Замыслов Валерий. Горький хлеб

- Без коня мне мужик не угоден. Кой прок от безлошадного. Вижу -
гнедок заморен, пускай отдохнет. Пошто, Егорыч, крестьянина увечишь?..
А ну-ка, Семейка, подь сюда.
Селянин шагнул к князю, опустив кудлатую голову.
- А ты подними глаза, мужичок. Возьми кнут да ответь тем же
Мокею.
Семейка недоуменно глянул на князя.
- Бей, говорю, кнутом обидчика. Выполняй мой княжий приказ.
Назарьев замялся, но кнут взял и шагнул к Мокею, застывшему с
открытым ртом.
- Воля твоя, государь. Сполню как сказано. Примай Мокейка!
Свистнул в воздухе кнут и с силой опустился на дородную спину
телохранителя.
- За что-о-о! - по-звериному взревел Мокей, стараясь увернуться
от ударов.
А страдник вошел в раж, хлестал да хлестал, вымещая на Мокее
годами накопленную крестьянскую злобу.
Наконец Мокей не выдержал и пустился наутек, обронив на поле
войлочный колпак.
Князь Телятевский смеялся, а Василий Федорович переминался с ноги
на ногу и, не понимая поступка князя, раздумывал: "За столом о
людишках одно сказывает, а в народе другую песню поет. Чудит
князюшка".
Калистрат Егорович так и стоял на коленях, подобострастно взирая
на господина и тоненько хихикал.
- А тебе зубы скалить нечего. Задним умом стал крепок. Коней
губить впредь не велю, - оборвав смех, строго произнес Телятевский.
Приказчик разом присмирел и виновато развел руками:
- Прости, батюшка. Я чаял борзей ниву вспахать, а оно вона как...
Телятевский, не слушая Калистрата, повернулся к Болотниковым.
- Крепкое чадо вырастил, Исай. После страды в дружину твоего сына
заберу.
- Пахарь он, батюшка князь, не воитель, - произнес Исай.
- О том мне решать, - отрезал князь и пошел вдоль загона.
Когда уходили с поля, Василий Федорович ворчливо осуждал князя:
- Чего же ты, Андрей Андреевич, мужика привечаешь. Гляди,
своевольничать станут, с нивы побегут. Вот тебе и "бороду стричь".
- Не сбегут, князь. Я их цепко держу. Где кнутом, а где и медком.
Одной плетью из мужика добра не выжмешь. А выжимать мне нонче много
надо. Надумал я, князь, запашку свою удвоить. Потрясу мужичков, кои по
порядным да кабальным грамоткам задолжали. Денег не дадут - землю на
себя запишу. Зерно теперь в большой цене. За морем да и в Москве
купчишки нарасхват хлебушек забирают.
- Однако, хитер ты, князюшка. А я вот все по старинке живу -
хозяйствую, с купчишками не знаюсь. Непристойно родовитым людям по
торгам шататься. А где же наша честь княжья?
- Не в бороде честь, борода и у козла есть, - шутливо отозвался
Телятевский, а затем уж раздумчиво, серьезно добавил:
- Ныне новые времена приходят, князь. - Русь торговая, аршинная.
И в ней вся сила вскоре станется.
- Ох, не понять мне тебя, Андрей Андреич, - вздохнул Масальский.
В тереме Василий Федорович начал собираться в свою вотчину.
- Погостил бы еще, князь. На охоту сходим. В моих лесах зело
всякого зверя водится.
- Прости, Андрей Андреич, дела ждут. Мужики бунтуют, не ведаю,
засеют ли мою землицу нонче. На обратном пути заеду, - вымолвил
Масальский.
- Ну, с богом, князь.

