Страница:
– Простите, Тихон Иванович, – сказал он, оправдываясь. – Так, пришло кое-что в голову, не удержался… Если вы хотите услышать мое мнение… разумеется, откровенно, то пожалуйста. Выбирая между собой и Грачевским и кем бы там ни было еще, я бы выбрал только себя. Ну а вы поступайте, как найдете нужным.
– Надо же наконец стать серьезнее, – с досадой возразил Брюханов, и, помедлив, добавил в ответ на ожидание Николая: – Да, да, посерьезнее, – он хотел сказать: «после смерти Лапина», но не смог и в самый последний момент перескочил на другое. – Теперь ты женатый человек, ребенок будет.
– Мне кажется, это не относится к делу, Тихон Иванович…
– Нет, Коля, относится, – довольно резко оборвал его Брюханов. – Все, что есть ты, все относится к делу. Я, разумеется, тоже могу впасть в субъективность…
– Субъективное – это просто ошибочное, Тихон Иванович… Я думаю, что вы остановитесь на Грачевском и будете для себя правы, – сказал Николай. – А может быть, и не только для себя… Так что какая разница, на какой ступени человеческого и мужского развития я нахожусь? Не надо, Тихон Иванович, – попросил он сердито, не обращая внимания на недовольство Брюханова. – Ведь нас очень мпогое связывает, мы знаем друг друга слишком хорошо. Все без лишних слов понятно. Потом, если говорить серьезно, какое это имеет значение? Вы же знаете, Грачевский может свернуться в любой ком, пролезть в любую щель… нужно будет, он в муравьиный ход легко проскользнет, такова уж его особенность…
– Зачем же так зло, Коля? Перестань, это тебя недостойно, будь выше…
– Выше? Вероятно, так, – глухо отозвался Николай; он был недоволен собой сейчас и чувствовал в отношении к себе даже какую-то гадливость. – Простите, Тихон Иванович, вы правы. Я добавлю лишь одно, Грачевский не способен к обобщениям, это уже касается самого дела. Там, где другой видит идею, он замечает всего лишь кучу фактов. Кроме того, я просил бы отложить решение этого вопроса, скажем, до тех пор, пока не будет подготовлен полет и пока я, – Николай слегка поднял глаза, – не выведу свой объект…
– Подожди, Коля, ты же только что слышал мнение Ростислава Сергеевича… А если ты полетишь сам, то…
– Институт или полет, хотите вы сказать? – быстро спросил Николай, и Брюханов, не выдержав, засмеялся.
– Ну, я еще недостаточно поглупел, я такого и не подумал.
– Тогда в чем же дело, Тихон Иванович? Вывод станции на орбиту скоро, много времени не займет… Медлить нельзя, у американцев должен вот-вот осуществиться подобный проект… С Грачевским же… да, то, что я сейчас высказал о нем, было бы подлостью, если бы раньше всего этого я не выложил самому Грачевскому. Был у нас такой разговор как-то, я выдал ему даже больше, чем сейчас. Куда больше…
– Я говорю о конкретном и важном деле, – напомнил после продолжительного молчания Брюханов и тотчас заметил, как странно и диковато взблеснули глаза Николая.
– А я разве ответил не конкретно? – опять с той же легкой улыбкой, но с каким-то внутренним волнением спросил Николай, сам понимая, что это его волнение Брюханов чувствует. – Вам, разумеется, приелись все эти наши раздоры, борьба самолюбий. Но что вообще ново в мире? Любовь? Красота? Совесть? Смерть? Не знаю, не знаю, не выродится ли мир вообще, если привести его к одной сплошной гармонии? А может, эта двойственность сущего, кстати, заложенная в самой первооснове материи, непременное условие любого движения и развития? Не знаю, не знаю, по мне, если есть Грачевский, значит, он зачем-то необходим…
– Хватит, хватит, – остановил его Брюханов, – это у тебя уже, кажется, от лукавого…
– Тихон Иванович, я всего-навсего высказал свое мнение… Пусть с некоторыми отвлечениями. Я понимаю, легче всего голословно отрицать то или иное явление, а вот разобраться, в чем его корни, его живучесть?
– Да какие корни, какая живучесть, Коля? Мне сейчас, право, не до общих рассуждений…
Брюханов еще что-то пробормотал, и Николай остановился (он уже давно ходил по просторному кабинету с мягким и толстым пружинящим ковром на полу) и вопросительно повернулся к Брюханову.
– Жизнь интересна, Коля! – Брюханов повысил голос. – Любой из нас может, даже не заметив, раздавить походя насекомое или лягушку, но никто из нас не может создать ее заново. Вот так просто взять и вдохнуть жизнь в кусок глины…
– Это примитивно, Тихон Иванович…
– Не примитивнее, чем то, что я слышал от тебя, – с еле уловимой досадой в голосе тотчас откликнулся Брюханов. – У тебя так и не прошла эта юношеская горячность, вначале говоришь, а затем уже думаешь.
