Страница:
Глава 31
Мы со Сьюзан молча спустились к реке и там проверили, нет ли на нас пиявок. На Сьюзан ничего не оказалось, а я нашел на себе древесного кровососа, который уже начал раздуваться.
– Закури, – попросил я. И когда она разожгла сигарету, научил, как прижечь пиявке хвост, но так, чтобы не подпалить меня. Сьюзан поднесла сигарету к кровососу, он отвалился, она сняла его с моей спины и с возгласом отвращения отбросила в сторону.
– У тебя течет кровь. – Она приложила к укусу ткань и держала, пока ткань не пристала. Мы сидели на камне у воды и молчали.
– Дай затянуться, – попросил я.
Сьюзан подала мне сигарету. Я набрал полные легкие дыма, закашлялся и отдал сигарету ей.
– Курить вредно.
– А кто говорит, что полезно?
Мы сидели и слушали, как журчит вода. Сьюзан докурила и спросила:
– Ты как?
– Нормально. – Я подумал и добавил: – Многие ребята, которые здесь побывали, могут рассказать истории похуже... я сам видел вещи пострашнее... но в этой рукопашной что-то было. Я до сих пор ощущаю запах того вьетнамца, вижу его лицо, чувствую в руке его волосы и нож, который режет ему горло...
– Договаривай.
– Потом я жалел, что убил его. Знаешь, он должен был жить. Как побежденный воин, который проявил мужество.
– А он бы оставил тебя в живых?
– Нет. Но мне не следовало отрезать ему голову. Достаточно было уха или пальца.
Сьюзан закурила новую сигарету.
– Не это тебя беспокоит на самом деле.
Мы встретились глазами.
Я долго смотрел на воду и наконец произнес:
– Я боюсь себя.
Она кивнула.
– Не понимаю, откуда это в мне.
Сьюзан бросила окурок в реку.
– Оттуда, куда тебе не надо больше возвращаться.
– Я бы солгал, если бы сказал, что не получил удовольствия... от того, что принял вызов и победил.
Сьюзан промолчала.
– Но обычно такие травмирующие вещи очень быстро хоронятся в сознании, и уже в свой первый день в Нячанге я думал о чем угодно, только не о той драке в лесу. Хотя время от времени она возникала у меня в голове.
Сьюзан кивнула и опять закурила.
– Но когда я вернулся домой, то стал думать о случившемся все чаще и чаще: зачем я так поступил? Никто меня на это не подбивал, кроме того вьетнамца. Не было никаких разумных причин бросать винтовку и идти с лопаткой на его мачете. Что, черт возьми, со мной произошло?
– Есть вещи, о которых лучше не задумываться, – проговорила Сьюзан.
– Вероятно... Я хочу сказать, что видел на войне вдоволь психов, видел парней, которые во время боя теряли всякий страх, сталкивался с нечеловечески жестоким поведением, которого никто не ожидал от, казалось бы, вполне нормальных ребят. Видел на столах офицеров и сержантов пресс-папье и подсвечники из черепов, а на солдатах – ожерелья из зубов, сушеных ушей и фаланг пальцев. Могу рассказать о зверствах, которые творились с обеих сторон. Поневоле задумываешься, кто мы такие и кто ты сам, если перестаешь обращать на такие вещи внимание. И уж вовсе изумляешься, когда сам начинаешь принимать в них участие. Это что-то вроде культа смерти... и ты стремишься к нему приобщиться.
Сьюзан смотрела на воду. Дым вился с кончика ее сигареты.
– Большинство ребят попадали сюда вполне нормальными, и их воротило от того, что они видели. Через несколько недель они привыкали, а через несколько месяцев сами становились членами клуба свихнутых. Но когда возвращались домой, снова приходили в себя, хотя были и такие, кто так и не сумел образумиться. Я ни разу не видел, чтобы какой-нибудь съехавший пришел в чувство, пока он был здесь. Наоборот, становился все хуже, поскольку в этой обстановке терял всякое чувство... человечности. Или, если выразиться мягче, становился бесчувственным. И это больше пугало, чем вызывало отвращение. Утром солдат отрезал уши убитому вьетконговцу, а днем раздавал деревенским ребятам леденцы и шутил со стариками. Я хочу сказать, что они не были жестокими или сумасшедшими, мы были нормальными, и это меня чертовски пугало.
Я заметил, что перешел от "они" к "мы" и от "мы" к "я". В этом было все дело: "они" становились "нами", а "мы" – "мной". Пошел он на хрен, отец Беннет, и туда же церковь Святой Бригиты, Пегги Уолш и акт раскаяния, пошла подальше исповедальная кабинка и все, чему меня учили в школе и дома. На это потребовалось три месяца. Потребовалось бы меньше, но в ноябре и декабре в Бонсонге было нечто вроде затишья. Однако после Тета, Кесанга и долины Ашау я бы прикончил собственного брата, если бы увидел его во вражеской форме.
Сьюзан все так же смотрела на реку и не шевелилась, словно не хотела делать резких движений, пока я сжимал в руке остро отточенную саперную лопатку.
Я сделал глубокий вдох.
– Не хочу притворяться, что служил помощником капеллана. Отнюдь. Мы все там свихнулись. Но все-таки понимали, что это временно и сообразно обстоятельствам. И если повезет, мы однажды вернемся на родину. Но беда в том, что забираешь все это домой и навечно меняешься, потому что побывал в самых темных закоулках собственной души – таком месте, о существовании которого знают все, но мало кто туда забредает, но ты сам находился там слишком долго и тебе не пришло в голову, что это ужасно, ты не испытываешь ни грамма вины, что само по себе страшно... ты продолжаешь жить в США, среди нормальных людей, смеешься, шутишь, но несешь в себе секрет, о котором не догадывается даже мать, даже твоя девушка, хотя временами она замечает, что что-то не так... а иногда ты встречаешься с кем-то, кто тоже был там, и вы выдаете друг другу идиотские истории о том, как напились и потрахались, о горячих районах высадки, о тупых офицерах, которые не могут прочитать карту, о самом гнусном переплете, в который пришлось попадать, и о бедняге то ли Бобе, то ли Билле, которого там ухлопали, – о том о сем, но никогда о тех крестьянах, которых расстрелял то ли по ошибке, то ли не по ошибке, и сколько собрал ушей и голов, и как перерезал человеку горло ножом...
– А хоть кто-нибудь был там нормальным? – спросила Сьюзан.
Я задумался.