Глава 9

В КНЯЖЬЕМ ТЕРЕМЕ

К вечеру досеяли мужики второй княжий загон. Исай пошел поглядеть
свое поле, а Иванка взвалил соху на телегу, запряг лошадь и пошагал
рядом с Гнедком в деревню. По дороге догнал незнакомого захудалого
старика в рваной сермяге, с котомкой за плечами и суковатой палкой.
- Садись, отец, подвезу, - предложил прохожему молодой пахарь...
- Сам коня бережешь, а меня усаживаешь. Спасибо, чадо. Село
рядом, теперь дойду.
- Да ты садись, отец. Ишь ноги еле волочишь.
- Спасет тя Христос, - вымолвил Пахом, взбираясь на телегу.
Старик зорко вгляделся в парня и вдруг всплеснул руками. - Мать
честная! Ей-богу, Болотников! Вылитый отец, поди Исаев сын будешь?
- Глаза у тебя зрячие, дед. Угадал. А я вот тебя не примечал в
нашем селе.
- Все обскажу. Дозволь токмо на батюшку твоего взглянуть... Ну и
детинушка же у Исая вымахал. Как звать-то, молодец?
- Отец еще в поле. Скоро придет в избу, там и свидишься. А меня
Иванкой кличут.
Перед крайней избой села Пахом кряхтя сошел с телеги и встал на
колени, обратившись лицом к золотистым куполам храма Ильи Пророка. По
его щеке скользнула в рыжую бороду слеза.
- Привел, осподи, на родную землю ступить. Почитай, два года шел
до отчего края. Прими, мати земля, раба божия.
Помолившись, Пахом поднялся и неторопливо зашагал вдоль улицы,
останавливаясь возле каждой избы и жадно выспрашивая у Иванки о
крестьянах.
Возле церковной ограды прохожий сказал Иванке:
- Я покуда на отцову могилку наведаюсь. Двадцать годков батюшка
меня в земле ждал.
- Изба наша вторая от взгорья, - пояснил Иванка.
Во дворе он распряг лошадь, накрыл ее попоной и повел к озеру.
Допоздна горела лучина в избе Болотниковых. Исай хоть и устал на
ниве, но был рад встрече. Когда-то с Пахомом были они закадычными
друзьями, делились горем и радостью, вместе пахали пашню, сеяли и
убирали хлеб на своих пяти десятинах.
Пахом долго рассказывал о своем житье-бытье: татарском полоне,
удалых походах и битвах, о скитаниях по Руси.
- А вот теперь на родной земле. Избы нет, старики мои померли.
Дозволь, Исай, на ночлег остаться.
Болотников глянул на Прасковью, на сына и порешил:
- Жить у меня будешь, Пахом. В тесноте, да не в обиде.
Прокормимся.

