Страница:
– А пляж, конечно, топлес.
– Одно и то же на уме, – улыбнулась она. – Нет, здесь такое не пройдет. Вьетнамцы не поймут. И все же на Вунгтау есть уединенные местечки, где французы купаются и загорают нагишом. Но если застукает полиция, у вас будут неприятности.
– Вас уже ловили?
– Я ни разу не появлялась топлес или нагишом. Хотела бы, но я здесь живу и не могу на все плевать. Значит, вы ездили в Нячанг на побывку?
– Да. В шестьдесят восьмом. Погода была чудесной.
– А я считала, что в увольнительную вас вывозили из страны.
– В Нячанг на три дня посылали отличившихся.
– Ясно. И чем же отличились вы?
– Придумал новый рецепт соуса чили.
Сьюзан помолчала.
– Надеюсь в следующие несколько дней вы расслабитесь и расскажете мне, что вам пришлось испытать во Вьетнаме.
– А вы, – отозвался я, – расскажете, почему сюда приехали и почему здесь живете.
Она не ответила.
Поезд уже шел по другому берегу реки Сайгон – мимо деревень и рисовых полей. Я повернулся к Сьюзан. Она смотрела на меня. Мы улыбнулись.
– Что бы вы делали без меня?
– Понятия не имею. Выясним после того, как вы возвратитесь в Сайгон.
– После трех дней со мной научитесь всему.
– После трех дней с вами мне будет причитаться трехдневная увольнительная.
– Для такого старикана вы неплохо сохранились. Плаваете?
– Как рыба.
– Любите гулять?
– Как горный козел.
– Танцуете?
– Как Джон Траволта.
– Храпите?
Я улыбнулся.
Поезд все быстрее удалялся от Сайгона, от нового Хошимина, на север, в Нячанг, обратно, в май 68-го.
Книга III
Глава 16
– Одно и то же на уме, – улыбнулась она. – Нет, здесь такое не пройдет. Вьетнамцы не поймут. И все же на Вунгтау есть уединенные местечки, где французы купаются и загорают нагишом. Но если застукает полиция, у вас будут неприятности.
– Вас уже ловили?
– Я ни разу не появлялась топлес или нагишом. Хотела бы, но я здесь живу и не могу на все плевать. Значит, вы ездили в Нячанг на побывку?
– Да. В шестьдесят восьмом. Погода была чудесной.
– А я считала, что в увольнительную вас вывозили из страны.
– В Нячанг на три дня посылали отличившихся.
– Ясно. И чем же отличились вы?
– Придумал новый рецепт соуса чили.
Сьюзан помолчала.
– Надеюсь в следующие несколько дней вы расслабитесь и расскажете мне, что вам пришлось испытать во Вьетнаме.
– А вы, – отозвался я, – расскажете, почему сюда приехали и почему здесь живете.
Она не ответила.
Поезд уже шел по другому берегу реки Сайгон – мимо деревень и рисовых полей. Я повернулся к Сьюзан. Она смотрела на меня. Мы улыбнулись.
– Что бы вы делали без меня?
– Понятия не имею. Выясним после того, как вы возвратитесь в Сайгон.
– После трех дней со мной научитесь всему.
– После трех дней с вами мне будет причитаться трехдневная увольнительная.
– Для такого старикана вы неплохо сохранились. Плаваете?
– Как рыба.
– Любите гулять?
– Как горный козел.
– Танцуете?
– Как Джон Траволта.
– Храпите?
Я улыбнулся.
Поезд все быстрее удалялся от Сайгона, от нового Хошимина, на север, в Нячанг, обратно, в май 68-го.
Книга III
Нячанг
Глава 16
Кондуктор провел нас на свободные места, которые нам уступили два вьетнамских паренька. Я забросил чемодан на верхнюю багажную полку, сел, а сумку засунул под сиденье. Сьюзан устроилась рядом у прохода и зажала рюкзачок между ступней.
Скамья оказалась деревянной, и перед ней хватало места только для безногого. По ширине нам было как раз, но на других скамьях сидели, как правило, по трое, да еще с детьми и грудничками на коленях.
Мы сидели справа по ходу состава и с определенного времени могли наслаждаться видом на Южно-Китайское море. Кондиционеры отсутствовали, но несколько окон были открыты, и установленные по углам маленькие вентиляторы постоянно гоняли по вагону сигаретный дым.
– Может, лучше стоило нанять машину с водителем? – предположил я.
– Шоссе номер один в проблематичном состоянии, – ответила Сьюзан. – И к тому же вы получаете отличный опыт.
– Спасибо, что беспокоитесь о развитии моей личности.
– На здоровье.
– А что сюда привлекает юных рюкзачников? – спросил я.
– Вьетнам – дешевая страна. Секс, наркотики. Очень притягательно.
– Понятно.
– Молодежь общается друг с другом по Интернету, в результате здесь сформировался горячий район.
– Он был еще горячее, когда нас отправили сюда. Только не пойму, почему их тянет в тоталитарное государство.
– Просто они мыслят не так, как вы. Половина даже не знает, что Вьетнамом правят коммунисты. А другой половине – начхать. Это вам не все равно. Вашему поколению. Вьетнам был вашей страшилкой. А нынешние варятся в мирном котле – международное взаимопонимание через сношение.
– А ваше поколение? Почему его тянет во Вьетнам?
– Из-за денег.
– У вас не бывает ощущения, что вы что-то теряете в жизни? Что не во что верить, незачем жить, кроме себя самой?
– Антагонистический вопрос, но я над ним подумаю. Мы живем в невероятно скучные времена. Я хотела бы учиться в колледже в шестидесятые. Но этого не случилось. Так что большая часть нашей мелочности и пустоты не моя вина и не вина моего поколения.
– Так кто кого формирует: время поколение или поколение время?
– Вы мне совсем заморочили голову. Неужели нельзя потрепаться о пустяках?
И мы стали говорить о пейзаже за окном. Во влажном воздухе висело облако сигаретного дыма, на рельсах так подбрасывало, словно их взорвали вьетконговцы и до сих пор не восстановили. Неужели шоссе № 1 еще хуже?
Через шестьдесят километров поезд сделал первую остановку. Здесь, в местечке Хуанлок, располагался лагерь базы "Черная лошадь", где находился штаб одиннадцатой бронекавалерийской дивизии. Я повернулся к Сьюзан.
– Тот господин К., с которым мы общались из вашего кабинета, в шестьдесят восьмом был расквартирован именно здесь.
– В самом деле? А почему он не приехал с вами?
– Интересный вопрос. Ему бы понравился полковник Манг. Они из одного теста.
Пассажиры вышли, пассажиры вошли. Баланс и гармония восстановились, и поезд двинулся дальше.