– Хотел бы я сказать, что среди нас были люди, которые сохранили хоть толику морали и человечности. Но не припоминаю... Боевое подразделение обладает способностью самоотбора: солдаты, которые не в силах это вынести, не попадают на передовую или их возвращают обратно. Помню нескольких ребят, которые очень быстро сломались, и их отослали в тыл перебирать бумажки. Это считалось бесчестьем, но мы от них избавились. Да, были и такие, которые сохранили свои моральные и религиозные убеждения, но знаешь, на войне все как в жизни – лучшие умирают молодыми и в первую очередь. Вот самый правильный ответ, который я могу тебе дать.
Сьюзан кивнула.
Я посмотрел на реку, которую перешел много лет назад. Тогда я вместе со своим племенем преследовал оленя, и он завел меня в тропическую чащу – такое мрачное место, где я раньше никогда не бывал.
– Все, что бы я сейчас ни сказала, покажется тривиальным, нравоучительным и глупо чувствительным, – произнесла Сьюзан. – Но все равно, Пол, пойми: то, что здесь случилось, – уже история, твоя и мира. Ты был на войне, но теперь все позади.
– Я знаю. Думаю, что знаю.
– И если тебе интересно, мое отношение к тебе ничуть не изменилось.
Я не ответил, но мне очень хотелось сказать: "Запомни свои слова".
Сьюзан сжала мне руку.
– А я еще донимала незнакомца за обедом на крыше отеля "Рекс", чтобы он мне рассказал о войне. Извини.
– Ничего. Наше путешествие принесло мне пользу. А если бы тебя не было рядом, я бы, наверное, не смог быть таким откровенным с собой.
– Ценю.
Я переменил тему:
– Где-то в этой долине в мае шестьдесят восьмого был убит северовьетнамский солдат Тран Кван Ли. На его теле нашли письмо его брата, Тран Ван Вина – тоже солдата северовьетнамской армии.
Я не стал распространяться дальше и ждал, что ответит Сьюзан.
– Это ты обнаружил труп и письмо? – наконец спросила она.
– Нет. Другой.
– Но ты его читал?
– Неделю назад. Ты что-нибудь знаешь об этом письме?
– Пол, я не понимаю, куда ты клонишь.
Я остановился, и она встала рядом. Я пристально посмотрел на нее.
– Сьюзан, ты что-нибудь знаешь об этом письме?
Она покачала головой.
– Это имеет какое-то отношение к тому, что ты здесь?
– Угадала.
– Ты хочешь сказать, кто-то нашел письмо на теле вражеского солдата... и кто же его нашел?
– Какой-то американец из Первой воздушно-кавалерийской дивизии.
– Ты его знаешь?
– Нет. Дивизия большая... Двадцать тысяч человек. Солдат, который нашел письмо, сохранил его в качестве сувенира. Недавно письмо перевели, и то, что в нем содержалось, послужило поводом для моей отправки во Вьетнам.
Сьюзан обдумывала мои слова, а я смотрел на нее. И мне пришло в голову, что она что-то знала и теперь сравнивала с тем, что сказал ей я.
– А что сообщили тебе?
Она подняла на меня глаза.
– Только то, что появилась новая информация и тебе необходимо в связи с ней кого-то допросить.
– Это я сам тебе рассказал.
– Я помню. Но то же самое мне твердили в Сайгоне. Письмо и есть та самая информация?
– Да.
– О чем в нем говорится?
– Говорится об одном, а подразумевается другое. Именно поэтому меня прислали допросить автора.
Сьюзан кивнула.
До деревни Алуой оставалось около сотни метров по полю. Совершенно несущественно, где погиб Тран Кван Ли. Это все мое любопытство. Было бы больше времени в Вашингтоне, я нашел бы Виктора Орта, задал бы ему кое-какие вопросы, а потом мы бы вспомнили долину Ашау.
Я был уверен, что Орт снял ксерокопию с письма. Или отослал в организацию "Американские ветераны войны во Вьетнаме" копию, а себе оставил оригинал. Тогда бы я отдал текст на перевод, а не полагался на тот, что мне дали. Но не исключено, что Карл отправил людей в дом Орта и изъял его сувенир. Вывод: Карл не желал, чтобы я занимался обычным расследованием этого дела. Он отправил меня во Вьетнам в полуневедении, а в Сайгоне подпускала тумана Сьюзан Уэбер, пока я не оказался в идущем в Нячанг поезде.
Еще я не понимал, какое отношение имело это письмо к тому, что Сьюзан сказала о Камрани. Если вообще какое-то имело. Не исключено, что тоже туман.
– У тебя есть копия письма? – спросила она.
– Ты, судя по всему, пропустила несколько занятий в Лэнгли, – отозвался я.
– Не смейся, – обиделась Сьюзан. – Меня не готовили в разведчики.
– Тогда чему же тебя там учили?
– Как быть полезной. Полагаю, твой связной в Хюэ сказал тебе, как найти этого... как его зовут?
– Тран Ван Вина. Сказал. Тебе это имя что-нибудь говорит?
– Нет. Откуда?
– В самом деле, откуда? Но у меня появилась мысль, что этот Тран Ван Вин мог стать большой шишкой, например, членом правительства, и мы можем использовать письмо, чтобы как-то его шантажировать – заставить сотрудничать с Америкой или предпринять что-то по поводу базы в Камрани.
Мистер Вин мог жить в Ханое, а в Банхин приезжал только на Тет. В этом был какой-то смысл. Но если его собирались шантажировать, почему в Вашингтоне хотели, чтобы он умер? А может, и не хотели – снова дурили голову, чтобы я не разобрался, что к чему. Но в таком случае как понимать слова Анха, которые, надо думать, были последней инструкцией Карла?
Трудно расследовать дело, когда все улики – текст и слова. Но текст поддельный, а слова лживы.
Истину следовало искать в деревне Банхин, которую мне раньше преподнесли как Тамки, в личности простого крестьянина и бывшего солдата Тран Ван Вина, который, возможно, не был ни тем ни другим. Он то ли уже умер, то ли был близок к смерти. Его хотели то ли подкупить, то ли шантажировать.
В войне, как я уже говорил, содержится предельная честность и простота, как в попытке убить человека саперной лопаткой. А разведка, наоборот, – шулерский покер крапленой колодой, где делают ставки фальшивыми деньгами.
– Извини, – сказала Сьюзан, – что не могу помочь тебе с письмом. Но я могу помочь тебе найти того, кто его написал. А потом, если он не знает английского, точно перевести, что говорит он и что скажешь ему ты. Мне очень хорошо удается завоевывать доверие вьетнамцев, – добавила она.
– И похотливых американцев.
– Это не так сложно. Хочешь верь, хочешь нет, но ты не найдешь в помощь никого лучше, чем я.
Я не ответил.