Князь сидел в кресле в атласном зипуне нараспашку поверх
кумачовой рубахи. Перед ним - Калистрат с толстой книжицей,
оболоченной бархатом с медными застежками. Приказчик, водя узким худым
пальцем по витиеватым строчкам, доносил князю:
"...серебреник Евсейка Колпак задолжал по кабальной записи девять
рублев, семь алтын да четыре деньги, Семейка Назарьев - восемь рублев
да три деньги, старожилец Исайка Болотников - шесть рублев, девять
алтын да пять денег..." (Деньга или денежка - мелкая медная монета.)
Читал Калистрат долго, чуть нараспев, дрыгая реденькой козлиной
бородкой.
- Беглых мужиков много ли, Егорыч?
- Винюсь, батюшка, не усмотрел. Пятеро сошли, а куда - неведомо.
- Какова земля за ними?
- Пятнадцать десятин, батюшка князь. Запустела теперь землица.
- А бобылей безлошадных?
- Десять дворов нынче бобыльских. За ними двадцать шесть десятин
лежат впусте. Не пашут, не сеют, окаянные. Один разор от них, батюшка.
- А теперь скажи мне, Егорыч, сколько всего мужичков мне
задолжали да велика ли земля за ними?
- Обмозговать мне, батюшка, надо. Невмоготу сразу счесть, -
замешкался и разом взмок приказчик.
- Вижу, не велик ты грамотей.
Приказчик шевелил губами, бормотал про себя, загибая пальцы,
потом изрек:
- Пять десятков с шестью, батюшка Андрей Андреевич, а землицы за
ними почитай двести десятин.
- "Почитай, почитай", - передразнил приказчика князь. - Мне до
вершка знать надобно.
Однако лицо князя заметно повеселело. Он крутнул ус, придвинулся
к столу и взялся за перо гусиное. Исписал белый лист цифирью и
откинулся в кресло довольный.
- Тысячу пятьсот четей хлеба, Егорыч. Да ежели за море!
- Чево, батюшка? Невдомек мне.
- После Юрьева дня поймешь.
- Недоимки сейчас прикажешь взимать, батюшка князь?
- Зачем же, Егорыч. Пусть мужички вначале свои десятины засеют. А
я обожду, окажу им свою княжью милость. Землю беглых и бобылей, кои не
пашут, на себя забираю. Пошто ниве пустовать. Прикажи мужикам засеять
на меня те загоны.
- Все сполню, батюшка Андрей Андреич. Да токмо жита где взять?
- Потряси мужичков.
- Не у всех селян жито сыщется, возропщут людишки.
- А ты по-иному спытай. Многие недовольствуют, что землей их
князь обижает. Так вот и кинь среди них клич - кому земли своей не
хватает. Кто из крестьян затребует - у тех и жито. Вот так-то, Егорыч.
- И то верно, батюшка князь, - высказал Калистрат и замялся у
двери. - В хоромы мужика одного доставили, кажись, старик беглый. До
твоей милости просится, чевой-то донести хочет.
- Впусти, Егорыч.
Приказчик удалился, а в княжью палату просунул черную бороду
Мамон.
- Дозволь, государь мой, челом тебе бить.
Князь кивнул головой, пытливо глянул на своего пятидесятника,
оставленного в вотчине для присмотра за крестьянами и охраны хором.
- Доброго здравия тебе, князь Андрей Андреич. Пошли господи
тебе...
- Благословлять меня отец Лаврентий придет, а ты лучше о вотчине
глаголь, - строго оборвал дружинника князь и добавил. - Мужики в
деревеньках пашню бросают, многие в бегах шатаются. В Подушкине,
слышал, старосту побили. А ты здесь пошто сидишь с малой дружиной?
Завтра холопей своих на сев погоню, вот и тебе там быть в пору.
Мамон виновато склонил голову, мял шапку в руках, черные глазищи
упер в стену.
- Прости, князь, не устерег. Ночами возле деревенек и погостов
дозоры ставил. Ан нет - из Богородского в бегах пятеро, из Василькова
трое, из Лопатина...
- Всего много ли сошло по вотчине, - снова прервал понурую
Мамонову речь князь.
- Два десятка, князь, - кашлянув в бороду, удрученно выдавил из
себя пятидесятник.
- Вот тебе и сев! - Телятевский грохнул кулаком по столу. Лицо
его помрачнело, глаза наполнились гневом. - Тебя на сохе пахать
заставлю за всех беглых. Не в меру грузен стал, эвон какое брюхо наел.
Бездельничать привык да с чужими девками блудить. До мужиков ли тебе,
чертов кобель!
Голос Телятевского загремел по хоромам. В сенях испуганно застыли
холопы. В палату просунул было голову приказчик, но тотчас тихонько
прикрыл дверь.
Ведал Мамон, что князь страшен в своем гневе, чего доброго,
самолично кнутом отстегает и с дружины прогонит. Упал пятидесятник на
колени и поспешил господина заверить:
- Мыслю, далеко не ушли мужики. Слух идет - по лесам шастают.
Снаряжу дружину и выловлю всех до единого.
- А по сей день что делал?
Мамон еще ниже склонил голову, касаясь бородищей ковра
заморского, устланного через всю палату по полу.
Князь заходил по палате. Бежит смерд, по Руси разбредается. Сколь
пудов хлеба потеряно!.. Уж не Шубника ли сюда рука протянулась.
- Людишек Василия Шуйского в вотчине не было?
- Не заезжали, князь, - ответил Мамон.
Однако сказал неправду. Доподлинно знал пятидесятник, что из трех
деревенек переманили к себе семерых крестьян люди князя Шуйского, но
сказать правду боялся. Уж чего-чего, а этого Телятевский ему не
простит. Шибко Андрей Андреевич на Шуйского серчает.
- Ну, гляди у меня, пятидесятник. Собирай дружину - и в лес. С
пустом приедешь - в холопы пойдешь. Вот тебе мой сказ, - холодно
промолвил Телятевский и звякнул колокольцем.
Вошли в палату приказчик с Пахомом. Скиталец поставил в угол