– Что ж, Тихон Иванович, этой привычки, пожалуй, уже не переменить. Вот что я еще думаю… Бесконечность бесконечна, но человеческий мозг именно и рассчитан на эту бесконечность. Обратная сторона хаоса, если хотите. Может быть, только на этом и рушится бессмысленность жизни и человека вообще, я к прежнему разговору – в чем смысл. Вот в этом вечном состязании, вот так, Тихон Иванович. А что, плохо?
– Любишь ты туману поднапустить…
– Люблю, Тихон Иванович…
Николай обезоруживающе просто и ясно улыбнулся; они еще посидели, выпили чаю и поговорили о новой космической программе работ по энергетике и связи, принятой институтом накануне смерти Лапина, и Николай, передав привет сестре и племянникам, ушел, а Брюханов в этот день еще должен был провести совещание; его уже ждали. Он был недоволен своим разговором с Николаем, его поведением; хотелось большей ясности; со свойственным зрелости опытом он отлично понимал и знал, что руководство головным институтом дело сложное и ответственное, но, с другой стороны, поведение Николая объяснялось тем, что за широкой спиной Лапина, прикрытый от всех неурядиц, он мог работать во всю мощь, без помех. И поэтому не был подготовлен сейчас к пониманию всей серьезности положения, да и вряд ли способен был хотя бы просто задуматься над этим; Брюханов поздно вернулся домой и сразу же, прокравшись в свою комнату, лег, но заснуть не смог и, напрасно проворочавшись в кровати около часа, зажег свет, натянул пижаму и долго бесцельно сидел на кровати, затем подошел к полкам с книгами, поискал, что взять, но так ничего и не решил; да, пора поехать как следует отдохнуть, сказал он себе. Вот наступит лето, выбраться бы со всей семьей куда-нибудь в тепло, ребята рады будут, особенно Петя море любит… У Ксении-то уже другие интересы, но тут ничего не поделаешь, жизнь не удержишь. «Хватит, хватит, – с необычной жестокостью приказал он себе. – Хватит! Поблагодари судьбу, что тебе выпало прийти в этот мир, быть в нем, страдать и радоваться, дети растут, хорошие дети, что еще?»
Почти тотчас зазвонил телефон, резко, настойчиво, и Брюханов недовольно вскинулся, взглянул на часы: шел третий час ночи. Телефон звонил, и Брюханов, медля, взял трубку.
– Да, слушаю, – сказал он намеренно тихо и спокойно и, узнав голос Николая, недовольно поинтересовался: – Прости, пожалуйста, ты не знаешь, сколько сейчас времени? Ага, так, так… прекрасно. Да, слушаю… говори.
– Простите, Тихон Иванович, понимаете…
– Понимаю, понимаю, давай о деле…
– Оказывается, вы тоже не спите, – Николай рассмеялся, и Брюханов недовольно оборвал его:
– Все-таки, Коля, мне не двадцать..
– Тихон Иванович, вот какая ко мне любопытная мысль пришла.. Науку вперед не очень-то шибко продвинешь без самой обыкновенной примитивной власти, – сказал Николай, и Брюханов слышал, как он шумно дышит в трубку. – Поэтому, если мне дадут институт, я согласен взять.
– Вот как? – в голосе Брюханова зазвучала ирония – А если не дадут, позволь тебя спросить?
– На нет и суда нет, – не задумываясь, весело отозвался Николай. – Тогда придется отыскивать иные пути… Что с вами, Тихон Иванович?
– Со мной ничего, а вот что с тобой? – спросил Брюханов. – В твоем возрасте в это время ночи нужно крепко, беспробудно спать, а ты черт знает какими прожектами занят…
– Ну, Тихон Иванович, не сердитесь, что вы забыли обо мне, времени ведь совсем нет.
– Нет, не забыл, поэтому и бранюсь. Все бегут, бегут, а ведь иногда надо и приостанавливаться, – повысил голос Брюханов и тотчас почувствовал у себя за спиной присутствие совершенно старенькой уже Тимофеевны; оглянувшись, он в самом деле увидел ее, в длинной, до пят, ночной рубашке, с накинутой на плечи неизменной теплой шалью.
– Так вот, немедленно ложись спать, – сказал Брюханов. – Поцелуй Таню и ложись, а вопрос с институтом решится и без тебя.
– Спокойной ночи, Тихон Иванович…
– Скорее спокойного утра, – проворчал Брюханов, положив трубку, и повернулся к Тимофеевне. – А ты что, старая, бродишь? – спросил он, и Тимофеевна, крепче стянув концы шали, недовольно вздохнула.
– Не знаю, Тихон. – Тимофеевна, тяжело переваливаясь на нездоровых ногах, прошла от двери к столу, опустилась в кресло. – Нехорошо ты делаешь… Сегодня тебя все ждали, ждали… Ксения своего жениха приводила… Ладный такой, ласковый, глаз вострый… Вот только волосы-то бабьи отпустил… А тебя все нет, все нет, хозяйский-то, мужской глаз никогда не помешает. Нехорошо как-то, детей совсем не видишь.
Слушая тихую старушечью воркотню, Брюханов согласно кивал; он знал, что Тимофеевну, пока она не выговорится, остановить невозможно, и поэтому терпеливо ждал и думал, что у Тимофеевны в последнее время появилась неприятная привычка появляться без всякого предупреждения.