Мы вошли в Алуой и увидели старуху, которая бросала курам в загон из бамбуковых жердей пригоршни риса. Наши глаза встретились, и я почувствовал, что она поняла, зачем я здесь. Долина Ашау не привлекала обыкновенных туристов.
Мы пошли по улице и, снова оказавшись на площади, увидели "РАВ" на том самом месте, где мы его оставили. Лок сидел под навесом из пальмовых листьев – в неказистой забегаловке, где собирались только местные. Он сидел один, что-то пил и курил. Я заметил, что большинство вьетнамцев любили компанию и завязывали разговор с кем угодно. Значит, мистер Лок излучал плохие флюиды, а остальные это почувствовали и держались от него в стороне.
– Хочешь что-нибудь съесть или выпить? – спросила меня Сьюзан.
– Нет, – ответил я. – Давай выбираться отсюда.
Она пошла под навес, переговорила с шофером, вернулась и сказала:
– Он будет готов через несколько минут.
– Кто платит за поездку – он или я?
– Мне кажется, он тебя недолюбливает.
– Чертов коп! Я чую их за милю.
– Может быть, он думает то же самое о тебе? Хочешь сфотографироваться?
– Нет.
– Смотри, ты здесь в последний раз.
– Надеюсь.
– А ты снимал, когда был здесь в прошлый раз?
– Не вынимал фотоаппарат из вещмешка. И другие тоже. Здесь никто не снимал. А если снимали, все складывалось так, что родные проявляли пленку, когда на родину переправляли пожитки убитого.
Сьюзан оставила эту тему.
Лок докончил что он там пил и подошел к машине.
Я взял с сиденья карту и развернул перед Сьюзан.
– Вот эта пунктирная линия до Кесанга имеет отношение к тропе Хо Ши Мина. Так?
Сьюзан наклонилась к карте и прочитала:
– Сеть троп или часть сети троп.
– Совершенно верно: тропа Хо Ши Мина не одна тропа, а разветвленная сеть в джунглях, мелкие русла рек, подводные мостики, гати в болотах и бог знает что еще. Большая часть этой сети, как ты можешь видеть, проходит по территории Лаоса и Камбоджи, где мы не вели боевых действий. В Кесанг тропа идет по границе. Надеюсь, наш придурок не заблудится и мы не окажемся без виз в Лаосе.
Я махнул шоферу рукой. На мой взгляд, он шел слишком не спеша и остановился невежливо близко. Мне захотелось повалить его на землю, связать за спиной пальцы рук, а машину вести самому. Но это могло повлечь неприятности. Я ткнул пальцем в карту.
– Тропа Хо Ши Мина. Бьет? Кесанг.
Лок кивнул и сел за руль. Мы со Сьюзан забрались на заднее сиденье, и машина тронулась. Сначала мы ехали по проселкам в долине, но потом они вывели нас на идущую на север у подножия холмов грязную дорогу. Деревья подступили вплотную к колее, и ветви почти не пропускали солнечный свет. Ничего не скажешь, тропа Хо Ши Мина. Пейзаж становился все более диким и гористым, местами дорогу мостили сгнившие бревна. Такой путь мы в былые времена называли "плиссе". Вдали то и дело мелькали живописные водопады и речные перекаты, дорогу пресекали мелкие ручейки, и Сьюзан не переставая щелкала аппаратом. Машину немилосердно подбрасывало – Лок несся по колдобинам на предельной скорости. Казалось, ему доставляло удовольствие, когда из-под колес вылетала грязь и несколько раз комья попадали в меня и Сьюзан. Я взглянул в зеркальце заднего вида и заметил, что шофер улыбается.
Но в целом скорость не превышала тридцати километров в час, машина ныряла в ямы и поминутно огибала подобия небольших прудиков, а на самом деле – гигантские воронки от сброшенных тяжелыми бомбардировщиками с высоты тридцать тысяч футов тысячефунтовых бомб. Я показал их Сьюзан.
– Мы потратили невероятное количество денег, пытаясь раздолбать эти грязные тропы. Должно быть, убили на коммуникациях проникновения на юг от полусотни до сотни тысяч северовьетнамских солдат – мужчин и женщин. А они все откуда-то лезли и лезли – заполняли все дыры, меняли маршруты, словно армия муравьев, которых пытаешься растоптать, пока они не добрались до дома. Я не оценивал их по достоинству, пока не увидел в их лагере русский танк. Понимаешь, эту машину сделали где-то неподалеку от Москвы, каким-то образом доставили во Вьетнам, а потом под постоянными атаками с воздуха она проделала путь в тысячи километров вот по таким дорогам, неся на себе горючее и запасные части, пока один из таких танков не ворвался в ворота президентского дворца. Должен признаться, тут я их зауважал. Они так и не поверили, что мы выбьем из них душу и что у лих нет ни малейшего шанса победить. – Я хлопнул Лока по плечу. – Ты крутой парень, малыш. Когда у нас начнется война с Китаем, я хотел бы, чтобы ты оказался на моей стороне.
Наши глаза встретились в зеркальце заднего вида, и я готов был поклясться, что он кивнул.
Джунгли поредели, и мы увидели на склонах нечто вроде вигвамов на сваях. Над ними вились дымки – там готовили пищу.
– Как красиво! – обрадовалась Сьюзан. – Абсолютная первозданность. Давайте остановимся, поговорим с этими людьми.
– Они не любят неожиданных гостей, – возразил я.
– Снова выдумываешь?
– Ничего подобного. Им надо заранее звонить. Эти люди принимают гостей между четырьмя и шестью.
– Конечно, выдумываешь!
– Выдумщица у нас ты.
– Вот и нет. Давайте остановимся.
– Позже. В окрестностях Кесанга много племен.
– Ты уверен?
– Да. Не веришь? Спроси Джеймса Бонга.
– Это ты шофера так называешь?
– Именно. Джеймс Бонг, секретный агент.
Сьюзан спросила, он ответил, и она перевела:
– Он говорит, рядом с Кесангом проживает племя бру. И еще он спрашивает, какое нам дело до мой? "Мой" означает "дикари".
– Во-первых, не его забота, а во-вторых, ненавижу расовые прозвища, кроме "желторылый", "косоглазый", "тупоголовый".
– Пол, это ужасно!
– Знаю. Опустился. Извини. А ему скажи, чтобы шел подальше.
Я думаю, мистер Лок все понял, и я обратился к ним двоим:
– Не сомневаюсь, если мы установим контакт с мятежными племенами, тайная полиция тут же прищемит нам хвост.
Никто не ответил. Сьюзан сделала еще несколько снимков и разговорилась с Локом.