посох, помолился на правый угол с киотом и поклонился князю.
- Чего хочешь мне молвить, старик?
Пахом покосился на пятидесятника Мамона, и снова ему не по себе
стало. Приказчик дернул старика за рукав домотканой рубахи.
- Спасибо тебе, князь, что в хоромы свои допустил. Не всякий
боярин в палату мужика впущает. Зовут меня Пахомкой Аверьяновым.
При этих словах Мамон, стоявший позади князя, тихо охнул и
схватился за грудь. Но это лишь заметил один Пахом, который продолжал:
- Сам я тутошный, твой пахарь, князь. Избенка моя когда-то возле
взгорья стояла. А потом орда напала, избенку спалили, стариков, женку
и ребятенок малых смерти предали, а сам в полон угодил к басурманам.
- Орда, говоришь, напала? - раздумчиво переспросил мужика Андрей
Андреевич.
- Поди, сам помнишь, князь, как хан Девлет-Гирей на матушку Русь
навалился.
- Помню, пахарь, - сказал князь и, поднявшись из кресла, подошел
к Пахому. - А не видел ли ты, старик, мою сестрицу Ксению в полоне
татарском?
Если бы в эту минуту князь обернулся назад, то не узнал бы своего
пятидесятника. Мамон стоял бледный, борода его мелко тряслась на
широченной груди, а правая рука невольно опустилась за рукоять сабли.
- Видел твою сестрицу, князь, - вздохнув, вымолвил Пахом.
Телятевский возбужденно схватил Аверьянова за плечи:
- Говори, старик, что с ней! Может, жива еще или погибла в
полоне?
- Не тешь себя надеждой, князь. Загубили татары княжну. Крымцы
из-за нее драку затеяли, а под Рязанью обесчестили и в Оку кинули, -
участливо проговорил Пахом, метнув взгляд на Мамона.
Князь Андрей отпустил старика и молча, с мрачным лицом заходил по
палате. Затем подошел к оконцу и распахнул створки. С улицы раздался
удар колокола. Звонарь храма Ильи Пророка благовестил к ранней обедне.
Андрей Андреевич сотворил крестное знамение и долго, запрокинув
голову, смотрел на розовеющие в лучах солнца золотистые маковки храма.
Наконец он отвернулся от окна и высказал: (Обедня - церковная служба у
христиан, совершаемая утром или в первую половину дня.)
- Чего столбом стоите, ступайте. А ты старик, здесь обожди.
Приказчик и пятидесятник Мамон поклонились князю и тихо удалились
из палаты.
- А как сам из полона ушел? - резко спросил Аверьянова князь.
Пахом уже в который раз рассказал о своей горемычной жизни в
неволе, о том, как угодил к лихому воинству - казакам.
- Говоришь, в Диком поле был? - лицо князя несколько просветлело.
Телятевский сам несколько лет воевал в Ливонии, ходил в походы и
неоднократно был отмечен самим государем Иваном Васильевичем за ратные
поединки с чужеземным ворогом:
- Лицо твое в шрамах, вижу. Должно с погаными бился лихо? Поведай
мне о том, старик. А перед началом чарку вина испей, чтобы веселей
глаголил, - проговорил Телятевский и подошел к поставцу, на котором
стояли ендовы и сулейки с водкой и винами.
Пахом недоуменно поглядел на Телятевского. Где это на Руси
видано, чтобы князь бродягу-мужика вином угощал. Однако чарку принял.
- Спасибо за честь, князь. Водочку и монаси приемлют.
- Вот и добро. А теперь говори.
Когда Андрей Андреевич вдоволь наслушался бывалого старика, то
спросил его:
- Ко мне в крестьяне пойдешь, казак? Денег на избу и лошаденку
дам.
- Уволь князь. Стар я, немощен, раны зудят. Плохим страдником
буду. Так что прости мужика, в кабалу не пойду. Займусь ремеслом
кой-каким, чтобы прокормиться, а там и помирать время.
- А ты смел, старик. В казаках с князьями разговаривать научился.
Ни полон, ни Дикое поле, ни батюшка мой покойный с боярщины тебя не
отпускали. Помни - покуда жив - ты смерд княжий. Ну, да будь
по-твоему. Старый ратник - не пахарь, но ремесло тебе Калистрат
укажет. Платить тебе оброк бобыльский. Ступай, Пахомка.
Внизу возле узорчатого красного крыльца Аверьянова ожидал Мамон.
Как только Пахом сошел со ступенек, пятидесятник всем своим могутным
телом надвинулся на скитальца.
- Ну-у, чево князю доносил? - тяжело выдавил из себя
пятидесятник, приблизив свое бородатое лицо к Пахому и ухватив старика
за ворот пестрядинной рубахи.
- Не замай, - сердито оттолкнул дружинника Пахом и зашагал своей
дорогой, ссутулив худую длинную спину.
Мамон проводил его злобным взглядом, а затем отвязал от крыльца
своего гнедого коня. Поставил правую ногу на стремя, прислушался,
подняв косматую голову на верхние терема.
Тихо в княжьих покоях, оконце распахнуто, но голоса Телятевского
не слышно.
Но вот послышались шаги, распахнулась дубовая дверь, звякнув
железным кольцом. Пятидесятник поспешно взмахнул на коня, натянул
поводья, готовый ринуться прочь со двора.
На крыльце стоял Калистрат, блестя лысиной, прищурясь взирал на
Мамона.
- Чего ты, Ерофеич, нахохлился? Али хворь одолела? Пошто
сумрачный ходишь?
- Князь меня не кликал, Егорыч? - в свою очередь вопросил
приказчика Мамон.
- Ничево, сердешный, не сказывал. Собирается князь в церкву богу
помолиться. Должно по покойной сестрице своей...
Мамон участливо перекрестился и, облегченно вздохнув, тронул
коня. Ехал селом и не глядя на дорогу думал: "Слава те, осподи, знать,
пронесло. Не выдал Пахомка меня князю. Все едино не жить ему
топерь..."


