Страница:
неба шумно и радостно гомонили жаворонки - предвестники ярового сева.
Мужики слушали веселых песнопевцев и с надеждой крестили лбы,
прося у господа после неурожайного голодного года доброй страды.
Вотчинное село Богородское раскинулось вдоль крутого обрывистого
берега Москвы-реки. Село большое, старинное, в девяносто дворов.
Перерезал село надвое глубокий и длинный, тянувшийся с полверсты
овраг, поросший березняком и ельником. Один конец его начинался возле
приказчиковой избы, другой - обрывался около самой реки. Вдоль всего
оврага чернели крестьянские бани-мыленки, а перед ними тянулись к
избам огороды, засеваемые репой, огурцами, луком и капустой.
Крайние избы села упирались в подошву круто вздыбленного над
поселением взгорья, буйно заросшего вековым темно-зеленым бором.
Прибрежная сторона взгорья с годами оползла и теперь стояла отвесной
высокой скалой, на которой причудливо выбросили обнаженные узловатые
корни, уцепившиеся за откос, высушенные и уродливо изогнутые сосны.
Половину взгорья окаймляло просторное, словно чаша округлое,
раскинувшееся на две версты озеро Сомовик, соединенное тихим узким
ручьем с Москвой-рекой.
Верхняя часть села выходила за околицу, за которой начинались
княжьи и крестьянские пашни, выгоны и сенокосные угодья. А за ними, в
глубокие дали уходили дремучие, мшистые подмосковные леса.
Село Богородское - само по себе не богатое. Жили вотчинные мужики
князя Телятевского, как и везде, не шибко, чаще впроголодь, ютились в
курных избах, кормились пустыми щами, жидкой овсяной кашей, киселем да
тертым горохом. Одевались просто - в лапти, холщовые порты, посконную
рубаху, истертый сермяжный кафтан да в грубую овчину.
Населяли Богородское в основном старожльцы, но были и пришлые
мужики - серебреники, новопорядчики и бобыли.
Старожильцы - их было более сорока дворов - обосновались на селе
издавна, с прадедовских времен. Здесь они испокон веку и жили:
родились, крестились, венчались в своем приходе и умирали, густо усеяв
погост деревянными крестами.
Серебреники - из мужиков беглых, бродячих. Приходили они к князю
на год, брали денег на обзаведение, обещав господину заплатить
вдвойне. Однако приходил Юрьев день, но отдать крупный задаток
большинству мужиков было не под силу. И тогда согласно кабальной
грамоты оставались серебреники на княжьей земле "по вся дни".
Новопорядчики - тоже из людей пришлых. Писали они князю порядную
запись уже на многие годы, обычно от трех до двадцати лет. Князь
наделял их землей, выдавал денег на постройку избы, на покупку лошади,
коровы и другой скотины. Первые два года жилось новопорядчикам
повольготней сторожильцев. Князъ освобождал их от оброка и боярщины, а
они тем временем рубили избенку, расчищали для себя загоны под пашню,
обзаводились сохой, ржицей, овсом, просом, ячменем для посева.
Но проходило вольготное время, и мужик-новопорядчик начинал нести
княжне тягло, которое с годами становилось все бременнее. И вот уже
навсегда, опутанный бесчисленными долгами, страдник навечно
приковывался к боярской земле.
Бобыли - мужики разорившиеся, нищие, безлошадные. Жили совсем
скудно, платили легкий бобыльский оброк в десять алтын на год или
отбывали боярщину по одному-два дню в неделю на княжьих нивах.
Была в селе каменная церковь Ильи Пророка, поставленная еще в
бытность прадеда князя Андрея Телятевского. Напротив прихода высились,
возведенные в три яруса, рубленые княжьи хоромы со многими службами,
амбарами, подклетями и кладовыми.
В хоромы свои князь наезжал редко, все больше проживал в Москве,
оставив в теремах управителя с малой дружиной.
Чуть поодаль от княжьей усадьбы, обнесенной крепким высоким
бревенчатым тыном, стояли дворы приказчика, священника и пятидесятника
с просторными огородами и яблоневыми садами.
Село Богородское - главная вотчина князя Телятевского. А было
всего в его обширных владениях около семидесяти деревенек и погостов,
поставлявших княжьей семье хлебушек, рыбу, мед, шкуры звериные...
Высокий, костистый мужик ходил по яровому полю. Без шапки, в
просторной домотканой рубахе, холщовых портах, в лыковых лаптях.
Ветер треплет черные кольца волос, широкую с сединой бороду.
Взгляд мужика неторопливо скользит по прошлогодней жесткой стерне
ржаного клина и изумрудной зелени соседнего озимого загона.
"Ржица на два вершка уже вымахала. Экие добрые всходы
поднимаются. Теперь, как отсеемся, дождя бы господь дал. Тогда и овсы
с ячменем зададутся", - думает Исай.
На краю поля тонко заржал конь. Старожилец, захватив в ладонь
полную горсть земли, помял ее меж морщинистых грубых пальцев. Земля не
липла, мягко рассыпалась.
- Пора, кажись. Отошла матушка, - высказал вслух мужик и вышел на
межу, где давно заждался хозяина запряженный в соху Гнедок.
Однако старожилец еще сомневался, хотя не один десяток лет поле
сохой поднимал. Земля каждый год поспевала по-разному. И тут, упаси
бог, ошибиться с севом. Пропадет с трудом наскребенный в закромах
хлебушек, а если и уродится сам-два, то едва и на оброк князю
натянешь. И снова голодуй длинную зиму.
Нет, велик для крестьянина зачин. Знавал страдник многие поверья.
Издавна примечал, что ежели по весне лягушки кричать начинают, комар
над головой вьется, береза распускается и черемуха зацветает, - то
смело выезжай на загон и зачинай полевать.
Но все же была у Исая самая верная примета, которая передавалась
ему еще от покойного деда, потом от отца, сложившего свою ратную
голову в далекой Ливонии. (Ливония - наименование территории Латвии и
Эстонии в средние века (Ливонский орден) Название "Ливония" произошло
от ливов - исконных жителей побережья Рижского залива.)
Вот за тем он и выехал в поле, чтобы воочию убедиться, пришло ли
время сеять яровые.
Исай потянул лошадь за узду, поставил ее вдоль межи и поднял
опрокинутую соху. Сказал негромко:
- Починай, Гнедок. Но-о-о, милый!
Конь фыркнул, низко нагнул голову и не торопясь потащил за собой
соху.
На конце загона Исай выдернул соху из земли и повернул Гнедка на
второй заезд. Когда снова вышел на край поля, остановился, распряг
лошадь и уселся на межу. Страдник размотал онучи, скинул лапти,
поднялся, истово перекрестился и вступил босыми ногами на
свежевспаханные борозды.
Так и шел босиком вдоль загона - раз, другой, третий, ссутулясь,
погружая крупные ступни ног в подминавшуюся, мягкую темно-сероватую
землю.
Наконец сошел с борозды, опять уселся на межу и вытянул ноги,
откинувшись всем телом на длинные жилистые руки. Слегка дрогнула
улыбка в дремучей бороде.