Недовольная его сосредоточенным, бесстрастным видом, Тимофеевна остановилась, поглядела на него, словно прицеливаясь, вздохнула.
– Ох, господи святый, люди нынче… Детей завели, а толку им дать некому, сам на работу, сама на дежурство… А кабы сам-то по-настоящему саданул кулаком по столу – брызги бы полетели! Сиди, мол, дома, баба, детей вон до дела доводить надо. Эх, горе ты мое несообразное! Молчи уж, молчи! – повысила она на него голос, когда он хотел возразить.
– Молчу, Тимофеевна, молчу, – покорно кивнул Брюханов, невольно улыбаясь, чтобы как-либо успокоить ее и отослать спать, потому что назавтра от бессонницы старуха непременно сделается больной и будет приставать к нему еще больше, и Тимофеевна, безошибочно определив именно по этому его тихому согласию, что ему много хуже, чем ей самой, и что нужно пожалеть и себя, и его и на этом остановиться, вздохнула, и Брюханов не сразу заметил ее исчезновение; он знал, что теперь ему уже не заснуть, и сел к столу; сейчас его больше всего интересовал Николай. «Вот так, – подумал Брюханов, – без примитивной власти и науку вперед не продвинешь. Что ж, в чем-то он, несомненно, прав, а возможно, и вообще прав, но от этого ведь не легче решать, что и как…»
Уже в окне резко обзначилось морозное февральское утро, когда он неожиданно и твердо подумал, что директором может быть назначен только Николай Дерюгин и никто больше. Он неприятно удивился тому, что сильно раздумывал о вполне ясном вопросе. Талант нельзя ничем заменить, и это безоговорочная истина, а сам он просто одрях и пытался отсрочить и оттянуть то, что требовало незамедлительного и ясного решения. В конце концов Николай не пропадет и не потонет, а вот науке будет нанесен ущерб, и большой, ведь сейчас побеждает тот, кто вырывается вперед. Брюханов энергично потребовал у Тимофеевны крепкого чая, выпил и прямо в кресле вздремнул, а через день приказал составить и подписать на Николая Дерюгина представление, согласовав его предварительно в ЦК. Когда же через неделю многие члены коллегии министерства и товарищи из ЦК, не те, с которыми он обговаривал этот вопрос, а другие, высказались против кандидатуры Дерюгина, Брюханов даже в первый момент растерялся; после продолжительного раздумья и консультаций с нужными людьми у него по частям начала складываться кое-какая картина. Сам Дерюгин был здесь даже и ни при чем; просто после смерти Лапина активизировалась вечно враждующая с ним школа академика Стропова и теперь, Брюханов это понимал, дело шло ни много ни мало о том, чтобы вообще прихлопнуть целое направление в науке, основываясь на его якобы бесперспективности. Размышляя, Брюханов решил еще раз посоветоваться с Муравьевым, и скоро тот уже сидел в своем привычном кресле, напротив Брюханова, сильно поседевший за время совместной долголетней работы, но такой же худощаво-подтянутый и элегантный в своей серой паре.
– Собственно, не вижу ничего удивительного, Тихон Иванович, – сказал он наконец. – Тех, кому очень везет в жизни, не очень-то любят…
– Одаренность, талант вы тоже относите к понятию «везет»?
– Несомненно. Пожалуй, именно это самое большое везение в жизни, только оно выпадает крайне редко… Не украсть, не отнять… При чем здесь обыкновенные люди? Они просто защищаются…
– Так… все по полочкам, во всем – система. А если с точки зрения интереса дела и науки, Павел Андреевич? Вы муж многоопытный, вот и прошу вас высказать свое суждение.
Легкая улыбка летучей тенью тронула подсохшее лицо Муравьева; до сих пор разговор шел в дружеском, доверительном, шутливом тоне, но вот теперь точпо определено направление дальнейшего хода разговора, и словно сам собой щелкнул в душе нужный переключатель; Муравьев чуть сдвинул брови, сохраняя прежнее невозмутимое выражение лица, ожидая еще большего уточнения. Он успел изучить Брюханова достаточно хорошо и знал, что у того уже есть в запасе несколько основных вариантов обсуждаемого вопроса, что не с ним первым и не в первый раз Брюханов именно не обсуждает, а прощупывает интересующую его проблему и что никак нельзя точно определить, что ему уже известно и насколько его мнение уже определилось и сложилось.
– Мы с вами, Павел Андреевич, работаем уже много лет, около двадцати…
– Уже двадцать, Тихон Иванович. Путь долгий и любопытный. Вы теперь в ранге министра, я… Впрочем, я не об этом, другое любопытно. Я теперь мало сплю, открою глаза и думаю. Знаете, словно ничего и не было, ничего не изменилось в самом себе. – Муравьев опять как-то одними губами усмехнулся, поднял спокойные, давно отвыкшие чему-нибудь удивляться глаза, по-прежнему ожидая.
– Как вы думаете, Павел Андреевич, стоит ли мне самому поговорить с академиком Строповым?