– Он рассказал, – перевела она, – что во Вьетнаме около восьми миллионов дикарей – более пятидесяти различных племен со своими языками и диалектами. Правительство пытается дать им образование и приобщить к земледелию, но они сопротивляются цивилизации.
– Может быть, они сопротивляются правительству?
– Может быть, их лучше оставить в покое? – добавила Сьюзан.
– Именно. Мне когда-то нравились горцы, и я рад, что они до сих пор носят оружие. Воображаю себя полковником Гордоном или Марлоном Брандо, то есть мистером Куртцем[70]. Я иду к аборигенам, объединяю все восемь миллионов, получается бешеная военная сила – и горы наши. Целыми днями мы охотимся и ловим рыбу, а по ночам собираемся у костров, насаживаем на колья головы врагов и предаемся жутким, мистическим ритуалам. Не исключено, что удастся организовать американское турагентство – «Мир горцев Пола Бреннера». Десять баксов дневная экскурсия, пятьдесят – на всю ночь. Однажды я видел, как горцы отловили буйвола, содрали с живого кожу, перерезали горло и пили кровь. Это будет кульминацией вечера. Как ты считаешь?
Сьюзан не ответила.
Мы молча ехали по призрачным от туманной дымки горам. Солнце не имело сил пробиться сквозь плотный покров облаков. В вязком воздухе чувствовалась гарь лесных пожаров, промозглая сырость пробирала до самых костей и проникала в сердце. Мне казалось, я ненавидел это место.
Сьюзан что-то сказала шоферу, и тот остановился.
– В чем дело? – спросил я.
– Здесь есть тропинка, которая ведет на склон к деревне, – ответила она. – Хочу посмотреть на жилища горцев. – И, взяв аппарат, вылезла из машины.
Я посмотрел, как она принялась забираться на крутизну, бросил шоферу:
– Стой здесь. Смотри не смотайся. – И пошел за ней.
Мы поднялись метров на двести и оказались на плоской поляне, где стояли шесть хижин на сваях.
Рядом сидели дюжины две женщин и при них примерно вдвое больше детей. И женщины, и дети занимались домашними делами – в основном готовили еду. Все выглядело очень чисто – никакой поросли, кроме короткой травы, которую щипали низкорослые козочки и два стреноженных горных пони.
На женщинах были длинные, затянутые кушаками на талии темно-синие платья с белой вышивкой.
Нас учуяли собаки и тут же залаяли, но сами горцы даже не подняли глаз. Только несколько ребятишек прекратили свои занятия.
Собаки бросились навстречу. И хотя, как все псы во Вьетнаме, это были мелкие шавки, я пожалел, что не насыпал в карман собачьего корма.
– Они не кусаются, – успокоил я Сьюзан.
– Это все, что он успел ей сказать, – хмыкнула моя спутница.
– Только не нагибайся и не пытайся их гладить. Здесь собак никто не гладит, и они могут подумать, что ты хочешь раздобыть себе обед.
Сьюзан махнула аборигенам рукой и что-то сказала по-вьетнамски.
– Это племя трибинго, – предупредил я ее. – Каннибалы.
Со ступенек одной из хижин встал приземистый старик в расшитой рубашке с длинными рукавами, в черных брюках и кожаных сандалиях и пошел нам навстречу.
Я оглянулся, но не увидел ни юношей, ни зрелых мужчин. Все были на охоте или сушили головы в коптильне.
Сьюзан что-то сказала старику. Я услышал, как она произнесла слово "ми". Они поклонились друг другу А потом она познакомила с ним меня. И мне показалось, что его имя звучит вроде как Джон. По возрасту он вполне мог участвовать в войне и смотрел на меня так, словно я приехал отдать ему новый приказ.
Сьюзан еще немного поговорила с хончо – так японским словом мы называли деревенских вождей. Но я почувствовал, что они не очень понимают друг друга. И тут старик меня изумил.
– Ты солдат? – спросил он меня по-английски. – Ты здесь дрался?
– В долине Ашау, – ответил я.
Он показал рукой, чтобы мы следовали за ним.
– Похоже, нас хотят съесть, – обернулся я к Сьюзан.
– Пол, перестань идиотничать, – ответила она. – Это все потрясающе!
Вождь сообщил, что он и его народ – это племя таой. Оставалось надеяться, что они не из тех, кто приносит богам человеческие жертвы. Старик провел нас по деревне, у которой не было никакого названия. Сьюзан поняла, что ее называли Местом клана дай-уй Джона, или вождя Джона. "Дай-уй" еще означало "капитан", а Джоном вождя на самом деле не звали, просто мне так послышалось. Да, вряд ли эту деревню удалось бы найти в хаммондовском "Атласе мира", особенно если ее название меняется всякий раз, когда здесь другой вождь.
Сьюзан просила разрешения фотографировать все и всех. А собаки неотступно ходили за нами следом.
Джон показывал разные штуковины, которые, как он считал, нам безумно интересны, но на самом деле интересовали только одного из нас. Перезнакомил со всеми, даже с детьми. И все время что-то тараторил Сьюзан, а она переводила.
– Он спрашивает, мы будем с ними есть?
– В следующий раз. Нам надо ехать.
– Я проголодалась.
– Это пройдет, как только ты познакомишься со здешним меню. К тому же ухлопаем уйму времени. Здешние люди научились у французов просиживать за столом по четыре часа. Скажи, что нам срочно надо куда-нибудь ехать.
– Куда? Мы с тобой посреди ничего.
Я поднял глаза на старика, постучал по циферблату часов и, надеясь, что он поймет, проговорил:
– Кесанг.
– Ах, – кивнул вождь.
Мы завершили экскурсию по деревне, и я заметил, что детишки не бежали за нами и, как в Сайгоне, не клянчили деньги и леденцы. Только собаки так и шли шаг в шаг. Старик подвел нас к ступеням, где мы его видели в первый раз, и пригласил в хижину. По всей лестнице стояли сандалии и самодельная обувь, и мы со Сьюзан догадались, что надо разуться. Джон тоже снял сандалии.
Деревянное строение было примерно пятьдесят футов в длину и двадцать в ширину. Дощатый пол устилали цветные половички. В середине возвышался ствол, который поддерживал конусообразную крышу.
Маленькие окошки были затянуты тонкой тканью, которая пропускала совсем немного света. Внутри горело несколько масляных ламп. Электричество сюда еще явно не успели провести. В центре помещения находился глиняный очаг, но без трубы. Дым шел вверх, к крыше, и распугивал в домике москитов.
В хижине никого не было: сложенные гамаки висели на стенах. И я попытался представить, как здесь, в дыму, устраивались на ночлег двадцать человек разного возраста и пола. Неудивительно, что этих горцев так же много, как и вьетнамцев.