"Ну, вот, теперь пора. Не зябнут ноги. Завтра поутру пахать
начну", - решил Исай.
От села к болотниковскому загону подъехали верхом на конях два
человека. Один низенький, тщедушный, с реденькой козлиной бородкой, в
меховой шапке, желтом суконном кафтане и кожаных сапогах. Другой -
здоровенный детина, с мрачновато угрюмым, рябоватым лицом и недобрыми,
с мелким прищуром глазами. Детине лет под тридцать. Он в войлочном
колпаке с разрезом, пестрядинном крестьянском зипуне и зеленых ичигах.
(Зипун - крестьянский кафтан из грубого толстого сукна, обычно без
ворота Ичиги - кожаная мужская и женская обувь. Делается из черной
юфтовой кожи либо из черного сафьяна.)
- Ты чегой-то, Исаюшка, без лаптей расселся? - хихикнул
низкорослый приезжий, не слезая с коня.
Исай Болотников поднялся с земли, одернул рубаху и молча
поклонился княжьему приказчику.
- На селе тебя искали. А он уж тут полюет, - продолжал ездок.
Голосок у него тонкий, елейно-ласковый.
- Зачем спонадобился, Калистрат Егорыч?
- Поди, знаешь зачем, Исаюшка. Не впервой. Солнышко ишь как
парит. - Приказчик снял меховую шапку, блеснул острой лысиной с двумя
пучками рыжеватых волос над маленькими оттопыренными ушами. - Сеять-то
когда укажешь? Вон ты, вижу, уже и пробуешь.
- Воля твоя, батюшка. Наше дело мужичье, - уклончиво и неохотно
отвечал Исай.
- Ну, ладно-ладно, сердешный. Чего уж там, не таись. Заждались
мужики.
Исай не спешил с ответом. Намотал на ноги онучи, обулся в лапти.
Приказчик терпеливо ждал. Иначе нельзя: Исай на всю вотчину первый
пахарь. По его слову вот уже добрый десяток лет начинали и сев, и пору
сенокосную, и жатву хлебов.
Болотников подошел к лошади, положил ей седелку на спину,
перетянул чересседельник и только тогда повернулся к приказчику:
- Надо думать завтра в самую пору, батюшка. Готова землица.
- Вот и добро, Исаюшка, - оживился приказчик. - Значит, завтра
собирайся княжье поле пахать.
- Повременить бы малость, Калистрат Егорыч. Наши загоны махонькие
- в три дня управимся. А потом и за княжью землю примемся. Эдак
сподручней будет.
- Нельзя ждать князю, сердешный.
- Обождать надо бы, - стоял на своем Болотников. - Уйдет время
страдное, а князь поспеет.
Глаза приказчика стали колючими, злыми.
- Аль тебя уму-разуму учить, Исаюшка?
После этих слов молчаливый детина грузно спрыгнул с лошади,
вздернул рукава зипуна, обнажив волосатые ручищи, и шагнул к мужику.
- Погоди, погоди, Мокеюшка. Мужик-то, поди, оговорился маленько.
Придет он и пахать и сеять. Так ли, сердешный?
Исай насупился. Знал страдник, что с приказчиком спорить
бестолку, потом буркнул:
- Наша доля мужичья.
- Вот и ладно, сердешный. Поехали, Мокеюшка.
Исай сердито сплюнул им вслед и вышел на прибрежный откос.
КНЯЖИЙ СЕВ
За околицей, на княжьей пашне, собралось ранним погожим утром все
село.
Мужики по обычаю вышли на сев, как на праздник, - расчесали
кудлатые бороды, надели чистые рубахи.
Развеваются над толпой хоругви, сверкает в лучах солнца и режет
глаза позолота крестов и икон.
Из села со звонницы раздался удар колокола. Приказчик Калистрат
лобызнул батюшке руку и повелел справлять обряд. Отец Лаврентий -
дородный, пузатый, с широким красным лицом в кудрявой сивой борода, с
маленькими, заплывшими щелочками-глазами, поднял крест и начал
недолгий молебен в честь святого Николая, покровителя лошадей и
крестьянского чудотворца.
Мужики пали на колени, творят крестное знаменит. А в уши бьет
звучный певучий батюшкин голос:
- Помолимся же горячо, братья, чудотворному Николаю, чтобы умолил
господа нашего Иисуса Христа и пресвятую деву Марию даровать рабам
божиим страды радостной, хлебушка тучного...
Батюшка машет кадилом, обдавая ладанным дымком мужичьи бороды.
Старательно голосят певчие, умильно устремив взоры на чудотворную
икону.
Выждав время, раскатисто и громоподобно рявкнул дьякон Игнатий,
вспугнув любопытных ворон, густо облепивших тополя:
- Господи-и-и, помилу-у-уй!
Отец Лаврентий подносит к чудотворной иконе золотой крест,
глаголит со смирением:
- Приложимся, православный, к чудотворцу нашему.
Мужики поднимаются с межи, оправляют порты и рубахи и по очереди
подходят к образу угодника. Снова падают ниц, целуют со слезами на
глазах позолоту оклада и на коленях, елозя по прошлогодней стерне,
отползают в сторону, уступая место новому богомольцу.
Затем батюшка берет у псаломщика кропило со святой водой и
обходит лошадей, привязанных ременными поводьями к телегам. Лаврентий
брызжет теплой водицей поначалу на конюха-хозяина, а затем и на саму
лошадь, приговаривая:
- Ниспошли, Никола милостивый, добрую волю коню и пахарю. Отведи
от них беду, хворь и силу нечистую во мглу кромешную...
Закончен обряд. Калистрат подошел к батюшке, земно поклонился и
сказал душевно:
- Даруй, отче, нам свое благословение и землицу божиим крестом
пожалуй для сева благодатного.
Отец Лаврентий троекратно осенил толпу крестом и подал знак
псаломщику. Служитель помог стянуть с батюшки тяжелое облачение -
шитые золотыми узорами ризы, поручи и епитрахиль, оставив Лаврентия
лишь в легком красном подряснике, (Поручи - короткие рукава в
облачении священнослужителей, нарукавники. Епитрахиль - в православной
церкви часть обрядового облачения священника, представляющая собой
длинную ленту, надеваемую на шею и спускающуюся на грудь.)
Батюшка шагнул на межу, перекрестился и кряхтя опустился на
землю, растянувшись всем своим тучным телом вдоль борозды.
Приказчик взмахнул рукой. Перед батюшкой, обратившись лицом к
полю, встал степенный белоголовый старик с большим деревянным крестом.
К попу подошли три мужика - осанистые, здоровущие, выделенные миром на
"освещение нивы". А за ним выстроились остальные селяне с хоругвиями и
иконами. Отец Лаврентий, сложив на груди руки крестом, вымолвил:
- С богом, православныя.
Мужики пробормотали короткую молитву, склонились над батюшкой и
неторопливо покатили его по полю. А толпа хором закричала:
- Уродися, сноп, толстый, как поп!
