Страница:
Брюханов тоже остыл, был только слишком бледен; он прошел из кабинета в спальню, тотчас появился снова и швырнул на пол целый ворох платьев; он выдернул их из шкафа прямо с плечиками.
Сжав зубы, она стала одеваться.
– Все свое ты можешь забрать…
– Из твоего дома я ничего не возьму, – отказалась она.
– Зря. Все, что будет напоминать о тебе, я выброшу, сожгу, – незнакомая судорожная усмешка опять наползла, исказила его лицо.
Не отрывая от него глаз, она взяла несколько платьев, послушно бросила их на спинку стула, вот когда ей стало по-настоящему страшно. Куда же она теперь? Туда, где одно только начало, одни только надежды и ничего больше? Ничего прочного? Да, туда, сказала она себе неуверенно.
За дверью послышался голос Тимофеевны, она звала всех за стол, жаловалась, что еда стынет.
– Сейчас, сейчас, Тимофеевна, – отозвался Брюханов. – Давай накрывай на стол… водки поставь, пожалуйста! Слышишь?
– Думаешь, я просто к тебе в Москву в последний раз приезжала? Почему ты тогда не взял и не оставил меня силой? Почему? – спросила Аленка, задыхаясь от душивших ее бессильных слез, бросая ему запоздалый упрек. – Уйди, дай мне собраться…
– Я знаю, что ты сейчас думаешь, – сказал он, останавливаясь у двери и не поворачивая головы. – Да, может быть, я поступил плохо… не смог удержать себя… Но об этом я не жалею, слышишь, ничуть не жалею, думай как хочешь…
Он прошел прямо к столу; Ксеня уже сидела на своем высоком стульчике, повязанная фартуком, и облизывала ложку.
– А Николай что же? Где он? – спросил Брюханов пусто и безразлично, как нечто уже далекое, ушедшее, оглядывая привычную обстановку.
– Вчера только и перебрался в общежитие, – тотчас высунулась откуда-то из-за спины у него Тимофеевна с большим жестяным подносом, которым она пользовалась в минуты крайней растерянности, и на глазах у нее с готовностью заблестели слезы. – С чемоданом ушел, стала было отговаривать, так он… О господи…
– Не надо, Тимофеевна, – глухо попросил Брюханов. – Корми девочку, видишь, вся обвозилась…
Не присаживаясь, он тут же налил полный стакан водки.
– Где твоя стопка, Тимофеевна? Тащи, тащи, – повысил он голос на перепуганную старуху. – За уходящих… пусть им станет лучше…
7
8
Сжав зубы, она стала одеваться.
– Все свое ты можешь забрать…
– Из твоего дома я ничего не возьму, – отказалась она.
– Зря. Все, что будет напоминать о тебе, я выброшу, сожгу, – незнакомая судорожная усмешка опять наползла, исказила его лицо.
Не отрывая от него глаз, она взяла несколько платьев, послушно бросила их на спинку стула, вот когда ей стало по-настоящему страшно. Куда же она теперь? Туда, где одно только начало, одни только надежды и ничего больше? Ничего прочного? Да, туда, сказала она себе неуверенно.
За дверью послышался голос Тимофеевны, она звала всех за стол, жаловалась, что еда стынет.
– Сейчас, сейчас, Тимофеевна, – отозвался Брюханов. – Давай накрывай на стол… водки поставь, пожалуйста! Слышишь?
– Думаешь, я просто к тебе в Москву в последний раз приезжала? Почему ты тогда не взял и не оставил меня силой? Почему? – спросила Аленка, задыхаясь от душивших ее бессильных слез, бросая ему запоздалый упрек. – Уйди, дай мне собраться…
– Я знаю, что ты сейчас думаешь, – сказал он, останавливаясь у двери и не поворачивая головы. – Да, может быть, я поступил плохо… не смог удержать себя… Но об этом я не жалею, слышишь, ничуть не жалею, думай как хочешь…
Он прошел прямо к столу; Ксеня уже сидела на своем высоком стульчике, повязанная фартуком, и облизывала ложку.
– А Николай что же? Где он? – спросил Брюханов пусто и безразлично, как нечто уже далекое, ушедшее, оглядывая привычную обстановку.
– Вчера только и перебрался в общежитие, – тотчас высунулась откуда-то из-за спины у него Тимофеевна с большим жестяным подносом, которым она пользовалась в минуты крайней растерянности, и на глазах у нее с готовностью заблестели слезы. – С чемоданом ушел, стала было отговаривать, так он… О господи…
– Не надо, Тимофеевна, – глухо попросил Брюханов. – Корми девочку, видишь, вся обвозилась…
Не присаживаясь, он тут же налил полный стакан водки.
– Где твоя стопка, Тимофеевна? Тащи, тащи, – повысил он голос на перепуганную старуху. – За уходящих… пусть им станет лучше…
7
Утром, каким-то образом узнав о приезде Брюханова, ему позвонил Лутаков и после обычных приветствий и пожеланий с известной долей почтения, ясно давая понять, что он по-прежнему относится к Брюханову как младший к старшему, вот даже навязался на встречу, хотя отлично знал, что Брюханову это было не совсем приятно. Помедлив и выбрав момент, он сразу же добавил, что, если это удобно, он может заехать к Брюханову домой, но тот вежливо возразил, что это ни к чему и что он с удовольствием заглянет в обком, повидает товарищей по работе; он еще не опомнился после вчерашнего и даже с некоторой поспешностью согласился увидеться с Лутаковым, тут же про себя подосадовал, но уже часов в двенадцать был у него. Широкоплечий, почти квадратный, Лутаков встретил его подчеркнуто радушно, с увлечением начал рассказывать о делах в области. Внешне он почти не переменился, но чувство уверенности, весомости сквозило в каждом его движении, в каждом жесте, в манере говорить, отвешивая каждое слово; он даже глаза поднимал неторопливо, как бы нехотя, а говорить научился совсем тихо, так, что к нему поневоле приходилось прислушиваться. И хотя Брюханов был от него в двух метрах, он два или три раза не расслышал его и, забавляясь этим, переспрашивать не стал. Брюханов слушал, смотрел на Лутакова, и его так и подмывало спросить, кто же все-таки слал на него «телеги» в Москву, его лишь удерживала явная неразумность подобного шага, «А может, сам он и не писал, – подумал Брюханов. – Может быть, как-нибудь со стороны незаметно направлял, для этого у него способности есть…»
– А я, Тихон Иванович, хотел с тобой посоветоваться. – Лутаков чуть повысил голос, как бы подчеркивая важность момента.