– Балласт, древний балласт. – Муравьев изобразил усмешку, брезгливо поджал блеклые, тонкие губы. – Но пророс в такие толщи, не выдерешь никаким сверхмощным бульдозером. Лет сорок назад несколько хороших идей, а теперь верчение вхолостую, заседания, диспуты, доклады ни о чем, статьи, ковбойские погони за премиями… да вы же знаете. – Муравьев бесстрастно и даже как-то неохотно выдавал необходимую справку и только под конец оживился. – Сам себя пережил. Вспоминаю недели две назад один любопытный случай… На международном симпозиуме по электронике в Париже… вы, впрочем, сами утверждали нашу делегацию, случился у меня со Степаном Аверкиевичем Строповым любопытный разговор. Вы думаете, о красотах Лувра или о соборе Нотр-Дам? Отнюдь. Как я понял, его прежде всего интересовали ваши родственные связи с дерюгинской фамилией… При встрече вы можете удовлетворить его любознательность с гораздо большей обстоятельностью.
– Действительно любопытно, Павел Андреевич, а если еще точнее?
– Не могу, не знаю. Это – один из самых удивительных столпов, они неколебимо держатся именно за счет особых талантов. Вы можете назвать во мне кучу недостатков, несовершенств, но Стропов… это абсолютно особая порода. Из тех, кто своих врагов устраняет с помощью дружеских объятий. Заласкает, зацелует, задушит неизвестно как, зальется на всякий случай слезами и бодренько потопает себе дальше. Помилуйте, в его объятия я бы не хотел угодить ни при каких обстоятельствах. Бр-р-р! – Муравьев даже в лице передернулся. – Нет, нет! Помилуйте! Эти исключительно коллективные существа из подобных себе создают целые блоки! Здесь в ход идет все: браки, круговая порука, безошибочный отбор и подбор себе подобных, дутые должности и оклады… и черт знает что еще! А впереди, как козла-вожака, всегда держат такого вот академика… придет в какую-нибудь высокую инстанцию вот такой —кхе! кхе! кхе! – академик, потрясет жидкой бороденкой – кхе! кхе! кхе! – и лихорадит программы. Я не решился бы тронуть такую фигуру, как академик Стропов, это тотчас отзовется эхом – да еще каким! – в самых огнеопасных местах, от собственной внучки до нагорных высот, – Муравьев поднял глаза к люстре и покорно вздохнул. – Сталин и крутенек был, и перебрал во многом…
– Павел Андреевич, а почему вы упомянули о внучке?
– Потому что она замужем за внуком Стропова, Тихон Иванович, все очень просто.
– Проще пареной репы, как говорят. – Брюханов побарабанил пальцами по столу.
– Разумеется, физик и, разумеется, в двадцать семь лет кандидат, – добавил Муравьев.
– Дело здесь вполне может определяться и не родством, как вы считаете?
Муравьев энергично схватился за подбородок, потер его, рассмеялся, по-молодому быстро и цепко глядел на Брюханова, как будто видел впервые.
– Все-таки он мне внучатый зять, Тихон Иванович, – сказал он. – А внучка и без того в каждом разговоре, правда, довольно тактично, напоминает, что я по своим взглядам топчусь где-то в прошлом веке. А знаете, Тихон Иванович, почему я тогда, в самом начале, не подал заявление об уходе? – неожиданно спросил он.
– Что-что? – непонимающе вскинул глаза Брюханов и тотчас, вспоминая, выжидающе помедлив, кивпул. – Почему же, Павел Андреевич?
– Да все потому же, Тихон Иванович, что я сразу определил главное. Понял, что вы из породы тех, кому в конце концов обязательно везет, – уже по-стариковски спокойно улыбнулся Муравьев. – Как видите, я не ошибся. Вот вам удалось осуществить эту свою невероятную идею – построить город науки. Все про себя называют его Брюханов-град. Вы это знаете? Ну, разумеется, знаете… Разрешите идти?
Брюханов отпустил Муравьева и даже повеселел. Ну уж, это нечто, знаем, от чего нужно танцевать, подумал он, и в последующие дни и недели провел несколько довольно, на свой взгляд, удачных мероприятий. Во-первых, он решил пригласить к себе академика Стропова, но в последний момент, предварительно условившись, сам поехал к нему, чем разволновал и растрогал старика; тот приказал принести кофе, поставить коньяк с легкой, по-европейски, закуской, как выразился Стропов, и тут же, что-то вспомнив, посетовал:
– Все, понимаете, учат, учат, все молодым не так. Толи дело раньше; пшеничной хорошую рюмочку выпьешь да осетровым балычком ее… Приятно-с! А теперь вот, – сморщился академик, кивая на тарелку, где лежали крохотные тартинки. – А все туда же – и кому надо, и кому не надо, все в космос, не иначе, как в космос!
Слушая, Брюханов кивал, и Стропов, вздрагивая большими висячими, чуть не до плеч, пепельными баками, выставил вперед узкую дряблую ладонь.