– Закури, – попросил я. И когда она разожгла сигарету, научил, как прижечь пиявке хвост, но так, чтобы не подпалить меня. Сьюзан поднесла сигарету к кровососу, он отвалился, она сняла его с моей спины и с возгласом отвращения отбросила в сторону.
– У тебя течет кровь. – Она приложила к укусу ткань и держала, пока ткань не пристала. Мы сидели на камне у воды и молчали.
– Дай затянуться, – попросил я.
Сьюзан подала мне сигарету. Я набрал полные легкие дыма, закашлялся и отдал сигарету ей.
– Курить вредно.
– А кто говорит, что полезно?
Мы сидели и слушали, как журчит вода. Сьюзан докурила и спросила:
– Ты как?
– Нормально. – Я подумал и добавил: – Многие ребята, которые здесь побывали, могут рассказать истории похуже... я сам видел вещи пострашнее... но в этой рукопашной что-то было. Я до сих пор ощущаю запах того вьетнамца, вижу его лицо, чувствую в руке его волосы и нож, который режет ему горло...
– Договаривай.
– Потом я жалел, что убил его. Знаешь, он должен был жить. Как побежденный воин, который проявил мужество.
– А он бы оставил тебя в живых?
– Нет. Но мне не следовало отрезать ему голову. Достаточно было уха или пальца.
Сьюзан закурила новую сигарету.
– Не это тебя беспокоит на самом деле.
Мы встретились глазами.
Я долго смотрел на воду и наконец произнес:
– Я боюсь себя.
Она кивнула.
– Не понимаю, откуда это в мне.
Сьюзан бросила окурок в реку.
– Оттуда, куда тебе не надо больше возвращаться.
– Я бы солгал, если бы сказал, что не получил удовольствия... от того, что принял вызов и победил.
Сьюзан промолчала.
– Но обычно такие травмирующие вещи очень быстро хоронятся в сознании, и уже в свой первый день в Нячанге я думал о чем угодно, только не о той драке в лесу. Хотя время от времени она возникала у меня в голове.
Сьюзан кивнула и опять закурила.
– Но когда я вернулся домой, то стал думать о случившемся все чаще и чаще: зачем я так поступил? Никто меня на это не подбивал, кроме того вьетнамца. Не было никаких разумных причин бросать винтовку и идти с лопаткой на его мачете. Что, черт возьми, со мной произошло?
– Есть вещи, о которых лучше не задумываться, – проговорила Сьюзан.
– Вероятно... Я хочу сказать, что видел на войне вдоволь психов, видел парней, которые во время боя теряли всякий страх, сталкивался с нечеловечески жестоким поведением, которого никто не ожидал от, казалось бы, вполне нормальных ребят. Видел на столах офицеров и сержантов пресс-папье и подсвечники из черепов, а на солдатах – ожерелья из зубов, сушеных ушей и фаланг пальцев. Могу рассказать о зверствах, которые творились с обеих сторон. Поневоле задумываешься, кто мы такие и кто ты сам, если перестаешь обращать на такие вещи внимание. И уж вовсе изумляешься, когда сам начинаешь принимать в них участие. Это что-то вроде культа смерти... и ты стремишься к нему приобщиться.
Сьюзан смотрела на воду. Дым вился с кончика ее сигареты.
– Большинство ребят попадали сюда вполне нормальными, и их воротило от того, что они видели. Через несколько недель они привыкали, а через несколько месяцев сами становились членами клуба свихнутых. Но когда возвращались домой, снова приходили в себя, хотя были и такие, кто так и не сумел образумиться. Я ни разу не видел, чтобы какой-нибудь съехавший пришел в чувство, пока он был здесь. Наоборот, становился все хуже, поскольку в этой обстановке терял всякое чувство... человечности. Или, если выразиться мягче, становился бесчувственным. И это больше пугало, чем вызывало отвращение. Утром солдат отрезал уши убитому вьетконговцу, а днем раздавал деревенским ребятам леденцы и шутил со стариками. Я хочу сказать, что они не были жестокими или сумасшедшими, мы были нормальными, и это меня чертовски пугало.
Я заметил, что перешел от "они" к "мы" и от "мы" к "я". В этом было все дело: "они" становились "нами", а "мы" – "мной". Пошел он на хрен, отец Беннет, и туда же церковь Святой Бригиты, Пегги Уолш и акт раскаяния, пошла подальше исповедальная кабинка и все, чему меня учили в школе и дома. На это потребовалось три месяца. Потребовалось бы меньше, но в ноябре и декабре в Бонсонге было нечто вроде затишья. Однако после Тета, Кесанга и долины Ашау я бы прикончил собственного брата, если бы увидел его во вражеской форме.
Сьюзан все так же смотрела на реку и не шевелилась, словно не хотела делать резких движений, пока я сжимал в руке остро отточенную саперную лопатку.
Я сделал глубокий вдох.
– Не хочу притворяться, что служил помощником капеллана. Отнюдь. Мы все там свихнулись. Но все-таки понимали, что это временно и сообразно обстоятельствам. И если повезет, мы однажды вернемся на родину. Но беда в том, что забираешь все это домой и навечно меняешься, потому что побывал в самых темных закоулках собственной души – таком месте, о существовании которого знают все, но мало кто туда забредает, но ты сам находился там слишком долго и тебе не пришло в голову, что это ужасно, ты не испытываешь ни грамма вины, что само по себе страшно... ты продолжаешь жить в США, среди нормальных людей, смеешься, шутишь, но несешь в себе секрет, о котором не догадывается даже мать, даже твоя девушка, хотя временами она замечает, что что-то не так... а иногда ты встречаешься с кем-то, кто тоже был там, и вы выдаете друг другу идиотские истории о том, как напились и потрахались, о горячих районах высадки, о тупых офицерах, которые не могут прочитать карту, о самом гнусном переплете, в который пришлось попадать, и о бедняге то ли Бобе, то ли Билле, которого там ухлопали, – о том о сем, но никогда о тех крестьянах, которых расстрелял то ли по ошибке, то ли не по ошибке, и сколько собрал ушей и голов, и как перерезал человеку горло ножом...
– А хоть кто-нибудь был там нормальным? – спросила Сьюзан.
Я задумался.
– Хотел бы я сказать, что среди нас были люди, которые сохранили хоть толику морали и человечности. Но не припоминаю... Боевое подразделение обладает способностью самоотбора: солдаты, которые не в силах это вынести, не попадают на передовую или их возвращают обратно. Помню нескольких ребят, которые очень быстро сломались, и их отослали в тыл перебирать бумажки. Это считалось бесчестьем, но мы от них избавились. Да, были и такие, которые сохранили свои моральные и религиозные убеждения, но знаешь, на войне все как в жизни – лучшие умирают молодыми и в первую очередь. Вот самый правильный ответ, который я могу тебе дать.