Часть II

ЛЕСНОЕ УГОДЬЕ

Глава 10

НАСИЛЬНИК

Березовку, вотчинную деревеньку князя Василия Шуйского, прибыл с
оружными людьми приказчик Кирьяк - выколачивать недоимки с мужиков.
Немного приказчик собрал: велики ли запасы после пасхи. Почитай,
последние крохи мужики отдавали.
Собрав малую дань, Кирьяк разгневался. Приказал мужиков пороть
кнутом. Деревенский староста порешил ублажить расходившегося
приказчика.
- Прости нас, грешных, милостивец. Сызволь откушать, батюшка, в
моей избенке.
Кирьяк согласно тряхнул рыжей бородой.
Подавал на стол староста грозному гостью сига бочешного под
хреном, капусту шатковую, рыбий пирог, брагу да хмельную медовуху.
Кирьяк окинул стол недовольным взором, крякнул.
- Чевой-то снедь у тебя постная, Митрий?
- Да вот теперь Петров пост, батюшка. Без мясного живем, одначе к
господу ближе, - развел руками староста.
- Нешто мясца то не имеешь? Хитришь, Митрий. Мужичков, как липку,
обдираешь. Поди, амбарец у тя не токмо для мышей срублен, - строго
произнес приказчик.
- Есть маленький запасец, милостивец. С духова дня копченое мясцо
приберегаю. Говеем со старухой. Упаси бог какое варево с мясцом - грех
великий содеется.
- Тащи, тащи мясо, старик, чевой-то в брюхе свербит. Опосля свой
грех замолю, - порешил приказчик.
- Как прикажешь, милостивец, - вздохнув, вымолвил Митрий и кряхтя
зашагал в амбар.
Покуда хозяйка готовила мясное варево в печи, дородный, губастый
Кирьяк, чавкая, поедал поставленную на стол снедь, запивал вином. А
потом принялся приказчик и за мясо, кидая обглоданные кости под стол.
В избу заскочила статная баба в цветастом сарафане. Низко
поклонилась приказчику и гостю, лоб перекрестила.
- Звал, батющка Митрий Саввич?
Митрий покосился на приказчика.
- Не ко времени, Устинья, заявилась. Занят сейчас.
- А ты потолкуй с бабонькой, - милостиво разрешил Кирьяк,
похотливо поглядывая на селянку.
- Завтра твой черед за поскотиной досматривать, баба. Приходи на
двор наутре.
- Приду, батюшка, - согласно вымолвила Устинья и повернулась к
выходу.
- Погодь, погодь, бабонька, - остановил крестьянку захмелевший
приказчик.
Устинья застыла возле дверей.
Кирьяк широко зевнул, потянулся, подняв толстостенные волосатые
ручищи под самый киот.
- Притомился я чевой-то, Митрий. Соснуть хочу. Разбери-ка
лежанку, бабонька. Руки у тя проворные.
Устииья озадаченно глянула на приказчика.
- Разбери, - сказал Митрий
Устинья снова слегка поклонилась приказчику и принялась взбивать
пуховики.
Кирьяк кашлянул, моргнул старосте. Тот понимающе кивнул головой,
молвил старухе:
- Идем-ка, Сидоровна, во двор, лошаденку глянем.
- Отпусти ее, батюшка. Сама тебе все приготовлю, - вступилась за
селянку Сидоровна.
- Ступай, ступай, старая, - ворчливо отмахнулся, словно от мухи,
приказчик.
Сидоровна вздохнула, покачала головой и покорно удалилась из
горницы в сени.
- Чья будешь, бабонька? Где мужик твой нонче? - вкрадчиво
вопросил Кирьяк, наливая из ендовы вина в железную чарку.
- Тутошная, из Березовки. А государь мой после покрова
преставился, - ответила Устинья, пятясь к двери.
- Царство ему небесное. Чать отвыкла без мужика-то. Выпей со
мной, лебедушка. Садись ко столу.
- Грешно нонче пить, батюшка. Говею.
- Ништо. Замолю и твой грех, - вымолвил приказчик и потянул бабу
к столу. - Пей, говорю!
Устинья вспыхнула вся и замотала головой. Приказчик грозно свел
очи, прикрикнул:
- Пей! Княжий человек те велит!
Вздохнула Устинья и чарку взяла. Перекрестилась на киот, где чуть
теплилась лампадка над образом Спаса, молвила тихо: "Господи, прости"
и выпила до дна. Обычай, оборони бог, ежели господскую чашу не допить!
Закашлялась, схватилась за грудь, по щекам слезы потекли.
А Кирьяк - теснее к бабе и огурчик соленый подает.
А за первой чаркой последовала и вторая.
- Уволь, батюшка, не осилю, - простонала Устинья.
- Я те, баба! Первая чарка крепит, а вторая веселит.
Пришлось и вторую испить. Помутнелось в голове Устиньи, в глазах
все поплыло. А перед лицом уже мельтешили две рыжие бороды.
Кирьяк ухватил рукой за кику, сорвал ее с головы, бросил под
стол. Густой пушистой волной рассыпались по покатым плечам волосы.
(Кика - женский головной убор.)
- Экая ты пригожая, ладушка, - зачмокал губами приказчик и
поднялся на ноги.
Устинья рванулась от приказчика, сердито очами сверкнула.
- Не замай!
- А ты не серчай. Я вона какой ядреный. Девки меня дюже любят. И
ты приголубь, ягодка. Три рубля отвалю, - заворковал Кирьяк и снова
облапил бабу.
Устинья что есть сил жамкнула крепкими зубами мясистую волосатую
руку. Кирьяк больно вскрикнул и отпустил бабу. На руке выступила
кровь.
- У-у, стерва! - вознегодовал приказчик и, схватив тяжелую чарку
со стола, ударил бабу по голове.
Устинья охнула и осела на пол.
- Вот так-то, нечестивая! - по-звериному прорычал Кирьяк и
потащил бабу на широкую лавку.
...В дверь тихонько постучали. Приказчик босиком прошлепал к
двери и отомкнул крючок.
В избу вошел староста, глянул на пьяную бабу, часто закрестился.
- Эк, блудница, развалилась.
- Ты ее водичкой спрысни, Митрий. Чевой-то сомлела баба. Маленько
поучил рабу, кабы не сдохла.
- Ай-я-яй, ай-я-яй, - засуетился староста. Зачерпнул ковш
студеной воды из кадки и подошел к Устинье. "Экое тело благодатное,
прости осподи, - греховодно подумал старик.
- Лей, чево рот разинул. А, может, и сам бабу сподобишь? -
хохотнул Кирьяк.
- Упаси бог, батюшка, - поспешно проговорил Митрий и выплеснул
воду на лицо бабы.
Устинья застонала, качаясь всем телом, привстала на лавке.
Староста кинул ей ветхий крестьянский зипун.
- Облачись, да в свою избу ступай.
Устинья словно во сне, ничего не видя перед собой, натянула на
голое тело мужичий зипун. Наконец пришла в себя, подняла голову на
приказчика. Тот попятился от ее взгляда - жуткого, леденящего.
- Ох, и зверь же ты, приказчик. Надругался хуже татарина, - чуть
шевеля губами отрешенно и скорбно, выдавила Устинья.
- Убирайся, баба. Не злоби душу мою, - лениво проворчал Кирьяк,
натягивая на босую ногу кожаный сапог из юфти.
- Уйду, злыдень. Да только и ты со мной.
Устинья поднялась с лавки, шмыгнула к столу и зажала в кулаке
острый широкий хлебный нож.
- Умри, ирод! - воскликнула Устинья и метнулась к насильнику.
Кирьяк, однако, хоть и был во хмелю, но успел перехватить руку
обезумевшей бабы. Нож слегка лишь царапнул по его широкой груди.
Кирьяк пнул коленкой бабу в живот. Устинья скорчилась от боли и
выронила нож.
Приказчик после этого вконец рассвирепел и крикнул холопов с
улицы.
- Тащите женку на сеновал!
Холопы, посмеиваясь, поволокли упиравшуюся, дико орущую Устинью
во двор.
Вдоволь наглумившись над бабой, хлопцы выкинули ее голую на
улицу. Не вынеся позора, Устинья прямо через всю деревню бросилась к
реке и, не раздумывая, кинулась в черный глубокий омут.