– Хуанлок был последней точкой сопротивления южновьетнамской армии перед тем, как пал Сайгон, – объяснил я.
Сьюзан зевнула.
– Я слишком бессодержательна и эгоцентрична, чтобы это меня колыхало.
Мне показалось, что я все-таки ее разозлил. Или все дело в разнице поколений? Внезапно я ощутил себя пожилым человеком.
Мы поздно легли и рано поднялись, и вскоре Сьюзан уснула, уронив голову мне на плечо. А через несколько минут задремал и я.
Проснулись мы часа через четыре, когда поезд приблизился к бухте Камрань. Я посмотрел на широкий залив и заметил часть бывших американских морских сооружений. На якоре стояло несколько серых военных судов. А дальше, на полуострове, который окаймлял бухту, некогда располагалась крупная американская авиабаза. Сьюзан тоже проснулась.
– Были когда-нибудь там? – спросил я ее.
– Нет, – ответила она. – И никто не был. Туда нет допуска. А вы?
– Однажды. Недолго. В семьдесят втором году, – в тот раз мы выполняли полицейскую миссию: надо было взять двух солдатиков, которые наделали всяких безобразий, и поместить их в Эл-Би-Джей – тюрьму в Лонгбинх в окрестностях Бьенхоа. В шестьдесят восьмом, когда президентом был еще Джонсон, мы говорили: Эл-Би-Джей взял тебя в первый раз, а теперь – во второй[50]. Доходит?
– А об этом есть в учебнике истории?
– Скорее всего нет.
Я снова выглянул в окно. Американские морские и авиационные сооружения в Камрани в то время считались одними из лучших на Тихом океане. В 75-м новый режим передал весь комплекс советским.
– Русские все еще здесь? – спросил я у Сьюзан.
– Говорят, сколько-то осталось. Но в основном базой пользуются вьетнамские военно-морские силы. Глубоководный порт, – добавила она. – Здесь могли бы швартоваться контейнеровозы и танкеры, но Ханой наложил на это место запрет. Вы бы тоже не сумели пройти на базу. А если бы попытались, вас бы просто застрелили.
– Понятно. – Вот уже два места: Бьенхоа и Камрань, – куда я не могу вернуться как к себе домой.
Поезд остановился у платформы. Но на этот раз сошли всего несколько человек. А вошли в основном вьетнамские моряки и летчики и остались стоять в тамбуре.
Сьюзан достала из рюкзака литровую бутылку с водой, открыла, сделала глоток и передала мне.
Поезд тронулся и снова побежал на север.
Я замечал то бомбовую воронку, то разбитый танк, то теперь разрушенный, а некогда сложенный из мешков с песком блокпост, то французскую сторожевую вышку. Но в целом война ушла из пейзажа, хотя, наверное, не из умов людей, которые, как и я, ее пережили.
Из рюкзака Сьюзан появились стаканчик с йогуртом и пластмассовая ложка.
– Хотите? – спросила она.
В последний раз я съел гамбургер в "Ку-баре", но скорее заморил бы себя голодом, чем прикоснулся к йогурту.
– Спасибо, – ответил я.
Она отправила в рот ложку слизистой жижи.
– В этом поезде есть вагон-ресторан?
– Разумеется. Сразу за вагоном-баром и обзорно-панорамным вагоном.
На голодный желудок я соображал хорошо и догадался ей не поверить. И к тому же заметил, что все вокруг ели и пили свое. Пришлось просить у нее йогурт.
Сьюзан сунула мне в рот полную ложку клейкой субстанции. Но она оказалась не такой противной, как я ожидал.
Мы прикончили воду и йогурт. И Сьюзан захотела поменяться местами. Но в проходе все было забито, и ей пришлось лезть по моим коленям. Я пересел на ее место и предложил:
– Может, повторим?
Она улыбнулась и закурила послеобеденную сигарету. Достала лондонский "Экономист" и выдохнула дым в трещину в окне.
Через полчаса после остановки в бухте Камрань и примерно через шесть часов после того, как мы отправились из Сайгона, поезд начал тормозить – мы приближались к Нячангу.
Мы подъезжали с запада и имели возможность полюбоваться прекрасным видом спускающихся к морю отрогов гор. Их подножия пестрели кирпичными башнями – башнями чамов, как выразилась Сьюзан, хотя я понятия не имел, что она имела в виду. Слева на холме красовалась огромная статуя Будды, а впереди, на отлогом склоне напротив вокзала, стоял построенный в готическом стиле католический собор. Этот собор я помнил.
Поезд замедлил движение и остановился у перрона.
Нячанг был конечной станцией, и пассажиры, подхватив детей и багаж, стали пробираться к выходу, а те, что стояли на платформе, рвались в вагон, чтобы поскорее занять места.
– Толкайтесь, – подбадривала меня Сьюзан. – Вы самый крупный мужчина в поезде. И все, кто позади, рассчитывают только на вас.
Наконец нас вынесло на платформу.
Здесь было прохладнее, чем в Сайгоне, и воздух в тысячу раз чище. Небо отливало голубизной, и по нему плыли прозрачные облака.
Мы прошли через здание небольшого вокзала и оказались на площади, где в надежде на заработок стояла дюжина такси.
В машине Сьюзан что-то сказала шоферу, но тот переспросил еще раз, прежде чем тронуться от станции.
– Что вы помните о той гостинице, куда приезжали в отпуск? – спросила она меня.
– Она стояла к югу от побережья. Французская колониальная постройка. Кажется, три этажа. Вроде бы белая. Или бледно-голубая.
– Очень приличная память для пожилого человека, – хмыкнула Сьюзан и повернулась к водителю. Тот выслушал ее и кивнул.
Мы миновали Нячанг – городок, который ничем не отличался от других курортных местечек, – белые оштукатуренные дома, красные черепичные крыши, пальмы и крутые тропинки. Город выглядел лучше, чем я его помнил, – тогда он был забит военными грузовиками и солдатами. Он был убежищем от войны, и я не помню, чтобы Нячанг пострадал от серьезных разрушений, хотя время от времени с окрестных холмов его обстреливали из минометов. И еще здесь размещались службы ЦРУ – верный признак относительной безопасности и наличия приличных ресторанов и баров.
Через несколько минут такси свернуло на юг и покатило по дороге вдоль побережья. Справа мелькали дома – то убогие хижины, то современные гостиницы и морские приюты. А слева проносились мили белого песка, прибрежные рестораны и бирюзовая вода под залитым солнцем небом. Пляж раскинулся в форме полумесяца, концы которого на севере и на юге выдавались в Южно-Китайское море, где зеленели островки самой причудливой формы.