– Нет, нет, не подумайте, Тихон Иванович, ради бога, я не против этого, понимаете, – Стропов поморщился, словно попробовал что-нибудь очень невкусное, и даже сделал попытку чихнуть, приоткрывая ослепительно белые, ровные зубы, – этого космоса, нет. Ради бога! Но у меня своя старая и вечно молодая любовь – грешная земля, – слабо стукнул он подошвой об пол, – вечная моя любовь. Amata nobis quantum amabitur nulla! Вы меня понимаете?
– Кажется, что-то о любви, Степан Аверкиевич? А?
– Возлюбленная нами, как никакая другая возлюблена не будет! Латиняпе умели скупо и точно выражать свои мысли. Впрочем… вот коньяк, свой, отечественный… отличный армянский коньяк… Прошу.
– Спасибо, Степан Аверкиевич, только сейчас одной земли уже мало. – Брюханов коньяк взял, попробовал, поставил рюмку назад; Стропов, дрогнув баками, щеголевато выпил все, энергично пожевал тартинку и прихлебнул чаю, и Брюханову стало неловко за эту его нарочитость, старческую наигранность, и он сделал вид, что заинтересовался писанным маслом портретом Ломоносова. – Вы знаете, Степан Аверкиевич, вчера я прочитал статью в американском журнале «Бизнес уик» «США на рубеже тревожного десятилетия». Любопытные в ней мысли высказаны. – Брюханов еще отхлебнул коньяку, с удовольствием ощущая его бархатистый вкус, затем решительно придвинул к себе чай, ожидая.
– Что же там за идеи, Тихон Иванович? – с каким-то брезгливым выражением лица тряхнул баками Стропов.
– Американцы предполагают, что в ближайшие годы четвертое место в мире, после проблем борьбы против рака, контроля генетического механизма человека и обуздания энергии ядерного синтеза, займет криогеника… Если учесть…
– Помилуйте, Тихон Иванович, нет, нет, я не против криогеники, – заторопился Стропов, и лицо его старчески неровно раскраснелось.
– Простите?
– Меня не так поняли, Тихон Иванович…
– Странно, Степан Аверкиевич, ведь письма и в ЦК, и в Совмине за вашей подписью…
– Что же тут странного? Вы понимаете, Тихон Иванович…
– Странно то, Степан Аверкиевич, что такого письма с вашим откровенным мнением по данному вопросу нет у меня, а вы с вашим институтом непосредственно относитесь…
– Ах, это все Георгий Витальевич! – безнадежно махнул рукой Стропов. – Я ведь говорил ему…
– Грекан?
– Ну конечно. – Стропов говорил так, словно ничего особенного не случилось, и это больше всего удивляло Брюханова: перед ним был человек, давно потерявший всякую научную ценность, не способный больше прогнозировать и направлять работу такого сложного механизма, как институт. Не позавидуешь науке, подумал Брюханов, но тут же опустил глаза, бывает и так, что один несомненный талант обсыпан целым роем паразитов…
– В чем же все-таки истинные причины? – спросил он, глядя Стропову в глаза, уставшие и беспомощные.
– Если бы я знал, – развел тот руками. – В свое время академик Лапин разнес докторскую диссертацию Георгия Витальевича, что-то такое из области электроники, а теперь, говорят, институт крпогеники отдают какому-то Дерюгину, зятю Лапина…
– Даже если есть реакция ненависти, то и это уже хорошо, – процедил Брюханов и с вежливой улыбкой попросил: – Продолжайте, продолжайте, это так, случайные мысли…
– И тот, я имею в виду этого молодого человека, зятя Лапина, вроде бы собирается скоро вывести в космос какой-то чудовищно дорогой объект, целую лабораторию, говорят, она даже не сможет работать… И, помилуйте, говорят, что этот Дерюгин сам собирается туда лететь, налаживать… Это же из рук вон! Да и Георгия Витальевича я сам ужасно боюсь… Простите, Тихон Иванович, я ведь этим совсем не интересуюсь, не до того. Правда, что Дерюгин женат на дочери покойного Ростислава Сергеевича? Вы ведь все о нас, грешных, знаете по долгу службы.
– Это совершенно достоверно, – подтвердил Брюханов. – Я вам даже больше скажу, Степан Аверкиевич, Николай Захарович Дерюгин приходится родным братом моей жене.
– Боже мой, как мир тесен! – изумился Стропов. – Вероятно, у этих Дерюгиных действительно счастливая звезда.
– Вероятно. – Брюханов в душе почти изумлялся какой-то ускользающей размытости, то и дело придаваемой разговору Строповым, хотя Брюханов отлично понимал, что многоопытный академик делал первые пробные попытки перейти в атаку. – Все-таки, Степан Аверкиевич, вернемся к сути. Я хотел бы выяснить лично вашу позицию.