Толкали мужики Лаврентия сажен двадцать, потом батюшка, уколов
лицо жесткой стерней, повелел остановиться. Селяне сгрудились,
сердобольно завздыхали:
- Освятил батюшка нашу землицу.
- Теперь, можа, господь и хлебушка даст.
- Должно уродить нонче, коли чудотворец милость пошлет...
Мужики подняли отца Лаврентия с земли, оправили подрясник,
отряхнули от пыли. Батюшка облачился в епитрахиль и, подняв крест над
головой, изрек:
- Святой Николай, помоги рабам божиим без скорби пахоту
покончить. Будь им заступником от колдуна и колдуницы, еретика и
еретицы, от всякой злой напасти... Приступайте к севу, миряне. Да
поможет вам господь.
Толпа покинула поле, подалась к лошадям, телегам и сохам.
Исай с сыном принялись налаживать сбрую. Отец стягивал хомут,
прикручивал оглобли, поправляя соху, а Иванка тем временем укорачивал
постромки.
Когда все мужики приготовились к пахоте и вывели лошадей на
княжий загон, к Исаю подошел приказчик.
- Тебе, Исаюшка, первую борозду зачинать. Выезжай с богом.
Исай смутился. Он замялся возле лошади, указывая приказчику то на
одного, то на другого бывалого пахаря.
- Неча, неча, Исаюшка. Не первый годок борозду зачинаешь, -
ворковал Калистрат.
И только когда попросили Исая селяне, то крестьянин согласно
мотнул головой и низко поклонился миру за предоставленную великую
честь.
- Кого из мужиков к лошадушке поставишь, сердешный? - вопросил
пахаря приказчик.
Исай повел взглядом по толпе селян, а затем вдруг порешил:
- Иванку мово. Он парень толковый, с полем свыкся.
Толпа разом повернулась к молодому, статному, черноголовому
парню, мирно восседавшему на телеге.
Никак не ожидал Иванка такого выбора. Лицо его разом вспыхнуло,
зарделось. Парень спрыгнул с телеги, растерянно и изумленно глянул на
отца.
- Ты чего это, батя?
Исай скупо улыбнулся в черную с сединой бороду:
- А ничево. Гнедка, говорю, бери.
К Иванке подскочил верткий, взъерошенный мужичонка в дырявом
армяке - Афоня Шмоток из бобылей.
- Погодь, погодь, милок. Проверим, мужики, умен ли у Исая сынок.
А ну, угани загадку. - И, не дав опомниться, Шмоток уцепился словно
клещ за парня и выпалил, хитровато блеснув глазами: - Стоит сноха,
ноги развела: мир кормит, сама не ест.
Стоявшие мужики хохотнули, но Афониной причуде мешать не стали,
любопытствуя, что ответит парень на мудреную загадку.
Стихла толпа, даже батюшка Лаврентий неподвижно застыл на месте,
призадумавшись.
Исай крякнул с досады, лицо его покрылось легкой испариной.
Глядел на Шмотка с укоризной, думая про себя: "Черт дернул этого
Афоньку. На все село осрамит, окаянный. Не смекнет Иванка. Экую
завируху и мне не угадать".
Но всем на диво Иванка недолго размышлял. Он незлобиво дернул
Шмотка за ухо и ответил:
- Соха, Афоня.
- Ай, верно, мужики. Вот те на, угадал! - изумился бобыль
Приказчик кивнул Иванке головой:
- Ступай, Иванушка, веди борозду.
Молодой страдник так же, как и отец, поклонился селянам и
направился к загону. Иванка шел к лошади, словно во хмелю, не чувствуя
под собой ног, не видя настороженных, любопытных глаз мужиков и баб,
не слыша подбадривающих возгласов молодых парней и девок.
Все было словно во сне: и батюшка с золотым крестом, и лысый
приказчик, и толпа пахарей, с загорелыми обветренными лицами. Но вот
Иванка вышел на загон и взялся за лошадиную узду с медной насечкой.
Отец уже наготове стоял возле сохи, поджидая сына, опустив вниз
тяжелые жилистые руки.
Отец Лаврентий перекрестил обоих Болотниковых двумя перстами.
Исай поплевал на шершавые сухие ладони, взялся за поручни и тихо
сказал сыну:
- Не подведи отца, Иванка... Но-о-о, Гнедок, пошел милый!
Иванка левой рукой потянул коня за удила вперед.
Жеребец всхрапнул и дернул соху. Наральник острым носком легко
вошел в сероватую землю и вывернул наряжу, перевернув на прошлогоднее
жнивье, сыроватый, рассыпавшийся на мелкие куски яровой пласт.
(Наральник - железный наконечник на зубьях сохи, рала.)
Как только Иванка прошел сажен пять, волнение его заметно
схлынуло, а затем и вовсе улеглось после уверенно спокойных слов отца:
- Вот так добро, сынок. Зришь осину старую. Вот на нее и веди, не
ошибешься.
Иванка метнул взгляд на дальний конец загона, за которым
начинался редколесный осинник.
- Заприметил, батя.
Парень весело покрикивал на лошадь, которая тянула старательно,
не виляла, не выскакивала из борозды. Исай размеренно налегал на соху,
зорко смотрел под задние ноги коня, следя за наплывающей, щетинившейся
стерней, чтобы не прозевать выямину или трухлявый пень, оставшийся
после былой раскорчевки. Соха слегка подпрыгивала в его руках. От
свежей борозды, от срезанных наральником диких зазеленевших трав
дурманяще пахло.
Вот и конец загона. Пахари вывели лошадь на межу и обернулись
назад. Борозда протянулась через все поле ровной черной дорожкой.
Исай остался доволен сыном. Он как-то весь сразу посветлел лицом,
но молчал, утирая рукавом полотняной рубахи капельки соленого пота на
лбу. Иванка знал: отец скуп на похвалу, но сейчас он гордился своим
чадом, легко и уверенно проложившим на глазах всего села первую
весеннюю борозду.
Вслед за Болотниковыми на поле выехали остальные мужики, и вскоре
весь загон запестрел бурыми, саврасыми, булаными, каурыми, сивыми и
чалопегими конями, заполнился выкриками погоняльщиков, - то веселыми,
то просящими, то злыми и отчаянными. Ветер треплет белые посконные
рубахи, лохматит длинные бороды.
К обеду один княжий загон вспахали и заборонили. Мужики
освободили лошадей от сох и деревянных борон. Ребятишки отвели
уставших коней на водопой, а затем, стреножив, выпустили на луг, на
молодую травку.
Пахари по обычаю во время страды в избы не ходили, а собирались
на княжьем гумне и кормились кто чем мог.
Прошлый год был голодным, земля не уродила. Все запасы еще до
Сретения господня съели, потому крестьяне вынимали из котомок краюху
черного мякинного хлеба, пару луковиц, соленый огурец да сулейку
свекольного квасу.
К Болотниковым подсел сосед - бобыль Шмоток и серебреник Семейка
Назарьев, мужик лет сорока, низкорослый, кряжистый, с округлым
прыщеватым лицом.
Афоня, похрустывая жесткой ячменной лепешкой, снова насел на
Иванку:
- Сразил ты меня, ей-богу, парень. Экую загадку раскумекал. Как
же енто ты?