– Давай, Степан Антонович. – Брюханов все время помнил, что именно конкретно было сказано о Лутакове в дневнике Петрова, резкая, по-петровски беспощадная интонация характеристик неожиданно зазвучала в нем с особо язвительной силой, и он с трудом сохранял сейчас доброжелательный тон.
– Да, во-первых, Тихон Иванович, я хотел перемолвиться с тобой о Чубареве. – Лутаков взял папиросу из большой коробки на столе, тщательно размял ее, но тут же, словно неожиданно вспомнив что-то важное, быстро взглянул на часы и положил папиросу обратно. – Понимаешь, от старости у него это, что ли, становится совсем нетерпим. Увольняет людей направо и налево, сколько специалистов выгнал, а они куда в первую очередь? Они – в обком, с жалобами. Если обком что-нибудь порекомендует, он не только должного внимания не обратит, понимаешь, а еще пришлет раздраженное послание, а то сам заскочит, черт знает чего наговорит, хоть стой, хоть падай. В районном комитете созрело решение о приеме Олега Максимовича в партию, мы бы его сразу же в бюро обкома избрали, легче было бы с ним работать. Куда там! Оскорбился, смертельно обиделся на область.
Брюханов, живо представив себе Чубарева, обидевшегося на область, невольно рассмеялся; Лутаков, воспринимая это по-своему, тоже оживился.
– Знаете, что он мне сказал? – Лутаков с улыбкой развел руками. – Я, говорит, молодой человек, заводы строил, понимаете, когда вы еще без штанов ходили. Представляешь, первому секретарю обкома! В ЦК, говорит, мне прямо сказали, что это и есть моя партийная работа, если бы некоторые коммунисты хоть наполовину так работали, другое бы дело было. Каково, а? Ведет себя как губернатор. Никто не спорит – уважаемый, заслуженный, – но и потакать каждой его прихоти обком не имеет права…
В кабинет вошел помощник Лутакова, лет тридцати, в гимнастерке, с жизнерадостным, улыбчивым лицом; Лутаков недоуменно поднял голову.
– Степан Антонович, два часа прошло, – сказал он и как-то бесшумно растворился, исчез за дверью, успев, однако, приветливо улыбнуться Брюханову.
– Спасибо, спасибо, – сказал Лутаков и тотчас, взяв папиросу из ящичка, с наслаждением закурил, затянулся раз, другой и, выдохнув дым, охотно пояснил: – Приходится, понимаешь, ограничиваться, разрешаю теперь себе это удовольствие ровно через два часа, а дел столько, что сам и не помнишь. Вот и приходится просить, чтобы напоминали…
Брюханов, ничем не выказывая своего отношения к услышанному, тоже закурил из ящичка. Он считал, что хорошо знал Лутакова, но теперь видел, что это не так; Лутаков, говоривший с ним сейчас, мало чем напоминал прежнего, и, самое главное, это была не какая-то внешняя перемена, а глубокая внутренняя метаморфоза; с Брюхановым разговаривал сейчас совершенно новый, незнакомый ему человек, но Брюханов знал, что такой бесследной перемены не бывает, не может быть, и с усилившимся вниманием пытался уловить в новом Лутакове черты старого, хорошо ему знакомого человека, и когда помощник Лутакова напомнил ему, что пришла пора выкурить папиросу, Брюханов мысленно удовлетворенно потер руки: это был старый Лутаков, но с новыми возможностями. «Ну-ну-ну, – сказал себе Брюханов. – Посмотрим, как он развернется и зачем ему потребовалась встреча со мной, Чубарев – это ведь только зацепка, своеобразный запев, лично сам он о Чубареве особо распространяться не собирается».
– Чубарев первоклассный организатор промышленности, – сказал Брюханов. – Я лично никогда не рисковал давать ему какие-либо практические рекомендации в том, что он знает лучше меня.
– У тебя, конечно, Тихон Иванович, теперь иные горизонты, – не захотел понять его Лутаков. – А у меня он на загривке висит. Да если бы один он… Положение с семенным фондом хуже не придумаешь, почти половины не хватает. А спрос, разумеется, с меня. Вчера опять из Москвы звонят, нужно наскрести двадцать пять тысяч центнеров. Товарищи дорогие, говорю, помилуйте, мне же сеять нечем. – Лутаков махнул рукой. – Куда там…
– Будешь скрести? – спросил Брюханов.
– А что бы ты на моем месте сделал, Тихон Иванович? – Лутаков как-то несколько потускнел. – И потом – без крайней необходимости на такие меры никто ведь не пойдет. Я, Тихон Иванович, партии верю, как самому себе…
«Ого! – подумал Брюханов. – Вот это уже совершенно неизвестный мне Лутаков, замахивается на партийного деятеля большого масштаба… Ведь выколотит эти двадцать пять тысяч, потребуют еще столько же, опять выколотит… Удивительная способность у такого народа брать ниоткуда…»
– Ты, наверное, Тихон Иванович, не одобряешь меня, – сказал Лутаков.
– А тебе, Степан Антонович, лично мое одобрение нужно? – пожал плечами Брюханов. – Зачем?
– Зачем, зачем! Кто знает зачем? Иногда ведь хочется просто дружеской поддержки… Некоторые то горлодеры и в Москву ездят жаловаться, даже некоторые председатели колхозов. – Лутаков упорно глядел на свои руки, сцепленные на столе, методично крутя большими пальцами то в одну, то в другую сторону; намек был достаточно прозрачен. – Ездят, а что? Лутаков во всем виноват! Они, умники, не понимают, что с меня в десять раз больше спрос! – Лутаков опять потянулся к папиросам, но тут же точным, расчетливым движением оттолкнул ящичек от себя подальше. – Приходится с такими серьезно разговаривать, разъяснять, а то и наказывать… У каждого ведь свой воз и своя ответственность.
«А это еще один, уже совершенно новый Лутаков, – тщательно, с автоматической бесстрастностью зарегистрировал Брюханов. – Это он мне Митьку-партизана припечатал, предупреждает, чтобы не совал нос не в свои дела… А могут ли у коммуниста быть дела свои и не свои? – тут же подумал он. – Очевидно, с его точки зрения, могут… Интересно, чего он меня боится? Не совсем еще вжился в нашу структуру…»
– Прости, Степан Антонович, – Брюханов, сам того не желая, неуклонно вовлекался в какой-то ненужный базарный поединок, – что-то не по адресу ты окольный подкоп ведешь. Никто у меня в Москве не бывает, да и сам я почти в Москве на месте не сижу. Был у меня один Митька-партизан, председатель из Густищ, и тот забежал как старый боевой товарищ.