– Помилуйте, Тихон Иванович, – заволновался Стропов, – тысяча дел, тысяча обязанностей, наука… хочется успеть, успеть! Разве я могу объективно охватить это научное море, океан…
– Однако вы подписали письма
– Я не могу не верить людям, заслуженным ученым, с ними я проработал много лет бок о бок. Георгий Витальевич секретарь нашего партбюро, крупный теоретик, Роман Исаевич… – Стропов закашлялся, оборвал, потянулся за чаем; Брюханов с интересом глядел на его руку и думал, что он сначала оборвал разговор, а потом уже закашлялся, потому что едва не наговорил лишнего, недозволенного; хмурясь, Брюханов ждал, пока Стропов, прихлебывая остывший чай, успокоится. – Да, очевидно, я лично допустил какую-то досадную ошибку… тем более что вы сами вынуждены вовлечься в такое хитросплетение…
– Что значит вовлечься?
– Простите, волнуюсь. – Стропов поморгал, зачем-то потрогал виски. – Я просто хотел сказать, что все это дело я постараюсь перепроверить, самым тщательным образом, и если…
Брюханов ошалело и как-то весело-беспомощно посмотрел на него.
– Ну, вот что, Степан Аверкиевич… не настаиваю, чтобы вы опротестовали свои письма, – сказал он погодя, все с той же ободряющей улыбкой. – И все-таки я прошу вас подумать… Кто знает, вольно или невольно, из-за чужой недобросовестности или по своей чрезмерной занятости, но вы ударили по одной из самых перспективных…
– Надо же наконец стать серьезнее, – с досадой возразил Брюханов, и, помедлив, добавил в ответ на ожидание Николая: – Да, да, посерьезнее, – он хотел сказать: «после смерти Лапина», но не смог и в самый последний момент перескочил на другое. – Теперь ты женатый человек, ребенок будет.
– Мне кажется, это не относится к делу, Тихон Иванович…
– Нет, Коля, относится, – довольно резко оборвал его Брюханов. – Все, что есть ты, все относится к делу. Я, разумеется, тоже могу впасть в субъективность…
– Субъективное – это просто ошибочное, Тихон Иванович… Я думаю, что вы остановитесь на Грачевском и будете для себя правы, – сказал Николай. – А может быть, и не только для себя… Так что какая разница, на какой ступени человеческого и мужского развития я нахожусь? Не надо, Тихон Иванович, – попросил он сердито, не обращая внимания на недовольство Брюханова. – Ведь нас очень мпогое связывает, мы знаем друг друга слишком хорошо. Все без лишних слов понятно. Потом, если говорить серьезно, какое это имеет значение? Вы же знаете, Грачевский может свернуться в любой ком, пролезть в любую щель… нужно будет, он в муравьиный ход легко проскользнет, такова уж его особенность…
– Зачем же так зло, Коля? Перестань, это тебя недостойно, будь выше…
– Выше? Вероятно, так, – глухо отозвался Николай; он был недоволен собой сейчас и чувствовал в отношении к себе даже какую-то гадливость. – Простите, Тихон Иванович, вы правы. Я добавлю лишь одно, Грачевский не способен к обобщениям, это уже касается самого дела. Там, где другой видит идею, он замечает всего лишь кучу фактов. Кроме того, я просил бы отложить решение этого вопроса, скажем, до тех пор, пока не будет подготовлен полет и пока я, – Николай слегка поднял глаза, – не выведу свой объект…
– Подожди, Коля, ты же только что слышал мнение Ростислава Сергеевича… А если ты полетишь сам, то…
– Институт или полет, хотите вы сказать? – быстро спросил Николай, и Брюханов, не выдержав, засмеялся.
– Ну, я еще недостаточно поглупел, я такого и не подумал.
– Тогда в чем же дело, Тихон Иванович? Вывод станции на орбиту скоро, много времени не займет… Медлить нельзя, у американцев должен вот-вот осуществиться подобный проект… С Грачевским же… да, то, что я сейчас высказал о нем, было бы подлостью, если бы раньше всего этого я не выложил самому Грачевскому. Был у нас такой разговор как-то, я выдал ему даже больше, чем сейчас. Куда больше…
– Я говорю о конкретном и важном деле, – напомнил после продолжительного молчания Брюханов и тотчас заметил, как странно и диковато взблеснули глаза Николая.
– А я разве ответил не конкретно? – опять с той же легкой улыбкой, но с каким-то внутренним волнением спросил Николай, сам понимая, что это его волнение Брюханов чувствует. – Вам, разумеется, приелись все эти наши раздоры, борьба самолюбий. Но что вообще ново в мире? Любовь? Красота? Совесть? Смерть? Не знаю, не знаю, не выродится ли мир вообще, если привести его к одной сплошной гармонии? А может, эта двойственность сущего, кстати, заложенная в самой первооснове материи, непременное условие любого движения и развития? Не знаю, не знаю, по мне, если есть Грачевский, значит, он зачем-то необходим…
– Хватит, хватит, – остановил его Брюханов, – это у тебя уже, кажется, от лукавого…
– Тихон Иванович, я всего-навсего высказал свое мнение… Пусть с некоторыми отвлечениями. Я понимаю, легче всего голословно отрицать то или иное явление, а вот разобраться, в чем его корни, его живучесть?
– Да какие корни, какая живучесть, Коля? Мне сейчас, право, не до общих рассуждений…
Брюханов еще что-то пробормотал, и Николай остановился (он уже давно ходил по просторному кабинету с мягким и толстым пружинящим ковром на полу) и вопросительно повернулся к Брюханову.