Иванка разломил ломоть надвое, посолил реденько: соль была в
большой цене да и достать негде, лукаво глянул на мужика и негромко
рассмеялся: (В XVI-XVII вв. в русском государстве соль была очень
дорогая, цена ее в несколько раз, например, превышала стоимость мяса.
Поэтому у простолюдинов соль бережно хранилась и в обычный день не
всегда употреблялась.)
- Памятью ослаб, Афоня. Да ведь ты мне ее в прошлую жатву еще
загадывал.
Шмоток сокрушенно всплеснул руками:
- Ай, промашку дал! Да как же енто я...
Афоня еще долго удрученно качал головой, плевался, но затем
успокоился, утер бороденку, намоченную огуречным рассолом, и хитровато
поднял кверху желтоватый палец:
- А вот угадайте, мужики, енту... Летят три пичужки через три
избушки. Одна говорит: "Мне летом хорошо!" Другая говорит: "Мне зимой
хорошо!" А третья: "Мне что зимой, что летом - все одинаково!" Ну, что
енто? Хе-хе...
- Ты бы повременил, Афоня, со своими прибаутками. Зимой на
полатях будем угадывать, а сейчас не ко времени, - добродушно
посмеиваясь, осадил бобыля Семейка Назарьев.
- Эх, Семейка, одной сохой жив не будешь. Душе и послабление
угодно. Господской работы не переделаешь, а в хомут попадешь, -
деловито вымолвил бобыль.
Афоня Шмоток жил на селе пятый год. По его словам был он отроду
сыном деревенского дьячка, от него познал грамоту. В пятнадцать лет
остался сиротой. Крестьянствовал в вотчине князя Василия Шуйского, от
голодной жизни бежал, бродяжил много лет по Руси и наконец оказался на
землях Телятевского, где его и застали "заповедные лета". (Заповедные
лета - годы, в которые запрещался переход крестьян от одного
землевладельца к другому; были установлены в конце царствования Ивана
IV, начиная с 1581 г. з. л. отменяли статьи судебников 1497 и 1550
гг., разрешавшие крестьянский переход в течение 2 недель (одной до и
одной пойле Юрьева дня - 26 ноября) при условии оплаты пожилого.
Введение з. л. было продиктовано интересами основной массы служилого
дворянства, т. к. из мелких дворянских поместий, где эксплуатация
крестьян была наиболее тяжелой, крестьяне старались перейти в крупные
боярские вотчины з. л. явились важнейшим моментом в процессе
законодательного оформления крепостного права в России.)
Приютила Афоню вдова - бобылка, тихая и покорная баба, жившая по
соседству с Болотниковыми на нижнем краю села в полусгнившей
обветшалой курной избенке.
Шмоток - мужик бывалый, говорливый. Хоть и жил бедно, кормился
чем бог пошлет, но никогда не видели его на селе удрученным. Вечно был
он весел, беззаботен, чем немало удивлял многих мужиков-старожильцев -
постоянно хмурых, злых, подавленных княжьей неволей.
Ели недолго: вскоре на гумно заявился приказчик.
- Поднимайтесь, ребятушки, ячмень сеять. День год кормит.
Мужики вышли на вспаханный загон. На телегах лежали кули с
зерном. Засевали княжью ниву, как и во всей вотчине, своим житом.
Правда, у большинства селян высевного хлеба ни на свое поле, ни на
княжий загон не осталось, потому пришлось кланяться приказчику и лезть
в долги.
Неделю назад выдал "благодетель" зерна под новый урожай из
господских амбаров.
- Жрете много, сердешные. Креста на вас нет. Да уж господь с
вами, князь милостив. Дам вам жита за полторы меры, - "сжалился"
приказчик.
Мужики хмуро чесали затылки - уж больно великую меру Калистрат
заломил. Урожаи из года в год низкие, а долги - с колокольню
Ивановскую. Но делать нечего: на торгах хлебушек нынче втридорога, до
двадцати алтын за четверть дерут купцы. Так что ломай шапку, бей челом
да терпи молча, а не то и на цепь угодишь за нерадение. (Алтын -
старинная русская монета в три копейки. Четверть, или четь - 4 пуда.)
Иванка ссыпал жито из мешка в лукошко, повернулся к отцу:
- Пойду сеять, батя.
Исай, глянув вслед удалявшемуся сыну, довольно крякнул, и только
теперь словно заметил он Иванкицы широкие, слегка покатые плечи и
упругую поступь сильного, ладного, сухощавого тела, облаченного в
просторную полотняную рубаху.
Иванка вступил на край загона, сунул правую руку в лукошко и
неторопливо, размашисто бросил зерно на свежевспаханное поле.
"Добрый пахарь вырос, слава те осподи", - радостно думал Исай и
пошел чуть левее сына, роняя на комковатую землю твердые, выпуклые
золотистые зерна.
Мужики уже досевали поле, когда из села прискакал на взмыленном
разгоряченном коне русокудрый наездник в нарядном кафтане. Молодец
резко остановил на меже лошадь, отыскал глазами приказчика,
приосанился, привстал на стременах и звонко выкрикнул:
- Князь Андрей Андреевич из Москвы едет!
Приказчик со страху рухнул на колени, а гонец из господской
дружины взмахнул нагайкой и птицей понесся назад.
В ЛЕСНОЙ ИЗБУШКЕ
Тимоха перекрестился и потянулся было за самопалом, но сидевший
рядом холоп дернул его за руку.
- Чумной ты, Тимоха. Это же и впрямь девка.
Василиса, увидев пришельцев, застыла на месте, смутилась. Мамон
вышел из-за стола, подпер бока руками и во все глаза уставился на нее
- рослую, гибкую, с высокой упругой грудью, пышноволосую.
"Век живу, но такой красы не видел" - пронеслось в захмелевшей
голове.
- Ты уж прости нас грешных, милая. Сдуру холоп по тебе пальнул,
за старую ведьму тебя принял, - участливо вымолвил Мамон.
Василиса обожгла взглядом пятидесятника и повернулась к бортнику:
- Там человек хворый, батюшка Матвей Семеныч, у крыльца он лежит.
Бортник и княжьи люди вышли из избушки. Бродяга припал к крыльцу,
свесив бороду в лопухи. Матвей и Тимоха подняли его на ноги, втащили в
избу и положили на лавку-лежанку, покрытую медвежьей шкурой.
Мамон, подозрительно поглядывая, на незнакомого мужика, спросил:
- Отколь такой сыскался?
- В лесу подобрала. Совсем помирал, поди, с голоду. Накормить бы
его, дедушка, - промолвила Василиса и ушла в горенку, чтобы спрятать
волосы под убрус.
Мамон проводил девку масляным взором и, на время забыв о старухе,
у которой только что выпытывал о беглом люде, приступил с расспросами
к бортнику:
У тебя, ведь, старик, не было девахи. Где раздобыл, кто такая? Из
каких земель заявилась?
- Сироту пожалел. Без отца, без матери, - уклончиво отвечал
Матвей.