Лутаков поднял глаза на Брюханова: ну-ну, давай, давай, говорил его недоверчивый взгляд, знаем мы эти партизанские братания.
– И потом, Степан Антонович, почему это один коммунист не может зайти к другому и не высказать ему всего, что наболело на душе? – Брюханов уже отчаянно жалел, что согласился на встречу с Лутаковым, и продолжал разговор только из-за какой-то все больше закипавшей в нем внутренней злости. – Если ты будешь людей прижимать только за то, что они хотят разобраться в происходящем, так далеко не ушагаешь…
– Тихон Иванович! – досадливо поморщился Лутаков. – Я твой выученик, зачем же?
– А я раньше не замечал за тобой излишней подозрительности, прости за прямоту. – Брюханов уже собирался встать, попрощаться и уйти, но Лутаков в этот момент опять закурил, и Брюханов не удержался: – Не прошло двух-то часов… брось, – сказал он.
Все, очевидно, еще можно было обернуть в шутку, ну, встретились, ну, поговорили, обменялись парой скрытых колкостей, но у Лутакова, человека исполнительного и не любившего рассуждать о том, что непосредственно не входило в его обязанности, от последних слов Брюханова льдисто заголубели глаза.
– Знаешь, Тихон Иванович, если говорить о принципиальности, – сказал он, стараясь не замечать явного недружелюбия со стороны собеседника, – я часто вспоминаю, как ты не пожалел своего лучшего дружка Захара Дерюгина, раз уж дело коснулось чести партии. Я вот себя часто спрашиваю, ну как бы Тихон Иванович поступил, будь его родственная ситуация именно такой, как теперь? Вы ведь теперь в тесном родстве… Тесть в плену побывал, да и не только в плену…
– А напрасно ты в луну целишься, Лутаков, – остановил его Брюханов, – ей-богу, не хочу держать тебя в неведении. Не по-товарищески, – он говорил с каменной любезностью в отвердевшем лице, и Лутаков тоже внутренне поджался. – Не заблуждайся, Степан Антонович, относительно меня, я с женой разошелся, и как раз на идейных основах… Вот приехал окончательно делить горшки…
– Ну, знаешь, Тихон Иванович, передергиваешь, понимаешь! – вскочил Лутаков и, покраснев крепкой шеей, стал вылавливать из ящика очередную папиросу. – Ты меня совершенно не так понял…
– Ну, если не так, прошу прощения, – встал и Брюханов. – Да дело не во мне и не в тебе, не в нас с тобой… Вот ты Дмитрия Волкова ломаешь, к Чубареву подбираешься… Все понятно, с тебя требуют хлеб, план, мясо… Вон ты с мясом как лихо разделался, в газете про тебя написали. Гусар! А где на следующий год мясо-то возьмешь? Может, солдатских вдов на мясо отправишь? Вот сейчас дополнительно двадцать пять тысяч центнеров выколотишь… Выколотишь! И еще столько же выколотишь, если потребуют,.. Можно? Можно! А вот то, что у людей из поколения в поколение душевный надлом накапливается от наших перегрузок, тебя это не волнует? У тебя власть огромная, только не забывай, с какой силой мы закручиваем пружину, с такой силой она и распрямится… Скажешь, иначе нельзя? А если можно? Кто над этим серьезно-то думал? Мы с тобой думали? А если тот же Дмитрий Волков, дай ему возможность, сумеет выворачиваться, и государство не обидит, и своих вдов к их нынешнему-то трудодню без какой-либо добавки не оставит?
Лутаков не успел ответить, дверь напористо распахнулась, и на пороге появился Чубарев, у него из за плеча растерянно выглянул помощник Лутакова и тут же бесшумно исчез, растворился, а Чубарев пошел прямо к Брюханову.
– Тихон Иванович! Не ожидал! Порадовали, – с широкой улыбкой пожал он ему руку, и Брюханов, наблюдая за лицом Лутакова, ясно вспомнил, сколько ему самому стоил Чубарев еще до войны, во время строительства моторного, и даже отчасти посочувствовал своему преемнику. Едва успев поздороваться, Чубарев размашисто прошел к сверкающему чистотой столу и, не сдерживаясь, шлепнул на стекло тяжелый портфель.
– Что же, товарищ Лутаков, – сказал он, опускаясь в кресло, – давайте вместе размышлять. Вот и Тихон Иванович здесь. Прекрасно! Прекрасно! – перехватил он движение Лутакова шагнуть к Брюханову и попрощаться. – Пусть поможет нам разобраться в наших делах…
– Олег Максимович!
– Нет, нет, нет, Степан Антонович! Категорически прошу! – Чубарев с эффектной картинностью наклонил массивную голову в полупоклоне.
– Ну, если у Тихона Ивановича явится желание…
– У Тихона Ивановича явится желание! Тихон Иванович, я вас очень прошу, – энергично кивнул Чубарев, – уделить нам пятнадцать минут своего дорогого времени, всего четверть часа…
Брюханов молча вернулся к столу и сел; он знал Чубарева, отнекиваться было бесполезно, и его сейчас даже позабавило складывающееся положение; он чуть усмехнулся и пожал плечами.
– Так вот, товарищ Лутаков, – прервал затянувшуюся паузу Чубарев, – прошу вас объяснить мне: за что бюро обкома осудило мои действия? И притом в мое отсутствие?
– Товарищ Чубарев, – голос Лутакова приобрел хорошо известный Брюханову бесстрастно-металлический оттенок, – областной комитет партии несколько раз предупреждал вас, но вы намеренно продолжали делать все наперекор.
– Кому наперекор – вашему самолюбию, товарищ Лутаков, или интересам государства?
– Я свои интересы, товарищ Чубарев, не отделяю от интересов государства, – отчеканил Лутаков, переходя в наступление.
– И напрасно, товарищ Лутаков, любой партийный деятель такого ранга, как ваш, обязан уметь это делать…
Видя, что Лутаков с трудом сдерживается, Брюханов засмеялся.
– Товарищи, товарищи, так не годится, – сказал он. – Вы говорите совершенно не по существу.
– А я считаю – именно по существу. – Чубарев рассерженно не отрывал от Лутакова глаз. – Только уязвленное самолюбие товарища Лутакова дало делу такой оборот.
Лутаков встал, не глядя ни на кого, прошелся по кабинету; Брюханов, по-прежнему не зная истинной сути конфликта, видел, что Лутаков, стараясь сдержаться, ломает себя, а Чубарев все время стремится повернуть разговор так, чтобы ему, Брюханову, стала ясна причина их разногласия.