– Как красиво! – заметила Сьюзан.
– Красиво!
– Вы так все и помните?
– Я был здесь всего три дня, и из них ни минуты трезвым.
Такси остановилось, и водитель что-то сказал Сьюзан. Впереди в сотне метрах вдоль дороги бежала бетонная балюстрада большого белого трехэтажного здания. Центральную секцию справа и слева обрамляли крылья. И все здание венчали бело-голубые буквы "Гранд-отель".
– Шофер говорит, что это одна из гостиниц, где жили американцы во время войны. Она и в то время называлась "Гранд-отелем". Потом коммунисты переименовали ее в "Нхакхач сорок четыре", что значит просто гостиница номер сорок четыре. Но теперь она снова "Гранд-отель". Вспоминаете?
– Как будто. Спросите его, работает ли в баре официантка по имени Люси?
Сьюзан улыбнулась и что-то сказала водителю, и тот повернул между двумя колоннами на круговую дорожку, в середине которой находился разукрашенный прудик.
Место показалось мне знакомым, особенно веранда, на которой сидели, ели и пили люди. Мне даже представилось, что обслуживала клиентов та самая Люси.
– Вроде бы это место, – сказал я.
Водитель высадил нас перед центральной лестницей, мы забрали из багажника вещи, и я расплатился.
И только когда такси уехало, я сообразил, что в гостинице могло не оказаться номеров.
– Деньги сделают свое дело, – заметила Сьюзан.
Мы поднялись по лестнице и через решетчатые двери попали в вестибюль. Он показался мне убогим и неухоженным, но на потолке трехметровой высоты сохранилась потрескавшаяся лепнина, и я понял, что когда-то он выглядел изящным. По правой стене располагалась регистрационная конторка, а за ней стеллаж для ключей. За конторкой на стуле спал служащий.
– Так это точно то место? – спросила меня Сьюзан.
Я посмотрел налево: из вестибюля сквозь арку виднелся ресторан и дальше – веранда со столиками.
– То самое, – кивнул я.
– Потрясающе!
Она звякнула в колокольчик на столе у портье, и тот подскочил так, словно услышал над ухом свист летящего снаряда.
Но тут же пришел в себя, и Сьюзан приступила к переговорам. А потом повернулась ко мне.
– Он говорит, что остались только дорогие номера. Оба на третьем этаже. В каждом своя ванная и по утрам – горячая вода.
Комнаты большие, хотя понятие "большие" здесь относительно. Он попросил семьдесят пять долларов в сутки за каждую – пошутил. Я предложила по две сотни за неделю. Пойдет?
Когда я был здесь в прошлый раз, за все платила армия. И сейчас снова расплачивалась армия.
– Прекрасно. Так вы остаетесь здесь на неделю? – спросил я.
– Нет. Но так получается выгоднее. Он жаждет долларов.
Я достал портмоне и отсчитал четыре сотни, но Сьюзан настояла, что за себя она заплатит сама.
– Скажите ему, что я жил здесь во время войны. Горячая вода текла двадцать четыре часа в сутки семь дней в неделю. И когда гостиницей управляла американская армия, здесь было намного чище.
– Ему это до лампы, – охладила мой пыл Сьюзан.
Мы заполнили регистрационные карточки и показали паспорта и визы. Портье стал настаивать, что в соответствии с законом должен держать их у себя, но вместо документов получил от Сьюзан десять долларов.
Мы дали ему по две сотни и получили чек всего на сто – забавный обмен. Портье выдал нам ключи и брякнул в колокольчик. Тут же появился посыльный – на вид мальчонка лет десяти – он очень резво пробежал три пролета лестницы с рюкзаком Сьюзан и моим чемоданом.
На верхней площадке Сьюзан не выдержала и спросила:
– А что, лифт не работает?
Оказалось, что лифт прекрасно работал, только не в этом, а в соседнем новом, прекрасном здании.
– Переезжайте, если хотите, – предложил я. – А я остаюсь здесь.
– Хорошо, хорошо, я нисколько не жалуюсь. Здесь просто... очаровательно. Необычно.
Мы поднялись на третий этаж. Коридор был широким, а потолок высоким. Над каждой дверью занавешенная фрамуга для сквозной вентиляции.
Посыльный привел нас к комнате 308 – моей, и мы вошли вслед за ним. Помещение оказалось просторным – три односпальные кровати, словно номер до сих пор предназначался солдатам-отпускникам. Вокруг кроватей деревянная рама с москитной сеткой. Я помнил москитные сетки по прошлым временам. Ностальгия – это способность забывать неприятные вещи.
Простые оштукатуренные стены были покрашены в странный небесно-голубой цвет. На обширном пространстве пола громоздились дешевая мебель, торшеры и вентиляторы. С потолка, тоже голубого, дул еще один вентилятор. О былом пребывании американцев в этом месте свидетельствовала проводка в металлических коробах – наш стандарт, – хотя розетки поменяли на другие, чтобы подходили азиатские штепсели. Да, та самая гостиница.
– Что ж, неплохо, – пробормотал я.
– Особенно мне нравится размер москитных сеток, – пошутила Сьюзан.
Я открыл балконную дверь с жалюзи и впустил в комнату приятный морской бриз.
Мы стояли на лоджии и смотрели на газон перед фасадом, круговую дорожку, декорированный пруд и белый пляж по другую сторону шоссе. Я заметил у моря много шезлонгов, но людей было мало.
– Посмотрите на эту воду, на этот пляж, на эти горы, на эти острова, – повернулась ко мне Сьюзан. – Удачная идея приехать в Нячанг. Пойду к себе, распакую вещи и приведу себя в порядок. Давайте выпьем на веранде. Ну, скажем, в шесть. Подойдет?
– Давайте в шесть тридцать, – ответил я. – Мне же надо заскочить в иммиграционную полицию и дать им мой адрес.
– О! Хотите, пойду вместе с вами?
– Нет. Встретимся на веранде в шесть тридцать. Если опоздаю, не слишком тревожьтесь, но если буду опаздывать сильно, наведите справки.
– Намекните там, что вы путешествуете не один. Вряд ли они осмелятся на какую-нибудь подлость, если будут знать, что с вами есть еще человек.
– Посмотрим, как обернутся дела. Вы заметили, что в номере нет телефона? Значит, если потребуется вам позвонить, придется просить портье позвать вас вниз. Сообщите ему, где вы будете.
– О'кей. – Сьюзан посмотрела на ключ. – Мой номер триста четыре.
– Мне потребуется сделать несколько ксерокопий.
– Почта. Буу дьен.
– До скорого.