- Да ты толком сказывай.
Мужики слушали веселых песнопевцев и с надеждой крестили лбы,
прося у господа после неурожайного голодного года доброй страды.
Вотчинное село Богородское раскинулось вдоль крутого обрывистого
берега Москвы-реки. Село большое, старинное, в девяносто дворов.
Перерезал село надвое глубокий и длинный, тянувшийся с полверсты
овраг, поросший березняком и ельником. Один конец его начинался возле
приказчиковой избы, другой - обрывался около самой реки. Вдоль всего
оврага чернели крестьянские бани-мыленки, а перед ними тянулись к
избам огороды, засеваемые репой, огурцами, луком и капустой.
Крайние избы села упирались в подошву круто вздыбленного над
поселением взгорья, буйно заросшего вековым темно-зеленым бором.
Прибрежная сторона взгорья с годами оползла и теперь стояла отвесной
высокой скалой, на которой причудливо выбросили обнаженные узловатые
корни, уцепившиеся за откос, высушенные и уродливо изогнутые сосны.
Половину взгорья окаймляло просторное, словно чаша округлое,
раскинувшееся на две версты озеро Сомовик, соединенное тихим узким
ручьем с Москвой-рекой.
Верхняя часть села выходила за околицу, за которой начинались
княжьи и крестьянские пашни, выгоны и сенокосные угодья. А за ними, в
глубокие дали уходили дремучие, мшистые подмосковные леса.
Село Богородское - само по себе не богатое. Жили вотчинные мужики
князя Телятевского, как и везде, не шибко, чаще впроголодь, ютились в
курных избах, кормились пустыми щами, жидкой овсяной кашей, киселем да
тертым горохом. Одевались просто - в лапти, холщовые порты, посконную
рубаху, истертый сермяжный кафтан да в грубую овчину.
Населяли Богородское в основном старожльцы, но были и пришлые
мужики - серебреники, новопорядчики и бобыли.
Старожильцы - их было более сорока дворов - обосновались на селе
издавна, с прадедовских времен. Здесь они испокон веку и жили:
родились, крестились, венчались в своем приходе и умирали, густо усеяв
погост деревянными крестами.
Серебреники - из мужиков беглых, бродячих. Приходили они к князю
на год, брали денег на обзаведение, обещав господину заплатить
вдвойне. Однако приходил Юрьев день, но отдать крупный задаток
большинству мужиков было не под силу. И тогда согласно кабальной
грамоты оставались серебреники на княжьей земле "по вся дни".
Новопорядчики - тоже из людей пришлых. Писали они князю порядную
запись уже на многие годы, обычно от трех до двадцати лет. Князь
наделял их землей, выдавал денег на постройку избы, на покупку лошади,
коровы и другой скотины. Первые два года жилось новопорядчикам
повольготней сторожильцев. Князъ освобождал их от оброка и боярщины, а
они тем временем рубили избенку, расчищали для себя загоны под пашню,
обзаводились сохой, ржицей, овсом, просом, ячменем для посева.
Но проходило вольготное время, и мужик-новопорядчик начинал нести
княжне тягло, которое с годами становилось все бременнее. И вот уже
навсегда, опутанный бесчисленными долгами, страдник навечно
приковывался к боярской земле.
Бобыли - мужики разорившиеся, нищие, безлошадные. Жили совсем
скудно, платили легкий бобыльский оброк в десять алтын на год или
отбывали боярщину по одному-два дню в неделю на княжьих нивах.
Была в селе каменная церковь Ильи Пророка, поставленная еще в
бытность прадеда князя Андрея Телятевского. Напротив прихода высились,
возведенные в три яруса, рубленые княжьи хоромы со многими службами,
амбарами, подклетями и кладовыми.
В хоромы свои князь наезжал редко, все больше проживал в Москве,
оставив в теремах управителя с малой дружиной.
Чуть поодаль от княжьей усадьбы, обнесенной крепким высоким
бревенчатым тыном, стояли дворы приказчика, священника и пятидесятника
с просторными огородами и яблоневыми садами.
Село Богородское - главная вотчина князя Телятевского. А было
всего в его обширных владениях около семидесяти деревенек и погостов,
поставлявших княжьей семье хлебушек, рыбу, мед, шкуры звериные...
Высокий, костистый мужик ходил по яровому полю. Без шапки, в
просторной домотканой рубахе, холщовых портах, в лыковых лаптях.
Ветер треплет черные кольца волос, широкую с сединой бороду.
Взгляд мужика неторопливо скользит по прошлогодней жесткой стерне
ржаного клина и изумрудной зелени соседнего озимого загона.
"Ржица на два вершка уже вымахала. Экие добрые всходы
поднимаются. Теперь, как отсеемся, дождя бы господь дал. Тогда и овсы
с ячменем зададутся", - думает Исай.
На краю поля тонко заржал конь. Старожилец, захватив в ладонь
полную горсть земли, помял ее меж морщинистых грубых пальцев. Земля не
липла, мягко рассыпалась.
- Пора, кажись. Отошла матушка, - высказал вслух мужик и вышел на
межу, где давно заждался хозяина запряженный в соху Гнедок.
Однако старожилец еще сомневался, хотя не один десяток лет поле
сохой поднимал. Земля каждый год поспевала по-разному. И тут, упаси
бог, ошибиться с севом. Пропадет с трудом наскребенный в закромах
хлебушек, а если и уродится сам-два, то едва и на оброк князю
натянешь. И снова голодуй длинную зиму.
Нет, велик для крестьянина зачин. Знавал страдник многие поверья.
Издавна примечал, что ежели по весне лягушки кричать начинают, комар
над головой вьется, береза распускается и черемуха зацветает, - то
смело выезжай на загон и зачинай полевать.
Но все же была у Исая самая верная примета, которая передавалась
ему еще от покойного деда, потом от отца, сложившего свою ратную
голову в далекой Ливонии. (Ливония - наименование территории Латвии и
Эстонии в средние века (Ливонский орден) Название "Ливония" произошло
от ливов - исконных жителей побережья Рижского залива.)
Вот за тем он и выехал в поле, чтобы воочию убедиться, пришло ли
время сеять яровые.
Исай потянул лошадь за узду, поставил ее вдоль межи и поднял
опрокинутую соху. Сказал негромко:
- Починай, Гнедок. Но-о-о, милый!
Конь фыркнул, низко нагнул голову и не торопясь потащил за собой
соху.
На конце загона Исай выдернул соху из земли и повернул Гнедка на
второй заезд. Когда снова вышел на край поля, остановился, распряг
лошадь и уселся на межу. Страдник размотал онучи, скинул лапти,
поднялся, истово перекрестился и вступил босыми ногами на
свежевспаханные борозды.
Так и шел босиком вдоль загона - раз, другой, третий, ссутулясь,
погружая крупные ступни ног в подминавшуюся, мягкую темно-сероватую
землю.
Наконец сошел с борозды, опять уселся на межу и вытянул ноги,
откинувшись всем телом на длинные жилистые руки. Слегка дрогнула
улыбка в дремучей бороде.