– Поймите же, Олег Максимович, – почти дружелюбно сказал Лутаков, – вы нарушаете самые элементарные государственные, я подчеркиваю – го-су-дар-ствен-ны-е, установки и нормы. Поймите, областной комитет партии не будет закрывать глаза на ваше самоуправство.
– Есть законы и законы. – Чубарев тоже ослабил напор, беря себя в руки. – Я ведь только добиваюсь большой пользы делу, а следовательно, и государству. Мне необходимо поднять уровень своего инженерно-технического состава, и я договорился с ректором своего же заводского института прогнать по урезанной программе…
– Урезанной наполовину, Олег Максимович, – уже совершенно спокойно и вежливо уточнил Лутаков.
– Пусть наполовину, – согласился Чубарев, – Но что же мне остается делать, если необходимо подтянуть уровень знаний многих инженеров? Зачем же цепляться за форму?
– Можно ведь было изучить вопрос в областном комитете партии, затем запустить его в верха. Есть же определенная этика, Олег Максимович!
– Вот-вот! Это меня и восхищает! Сколько же на это времени уйдет? Двадцать лет для нас вполне терпимый срок? А вы отлично знаете, что я выпускаю не мыльные пузыри, как некоторые. Даже месяц запоздания может обернуться для страны тяжкими последствиями. Ну хорошо, осудили вы директора, мне не привыкать, я могу обклеить твоими выговорами ваш кабинет. – Чубарев прищурился на добротно обитые дубовыми панелями стены. – Но эта дикая комиссия, которая лихорадит весь заводской цикл…
– Но вы же действительно дали за эту вашу фантастическую затею почти полтора десятка квартир? Это ведь фактически подкуп, – не остался в долгу Лутаков.
– Ну уж, извините, молодой человек! – шумно запротестовал Чубарев. – Квартиры распределял профсоюз, как и положено, разумеется, несколько квартир дали, чтобы привлечь талантливых, творчески мыслящих преподавателей, профессуру из других институтов. Если вы эту свою комиссию не угомоните, Степан Антонович…
– То что? – выжидательно остановился Лутаков.
– Вон Тихон Иванович, – беспечно махнул рукой Чубарев, – подтвердит, такую волну подниму, до Тихого океана докатится…
– Олег Максимович, Олег Максимович, не горячитесь. – Лутаков вернулся к столу чуть поспешнее, чем хотел. – Давайте все-таки еще поразмышляем… вместе.
– А я, Тихон Иванович, хотел с тобой посоветоваться. – Лутаков чуть повысил голос, как бы подчеркивая важность момента.
– Давай, Степан Антонович. – Брюханов все время помнил, что именно конкретно было сказано о Лутакове в дневнике Петрова, резкая, по-петровски беспощадная интонация характеристик неожиданно зазвучала в нем с особо язвительной силой, и он с трудом сохранял сейчас доброжелательный тон.
– Да, во-первых, Тихон Иванович, я хотел перемолвиться с тобой о Чубареве. – Лутаков взял папиросу из большой коробки на столе, тщательно размял ее, но тут же, словно неожиданно вспомнив что-то важное, быстро взглянул на часы и положил папиросу обратно. – Понимаешь, от старости у него это, что ли, становится совсем нетерпим. Увольняет людей направо и налево, сколько специалистов выгнал, а они куда в первую очередь? Они – в обком, с жалобами. Если обком что-нибудь порекомендует, он не только должного внимания не обратит, понимаешь, а еще пришлет раздраженное послание, а то сам заскочит, черт знает чего наговорит, хоть стой, хоть падай. В районном комитете созрело решение о приеме Олега Максимовича в партию, мы бы его сразу же в бюро обкома избрали, легче было бы с ним работать. Куда там! Оскорбился, смертельно обиделся на область.
Брюханов, живо представив себе Чубарева, обидевшегося на область, невольно рассмеялся; Лутаков, воспринимая это по-своему, тоже оживился.
– Знаете, что он мне сказал? – Лутаков с улыбкой развел руками. – Я, говорит, молодой человек, заводы строил, понимаете, когда вы еще без штанов ходили. Представляешь, первому секретарю обкома! В ЦК, говорит, мне прямо сказали, что это и есть моя партийная работа, если бы некоторые коммунисты хоть наполовину так работали, другое бы дело было. Каково, а? Ведет себя как губернатор. Никто не спорит – уважаемый, заслуженный, – но и потакать каждой его прихоти обком не имеет права…
В кабинет вошел помощник Лутакова, лет тридцати, в гимнастерке, с жизнерадостным, улыбчивым лицом; Лутаков недоуменно поднял голову.
– Степан Антонович, два часа прошло, – сказал он и как-то бесшумно растворился, исчез за дверью, успев, однако, приветливо улыбнуться Брюханову.
– Спасибо, спасибо, – сказал Лутаков и тотчас, взяв папиросу из ящичка, с наслаждением закурил, затянулся раз, другой и, выдохнув дым, охотно пояснил: – Приходится, понимаешь, ограничиваться, разрешаю теперь себе это удовольствие ровно через два часа, а дел столько, что сам и не помнишь. Вот и приходится просить, чтобы напоминали…
Брюханов, ничем не выказывая своего отношения к услышанному, тоже закурил из ящичка. Он считал, что хорошо знал Лутакова, но теперь видел, что это не так; Лутаков, говоривший с ним сейчас, мало чем напоминал прежнего, и, самое главное, это была не какая-то внешняя перемена, а глубокая внутренняя метаморфоза; с Брюхановым разговаривал сейчас совершенно новый, незнакомый ему человек, но Брюханов знал, что такой бесследной перемены не бывает, не может быть, и с усилившимся вниманием пытался уловить в новом Лутакове черты старого, хорошо ему знакомого человека, и когда помощник Лутакова напомнил ему, что пришла пора выкурить папиросу, Брюханов мысленно удовлетворенно потер руки: это был старый Лутаков, но с новыми возможностями. «Ну-ну-ну, – сказал себе Брюханов. – Посмотрим, как он развернется и зачем ему потребовалась встреча со мной, Чубарев – это ведь только зацепка, своеобразный запев, лично сам он о Чубареве особо распространяться не собирается».
– Чубарев первоклассный организатор промышленности, – сказал Брюханов. – Я лично никогда не рисковал давать ему какие-либо практические рекомендации в том, что он знает лучше меня.