Она вышла вслед за посыльным, а я остался стоять на балконе. Передо мной раскинулось море. Трудно было поверить, что еще несколько дней назад я был по другую сторону этой воды, на противоположном континенте.
Думаю, что в глубине сознания я всегда знал, что вернусь во Вьетнам. И вот я здесь.
– Буу дьен. Почта. Le Bureau de poste[51]. Бьет?
Шофер кивнул, и мы поехали туда, где в центре города, в десяти минутах от гостиницы, располагалась эта самая буу дьен. Я попросил таксиста подождать и вошел внутрь. И там за тысячу донгов, то есть примерно за десять центов, сделал по три копии паспорта, визы и записки полковника Манга.
Вернувшись в машину, я набрал в легкие побольше воздуха и продекламировал:
– Пхон куан ли нгуой нуок нгой. – И, судя по всему, попал, потому что вскоре мы подкатили к отделению иммиграционной полиции, а не к продавцу расфасованной в бутылки воды. Таксист жестом дал понять, что подождет в конце квартала.
Отделение полиции оказалось скромным оштукатуренным зданием с арочным проходом вместо дверей. Светлую, хорошо проветриваемую приемную населяли все те же подозрительные личности – рюкзачники и вьет-кьеу, которые пытались противоборствовать бюрократической тупости и лени.
Но здешнее здание было все же легкомысленнее, чем давящая громада министерства общественной полиции в Сайгоне, – в приемной стояли велосипеды, а на пол натаскали ногами песок с пляжа.
Я подал сидящему за столом в алькове скучающему полицейскому ксерокопии паспорта и визы и прибавил к ним копию записки полковника Манга. Он прочитал, поднял трубку и кому-то позвонил. Потом поднял на меня глаза.
– Садитесь.
Я сел.
Через минуту в приемную вышел еще один полицейский в форме и, не обращая на меня внимания, взял со стола документ Манга, прочитал и только после этого удосужил меня вниманием, спросив на относительно понятном английском:
– Где остановиться?
– В "Гранд-отеле".
Полицейский кивнул. Видимо, гостиничные успели сообщить о моем прибытии и скорее всего о прибытии моей спутницы. Не оставляло сомнений и то, что полковник Манг предупредил иммиграционную полицию о моем предполагаемом визите.
– Вы быть с дама? – спросил меня полицейский.
– Познакомился в поезде, – ответил я. – Она не моя дама.
– Да? – Он как будто поверил в мою ложь – наверное, потому, что мы сняли отдельные комнаты. У него не укладывалось в голове, чтобы кто-то спал в одной постели, но платил за два номера.
– Вы быть здесь неделю?
– Вероятно.
– А куда ехать из Нячанга?
– В Хюэ.
Все это происходило в приемной на виду у любопытной публики – азиатов, американцев и прочих.
– Дама поехать с вами? – спросил полицейский.
– Если пожелает.
– Хорошо. Оставляйте паспорт и визу. Потом отдадим.
Я был к этому готов и, по себе зная, что полицейские не любят отрицательных ответов, сказал:
– Вот. – И, взяв у первого копа ксерокопии, пододвинул к нему вместе с пятью долларами. Он быстро спрятал деньги в карман. А я, пожелав ему удачного дня, повернулся и пошел к двери.
– Стоять, – окликнул меня коп.
Я обернулся.
– Вы ехать в Хюэ?
– Да.
– Придете сюда и покажете билет. Мы ставить проездную печать.
– Хорошо, – бросил я и вышел из участка.
Такси ждало меня в конце квартала.
– В "Гранд-отель", – попросил я шофера. И машина рванулась на юг вдоль побережья. Помнится, в былые времена я с двумя товарищами по комнате много времени проводил на пляже. Они тоже понюхали пороху, но были не из моего подразделения. Каждый из нас совершил что-то храброе или глупое, за что и получил трехдневную увольниловку. Всех нас коснулась тропическая гниль, и мы с радостью лечились солнцем и водой.
В гостинице отдыхало около сотни ребят, и днем казалось, что это ночлежка совершенно выдохшихся шалопаев. Мы поздно вставали, а потом дули пиво на пляже.
Зато по ночам начинались гулянки: мы заворачивали в каждый бар, в каждый бордель, в каждый массажный салон, пока не всходило солнце. А потом опять отсыпались на пляже или в гостинице. Точно так же на вторую ночь и на третью – последнюю. Солдаты приезжали и уезжали. Их сроки не совпадали. Но те, кто только что приехал, сразу отличались от отдыхающих третьего дня. День Первый был нечто вроде культурного шока – никто еще не верил, что оказался в подобном месте. На Второй день напивались и до одури трахались. И на Третий продолжалось то же – все оставшиеся силы мы вкладывали в кутеж и трахались с еще большей энергией, чем во Второй, потому что на следующий день предстояло возвращение в ад.
Если не считать подлеченных тропических язв и гнили в промежности, я вернулся в свою часть в гораздо худшем состоянии, чем покинул ее. Так происходило со всеми, но именно в этом и заключался смысл отдыха и рекуперации.
Такси свернуло на подъездную дорожку к гостинице и высадило меня у лестницы.
В номере я распаковал вещи и принял холодный душ. Мыла и шампуня не положили, но полотенце повесили. Я вышел вытираться в комнату, где хоть немного продувало от балкона и вентилятора.
В дверь постучали. Я подошел к створке и, не обнаружив глазка, спросил:
– Кто там?
– Я.
– О'кей. – Я завернулся в полотенце и открыл замок.
– Я не вовремя?
– Заходите.
Сьюзан переступила порог и затворила за собой дверь. На ней были белые свободные брюки, серая майка с эмблемой "Ку-бара" и сандалии.
– Ну как все прошло?
– Замечательно. Не подглядывайте. Я пойду оденусь.
Сьюзан вышла на лоджию, а я нацепил на себя черные хлопчатобумажные брюки и белую рубашку-гольф. И попутно рассказывал о своем кратком визите в иммиграционную полицию, упомянув, что там знают о том, что мы зарегистрировались одновременно. Но при этом добавил, что был абсолютно скромен.
Сьюзан вернулась в комнату. Я продел ступни в сандалии и предложил:
– Пойдем выпьем.
Мы спустились в вестибюль и, миновав пустой ресторан с баром в углу, оказались на веранде. Занята была только половина столиков, и мы устроились рядом с парапетом.
Солнце закатилось за здание гостиницы, и веранда оказалась в тени. Ветерок с моря носился над газоном и шелестел кронами пальм.
Все посетители были только белыми – в основном среднего возраста, – рюкзачникам "Гранд-отель" был не по карману, обеспеченных японцев и корейцев ничем не привлекал и не годился ни для какой категории американцев за исключением разве что школьных учителей. Поэтому я заключил, что на веранде все, кроме нас, были европейцами.