"Ну, вот, теперь пора. Не зябнут ноги. Завтра поутру пахать
начну", - решил Исай.
От села к болотниковскому загону подъехали верхом на конях два
человека. Один низенький, тщедушный, с реденькой козлиной бородкой, в
меховой шапке, желтом суконном кафтане и кожаных сапогах. Другой -
здоровенный детина, с мрачновато угрюмым, рябоватым лицом и недобрыми,
с мелким прищуром глазами. Детине лет под тридцать. Он в войлочном
колпаке с разрезом, пестрядинном крестьянском зипуне и зеленых ичигах.
(Зипун - крестьянский кафтан из грубого толстого сукна, обычно без
ворота Ичиги - кожаная мужская и женская обувь. Делается из черной
юфтовой кожи либо из черного сафьяна.)
- Ты чегой-то, Исаюшка, без лаптей расселся? - хихикнул
низкорослый приезжий, не слезая с коня.
Исай Болотников поднялся с земли, одернул рубаху и молча
поклонился княжьему приказчику.
- На селе тебя искали. А он уж тут полюет, - продолжал ездок.
Голосок у него тонкий, елейно-ласковый.
- Зачем спонадобился, Калистрат Егорыч?
- Поди, знаешь зачем, Исаюшка. Не впервой. Солнышко ишь как
парит. - Приказчик снял меховую шапку, блеснул острой лысиной с двумя
пучками рыжеватых волос над маленькими оттопыренными ушами. - Сеять-то
когда укажешь? Вон ты, вижу, уже и пробуешь.
- Воля твоя, батюшка. Наше дело мужичье, - уклончиво и неохотно
отвечал Исай.
- Ну, ладно-ладно, сердешный. Чего уж там, не таись. Заждались
мужики.
Исай не спешил с ответом. Намотал на ноги онучи, обулся в лапти.
Приказчик терпеливо ждал. Иначе нельзя: Исай на всю вотчину первый
пахарь. По его слову вот уже добрый десяток лет начинали и сев, и пору
сенокосную, и жатву хлебов.
Болотников подошел к лошади, положил ей седелку на спину,
перетянул чересседельник и только тогда повернулся к приказчику:
- Надо думать завтра в самую пору, батюшка. Готова землица.
- Вот и добро, Исаюшка, - оживился приказчик. - Значит, завтра
собирайся княжье поле пахать.
- Повременить бы малость, Калистрат Егорыч. Наши загоны махонькие
- в три дня управимся. А потом и за княжью землю примемся. Эдак
сподручней будет.
- Нельзя ждать князю, сердешный.
- Обождать надо бы, - стоял на своем Болотников. - Уйдет время
страдное, а князь поспеет.
Глаза приказчика стали колючими, злыми.
- Аль тебя уму-разуму учить, Исаюшка?
После этих слов молчаливый детина грузно спрыгнул с лошади,
вздернул рукава зипуна, обнажив волосатые ручищи, и шагнул к мужику.
- Погоди, погоди, Мокеюшка. Мужик-то, поди, оговорился маленько.
Придет он и пахать и сеять. Так ли, сердешный?
Исай насупился. Знал страдник, что с приказчиком спорить
бестолку, потом буркнул:
- Наша доля мужичья.
- Вот и ладно, сердешный. Поехали, Мокеюшка.
Исай сердито сплюнул им вслед и вышел на прибрежный откос.
КНЯЖИЙ СЕВ
За околицей, на княжьей пашне, собралось ранним погожим утром все
село.
Мужики по обычаю вышли на сев, как на праздник, - расчесали
кудлатые бороды, надели чистые рубахи.
Развеваются над толпой хоругви, сверкает в лучах солнца и режет
глаза позолота крестов и икон.
Из села со звонницы раздался удар колокола. Приказчик Калистрат
лобызнул батюшке руку и повелел справлять обряд. Отец Лаврентий -
дородный, пузатый, с широким красным лицом в кудрявой сивой борода, с
маленькими, заплывшими щелочками-глазами, поднял крест и начал
недолгий молебен в честь святого Николая, покровителя лошадей и
крестьянского чудотворца.
Мужики пали на колени, творят крестное знаменит. А в уши бьет
звучный певучий батюшкин голос:
- Помолимся же горячо, братья, чудотворному Николаю, чтобы умолил
господа нашего Иисуса Христа и пресвятую деву Марию даровать рабам
божиим страды радостной, хлебушка тучного...
Батюшка машет кадилом, обдавая ладанным дымком мужичьи бороды.
Старательно голосят певчие, умильно устремив взоры на чудотворную
икону.
Выждав время, раскатисто и громоподобно рявкнул дьякон Игнатий,
вспугнув любопытных ворон, густо облепивших тополя:
- Господи-и-и, помилу-у-уй!
Отец Лаврентий подносит к чудотворной иконе золотой крест,
глаголит со смирением:
- Приложимся, православный, к чудотворцу нашему.
Мужики поднимаются с межи, оправляют порты и рубахи и по очереди
подходят к образу угодника. Снова падают ниц, целуют со слезами на
глазах позолоту оклада и на коленях, елозя по прошлогодней стерне,
отползают в сторону, уступая место новому богомольцу.
Затем батюшка берет у псаломщика кропило со святой водой и
обходит лошадей, привязанных ременными поводьями к телегам. Лаврентий
брызжет теплой водицей поначалу на конюха-хозяина, а затем и на саму
лошадь, приговаривая:
- Ниспошли, Никола милостивый, добрую волю коню и пахарю. Отведи
от них беду, хворь и силу нечистую во мглу кромешную...
Закончен обряд. Калистрат подошел к батюшке, земно поклонился и
сказал душевно:
- Даруй, отче, нам свое благословение и землицу божиим крестом
пожалуй для сева благодатного.
Отец Лаврентий троекратно осенил толпу крестом и подал знак
псаломщику. Служитель помог стянуть с батюшки тяжелое облачение -
шитые золотыми узорами ризы, поручи и епитрахиль, оставив Лаврентия
лишь в легком красном подряснике, (Поручи - короткие рукава в
облачении священнослужителей, нарукавники. Епитрахиль - в православной
церкви часть обрядового облачения священника, представляющая собой
длинную ленту, надеваемую на шею и спускающуюся на грудь.)
Батюшка шагнул на межу, перекрестился и кряхтя опустился на
землю, растянувшись всем своим тучным телом вдоль борозды.
Приказчик взмахнул рукой. Перед батюшкой, обратившись лицом к
полю, встал степенный белоголовый старик с большим деревянным крестом.
К попу подошли три мужика - осанистые, здоровущие, выделенные миром на
"освещение нивы". А за ним выстроились остальные селяне с хоругвиями и
иконами. Отец Лаврентий, сложив на груди руки крестом, вымолвил:
- С богом, православныя.
Мужики пробормотали короткую молитву, склонились над батюшкой и
неторопливо покатили его по полю. А толпа хором закричала:
- Уродися, сноп, толстый, как поп!
Толкали мужики Лаврентия сажен двадцать, потом батюшка, уколов
лицо жесткой стерней, повелел остановиться. Селяне сгрудились,
сердобольно завздыхали:
- Освятил батюшка нашу землицу.