Сьюзан кивнула.
Я посмотрел на реку, которую перешел много лет назад. Тогда я вместе со своим племенем преследовал оленя, и он завел меня в тропическую чащу – такое мрачное место, где я раньше никогда не бывал.
* * *
Мы вернулись по каменному броду на другой берег и пошли обратно в Алуой. Вокруг тропинки расстилались подернутые дымкой поля.– Все, что бы я сейчас ни сказала, покажется тривиальным, нравоучительным и глупо чувствительным, – произнесла Сьюзан. – Но все равно, Пол, пойми: то, что здесь случилось, – уже история, твоя и мира. Ты был на войне, но теперь все позади.
– Я знаю. Думаю, что знаю.
– И если тебе интересно, мое отношение к тебе ничуть не изменилось.
Я не ответил, но мне очень хотелось сказать: "Запомни свои слова".
Сьюзан сжала мне руку.
– А я еще донимала незнакомца за обедом на крыше отеля "Рекс", чтобы он мне рассказал о войне. Извини.
– Ничего. Наше путешествие принесло мне пользу. А если бы тебя не было рядом, я бы, наверное, не смог быть таким откровенным с собой.
– Ценю.
Я переменил тему:
– Где-то в этой долине в мае шестьдесят восьмого был убит северовьетнамский солдат Тран Кван Ли. На его теле нашли письмо его брата, Тран Ван Вина – тоже солдата северовьетнамской армии.
Я не стал распространяться дальше и ждал, что ответит Сьюзан.
– Это ты обнаружил труп и письмо? – наконец спросила она.
– Нет. Другой.
– Но ты его читал?
– Неделю назад. Ты что-нибудь знаешь об этом письме?
– Пол, я не понимаю, куда ты клонишь.
Я остановился, и она встала рядом. Я пристально посмотрел на нее.
– Сьюзан, ты что-нибудь знаешь об этом письме?
Она покачала головой.
– Это имеет какое-то отношение к тому, что ты здесь?
– Угадала.
– Ты хочешь сказать, кто-то нашел письмо на теле вражеского солдата... и кто же его нашел?
– Какой-то американец из Первой воздушно-кавалерийской дивизии.
– Ты его знаешь?
– Нет. Дивизия большая... Двадцать тысяч человек. Солдат, который нашел письмо, сохранил его в качестве сувенира. Недавно письмо перевели, и то, что в нем содержалось, послужило поводом для моей отправки во Вьетнам.
Сьюзан обдумывала мои слова, а я смотрел на нее. И мне пришло в голову, что она что-то знала и теперь сравнивала с тем, что сказал ей я.
– А что сообщили тебе?
Она подняла на меня глаза.
– Только то, что появилась новая информация и тебе необходимо в связи с ней кого-то допросить.
– Это я сам тебе рассказал.
– Я помню. Но то же самое мне твердили в Сайгоне. Письмо и есть та самая информация?
– Да.
– О чем в нем говорится?
– Говорится об одном, а подразумевается другое. Именно поэтому меня прислали допросить автора.
Сьюзан кивнула.
До деревни Алуой оставалось около сотни метров по полю. Совершенно несущественно, где погиб Тран Кван Ли. Это все мое любопытство. Было бы больше времени в Вашингтоне, я нашел бы Виктора Орта, задал бы ему кое-какие вопросы, а потом мы бы вспомнили долину Ашау.
Я был уверен, что Орт снял ксерокопию с письма. Или отослал в организацию "Американские ветераны войны во Вьетнаме" копию, а себе оставил оригинал. Тогда бы я отдал текст на перевод, а не полагался на тот, что мне дали. Но не исключено, что Карл отправил людей в дом Орта и изъял его сувенир. Вывод: Карл не желал, чтобы я занимался обычным расследованием этого дела. Он отправил меня во Вьетнам в полуневедении, а в Сайгоне подпускала тумана Сьюзан Уэбер, пока я не оказался в идущем в Нячанг поезде.
Еще я не понимал, какое отношение имело это письмо к тому, что Сьюзан сказала о Камрани. Если вообще какое-то имело. Не исключено, что тоже туман.
– У тебя есть копия письма? – спросила она.
– Ты, судя по всему, пропустила несколько занятий в Лэнгли, – отозвался я.
– Не смейся, – обиделась Сьюзан. – Меня не готовили в разведчики.
– Тогда чему же тебя там учили?
– Как быть полезной. Полагаю, твой связной в Хюэ сказал тебе, как найти этого... как его зовут?
– Тран Ван Вина. Сказал. Тебе это имя что-нибудь говорит?
– Нет. Откуда?
– В самом деле, откуда? Но у меня появилась мысль, что этот Тран Ван Вин мог стать большой шишкой, например, членом правительства, и мы можем использовать письмо, чтобы как-то его шантажировать – заставить сотрудничать с Америкой или предпринять что-то по поводу базы в Камрани.
Мистер Вин мог жить в Ханое, а в Банхин приезжал только на Тет. В этом был какой-то смысл. Но если его собирались шантажировать, почему в Вашингтоне хотели, чтобы он умер? А может, и не хотели – снова дурили голову, чтобы я не разобрался, что к чему. Но в таком случае как понимать слова Анха, которые, надо думать, были последней инструкцией Карла?
Трудно расследовать дело, когда все улики – текст и слова. Но текст поддельный, а слова лживы.
Истину следовало искать в деревне Банхин, которую мне раньше преподнесли как Тамки, в личности простого крестьянина и бывшего солдата Тран Ван Вина, который, возможно, не был ни тем ни другим. Он то ли уже умер, то ли был близок к смерти. Его хотели то ли подкупить, то ли шантажировать.
В войне, как я уже говорил, содержится предельная честность и простота, как в попытке убить человека саперной лопаткой. А разведка, наоборот, – шулерский покер крапленой колодой, где делают ставки фальшивыми деньгами.
– Извини, – сказала Сьюзан, – что не могу помочь тебе с письмом. Но я могу помочь тебе найти того, кто его написал. А потом, если он не знает английского, точно перевести, что говорит он и что скажешь ему ты. Мне очень хорошо удается завоевывать доверие вьетнамцев, – добавила она.
– И похотливых американцев.
– Это не так сложно. Хочешь верь, хочешь нет, но ты не найдешь в помощь никого лучше, чем я.
Я не ответил.