Мне нравилось в этом старомодном месте: широкие лопасти вентиляторов разгоняли воздух над головой, пахло соленой водой, широкий газон, а дальше бирюзовое море простиралось до самых зеленых островов. Было бы вообще здорово, если бы я мог выпить, но поблизости не было никого из обслуги.
– Кажется, за напитками придется идти самим, – предположил я.
– Я схожу. Что вы хотите? – предложила Сьюзан.
– Пойду я. – Но мои протесты были абсолютным блефом, потому что я так и остался сидеть на заднице. Сьюзан это поняла и встала.
– Так что вам взять?
– Холодного пива, если найдется. И какую-нибудь закуску. Я ужасно проголодался. Спасибо.
Она прошла сквозь французское окно в ресторан.
А я вспомнил, как сидел здесь почти тридцать лет назад. Тогда в дамском поле не было недостатка: все казались внимательными и услужливыми – из кожи вон лезли, чтобы работать с американцами, в то время как их страна была разорвана на части и братья, отцы и мужья гибли вместе с янки, которых зачем-то занесло так далеко от дома. За колючей проволокой Нячанга красовался знак: "Смерти вход воспрещен". Не буквальный, естественно, только намек, что здесь вам не грозит опасность обрести насильственный конец.
Так что для пехотинца, стрелка боковой двери вертолета, пилота пикировщика, солдата дальнего патруля, тоннельной крысы, военного медика и всех, кто видел, как выглядят человеческие внутренности, это место казалось больше чем раем. Здесь они вновь убеждались, что существуют иные миры, где люди не стреляют и не гибнут от пуль. Там не носят оружия и человек уверен, что доживет до заката, а ночь не таит страхов. В этом мире солнце всходит над Южно-Китайским морем, но освещает на побережье спящих, а не мертвых.
Скамья оказалась деревянной, и перед ней хватало места только для безногого. По ширине нам было как раз, но на других скамьях сидели, как правило, по трое, да еще с детьми и грудничками на коленях.
Мы сидели справа по ходу состава и с определенного времени могли наслаждаться видом на Южно-Китайское море. Кондиционеры отсутствовали, но несколько окон были открыты, и установленные по углам маленькие вентиляторы постоянно гоняли по вагону сигаретный дым.
– Может, лучше стоило нанять машину с водителем? – предположил я.
– Шоссе номер один в проблематичном состоянии, – ответила Сьюзан. – И к тому же вы получаете отличный опыт.
– Спасибо, что беспокоитесь о развитии моей личности.
– На здоровье.
– А что сюда привлекает юных рюкзачников? – спросил я.
– Вьетнам – дешевая страна. Секс, наркотики. Очень притягательно.
– Понятно.
– Молодежь общается друг с другом по Интернету, в результате здесь сформировался горячий район.
– Он был еще горячее, когда нас отправили сюда. Только не пойму, почему их тянет в тоталитарное государство.
– Просто они мыслят не так, как вы. Половина даже не знает, что Вьетнамом правят коммунисты. А другой половине – начхать. Это вам не все равно. Вашему поколению. Вьетнам был вашей страшилкой. А нынешние варятся в мирном котле – международное взаимопонимание через сношение.
– А ваше поколение? Почему его тянет во Вьетнам?
– Из-за денег.
– У вас не бывает ощущения, что вы что-то теряете в жизни? Что не во что верить, незачем жить, кроме себя самой?
– Антагонистический вопрос, но я над ним подумаю. Мы живем в невероятно скучные времена. Я хотела бы учиться в колледже в шестидесятые. Но этого не случилось. Так что большая часть нашей мелочности и пустоты не моя вина и не вина моего поколения.
– Так кто кого формирует: время поколение или поколение время?
– Вы мне совсем заморочили голову. Неужели нельзя потрепаться о пустяках?
И мы стали говорить о пейзаже за окном. Во влажном воздухе висело облако сигаретного дыма, на рельсах так подбрасывало, словно их взорвали вьетконговцы и до сих пор не восстановили. Неужели шоссе № 1 еще хуже?
Через шестьдесят километров поезд сделал первую остановку. Здесь, в местечке Хуанлок, располагался лагерь базы "Черная лошадь", где находился штаб одиннадцатой бронекавалерийской дивизии. Я повернулся к Сьюзан.
– Тот господин К., с которым мы общались из вашего кабинета, в шестьдесят восьмом был расквартирован именно здесь.
– В самом деле? А почему он не приехал с вами?
– Интересный вопрос. Ему бы понравился полковник Манг. Они из одного теста.
Пассажиры вышли, пассажиры вошли. Баланс и гармония восстановились, и поезд двинулся дальше.
– Хуанлок был последней точкой сопротивления южновьетнамской армии перед тем, как пал Сайгон, – объяснил я.
Сьюзан зевнула.
– Я слишком бессодержательна и эгоцентрична, чтобы это меня колыхало.
Мне показалось, что я все-таки ее разозлил. Или все дело в разнице поколений? Внезапно я ощутил себя пожилым человеком.
Мы поздно легли и рано поднялись, и вскоре Сьюзан уснула, уронив голову мне на плечо. А через несколько минут задремал и я.
Проснулись мы часа через четыре, когда поезд приблизился к бухте Камрань. Я посмотрел на широкий залив и заметил часть бывших американских морских сооружений. На якоре стояло несколько серых военных судов. А дальше, на полуострове, который окаймлял бухту, некогда располагалась крупная американская авиабаза. Сьюзан тоже проснулась.
– Были когда-нибудь там? – спросил я ее.
– Нет, – ответила она. – И никто не был. Туда нет допуска. А вы?
– Однажды. Недолго. В семьдесят втором году, – в тот раз мы выполняли полицейскую миссию: надо было взять двух солдатиков, которые наделали всяких безобразий, и поместить их в Эл-Би-Джей – тюрьму в Лонгбинх в окрестностях Бьенхоа. В шестьдесят восьмом, когда президентом был еще Джонсон, мы говорили: Эл-Би-Джей взял тебя в первый раз, а теперь – во второй[50]. Доходит?
– А об этом есть в учебнике истории?
– Скорее всего нет.
Я снова выглянул в окно. Американские морские и авиационные сооружения в Камрани в то время считались одними из лучших на Тихом океане. В 75-м новый режим передал весь комплекс советским.
– Русские все еще здесь? – спросил я у Сьюзан.
– Говорят, сколько-то осталось. Но в основном базой пользуются вьетнамские военно-морские силы. Глубоководный порт, – добавила она. – Здесь могли бы швартоваться контейнеровозы и танкеры, но Ханой наложил на это место запрет. Вы бы тоже не сумели пройти на базу. А если бы попытались, вас бы просто застрелили.