- Теперь, можа, господь и хлебушка даст.
- Должно уродить нонче, коли чудотворец милость пошлет...
Мужики подняли отца Лаврентия с земли, оправили подрясник,
отряхнули от пыли. Батюшка облачился в епитрахиль и, подняв крест над
головой, изрек:
- Святой Николай, помоги рабам божиим без скорби пахоту
покончить. Будь им заступником от колдуна и колдуницы, еретика и
еретицы, от всякой злой напасти... Приступайте к севу, миряне. Да
поможет вам господь.
Толпа покинула поле, подалась к лошадям, телегам и сохам.
Исай с сыном принялись налаживать сбрую. Отец стягивал хомут,
прикручивал оглобли, поправляя соху, а Иванка тем временем укорачивал
постромки.
Когда все мужики приготовились к пахоте и вывели лошадей на
княжий загон, к Исаю подошел приказчик.
- Тебе, Исаюшка, первую борозду зачинать. Выезжай с богом.
Исай смутился. Он замялся возле лошади, указывая приказчику то на
одного, то на другого бывалого пахаря.
- Неча, неча, Исаюшка. Не первый годок борозду зачинаешь, -
ворковал Калистрат.
И только когда попросили Исая селяне, то крестьянин согласно
мотнул головой и низко поклонился миру за предоставленную великую
честь.
- Кого из мужиков к лошадушке поставишь, сердешный? - вопросил
пахаря приказчик.
Исай повел взглядом по толпе селян, а затем вдруг порешил:
- Иванку мово. Он парень толковый, с полем свыкся.
Толпа разом повернулась к молодому, статному, черноголовому
парню, мирно восседавшему на телеге.
Никак не ожидал Иванка такого выбора. Лицо его разом вспыхнуло,
зарделось. Парень спрыгнул с телеги, растерянно и изумленно глянул на
отца.
- Ты чего это, батя?
Исай скупо улыбнулся в черную с сединой бороду:
- А ничево. Гнедка, говорю, бери.
К Иванке подскочил верткий, взъерошенный мужичонка в дырявом
армяке - Афоня Шмоток из бобылей.
- Погодь, погодь, милок. Проверим, мужики, умен ли у Исая сынок.
А ну, угани загадку. - И, не дав опомниться, Шмоток уцепился словно
клещ за парня и выпалил, хитровато блеснув глазами: - Стоит сноха,
ноги развела: мир кормит, сама не ест.
Стоявшие мужики хохотнули, но Афониной причуде мешать не стали,
любопытствуя, что ответит парень на мудреную загадку.
Стихла толпа, даже батюшка Лаврентий неподвижно застыл на месте,
призадумавшись.
Исай крякнул с досады, лицо его покрылось легкой испариной.
Глядел на Шмотка с укоризной, думая про себя: "Черт дернул этого
Афоньку. На все село осрамит, окаянный. Не смекнет Иванка. Экую
завируху и мне не угадать".
Но всем на диво Иванка недолго размышлял. Он незлобиво дернул
Шмотка за ухо и ответил:
- Соха, Афоня.
- Ай, верно, мужики. Вот те на, угадал! - изумился бобыль
Приказчик кивнул Иванке головой:
- Ступай, Иванушка, веди борозду.
Молодой страдник так же, как и отец, поклонился селянам и
направился к загону. Иванка шел к лошади, словно во хмелю, не чувствуя
под собой ног, не видя настороженных, любопытных глаз мужиков и баб,
не слыша подбадривающих возгласов молодых парней и девок.
Все было словно во сне: и батюшка с золотым крестом, и лысый
приказчик, и толпа пахарей, с загорелыми обветренными лицами. Но вот
Иванка вышел на загон и взялся за лошадиную узду с медной насечкой.
Отец уже наготове стоял возле сохи, поджидая сына, опустив вниз
тяжелые жилистые руки.
Отец Лаврентий перекрестил обоих Болотниковых двумя перстами.
Исай поплевал на шершавые сухие ладони, взялся за поручни и тихо
сказал сыну:
- Не подведи отца, Иванка... Но-о-о, Гнедок, пошел милый!
Иванка левой рукой потянул коня за удила вперед.
Жеребец всхрапнул и дернул соху. Наральник острым носком легко
вошел в сероватую землю и вывернул наряжу, перевернув на прошлогоднее
жнивье, сыроватый, рассыпавшийся на мелкие куски яровой пласт.
(Наральник - железный наконечник на зубьях сохи, рала.)
Как только Иванка прошел сажен пять, волнение его заметно
схлынуло, а затем и вовсе улеглось после уверенно спокойных слов отца:
- Вот так добро, сынок. Зришь осину старую. Вот на нее и веди, не
ошибешься.
Иванка метнул взгляд на дальний конец загона, за которым
начинался редколесный осинник.
- Заприметил, батя.
Парень весело покрикивал на лошадь, которая тянула старательно,
не виляла, не выскакивала из борозды. Исай размеренно налегал на соху,
зорко смотрел под задние ноги коня, следя за наплывающей, щетинившейся
стерней, чтобы не прозевать выямину или трухлявый пень, оставшийся
после былой раскорчевки. Соха слегка подпрыгивала в его руках. От
свежей борозды, от срезанных наральником диких зазеленевших трав
дурманяще пахло.
Вот и конец загона. Пахари вывели лошадь на межу и обернулись
назад. Борозда протянулась через все поле ровной черной дорожкой.
Исай остался доволен сыном. Он как-то весь сразу посветлел лицом,
но молчал, утирая рукавом полотняной рубахи капельки соленого пота на
лбу. Иванка знал: отец скуп на похвалу, но сейчас он гордился своим
чадом, легко и уверенно проложившим на глазах всего села первую
весеннюю борозду.
Вслед за Болотниковыми на поле выехали остальные мужики, и вскоре
весь загон запестрел бурыми, саврасыми, булаными, каурыми, сивыми и
чалопегими конями, заполнился выкриками погоняльщиков, - то веселыми,
то просящими, то злыми и отчаянными. Ветер треплет белые посконные
рубахи, лохматит длинные бороды.
К обеду один княжий загон вспахали и заборонили. Мужики
освободили лошадей от сох и деревянных борон. Ребятишки отвели
уставших коней на водопой, а затем, стреножив, выпустили на луг, на
молодую травку.
Пахари по обычаю во время страды в избы не ходили, а собирались
на княжьем гумне и кормились кто чем мог.
Прошлый год был голодным, земля не уродила. Все запасы еще до
Сретения господня съели, потому крестьяне вынимали из котомок краюху
черного мякинного хлеба, пару луковиц, соленый огурец да сулейку
свекольного квасу.
К Болотниковым подсел сосед - бобыль Шмоток и серебреник Семейка
Назарьев, мужик лет сорока, низкорослый, кряжистый, с округлым
прыщеватым лицом.
Афоня, похрустывая жесткой ячменной лепешкой, снова насел на
Иванку:
- Сразил ты меня, ей-богу, парень. Экую загадку раскумекал. Как
же енто ты?