– Жизнь интересна, Коля! – Брюханов повысил голос. – Любой из нас может, даже не заметив, раздавить походя насекомое или лягушку, но никто из нас не может создать ее заново. Вот так просто взять и вдохнуть жизнь в кусок глины…
– Это примитивно, Тихон Иванович…
– Не примитивнее, чем то, что я слышал от тебя, – с еле уловимой досадой в голосе тотчас откликнулся Брюханов. – У тебя так и не прошла эта юношеская горячность, вначале говоришь, а затем уже думаешь.
– Что ж, Тихон Иванович, этой привычки, пожалуй, уже не переменить. Вот что я еще думаю… Бесконечность бесконечна, но человеческий мозг именно и рассчитан на эту бесконечность. Обратная сторона хаоса, если хотите. Может быть, только на этом и рушится бессмысленность жизни и человека вообще, я к прежнему разговору – в чем смысл. Вот в этом вечном состязании, вот так, Тихон Иванович. А что, плохо?
– Любишь ты туману поднапустить…
– Люблю, Тихон Иванович…
Николай обезоруживающе просто и ясно улыбнулся; они еще посидели, выпили чаю и поговорили о новой космической программе работ по энергетике и связи, принятой институтом накануне смерти Лапина, и Николай, передав привет сестре и племянникам, ушел, а Брюханов в этот день еще должен был провести совещание; его уже ждали. Он был недоволен своим разговором с Николаем, его поведением; хотелось большей ясности; со свойственным зрелости опытом он отлично понимал и знал, что руководство головным институтом дело сложное и ответственное, но, с другой стороны, поведение Николая объяснялось тем, что за широкой спиной Лапина, прикрытый от всех неурядиц, он мог работать во всю мощь, без помех. И поэтому не был подготовлен сейчас к пониманию всей серьезности положения, да и вряд ли способен был хотя бы просто задуматься над этим; Брюханов поздно вернулся домой и сразу же, прокравшись в свою комнату, лег, но заснуть не смог и, напрасно проворочавшись в кровати около часа, зажег свет, натянул пижаму и долго бесцельно сидел на кровати, затем подошел к полкам с книгами, поискал, что взять, но так ничего и не решил; да, пора поехать как следует отдохнуть, сказал он себе. Вот наступит лето, выбраться бы со всей семьей куда-нибудь в тепло, ребята рады будут, особенно Петя море любит… У Ксении-то уже другие интересы, но тут ничего не поделаешь, жизнь не удержишь. «Хватит, хватит, – с необычной жестокостью приказал он себе. – Хватит! Поблагодари судьбу, что тебе выпало прийти в этот мир, быть в нем, страдать и радоваться, дети растут, хорошие дети, что еще?»
Почти тотчас зазвонил телефон, резко, настойчиво, и Брюханов недовольно вскинулся, взглянул на часы: шел третий час ночи. Телефон звонил, и Брюханов, медля, взял трубку.
– Да, слушаю, – сказал он намеренно тихо и спокойно и, узнав голос Николая, недовольно поинтересовался: – Прости, пожалуйста, ты не знаешь, сколько сейчас времени? Ага, так, так… прекрасно. Да, слушаю… говори.
– Простите, Тихон Иванович, понимаете…
– Понимаю, понимаю, давай о деле…
– Оказывается, вы тоже не спите, – Николай рассмеялся, и Брюханов недовольно оборвал его:
– Все-таки, Коля, мне не двадцать..
– Тихон Иванович, вот какая ко мне любопытная мысль пришла.. Науку вперед не очень-то шибко продвинешь без самой обыкновенной примитивной власти, – сказал Николай, и Брюханов слышал, как он шумно дышит в трубку. – Поэтому, если мне дадут институт, я согласен взять.
– Вот как? – в голосе Брюханова зазвучала ирония – А если не дадут, позволь тебя спросить?
– На нет и суда нет, – не задумываясь, весело отозвался Николай. – Тогда придется отыскивать иные пути… Что с вами, Тихон Иванович?
– Со мной ничего, а вот что с тобой? – спросил Брюханов. – В твоем возрасте в это время ночи нужно крепко, беспробудно спать, а ты черт знает какими прожектами занят…
– Ну, Тихон Иванович, не сердитесь, что вы забыли обо мне, времени ведь совсем нет.
– Нет, не забыл, поэтому и бранюсь. Все бегут, бегут, а ведь иногда надо и приостанавливаться, – повысил голос Брюханов и тотчас почувствовал у себя за спиной присутствие совершенно старенькой уже Тимофеевны; оглянувшись, он в самом деле увидел ее, в длинной, до пят, ночной рубашке, с накинутой на плечи неизменной теплой шалью.
– Так вот, немедленно ложись спать, – сказал Брюханов. – Поцелуй Таню и ложись, а вопрос с институтом решится и без тебя.
– Спокойной ночи, Тихон Иванович…
– Скорее спокойного утра, – проворчал Брюханов, положив трубку, и повернулся к Тимофеевне. – А ты что, старая, бродишь? – спросил он, и Тимофеевна, крепче стянув концы шали, недовольно вздохнула.
