возле бабы сидеть, когда злой ворог у порога.
Не так ли, парень?
- Твоя правда, Афоня, - произнес Болотников и надолго замолчал.
Вспомнил Василису, и на сердце стало тепло и в то же время грустно.
Славная она, душевная. В тот день до самой Москвы-реки проводила, а на
прощанье молвила:
- Запал ты мне в душу, сокол. Приходи ко мне на заимку. Буду
ждать, желанный ты мой...
- Я вернусь, Василиса. Отцу с матерью о тебе поведаю и завтра же
за тобой приеду. Станешь ли женой моей?
Василиса молча обвила его руками за шею и горячо поцеловала в
губы...
Как теперь она там? Будет ждать в неведении да томиться. Отец не
скоро соберется: наступает пора сенокосная. Исай, услышав, что сын
просит у него родительского благословения, отозвался немногословно:
- Уж коли по сердцу пришлась - приводи девку. Молодка в хозяйстве
не будет помехой.
На селе мужики оставались в тревоге. Татары могут вновь на
вотчину наскочить и все порушить. Не пора ли всем миром в Москву
подаваться за высокие каменные стены. Однако и там спасенья нет: в
прошлый набег, почитай, все подмосковные бежане погибли. Уж не лучше
ли в глухих лесах укрыться? Туда басурмане побаиваются забредать.
Может, и лучше, что не успел Василису на село привести. Бортник
Матвей, ежели о татарах проведает, надежно укроет ее в лесных чащобах.
- Эгей, Иванка, чего голову повесил? - окликнул Болотникова
бобыль. - Ну-ка, угани загадку.
- Не до завирух нынче, - отмахнулся Иванка.
- Пущай болтает. Затейливый мужичонка, - поддержал бобыля Тимоха
Шалый.
- Слушайте, православные. Скрыпит скрыпица, едет царица, просится
у царя ночевать: "Пусти меня, царь, ночевать, мне не год годовать,
одну ночь ночевать. Утром придут разбойнички, разобьют мои косточки,
отнесут в пресветлый рай!"
Мужики зачесали затылки. А Афоня, посмеиваясь, крутил головой и
все приговаривал:
- Ни в жизнь не угадать вам, родимые. Могу об заклад биться. Вот
в белокаменную прибудем - в кабак пойдем. Ежели ковш винца мне
поднесете - поясню мудрость свою.
Через два дня посошные люди подъехали к Москве. (Посошные люди -