– У тебя, конечно, Тихон Иванович, теперь иные горизонты, – не захотел понять его Лутаков. – А у меня он на загривке висит. Да если бы один он… Положение с семенным фондом хуже не придумаешь, почти половины не хватает. А спрос, разумеется, с меня. Вчера опять из Москвы звонят, нужно наскрести двадцать пять тысяч центнеров. Товарищи дорогие, говорю, помилуйте, мне же сеять нечем. – Лутаков махнул рукой. – Куда там…
– Будешь скрести? – спросил Брюханов.
– А что бы ты на моем месте сделал, Тихон Иванович? – Лутаков как-то несколько потускнел. – И потом – без крайней необходимости на такие меры никто ведь не пойдет. Я, Тихон Иванович, партии верю, как самому себе…
«Ого! – подумал Брюханов. – Вот это уже совершенно неизвестный мне Лутаков, замахивается на партийного деятеля большого масштаба… Ведь выколотит эти двадцать пять тысяч, потребуют еще столько же, опять выколотит… Удивительная способность у такого народа брать ниоткуда…»
– Ты, наверное, Тихон Иванович, не одобряешь меня, – сказал Лутаков.
– А тебе, Степан Антонович, лично мое одобрение нужно? – пожал плечами Брюханов. – Зачем?
– Зачем, зачем! Кто знает зачем? Иногда ведь хочется просто дружеской поддержки… Некоторые то горлодеры и в Москву ездят жаловаться, даже некоторые председатели колхозов. – Лутаков упорно глядел на свои руки, сцепленные на столе, методично крутя большими пальцами то в одну, то в другую сторону; намек был достаточно прозрачен. – Ездят, а что? Лутаков во всем виноват! Они, умники, не понимают, что с меня в десять раз больше спрос! – Лутаков опять потянулся к папиросам, но тут же точным, расчетливым движением оттолкнул ящичек от себя подальше. – Приходится с такими серьезно разговаривать, разъяснять, а то и наказывать… У каждого ведь свой воз и своя ответственность.
«А это еще один, уже совершенно новый Лутаков, – тщательно, с автоматической бесстрастностью зарегистрировал Брюханов. – Это он мне Митьку-партизана припечатал, предупреждает, чтобы не совал нос не в свои дела… А могут ли у коммуниста быть дела свои и не свои? – тут же подумал он. – Очевидно, с его точки зрения, могут… Интересно, чего он меня боится? Не совсем еще вжился в нашу структуру…»
– Прости, Степан Антонович, – Брюханов, сам того не желая, неуклонно вовлекался в какой-то ненужный базарный поединок, – что-то не по адресу ты окольный подкоп ведешь. Никто у меня в Москве не бывает, да и сам я почти в Москве на месте не сижу. Был у меня один Митька-партизан, председатель из Густищ, и тот забежал как старый боевой товарищ.
Лутаков поднял глаза на Брюханова: ну-ну, давай, давай, говорил его недоверчивый взгляд, знаем мы эти партизанские братания.
– И потом, Степан Антонович, почему это один коммунист не может зайти к другому и не высказать ему всего, что наболело на душе? – Брюханов уже отчаянно жалел, что согласился на встречу с Лутаковым, и продолжал разговор только из-за какой-то все больше закипавшей в нем внутренней злости. – Если ты будешь людей прижимать только за то, что они хотят разобраться в происходящем, так далеко не ушагаешь…
– Тихон Иванович! – досадливо поморщился Лутаков. – Я твой выученик, зачем же?
– А я раньше не замечал за тобой излишней подозрительности, прости за прямоту. – Брюханов уже собирался встать, попрощаться и уйти, но Лутаков в этот момент опять закурил, и Брюханов не удержался: – Не прошло двух-то часов… брось, – сказал он.
Все, очевидно, еще можно было обернуть в шутку, ну, встретились, ну, поговорили, обменялись парой скрытых колкостей, но у Лутакова, человека исполнительного и не любившего рассуждать о том, что непосредственно не входило в его обязанности, от последних слов Брюханова льдисто заголубели глаза.
– Знаешь, Тихон Иванович, если говорить о принципиальности, – сказал он, стараясь не замечать явного недружелюбия со стороны собеседника, – я часто вспоминаю, как ты не пожалел своего лучшего дружка Захара Дерюгина, раз уж дело коснулось чести партии. Я вот себя часто спрашиваю, ну как бы Тихон Иванович поступил, будь его родственная ситуация именно такой, как теперь? Вы ведь теперь в тесном родстве… Тесть в плену побывал, да и не только в плену…
– А напрасно ты в луну целишься, Лутаков, – остановил его Брюханов, – ей-богу, не хочу держать тебя в неведении. Не по-товарищески, – он говорил с каменной любезностью в отвердевшем лице, и Лутаков тоже внутренне поджался. – Не заблуждайся, Степан Антонович, относительно меня, я с женой разошелся, и как раз на идейных основах… Вот приехал окончательно делить горшки…
– Ну, знаешь, Тихон Иванович, передергиваешь, понимаешь! – вскочил Лутаков и, покраснев крепкой шеей, стал вылавливать из ящика очередную папиросу. – Ты меня совершенно не так понял…
– Ну, если не так, прошу прощения, – встал и Брюханов. – Да дело не во мне и не в тебе, не в нас с тобой… Вот ты Дмитрия Волкова ломаешь, к Чубареву подбираешься… Все понятно, с тебя требуют хлеб, план, мясо… Вон ты с мясом как лихо разделался, в газете про тебя написали. Гусар! А где на следующий год мясо-то возьмешь? Может, солдатских вдов на мясо отправишь? Вот сейчас дополнительно двадцать пять тысяч центнеров выколотишь… Выколотишь! И еще столько же выколотишь, если потребуют,.. Можно? Можно! А вот то, что у людей из поколения в поколение душевный надлом накапливается от наших перегрузок, тебя это не волнует? У тебя власть огромная, только не забывай, с какой силой мы закручиваем пружину, с такой силой она и распрямится… Скажешь, иначе нельзя? А если можно? Кто над этим серьезно-то думал? Мы с тобой думали? А если тот же Дмитрий Волков, дай ему возможность, сумеет выворачиваться, и государство не обидит, и своих вдов к их нынешнему-то трудодню без какой-либо добавки не оставит?
Лутаков не успел ответить, дверь напористо распахнулась, и на пороге появился Чубарев, у него из за плеча растерянно выглянул помощник Лутакова и тут же бесшумно исчез, растворился, а Чубарев пошел прямо к Брюханову.
– Тихон Иванович! Не ожидал! Порадовали, – с широкой улыбкой пожал он ему руку, и Брюханов, наблюдая за лицом Лутакова, ясно вспомнил, сколько ему самому стоил Чубарев еще до войны, во время строительства моторного, и даже отчасти посочувствовал своему преемнику. Едва успев поздороваться, Чубарев размашисто прошел к сверкающему чистотой столу и, не сдерживаясь, шлепнул на стекло тяжелый портфель.