– Понятно. – Вот уже два места: Бьенхоа и Камрань, – куда я не могу вернуться как к себе домой.
Поезд остановился у платформы. Но на этот раз сошли всего несколько человек. А вошли в основном вьетнамские моряки и летчики и остались стоять в тамбуре.
Сьюзан достала из рюкзака литровую бутылку с водой, открыла, сделала глоток и передала мне.
Поезд тронулся и снова побежал на север.
Я замечал то бомбовую воронку, то разбитый танк, то теперь разрушенный, а некогда сложенный из мешков с песком блокпост, то французскую сторожевую вышку. Но в целом война ушла из пейзажа, хотя, наверное, не из умов людей, которые, как и я, ее пережили.
Из рюкзака Сьюзан появились стаканчик с йогуртом и пластмассовая ложка.
– Хотите? – спросила она.
В последний раз я съел гамбургер в "Ку-баре", но скорее заморил бы себя голодом, чем прикоснулся к йогурту.
– Спасибо, – ответил я.
Она отправила в рот ложку слизистой жижи.
– В этом поезде есть вагон-ресторан?
– Разумеется. Сразу за вагоном-баром и обзорно-панорамным вагоном.
На голодный желудок я соображал хорошо и догадался ей не поверить. И к тому же заметил, что все вокруг ели и пили свое. Пришлось просить у нее йогурт.
Сьюзан сунула мне в рот полную ложку клейкой субстанции. Но она оказалась не такой противной, как я ожидал.
Мы прикончили воду и йогурт. И Сьюзан захотела поменяться местами. Но в проходе все было забито, и ей пришлось лезть по моим коленям. Я пересел на ее место и предложил:
– Может, повторим?
Она улыбнулась и закурила послеобеденную сигарету. Достала лондонский "Экономист" и выдохнула дым в трещину в окне.
Через полчаса после остановки в бухте Камрань и примерно через шесть часов после того, как мы отправились из Сайгона, поезд начал тормозить – мы приближались к Нячангу.
Мы подъезжали с запада и имели возможность полюбоваться прекрасным видом спускающихся к морю отрогов гор. Их подножия пестрели кирпичными башнями – башнями чамов, как выразилась Сьюзан, хотя я понятия не имел, что она имела в виду. Слева на холме красовалась огромная статуя Будды, а впереди, на отлогом склоне напротив вокзала, стоял построенный в готическом стиле католический собор. Этот собор я помнил.
Поезд замедлил движение и остановился у перрона.
Нячанг был конечной станцией, и пассажиры, подхватив детей и багаж, стали пробираться к выходу, а те, что стояли на платформе, рвались в вагон, чтобы поскорее занять места.
– Толкайтесь, – подбадривала меня Сьюзан. – Вы самый крупный мужчина в поезде. И все, кто позади, рассчитывают только на вас.
Наконец нас вынесло на платформу.
Здесь было прохладнее, чем в Сайгоне, и воздух в тысячу раз чище. Небо отливало голубизной, и по нему плыли прозрачные облака.
Мы прошли через здание небольшого вокзала и оказались на площади, где в надежде на заработок стояла дюжина такси.
В машине Сьюзан что-то сказала шоферу, но тот переспросил еще раз, прежде чем тронуться от станции.
– Что вы помните о той гостинице, куда приезжали в отпуск? – спросила она меня.
– Она стояла к югу от побережья. Французская колониальная постройка. Кажется, три этажа. Вроде бы белая. Или бледно-голубая.
– Очень приличная память для пожилого человека, – хмыкнула Сьюзан и повернулась к водителю. Тот выслушал ее и кивнул.
Мы миновали Нячанг – городок, который ничем не отличался от других курортных местечек, – белые оштукатуренные дома, красные черепичные крыши, пальмы и крутые тропинки. Город выглядел лучше, чем я его помнил, – тогда он был забит военными грузовиками и солдатами. Он был убежищем от войны, и я не помню, чтобы Нячанг пострадал от серьезных разрушений, хотя время от времени с окрестных холмов его обстреливали из минометов. И еще здесь размещались службы ЦРУ – верный признак относительной безопасности и наличия приличных ресторанов и баров.
Через несколько минут такси свернуло на юг и покатило по дороге вдоль побережья. Справа мелькали дома – то убогие хижины, то современные гостиницы и морские приюты. А слева проносились мили белого песка, прибрежные рестораны и бирюзовая вода под залитым солнцем небом. Пляж раскинулся в форме полумесяца, концы которого на севере и на юге выдавались в Южно-Китайское море, где зеленели островки самой причудливой формы.
– Как красиво! – заметила Сьюзан.
– Красиво!
– Вы так все и помните?
– Я был здесь всего три дня, и из них ни минуты трезвым.
Такси остановилось, и водитель что-то сказал Сьюзан. Впереди в сотне метрах вдоль дороги бежала бетонная балюстрада большого белого трехэтажного здания. Центральную секцию справа и слева обрамляли крылья. И все здание венчали бело-голубые буквы "Гранд-отель".
– Шофер говорит, что это одна из гостиниц, где жили американцы во время войны. Она и в то время называлась "Гранд-отелем". Потом коммунисты переименовали ее в "Нхакхач сорок четыре", что значит просто гостиница номер сорок четыре. Но теперь она снова "Гранд-отель". Вспоминаете?
– Как будто. Спросите его, работает ли в баре официантка по имени Люси?
Сьюзан улыбнулась и что-то сказала водителю, и тот повернул между двумя колоннами на круговую дорожку, в середине которой находился разукрашенный прудик.
Место показалось мне знакомым, особенно веранда, на которой сидели, ели и пили люди. Мне даже представилось, что обслуживала клиентов та самая Люси.
– Вроде бы это место, – сказал я.
Водитель высадил нас перед центральной лестницей, мы забрали из багажника вещи, и я расплатился.
И только когда такси уехало, я сообразил, что в гостинице могло не оказаться номеров.
– Деньги сделают свое дело, – заметила Сьюзан.
Мы поднялись по лестнице и через решетчатые двери попали в вестибюль. Он показался мне убогим и неухоженным, но на потолке трехметровой высоты сохранилась потрескавшаяся лепнина, и я понял, что когда-то он выглядел изящным. По правой стене располагалась регистрационная конторка, а за ней стеллаж для ключей. За конторкой на стуле спал служащий.
– Так это точно то место? – спросила меня Сьюзан.
Я посмотрел налево: из вестибюля сквозь арку виднелся ресторан и дальше – веранда со столиками.
– То самое, – кивнул я.