Мы вошли в Алуой и увидели старуху, которая бросала курам в загон из бамбуковых жердей пригоршни риса. Наши глаза встретились, и я почувствовал, что она поняла, зачем я здесь. Долина Ашау не привлекала обыкновенных туристов.
Мы пошли по улице и, снова оказавшись на площади, увидели "РАВ" на том самом месте, где мы его оставили. Лок сидел под навесом из пальмовых листьев – в неказистой забегаловке, где собирались только местные. Он сидел один, что-то пил и курил. Я заметил, что большинство вьетнамцев любили компанию и завязывали разговор с кем угодно. Значит, мистер Лок излучал плохие флюиды, а остальные это почувствовали и держались от него в стороне.
– Хочешь что-нибудь съесть или выпить? – спросила меня Сьюзан.
– Нет, – ответил я. – Давай выбираться отсюда.
Она пошла под навес, переговорила с шофером, вернулась и сказала:
– Он будет готов через несколько минут.
– Кто платит за поездку – он или я?
– Мне кажется, он тебя недолюбливает.
– Чертов коп! Я чую их за милю.
– Может быть, он думает то же самое о тебе? Хочешь сфотографироваться?
– Нет.
– Смотри, ты здесь в последний раз.
– Надеюсь.
– А ты снимал, когда был здесь в прошлый раз?
– Не вынимал фотоаппарат из вещмешка. И другие тоже. Здесь никто не снимал. А если снимали, все складывалось так, что родные проявляли пленку, когда на родину переправляли пожитки убитого.
Сьюзан оставила эту тему.
Лок докончил что он там пил и подошел к машине.
Я взял с сиденья карту и развернул перед Сьюзан.
– Вот эта пунктирная линия до Кесанга имеет отношение к тропе Хо Ши Мина. Так?
Сьюзан наклонилась к карте и прочитала:
– Сеть троп или часть сети троп.
– Совершенно верно: тропа Хо Ши Мина не одна тропа, а разветвленная сеть в джунглях, мелкие русла рек, подводные мостики, гати в болотах и бог знает что еще. Большая часть этой сети, как ты можешь видеть, проходит по территории Лаоса и Камбоджи, где мы не вели боевых действий. В Кесанг тропа идет по границе. Надеюсь, наш придурок не заблудится и мы не окажемся без виз в Лаосе.
Я махнул шоферу рукой. На мой взгляд, он шел слишком не спеша и остановился невежливо близко. Мне захотелось повалить его на землю, связать за спиной пальцы рук, а машину вести самому. Но это могло повлечь неприятности. Я ткнул пальцем в карту.
– Тропа Хо Ши Мина. Бьет? Кесанг.
Лок кивнул и сел за руль. Мы со Сьюзан забрались на заднее сиденье, и машина тронулась. Сначала мы ехали по проселкам в долине, но потом они вывели нас на идущую на север у подножия холмов грязную дорогу. Деревья подступили вплотную к колее, и ветви почти не пропускали солнечный свет. Ничего не скажешь, тропа Хо Ши Мина. Пейзаж становился все более диким и гористым, местами дорогу мостили сгнившие бревна. Такой путь мы в былые времена называли "плиссе". Вдали то и дело мелькали живописные водопады и речные перекаты, дорогу пресекали мелкие ручейки, и Сьюзан не переставая щелкала аппаратом. Машину немилосердно подбрасывало – Лок несся по колдобинам на предельной скорости. Казалось, ему доставляло удовольствие, когда из-под колес вылетала грязь и несколько раз комья попадали в меня и Сьюзан. Я взглянул в зеркальце заднего вида и заметил, что шофер улыбается.
Но в целом скорость не превышала тридцати километров в час, машина ныряла в ямы и поминутно огибала подобия небольших прудиков, а на самом деле – гигантские воронки от сброшенных тяжелыми бомбардировщиками с высоты тридцать тысяч футов тысячефунтовых бомб. Я показал их Сьюзан.
– Мы потратили невероятное количество денег, пытаясь раздолбать эти грязные тропы. Должно быть, убили на коммуникациях проникновения на юг от полусотни до сотни тысяч северовьетнамских солдат – мужчин и женщин. А они все откуда-то лезли и лезли – заполняли все дыры, меняли маршруты, словно армия муравьев, которых пытаешься растоптать, пока они не добрались до дома. Я не оценивал их по достоинству, пока не увидел в их лагере русский танк. Понимаешь, эту машину сделали где-то неподалеку от Москвы, каким-то образом доставили во Вьетнам, а потом под постоянными атаками с воздуха она проделала путь в тысячи километров вот по таким дорогам, неся на себе горючее и запасные части, пока один из таких танков не ворвался в ворота президентского дворца. Должен признаться, тут я их зауважал. Они так и не поверили, что мы выбьем из них душу и что у лих нет ни малейшего шанса победить. – Я хлопнул Лока по плечу. – Ты крутой парень, малыш. Когда у нас начнется война с Китаем, я хотел бы, чтобы ты оказался на моей стороне.
Наши глаза встретились в зеркальце заднего вида, и я готов был поклясться, что он кивнул.
Джунгли поредели, и мы увидели на склонах нечто вроде вигвамов на сваях. Над ними вились дымки – там готовили пищу.
– Как красиво! – обрадовалась Сьюзан. – Абсолютная первозданность. Давайте остановимся, поговорим с этими людьми.
– Они не любят неожиданных гостей, – возразил я.
– Снова выдумываешь?
– Ничего подобного. Им надо заранее звонить. Эти люди принимают гостей между четырьмя и шестью.
– Конечно, выдумываешь!
– Выдумщица у нас ты.
– Вот и нет. Давайте остановимся.
– Позже. В окрестностях Кесанга много племен.
– Ты уверен?
– Да. Не веришь? Спроси Джеймса Бонга.
– Это ты шофера так называешь?
– Именно. Джеймс Бонг, секретный агент.
Сьюзан спросила, он ответил, и она перевела:
– Он говорит, рядом с Кесангом проживает племя бру. И еще он спрашивает, какое нам дело до мой? "Мой" означает "дикари".
– Во-первых, не его забота, а во-вторых, ненавижу расовые прозвища, кроме "желторылый", "косоглазый", "тупоголовый".
– Пол, это ужасно!
– Знаю. Опустился. Извини. А ему скажи, чтобы шел подальше.
Я думаю, мистер Лок все понял, и я обратился к ним двоим:
– Не сомневаюсь, если мы установим контакт с мятежными племенами, тайная полиция тут же прищемит нам хвост.
Никто не ответил. Сьюзан сделала еще несколько снимков и разговорилась с Локом.