– Что же, товарищ Лутаков, – сказал он, опускаясь в кресло, – давайте вместе размышлять. Вот и Тихон Иванович здесь. Прекрасно! Прекрасно! – перехватил он движение Лутакова шагнуть к Брюханову и попрощаться. – Пусть поможет нам разобраться в наших делах…
– Олег Максимович!
– Нет, нет, нет, Степан Антонович! Категорически прошу! – Чубарев с эффектной картинностью наклонил массивную голову в полупоклоне.
– Ну, если у Тихона Ивановича явится желание…
– У Тихона Ивановича явится желание! Тихон Иванович, я вас очень прошу, – энергично кивнул Чубарев, – уделить нам пятнадцать минут своего дорогого времени, всего четверть часа…
Брюханов молча вернулся к столу и сел; он знал Чубарева, отнекиваться было бесполезно, и его сейчас даже позабавило складывающееся положение; он чуть усмехнулся и пожал плечами.
– Так вот, товарищ Лутаков, – прервал затянувшуюся паузу Чубарев, – прошу вас объяснить мне: за что бюро обкома осудило мои действия? И притом в мое отсутствие?
– Товарищ Чубарев, – голос Лутакова приобрел хорошо известный Брюханову бесстрастно-металлический оттенок, – областной комитет партии несколько раз предупреждал вас, но вы намеренно продолжали делать все наперекор.
– Кому наперекор – вашему самолюбию, товарищ Лутаков, или интересам государства?
– Я свои интересы, товарищ Чубарев, не отделяю от интересов государства, – отчеканил Лутаков, переходя в наступление.
– И напрасно, товарищ Лутаков, любой партийный деятель такого ранга, как ваш, обязан уметь это делать…
Видя, что Лутаков с трудом сдерживается, Брюханов засмеялся.
– Товарищи, товарищи, так не годится, – сказал он. – Вы говорите совершенно не по существу.
– А я считаю – именно по существу. – Чубарев рассерженно не отрывал от Лутакова глаз. – Только уязвленное самолюбие товарища Лутакова дало делу такой оборот.
Лутаков встал, не глядя ни на кого, прошелся по кабинету; Брюханов, по-прежнему не зная истинной сути конфликта, видел, что Лутаков, стараясь сдержаться, ломает себя, а Чубарев все время стремится повернуть разговор так, чтобы ему, Брюханову, стала ясна причина их разногласия.
– Поймите же, Олег Максимович, – почти дружелюбно сказал Лутаков, – вы нарушаете самые элементарные государственные, я подчеркиваю – го-су-дар-ствен-ны-е, установки и нормы. Поймите, областной комитет партии не будет закрывать глаза на ваше самоуправство.
– Есть законы и законы. – Чубарев тоже ослабил напор, беря себя в руки. – Я ведь только добиваюсь большой пользы делу, а следовательно, и государству. Мне необходимо поднять уровень своего инженерно-технического состава, и я договорился с ректором своего же заводского института прогнать по урезанной программе…
– Урезанной наполовину, Олег Максимович, – уже совершенно спокойно и вежливо уточнил Лутаков.
– Пусть наполовину, – согласился Чубарев, – Но что же мне остается делать, если необходимо подтянуть уровень знаний многих инженеров? Зачем же цепляться за форму?
– Можно ведь было изучить вопрос в областном комитете партии, затем запустить его в верха. Есть же определенная этика, Олег Максимович!
– Вот-вот! Это меня и восхищает! Сколько же на это времени уйдет? Двадцать лет для нас вполне терпимый срок? А вы отлично знаете, что я выпускаю не мыльные пузыри, как некоторые. Даже месяц запоздания может обернуться для страны тяжкими последствиями. Ну хорошо, осудили вы директора, мне не привыкать, я могу обклеить твоими выговорами ваш кабинет. – Чубарев прищурился на добротно обитые дубовыми панелями стены. – Но эта дикая комиссия, которая лихорадит весь заводской цикл…
– Но вы же действительно дали за эту вашу фантастическую затею почти полтора десятка квартир? Это ведь фактически подкуп, – не остался в долгу Лутаков.
– Ну уж, извините, молодой человек! – шумно запротестовал Чубарев. – Квартиры распределял профсоюз, как и положено, разумеется, несколько квартир дали, чтобы привлечь талантливых, творчески мыслящих преподавателей, профессуру из других институтов. Если вы эту свою комиссию не угомоните, Степан Антонович…
– То что? – выжидательно остановился Лутаков.
– Вон Тихон Иванович, – беспечно махнул рукой Чубарев, – подтвердит, такую волну подниму, до Тихого океана докатится…
– Олег Максимович, Олег Максимович, не горячитесь. – Лутаков вернулся к столу чуть поспешнее, чем хотел. – Давайте все-таки еще поразмышляем… вместе.
8
Директорский домик приветливо светился всеми окнами, и Брюханов, на другой день после встречи в обкоме приехавший к Чубареву, толкнул калитку, прошел по бетонированной дорожке и увидел в дверях самого хозяина.
– Наконец-то, с голоду уморил! – обрадовался Чубарев, здороваясь, и Брюханов отметил, какая у него еще сильная рука. – Пельмени перестояли, хозяйка гневается. К столу, к столу!
Вера Дмитриевна встретила их в гостиной в наброшенном на плечи невесомом, тонкого рисунка, оренбургском платке. Брюханову всегда нравилась эта крупная, спокойная женщина; она и старилась красиво, почти не прибегая ко всяческим женским уловкам и притираниям; от нее всегда веяло уверенностью и тишиной, и жизнь рядом с нею сразу приобретала какие-то мягкие, осмысленные, обволакивающие формы. Взглянув на ее ясное, открытое лицо с круглыми ямочками, Брюханов почувствовал, как отпускает душу тревога. Он попытался представить себе Аленку в старости, но это было не близко, для него почти невероятно, и он отмахнулся от своей мысли, подавив в себе вспыхнувшее было что-то недоброе, вымыл руки; Чубарев пригласил его к столу, накрытому на двоих. Вера Дмитриевна заботливо поправила что-то на столе и тут же исчезла, плотно прикрыв за собой двустворчатую дверь, но Чубарев тотчас распахнул ее и сказал громко:
– Верочка, прошу тебя, кто бы ни звонил, меня нет дома. Ничего не изменится, если я узнаю о какой-нибудь очередной неприятности двумя часами позже. – Он решительно сел за стол и, с удовольствием окинув его беглым взглядом, потер руки. – Ну вот, прекрасно, мужская беседа, как у древних эллинов. Эта пресловутая эмансипация, уравнивание всего и всех, осточертела, ей-богу. Да и в общем-то во вред прогрессу. Садитесь, Тихон Иванович, садитесь, вначале самое насущное.