– Потрясающе!
Она звякнула в колокольчик на столе у портье, и тот подскочил так, словно услышал над ухом свист летящего снаряда.
Но тут же пришел в себя, и Сьюзан приступила к переговорам. А потом повернулась ко мне.
– Он говорит, что остались только дорогие номера. Оба на третьем этаже. В каждом своя ванная и по утрам – горячая вода.
Комнаты большие, хотя понятие "большие" здесь относительно. Он попросил семьдесят пять долларов в сутки за каждую – пошутил. Я предложила по две сотни за неделю. Пойдет?
Когда я был здесь в прошлый раз, за все платила армия. И сейчас снова расплачивалась армия.
– Прекрасно. Так вы остаетесь здесь на неделю? – спросил я.
– Нет. Но так получается выгоднее. Он жаждет долларов.
Я достал портмоне и отсчитал четыре сотни, но Сьюзан настояла, что за себя она заплатит сама.
– Скажите ему, что я жил здесь во время войны. Горячая вода текла двадцать четыре часа в сутки семь дней в неделю. И когда гостиницей управляла американская армия, здесь было намного чище.
– Ему это до лампы, – охладила мой пыл Сьюзан.
Мы заполнили регистрационные карточки и показали паспорта и визы. Портье стал настаивать, что в соответствии с законом должен держать их у себя, но вместо документов получил от Сьюзан десять долларов.
Мы дали ему по две сотни и получили чек всего на сто – забавный обмен. Портье выдал нам ключи и брякнул в колокольчик. Тут же появился посыльный – на вид мальчонка лет десяти – он очень резво пробежал три пролета лестницы с рюкзаком Сьюзан и моим чемоданом.
На верхней площадке Сьюзан не выдержала и спросила:
– А что, лифт не работает?
Оказалось, что лифт прекрасно работал, только не в этом, а в соседнем новом, прекрасном здании.
– Переезжайте, если хотите, – предложил я. – А я остаюсь здесь.
– Хорошо, хорошо, я нисколько не жалуюсь. Здесь просто... очаровательно. Необычно.
Мы поднялись на третий этаж. Коридор был широким, а потолок высоким. Над каждой дверью занавешенная фрамуга для сквозной вентиляции.
Посыльный привел нас к комнате 308 – моей, и мы вошли вслед за ним. Помещение оказалось просторным – три односпальные кровати, словно номер до сих пор предназначался солдатам-отпускникам. Вокруг кроватей деревянная рама с москитной сеткой. Я помнил москитные сетки по прошлым временам. Ностальгия – это способность забывать неприятные вещи.
Простые оштукатуренные стены были покрашены в странный небесно-голубой цвет. На обширном пространстве пола громоздились дешевая мебель, торшеры и вентиляторы. С потолка, тоже голубого, дул еще один вентилятор. О былом пребывании американцев в этом месте свидетельствовала проводка в металлических коробах – наш стандарт, – хотя розетки поменяли на другие, чтобы подходили азиатские штепсели. Да, та самая гостиница.
– Что ж, неплохо, – пробормотал я.
– Особенно мне нравится размер москитных сеток, – пошутила Сьюзан.
Я открыл балконную дверь с жалюзи и впустил в комнату приятный морской бриз.
Мы стояли на лоджии и смотрели на газон перед фасадом, круговую дорожку, декорированный пруд и белый пляж по другую сторону шоссе. Я заметил у моря много шезлонгов, но людей было мало.
– Посмотрите на эту воду, на этот пляж, на эти горы, на эти острова, – повернулась ко мне Сьюзан. – Удачная идея приехать в Нячанг. Пойду к себе, распакую вещи и приведу себя в порядок. Давайте выпьем на веранде. Ну, скажем, в шесть. Подойдет?
– Давайте в шесть тридцать, – ответил я. – Мне же надо заскочить в иммиграционную полицию и дать им мой адрес.
– О! Хотите, пойду вместе с вами?
– Нет. Встретимся на веранде в шесть тридцать. Если опоздаю, не слишком тревожьтесь, но если буду опаздывать сильно, наведите справки.
– Намекните там, что вы путешествуете не один. Вряд ли они осмелятся на какую-нибудь подлость, если будут знать, что с вами есть еще человек.
– Посмотрим, как обернутся дела. Вы заметили, что в номере нет телефона? Значит, если потребуется вам позвонить, придется просить портье позвать вас вниз. Сообщите ему, где вы будете.
– О'кей. – Сьюзан посмотрела на ключ. – Мой номер триста четыре.
– Мне потребуется сделать несколько ксерокопий.
– Почта. Буу дьен.
– До скорого.
Она вышла вслед за посыльным, а я остался стоять на балконе. Передо мной раскинулось море. Трудно было поверить, что еще несколько дней назад я был по другую сторону этой воды, на противоположном континенте.
Думаю, что в глубине сознания я всегда знал, что вернусь во Вьетнам. И вот я здесь.
* * *
Заспанный портье вызвал мне такси, и через несколько минут на круговой дорожке показалась машина. Я забрался на сиденье и сказал:– Буу дьен. Почта. Le Bureau de poste[51]. Бьет?
Шофер кивнул, и мы поехали туда, где в центре города, в десяти минутах от гостиницы, располагалась эта самая буу дьен. Я попросил таксиста подождать и вошел внутрь. И там за тысячу донгов, то есть примерно за десять центов, сделал по три копии паспорта, визы и записки полковника Манга.
Вернувшись в машину, я набрал в легкие побольше воздуха и продекламировал:
– Пхон куан ли нгуой нуок нгой. – И, судя по всему, попал, потому что вскоре мы подкатили к отделению иммиграционной полиции, а не к продавцу расфасованной в бутылки воды. Таксист жестом дал понять, что подождет в конце квартала.
Отделение полиции оказалось скромным оштукатуренным зданием с арочным проходом вместо дверей. Светлую, хорошо проветриваемую приемную населяли все те же подозрительные личности – рюкзачники и вьет-кьеу, которые пытались противоборствовать бюрократической тупости и лени.
Но здешнее здание было все же легкомысленнее, чем давящая громада министерства общественной полиции в Сайгоне, – в приемной стояли велосипеды, а на пол натаскали ногами песок с пляжа.
Я подал сидящему за столом в алькове скучающему полицейскому ксерокопии паспорта и визы и прибавил к ним копию записки полковника Манга. Он прочитал, поднял трубку и кому-то позвонил. Потом поднял на меня глаза.
– Садитесь.
Я сел.
Через минуту в приемную вышел еще один полицейский в форме и, не обращая на меня внимания, взял со стола документ Манга, прочитал и только после этого удосужил меня вниманием, спросив на относительно понятном английском:
– Где остановиться?