Глава 11

"ИЛЬЯ ПРОРОК"

Нелегко бы пришлось в тот час и Василисе - дочери Устиньи. С
глазами, налитыми кровью, приказчик шумел, бранился. А затем осушил
еще три чарки медовухи и приказал холопам привести к нему Василису:
- На чадо бунташной крестьянки глянуть хочу!
Спасла девушку Сидоровна. Что было сил пустилась она к Устиньиной
избе, вбежала и, держась рукой за грудь, задыхаясь, выпалила:
- Ой, беда, Василиса! Беги, дитятко, в лес. Шибко разгневан
батюшка Кирьяк. Прознал про тебя приказчик. Холопей за тобой снарядил.
Поспешай, родненькая.
- А матушка как же? - оставаясь в неведении, вопросила Василиса.
- Потом, потом дитятко. Торопись.
Василиса послушалась. Наскоро собрала узелок и огородами, мимо
черных приземистых рубленок-бань побежала к лесу.
Долго бежала Василиса узкой лесной тропой, а когда опомнилась,
лес стоял перед ней стеной - темный, сумрачный, лохматый, с мшистыми
обвисшими лапами.
Заметно темнело. Серели на прогалинах густые сумерки. А вскоре и
вовсе в лесу стало черно. Загудели, завыли на разные голоса вершины,
обильно посыпая легкой хвоей мочежины. Надвигалась первая вешняя
гроза.
Жутко стало Василисе. Забралась под еловые лапы, затаилась.
Над головой вдруг что-то ухнуло протяжно и гулко. Вздрогнула
Василиса, крестное знамение сотворила. А на лицо наплывало что-то
черное, мохнатое. Девушка к ели прижалась. Уж не леший ли в смолистых,
ветвях запутался и протягивает к ней руки. Пронеси, господи!
Нет, слава богу, это ветром колючую лапу колышет. Василиса
поджала под себя ноги в лаптях, прикрыла их подолом льняного сарафана,
но тотчас опять вскочила. Батюшки! Дождь хлещет, а узелок на тропе
остался.
Выбралась Василиса из-под ели и разом взмокла вся. Принялась
шарить рукой по мягкой мшистой тропе и снова вдруг перед самым лицом
что-то задышало, затем лизнуло в щеку, всхрапнуло и тонко заржало.
Василиса вконец перепугалась, вскрикнула и повалилась на тропу.
Сверкнул огненный змей, страшно и раскатисто, сотрясая землю,
пророкотал гром.
Саженях в десяти заполыхала ель, осветив на тропе гривастого
светло-гнедого коня и большущего чернобородого всадника.
"Господи, сам Илья Пророк!" - пронеслось в голове Василисы.
Девушка в преддверии смертного часа закрыла лицо руками, ожидая, когда
всемогущий повелитель грозы и грома пустит в нее огненную стрелу.
Илья Пророк, засунув два пальца в рот, оглушительно,
по-разбойному свистнул. Сзади его тотчас появились с десяток
наездников с самопалами.
- Вот те на, ребяты! Баба - лесовица! - звучно произнес
чудотворец и спрыгнул с коня на землю. - Ты чево тут бродишь,