Они поужинали, перебрасываясь малозначащими словами и фразами, все более относящимися к качеству еды и кофе; при этом, несмотря на настойчивость вернувшейся и устроившейся в своем любимом кресле Веры Дмитриевны, Брюханов ел мало и неохотно. Чубарев предложил прогуляться по осеннему леску вдоль берега заводского водохранилища, и скоро они уже шли, шурша опавшими листьями, по редкой дубовой рощице, беспорядочно из края в край изборожденной тропинками.
– Последние годы, Тихон Иванович, я все больше встречаю людей, для которых свое личное остается важнее всего. Свое самолюбие, свое положение, свой карман. Отчего это? – спросил Чубарев, прислушиваясь к приглушенному смеху и плеску весел, доносившимся из темноты. – Неужели наше общество дряхлеет?
– Просто вы были моложе, Олег Максимович.
– Неправда! У старости тоже есть свои резоны… Если бы, конечно, она тоже, как и молодость, не имела обыкновения кончаться…
Какая-то ночная птица резко взмыла из кустов, спугнутая их шагами; остро пахло травой и прелым листом.
– Вы думаете, Лутаков на этом успокоится? – неожиданно вернулся Брюханов к утренней встрече.
– Не думаю. Но до нового, более удобного случая, пожалуй, будет ждать… Не дурак, но болезненно самолюбив и, если задеть, теряет голову. Ваше наследие, Тихон Иванович.
– Виновен, виновен, хотя и непричастен, – кивнул Брюханов, чувствуя, как начинают сыреть от росы туфли.
– Не будем об этом. В каждом конкретном случае кто-то виновен. Впрочем, что ж Лутаков? – вслух подумал Чубарев. – Нельзя же, допустим, от нас с вами потребовать рекорда на дальность перелета или того больше – высоты. Сердце лопнет. Другое, батенька, ужасно, сама идея извращается, пачкается… Сам-то Лутаков уверен, что он прекрасно ведет дело. Парадокс. А может быть, в данных обстоятельствах кто-либо другой на месте Лутакова, талантливее, умнее, принципиальнее, просто не нужен, вреден? Может быть, Лутаков как раз то, что нужно?
– Оригинальные у вас мысли, – неопределенно и не сразу сказал Брюханов.
– Жизнь, к сожалению или к счастью, допустим, состоит из компромиссов, приходится в ней вертеться по-всякому. – Чубарев по привычке попытался заглянуть в лицо собеседнику. – Как же, нам иногда и подумать надо. Вот я далек от сельского хозяйства, от его проблем, но коллектив завода ежегодно выезжает в подшефные хозяйства на свеклу и картофель. Вы это знаете и без меня. Деревня стареет, одни старики и женщины. Парни из армии почти никто не возвращаются, а за ними, разумеется, и девушки уходят. Вполне естественно. Разумеется, я понимаю, после такой войны стране очень, крайне тяжело, но ведь это не выход. Можно целые цехи заменить автоматикой, но люди никогда не смогут обходиться без хлеба. Мы подсекаем нечто такое, на чем стоим…
Чубарев, нечаянно задев за самое больное, заставил Брюханова взглянуть на себя по-другому; непривычно было слышать свои точно подслушанные мысли от такого сугубо городского человека, – у Брюханова появилось такое ощущение, словно он видит Чубарева впервые. Что ему холмские мужики и бабы? – спрашивал себя Брюханов. Что ему заколоченные деревни? Но ведь вот и у него болит душа, очевидно, каждый честный человек думает так же…
– А вы так не смотрите, Тихон Иванович, – с усмешкой сказал Чубарев. – Не надо примитивных мыслей и решений, ведь все мы из деревни вышли. И я так же в этой беде виновен, причастен к ней, к тому, что с земли уходят, как и Лутаков. – Чубарев приостановился, попридержал за локоть и Брюханова. – Вы знаете, Тихон Иванович, есть ведь и совершенно удивительные вещи в нашей жизни. Хотите, одни случай расскажу? Так вот, в прошлом году приехал на завод ко мне председатель колхоза Дмитрий Сергеевич Волков из Густищ… вы его, кстати, отлично знаете: тот самый Митька-партизан, сами меня с ним и познакомили. Потолковали мы с ним по душам, побродил он вокруг завода и наткнулся на нашу свалку, глаза у него и загорелись. «Эх, говорит, Олег Максимович, мне бы хоть что-нибудь из этого вашего строительного брака, я бы у себя в колхозе такой свинарух отгрохал!» Так замечательно и сказал – свинарух! А за чем, спрашиваю, дело? Бери, говорю, все, что твоей душе угодно, я тут ребят пошевелю, в воскресенье и подбросим на своем транспорте, дело-то общее. Было время, помните, на лошадях, лопатами сколько здесь мужики земли переворочали. Долг платежом красен. Короче говоря, поставили этот свинарник, и что же? – Чубарев раскатисто расхохотался. – Метель, буран! Волкова вообще затаскали по всяким инстанциям и мне холку намылили. Полгода я категорически не получал зарплаты, возмещал убытки. Дошло до Москвы, мол, директор неизвестно чем питается, в ведомости только расписывается. Тут уж и я в принцип. Раз уж, говорю, я промахнулся, хочу быстрее убыток покрыть, не хочу год ждать. Пришлось Вере Дмитриевне пожертвовать своим старинным хрусталем. А ту самую злополучную свалку… право, там еще не на один бы свинарник хватило… заровняли бульдозером. Зато я сам этот свинарник, назло всем и всему, дважды смотреть ездил. Стоит. И прекрасно! Каково?
– Наконец-то, с голоду уморил! – обрадовался Чубарев, здороваясь, и Брюханов отметил, какая у него еще сильная рука. – Пельмени перестояли, хозяйка гневается. К столу, к столу!