– В "Гранд-отеле".
Полицейский кивнул. Видимо, гостиничные успели сообщить о моем прибытии и скорее всего о прибытии моей спутницы. Не оставляло сомнений и то, что полковник Манг предупредил иммиграционную полицию о моем предполагаемом визите.
– Вы быть с дама? – спросил меня полицейский.
– Познакомился в поезде, – ответил я. – Она не моя дама.
– Да? – Он как будто поверил в мою ложь – наверное, потому, что мы сняли отдельные комнаты. У него не укладывалось в голове, чтобы кто-то спал в одной постели, но платил за два номера.
– Вы быть здесь неделю?
– Вероятно.
– А куда ехать из Нячанга?
– В Хюэ.
Все это происходило в приемной на виду у любопытной публики – азиатов, американцев и прочих.
– Дама поехать с вами? – спросил полицейский.
– Если пожелает.
– Хорошо. Оставляйте паспорт и визу. Потом отдадим.
Я был к этому готов и, по себе зная, что полицейские не любят отрицательных ответов, сказал:
– Вот. – И, взяв у первого копа ксерокопии, пододвинул к нему вместе с пятью долларами. Он быстро спрятал деньги в карман. А я, пожелав ему удачного дня, повернулся и пошел к двери.
– Стоять, – окликнул меня коп.
Я обернулся.
– Вы ехать в Хюэ?
– Да.
– Придете сюда и покажете билет. Мы ставить проездную печать.
– Хорошо, – бросил я и вышел из участка.
Такси ждало меня в конце квартала.
– В "Гранд-отель", – попросил я шофера. И машина рванулась на юг вдоль побережья. Помнится, в былые времена я с двумя товарищами по комнате много времени проводил на пляже. Они тоже понюхали пороху, но были не из моего подразделения. Каждый из нас совершил что-то храброе или глупое, за что и получил трехдневную увольниловку. Всех нас коснулась тропическая гниль, и мы с радостью лечились солнцем и водой.
В гостинице отдыхало около сотни ребят, и днем казалось, что это ночлежка совершенно выдохшихся шалопаев. Мы поздно вставали, а потом дули пиво на пляже.
Зато по ночам начинались гулянки: мы заворачивали в каждый бар, в каждый бордель, в каждый массажный салон, пока не всходило солнце. А потом опять отсыпались на пляже или в гостинице. Точно так же на вторую ночь и на третью – последнюю. Солдаты приезжали и уезжали. Их сроки не совпадали. Но те, кто только что приехал, сразу отличались от отдыхающих третьего дня. День Первый был нечто вроде культурного шока – никто еще не верил, что оказался в подобном месте. На Второй день напивались и до одури трахались. И на Третий продолжалось то же – все оставшиеся силы мы вкладывали в кутеж и трахались с еще большей энергией, чем во Второй, потому что на следующий день предстояло возвращение в ад.
Если не считать подлеченных тропических язв и гнили в промежности, я вернулся в свою часть в гораздо худшем состоянии, чем покинул ее. Так происходило со всеми, но именно в этом и заключался смысл отдыха и рекуперации.
Такси свернуло на подъездную дорожку к гостинице и высадило меня у лестницы.
В номере я распаковал вещи и принял холодный душ. Мыла и шампуня не положили, но полотенце повесили. Я вышел вытираться в комнату, где хоть немного продувало от балкона и вентилятора.
В дверь постучали. Я подошел к створке и, не обнаружив глазка, спросил:
– Кто там?
– Я.
– О'кей. – Я завернулся в полотенце и открыл замок.
– Я не вовремя?
– Заходите.
Сьюзан переступила порог и затворила за собой дверь. На ней были белые свободные брюки, серая майка с эмблемой "Ку-бара" и сандалии.
– Ну как все прошло?
– Замечательно. Не подглядывайте. Я пойду оденусь.
Сьюзан вышла на лоджию, а я нацепил на себя черные хлопчатобумажные брюки и белую рубашку-гольф. И попутно рассказывал о своем кратком визите в иммиграционную полицию, упомянув, что там знают о том, что мы зарегистрировались одновременно. Но при этом добавил, что был абсолютно скромен.
Сьюзан вернулась в комнату. Я продел ступни в сандалии и предложил:
– Пойдем выпьем.
Мы спустились в вестибюль и, миновав пустой ресторан с баром в углу, оказались на веранде. Занята была только половина столиков, и мы устроились рядом с парапетом.
Солнце закатилось за здание гостиницы, и веранда оказалась в тени. Ветерок с моря носился над газоном и шелестел кронами пальм.
Все посетители были только белыми – в основном среднего возраста, – рюкзачникам "Гранд-отель" был не по карману, обеспеченных японцев и корейцев ничем не привлекал и не годился ни для какой категории американцев за исключением разве что школьных учителей. Поэтому я заключил, что на веранде все, кроме нас, были европейцами.
Мне нравилось в этом старомодном месте: широкие лопасти вентиляторов разгоняли воздух над головой, пахло соленой водой, широкий газон, а дальше бирюзовое море простиралось до самых зеленых островов. Было бы вообще здорово, если бы я мог выпить, но поблизости не было никого из обслуги.
– Кажется, за напитками придется идти самим, – предположил я.
– Я схожу. Что вы хотите? – предложила Сьюзан.
– Пойду я. – Но мои протесты были абсолютным блефом, потому что я так и остался сидеть на заднице. Сьюзан это поняла и встала.
– Так что вам взять?
– Холодного пива, если найдется. И какую-нибудь закуску. Я ужасно проголодался. Спасибо.
Она прошла сквозь французское окно в ресторан.
А я вспомнил, как сидел здесь почти тридцать лет назад. Тогда в дамском поле не было недостатка: все казались внимательными и услужливыми – из кожи вон лезли, чтобы работать с американцами, в то время как их страна была разорвана на части и братья, отцы и мужья гибли вместе с янки, которых зачем-то занесло так далеко от дома. За колючей проволокой Нячанга красовался знак: "Смерти вход воспрещен". Не буквальный, естественно, только намек, что здесь вам не грозит опасность обрести насильственный конец.
Так что для пехотинца, стрелка боковой двери вертолета, пилота пикировщика, солдата дальнего патруля, тоннельной крысы, военного медика и всех, кто видел, как выглядят человеческие внутренности, это место казалось больше чем раем. Здесь они вновь убеждались, что существуют иные миры, где люди не стреляют и не гибнут от пуль. Там не носят оружия и человек уверен, что доживет до заката, а ночь не таит страхов. В этом мире солнце всходит над Южно-Китайским морем, но освещает на побережье спящих, а не мертвых.