– Он рассказал, – перевела она, – что во Вьетнаме около восьми миллионов дикарей – более пятидесяти различных племен со своими языками и диалектами. Правительство пытается дать им образование и приобщить к земледелию, но они сопротивляются цивилизации.
– Может быть, они сопротивляются правительству?
– Может быть, их лучше оставить в покое? – добавила Сьюзан.
– Именно. Мне когда-то нравились горцы, и я рад, что они до сих пор носят оружие. Воображаю себя полковником Гордоном или Марлоном Брандо, то есть мистером Куртцем[70]. Я иду к аборигенам, объединяю все восемь миллионов, получается бешеная военная сила – и горы наши. Целыми днями мы охотимся и ловим рыбу, а по ночам собираемся у костров, насаживаем на колья головы врагов и предаемся жутким, мистическим ритуалам. Не исключено, что удастся организовать американское турагентство – «Мир горцев Пола Бреннера». Десять баксов дневная экскурсия, пятьдесят – на всю ночь. Однажды я видел, как горцы отловили буйвола, содрали с живого кожу, перерезали горло и пили кровь. Это будет кульминацией вечера. Как ты считаешь?
Сьюзан не ответила.
Мы молча ехали по призрачным от туманной дымки горам. Солнце не имело сил пробиться сквозь плотный покров облаков. В вязком воздухе чувствовалась гарь лесных пожаров, промозглая сырость пробирала до самых костей и проникала в сердце. Мне казалось, я ненавидел это место.
Сьюзан что-то сказала шоферу, и тот остановился.
– В чем дело? – спросил я.
– Здесь есть тропинка, которая ведет на склон к деревне, – ответила она. – Хочу посмотреть на жилища горцев. – И, взяв аппарат, вылезла из машины.
Я посмотрел, как она принялась забираться на крутизну, бросил шоферу:
– Стой здесь. Смотри не смотайся. – И пошел за ней.
Мы поднялись метров на двести и оказались на плоской поляне, где стояли шесть хижин на сваях.
Рядом сидели дюжины две женщин и при них примерно вдвое больше детей. И женщины, и дети занимались домашними делами – в основном готовили еду. Все выглядело очень чисто – никакой поросли, кроме короткой травы, которую щипали низкорослые козочки и два стреноженных горных пони.
На женщинах были длинные, затянутые кушаками на талии темно-синие платья с белой вышивкой.
Нас учуяли собаки и тут же залаяли, но сами горцы даже не подняли глаз. Только несколько ребятишек прекратили свои занятия.
Собаки бросились навстречу. И хотя, как все псы во Вьетнаме, это были мелкие шавки, я пожалел, что не насыпал в карман собачьего корма.
– Они не кусаются, – успокоил я Сьюзан.
– Это все, что он успел ей сказать, – хмыкнула моя спутница.
– Только не нагибайся и не пытайся их гладить. Здесь собак никто не гладит, и они могут подумать, что ты хочешь раздобыть себе обед.
Сьюзан махнула аборигенам рукой и что-то сказала по-вьетнамски.
– Это племя трибинго, – предупредил я ее. – Каннибалы.
Со ступенек одной из хижин встал приземистый старик в расшитой рубашке с длинными рукавами, в черных брюках и кожаных сандалиях и пошел нам навстречу.
Я оглянулся, но не увидел ни юношей, ни зрелых мужчин. Все были на охоте или сушили головы в коптильне.
Сьюзан что-то сказала старику. Я услышал, как она произнесла слово "ми". Они поклонились друг другу А потом она познакомила с ним меня. И мне показалось, что его имя звучит вроде как Джон. По возрасту он вполне мог участвовать в войне и смотрел на меня так, словно я приехал отдать ему новый приказ.
Сьюзан еще немного поговорила с хончо – так японским словом мы называли деревенских вождей. Но я почувствовал, что они не очень понимают друг друга. И тут старик меня изумил.
– Ты солдат? – спросил он меня по-английски. – Ты здесь дрался?
– В долине Ашау, – ответил я.
Он показал рукой, чтобы мы следовали за ним.
– Похоже, нас хотят съесть, – обернулся я к Сьюзан.
– Пол, перестань идиотничать, – ответила она. – Это все потрясающе!
Вождь сообщил, что он и его народ – это племя таой. Оставалось надеяться, что они не из тех, кто приносит богам человеческие жертвы. Старик провел нас по деревне, у которой не было никакого названия. Сьюзан поняла, что ее называли Местом клана дай-уй Джона, или вождя Джона. "Дай-уй" еще означало "капитан", а Джоном вождя на самом деле не звали, просто мне так послышалось. Да, вряд ли эту деревню удалось бы найти в хаммондовском "Атласе мира", особенно если ее название меняется всякий раз, когда здесь другой вождь.
Сьюзан просила разрешения фотографировать все и всех. А собаки неотступно ходили за нами следом.
Джон показывал разные штуковины, которые, как он считал, нам безумно интересны, но на самом деле интересовали только одного из нас. Перезнакомил со всеми, даже с детьми. И все время что-то тараторил Сьюзан, а она переводила.
– Он спрашивает, мы будем с ними есть?
– В следующий раз. Нам надо ехать.
– Я проголодалась.
– Это пройдет, как только ты познакомишься со здешним меню. К тому же ухлопаем уйму времени. Здешние люди научились у французов просиживать за столом по четыре часа. Скажи, что нам срочно надо куда-нибудь ехать.
– Куда? Мы с тобой посреди ничего.
Я поднял глаза на старика, постучал по циферблату часов и, надеясь, что он поймет, проговорил:
– Кесанг.
– Ах, – кивнул вождь.
Мы завершили экскурсию по деревне, и я заметил, что детишки не бежали за нами и, как в Сайгоне, не клянчили деньги и леденцы. Только собаки так и шли шаг в шаг. Старик подвел нас к ступеням, где мы его видели в первый раз, и пригласил в хижину. По всей лестнице стояли сандалии и самодельная обувь, и мы со Сьюзан догадались, что надо разуться. Джон тоже снял сандалии.
Деревянное строение было примерно пятьдесят футов в длину и двадцать в ширину. Дощатый пол устилали цветные половички. В середине возвышался ствол, который поддерживал конусообразную крышу.
Маленькие окошки были затянуты тонкой тканью, которая пропускала совсем немного света. Внутри горело несколько масляных ламп. Электричество сюда еще явно не успели провести. В центре помещения находился глиняный очаг, но без трубы. Дым шел вверх, к крыше, и распугивал в домике москитов.
В хижине никого не было: сложенные гамаки висели на стенах. И я попытался представить, как здесь, в дыму, устраивались на ночлег двадцать человек разного возраста и пола. Неудивительно, что этих горцев так же много, как и вьетнамцев.