Вера Дмитриевна встретила их в гостиной в наброшенном на плечи невесомом, тонкого рисунка, оренбургском платке. Брюханову всегда нравилась эта крупная, спокойная женщина; она и старилась красиво, почти не прибегая ко всяческим женским уловкам и притираниям; от нее всегда веяло уверенностью и тишиной, и жизнь рядом с нею сразу приобретала какие-то мягкие, осмысленные, обволакивающие формы. Взглянув на ее ясное, открытое лицо с круглыми ямочками, Брюханов почувствовал, как отпускает душу тревога. Он попытался представить себе Аленку в старости, но это было не близко, для него почти невероятно, и он отмахнулся от своей мысли, подавив в себе вспыхнувшее было что-то недоброе, вымыл руки; Чубарев пригласил его к столу, накрытому на двоих. Вера Дмитриевна заботливо поправила что-то на столе и тут же исчезла, плотно прикрыв за собой двустворчатую дверь, но Чубарев тотчас распахнул ее и сказал громко:
– Верочка, прошу тебя, кто бы ни звонил, меня нет дома. Ничего не изменится, если я узнаю о какой-нибудь очередной неприятности двумя часами позже. – Он решительно сел за стол и, с удовольствием окинув его беглым взглядом, потер руки. – Ну вот, прекрасно, мужская беседа, как у древних эллинов. Эта пресловутая эмансипация, уравнивание всего и всех, осточертела, ей-богу. Да и в общем-то во вред прогрессу. Садитесь, Тихон Иванович, садитесь, вначале самое насущное.
Они поужинали, перебрасываясь малозначащими словами и фразами, все более относящимися к качеству еды и кофе; при этом, несмотря на настойчивость вернувшейся и устроившейся в своем любимом кресле Веры Дмитриевны, Брюханов ел мало и неохотно. Чубарев предложил прогуляться по осеннему леску вдоль берега заводского водохранилища, и скоро они уже шли, шурша опавшими листьями, по редкой дубовой рощице, беспорядочно из края в край изборожденной тропинками.
– Последние годы, Тихон Иванович, я все больше встречаю людей, для которых свое личное остается важнее всего. Свое самолюбие, свое положение, свой карман. Отчего это? – спросил Чубарев, прислушиваясь к приглушенному смеху и плеску весел, доносившимся из темноты. – Неужели наше общество дряхлеет?
– Просто вы были моложе, Олег Максимович.
– Неправда! У старости тоже есть свои резоны… Если бы, конечно, она тоже, как и молодость, не имела обыкновения кончаться…
Какая-то ночная птица резко взмыла из кустов, спугнутая их шагами; остро пахло травой и прелым листом.
– Вы думаете, Лутаков на этом успокоится? – неожиданно вернулся Брюханов к утренней встрече.
– Не думаю. Но до нового, более удобного случая, пожалуй, будет ждать… Не дурак, но болезненно самолюбив и, если задеть, теряет голову. Ваше наследие, Тихон Иванович.
– Виновен, виновен, хотя и непричастен, – кивнул Брюханов, чувствуя, как начинают сыреть от росы туфли.
– Не будем об этом. В каждом конкретном случае кто-то виновен. Впрочем, что ж Лутаков? – вслух подумал Чубарев. – Нельзя же, допустим, от нас с вами потребовать рекорда на дальность перелета или того больше – высоты. Сердце лопнет. Другое, батенька, ужасно, сама идея извращается, пачкается… Сам-то Лутаков уверен, что он прекрасно ведет дело. Парадокс. А может быть, в данных обстоятельствах кто-либо другой на месте Лутакова, талантливее, умнее, принципиальнее, просто не нужен, вреден? Может быть, Лутаков как раз то, что нужно?
– Оригинальные у вас мысли, – неопределенно и не сразу сказал Брюханов.
– Жизнь, к сожалению или к счастью, допустим, состоит из компромиссов, приходится в ней вертеться по-всякому. – Чубарев по привычке попытался заглянуть в лицо собеседнику. – Как же, нам иногда и подумать надо. Вот я далек от сельского хозяйства, от его проблем, но коллектив завода ежегодно выезжает в подшефные хозяйства на свеклу и картофель. Вы это знаете и без меня. Деревня стареет, одни старики и женщины. Парни из армии почти никто не возвращаются, а за ними, разумеется, и девушки уходят. Вполне естественно. Разумеется, я понимаю, после такой войны стране очень, крайне тяжело, но ведь это не выход. Можно целые цехи заменить автоматикой, но люди никогда не смогут обходиться без хлеба. Мы подсекаем нечто такое, на чем стоим…
Чубарев, нечаянно задев за самое больное, заставил Брюханова взглянуть на себя по-другому; непривычно было слышать свои точно подслушанные мысли от такого сугубо городского человека, – у Брюханова появилось такое ощущение, словно он видит Чубарева впервые. Что ему холмские мужики и бабы? – спрашивал себя Брюханов. Что ему заколоченные деревни? Но ведь вот и у него болит душа, очевидно, каждый честный человек думает так же…
– А вы так не смотрите, Тихон Иванович, – с усмешкой сказал Чубарев. – Не надо примитивных мыслей и решений, ведь все мы из деревни вышли. И я так же в этой беде виновен, причастен к ней, к тому, что с земли уходят, как и Лутаков. – Чубарев приостановился, попридержал за локоть и Брюханова. – Вы знаете, Тихон Иванович, есть ведь и совершенно удивительные вещи в нашей жизни. Хотите, одни случай расскажу? Так вот, в прошлом году приехал на завод ко мне председатель колхоза Дмитрий Сергеевич Волков из Густищ… вы его, кстати, отлично знаете: тот самый Митька-партизан, сами меня с ним и познакомили. Потолковали мы с ним по душам, побродил он вокруг завода и наткнулся на нашу свалку, глаза у него и загорелись. «Эх, говорит, Олег Максимович, мне бы хоть что-нибудь из этого вашего строительного брака, я бы у себя в колхозе такой свинарух отгрохал!» Так замечательно и сказал – свинарух! А за чем, спрашиваю, дело? Бери, говорю, все, что твоей душе угодно, я тут ребят пошевелю, в воскресенье и подбросим на своем транспорте, дело-то общее. Было время, помните, на лошадях, лопатами сколько здесь мужики земли переворочали. Долг платежом красен. Короче говоря, поставили этот свинарник, и что же? – Чубарев раскатисто расхохотался. – Метель, буран! Волкова вообще затаскали по всяким инстанциям и мне холку намылили. Полгода я категорически не получал зарплаты, возмещал убытки. Дошло до Москвы, мол, директор неизвестно чем питается, в ведомости только расписывается. Тут уж и я в принцип. Раз уж, говорю, я промахнулся, хочу быстрее убыток покрыть, не хочу год ждать. Пришлось Вере Дмитриевне пожертвовать своим старинным хрусталем. А ту самую злополучную свалку… право, там еще не на один бы свинарник хватило… заровняли бульдозером. Зато я сам этот свинарник, назло всем и всему, дважды смотреть ездил. Стоит. И прекрасно! Каково?