Иванка разломил ломоть надвое, посолил реденько: соль была в
большой цене да и достать негде, лукаво глянул на мужика и негромко
рассмеялся: (В XVI-XVII вв. в русском государстве соль была очень
дорогая, цена ее в несколько раз, например, превышала стоимость мяса.
Поэтому у простолюдинов соль бережно хранилась и в обычный день не
всегда употреблялась.)
- Памятью ослаб, Афоня. Да ведь ты мне ее в прошлую жатву еще
загадывал.
Шмоток сокрушенно всплеснул руками:
- Ай, промашку дал! Да как же енто я...
Афоня еще долго удрученно качал головой, плевался, но затем
успокоился, утер бороденку, намоченную огуречным рассолом, и хитровато
поднял кверху желтоватый палец:
- А вот угадайте, мужики, енту... Летят три пичужки через три
избушки. Одна говорит: "Мне летом хорошо!" Другая говорит: "Мне зимой
хорошо!" А третья: "Мне что зимой, что летом - все одинаково!" Ну, что
енто? Хе-хе...
- Ты бы повременил, Афоня, со своими прибаутками. Зимой на
полатях будем угадывать, а сейчас не ко времени, - добродушно
посмеиваясь, осадил бобыля Семейка Назарьев.
- Эх, Семейка, одной сохой жив не будешь. Душе и послабление
угодно. Господской работы не переделаешь, а в хомут попадешь, -
деловито вымолвил бобыль.
Афоня Шмоток жил на селе пятый год. По его словам был он отроду
сыном деревенского дьячка, от него познал грамоту. В пятнадцать лет
остался сиротой. Крестьянствовал в вотчине князя Василия Шуйского, от
голодной жизни бежал, бродяжил много лет по Руси и наконец оказался на
землях Телятевского, где его и застали "заповедные лета". (Заповедные
лета - годы, в которые запрещался переход крестьян от одного
землевладельца к другому; были установлены в конце царствования Ивана
IV, начиная с 1581 г. з. л. отменяли статьи судебников 1497 и 1550
гг., разрешавшие крестьянский переход в течение 2 недель (одной до и
одной пойле Юрьева дня - 26 ноября) при условии оплаты пожилого.
Введение з. л. было продиктовано интересами основной массы служилого
дворянства, т. к. из мелких дворянских поместий, где эксплуатация
крестьян была наиболее тяжелой, крестьяне старались перейти в крупные
боярские вотчины з. л. явились важнейшим моментом в процессе
законодательного оформления крепостного права в России.)
Приютила Афоню вдова - бобылка, тихая и покорная баба, жившая по
соседству с Болотниковыми на нижнем краю села в полусгнившей
обветшалой курной избенке.
Шмоток - мужик бывалый, говорливый. Хоть и жил бедно, кормился
чем бог пошлет, но никогда не видели его на селе удрученным. Вечно был
он весел, беззаботен, чем немало удивлял многих мужиков-старожильцев -
постоянно хмурых, злых, подавленных княжьей неволей.
Ели недолго: вскоре на гумно заявился приказчик.
- Поднимайтесь, ребятушки, ячмень сеять. День год кормит.
Мужики вышли на вспаханный загон. На телегах лежали кули с
зерном. Засевали княжью ниву, как и во всей вотчине, своим житом.
Правда, у большинства селян высевного хлеба ни на свое поле, ни на
княжий загон не осталось, потому пришлось кланяться приказчику и лезть
в долги.
Неделю назад выдал "благодетель" зерна под новый урожай из
господских амбаров.
- Жрете много, сердешные. Креста на вас нет. Да уж господь с
вами, князь милостив. Дам вам жита за полторы меры, - "сжалился"
приказчик.
Мужики хмуро чесали затылки - уж больно великую меру Калистрат
заломил. Урожаи из года в год низкие, а долги - с колокольню
Ивановскую. Но делать нечего: на торгах хлебушек нынче втридорога, до
двадцати алтын за четверть дерут купцы. Так что ломай шапку, бей челом
да терпи молча, а не то и на цепь угодишь за нерадение. (Алтын -
старинная русская монета в три копейки. Четверть, или четь - 4 пуда.)
Иванка ссыпал жито из мешка в лукошко, повернулся к отцу:
- Пойду сеять, батя.
Исай, глянув вслед удалявшемуся сыну, довольно крякнул, и только
теперь словно заметил он Иванкицы широкие, слегка покатые плечи и
упругую поступь сильного, ладного, сухощавого тела, облаченного в
просторную полотняную рубаху.
Иванка вступил на край загона, сунул правую руку в лукошко и
неторопливо, размашисто бросил зерно на свежевспаханное поле.
"Добрый пахарь вырос, слава те осподи", - радостно думал Исай и
пошел чуть левее сына, роняя на комковатую землю твердые, выпуклые
золотистые зерна.
Мужики уже досевали поле, когда из села прискакал на взмыленном
разгоряченном коне русокудрый наездник в нарядном кафтане. Молодец
резко остановил на меже лошадь, отыскал глазами приказчика,
приосанился, привстал на стременах и звонко выкрикнул:
- Князь Андрей Андреевич из Москвы едет!
Приказчик со страху рухнул на колени, а гонец из господской
дружины взмахнул нагайкой и птицей понесся назад.
В ЛЕСНОЙ ИЗБУШКЕ
Тимоха перекрестился и потянулся было за самопалом, но сидевший
рядом холоп дернул его за руку.
- Чумной ты, Тимоха. Это же и впрямь девка.
Василиса, увидев пришельцев, застыла на месте, смутилась. Мамон
вышел из-за стола, подпер бока руками и во все глаза уставился на нее
- рослую, гибкую, с высокой упругой грудью, пышноволосую.
"Век живу, но такой красы не видел" - пронеслось в захмелевшей
голове.
- Ты уж прости нас грешных, милая. Сдуру холоп по тебе пальнул,
за старую ведьму тебя принял, - участливо вымолвил Мамон.
Василиса обожгла взглядом пятидесятника и повернулась к бортнику:
- Там человек хворый, батюшка Матвей Семеныч, у крыльца он лежит.
Бортник и княжьи люди вышли из избушки. Бродяга припал к крыльцу,
свесив бороду в лопухи. Матвей и Тимоха подняли его на ноги, втащили в
избу и положили на лавку-лежанку, покрытую медвежьей шкурой.
Мамон, подозрительно поглядывая, на незнакомого мужика, спросил:
- Отколь такой сыскался?
- В лесу подобрала. Совсем помирал, поди, с голоду. Накормить бы
его, дедушка, - промолвила Василиса и ушла в горенку, чтобы спрятать
волосы под убрус.
Мамон проводил девку масляным взором и, на время забыв о старухе,
у которой только что выпытывал о беглом люде, приступил с расспросами
к бортнику:
У тебя, ведь, старик, не было девахи. Где раздобыл, кто такая? Из
каких земель заявилась?
- Сироту пожалел. Без отца, без матери, - уклончиво отвечал
Матвей.
- Да ты толком сказывай.