– Не знаю, Тихон. – Тимофеевна, тяжело переваливаясь на нездоровых ногах, прошла от двери к столу, опустилась в кресло. – Нехорошо ты делаешь… Сегодня тебя все ждали, ждали… Ксения своего жениха приводила… Ладный такой, ласковый, глаз вострый… Вот только волосы-то бабьи отпустил… А тебя все нет, все нет, хозяйский-то, мужской глаз никогда не помешает. Нехорошо как-то, детей совсем не видишь.
Слушая тихую старушечью воркотню, Брюханов согласно кивал; он знал, что Тимофеевну, пока она не выговорится, остановить невозможно, и поэтому терпеливо ждал и думал, что у Тимофеевны в последнее время появилась неприятная привычка появляться без всякого предупреждения.
Недовольная его сосредоточенным, бесстрастным видом, Тимофеевна остановилась, поглядела на него, словно прицеливаясь, вздохнула.
– Ох, господи святый, люди нынче… Детей завели, а толку им дать некому, сам на работу, сама на дежурство… А кабы сам-то по-настоящему саданул кулаком по столу – брызги бы полетели! Сиди, мол, дома, баба, детей вон до дела доводить надо. Эх, горе ты мое несообразное! Молчи уж, молчи! – повысила она на него голос, когда он хотел возразить.
– Молчу, Тимофеевна, молчу, – покорно кивнул Брюханов, невольно улыбаясь, чтобы как-либо успокоить ее и отослать спать, потому что назавтра от бессонницы старуха непременно сделается больной и будет приставать к нему еще больше, и Тимофеевна, безошибочно определив именно по этому его тихому согласию, что ему много хуже, чем ей самой, и что нужно пожалеть и себя, и его и на этом остановиться, вздохнула, и Брюханов не сразу заметил ее исчезновение; он знал, что теперь ему уже не заснуть, и сел к столу; сейчас его больше всего интересовал Николай. «Вот так, – подумал Брюханов, – без примитивной власти и науку вперед не продвинешь. Что ж, в чем-то он, несомненно, прав, а возможно, и вообще прав, но от этого ведь не легче решать, что и как…»
Уже в окне резко обзначилось морозное февральское утро, когда он неожиданно и твердо подумал, что директором может быть назначен только Николай Дерюгин и никто больше. Он неприятно удивился тому, что сильно раздумывал о вполне ясном вопросе. Талант нельзя ничем заменить, и это безоговорочная истина, а сам он просто одрях и пытался отсрочить и оттянуть то, что требовало незамедлительного и ясного решения. В конце концов Николай не пропадет и не потонет, а вот науке будет нанесен ущерб, и большой, ведь сейчас побеждает тот, кто вырывается вперед. Брюханов энергично потребовал у Тимофеевны крепкого чая, выпил и прямо в кресле вздремнул, а через день приказал составить и подписать на Николая Дерюгина представление, согласовав его предварительно в ЦК. Когда же через неделю многие члены коллегии министерства и товарищи из ЦК, не те, с которыми он обговаривал этот вопрос, а другие, высказались против кандидатуры Дерюгина, Брюханов даже в первый момент растерялся; после продолжительного раздумья и консультаций с нужными людьми у него по частям начала складываться кое-какая картина. Сам Дерюгин был здесь даже и ни при чем; просто после смерти Лапина активизировалась вечно враждующая с ним школа академика Стропова и теперь, Брюханов это понимал, дело шло ни много ни мало о том, чтобы вообще прихлопнуть целое направление в науке, основываясь на его якобы бесперспективности. Размышляя, Брюханов решил еще раз посоветоваться с Муравьевым, и скоро тот уже сидел в своем привычном кресле, напротив Брюханова, сильно поседевший за время совместной долголетней работы, но такой же худощаво-подтянутый и элегантный в своей серой паре.
– Собственно, не вижу ничего удивительного, Тихон Иванович, – сказал он наконец. – Тех, кому очень везет в жизни, не очень-то любят…
– Одаренность, талант вы тоже относите к понятию «везет»?
– Несомненно. Пожалуй, именно это самое большое везение в жизни, только оно выпадает крайне редко… Не украсть, не отнять… При чем здесь обыкновенные люди? Они просто защищаются…
– Так… все по полочкам, во всем – система. А если с точки зрения интереса дела и науки, Павел Андреевич? Вы муж многоопытный, вот и прошу вас высказать свое суждение.
Легкая улыбка летучей тенью тронула подсохшее лицо Муравьева; до сих пор разговор шел в дружеском, доверительном, шутливом тоне, но вот теперь точпо определено направление дальнейшего хода разговора, и словно сам собой щелкнул в душе нужный переключатель; Муравьев чуть сдвинул брови, сохраняя прежнее невозмутимое выражение лица, ожидая еще большего уточнения. Он успел изучить Брюханова достаточно хорошо и знал, что у того уже есть в запасе несколько основных вариантов обсуждаемого вопроса, что не с ним первым и не в первый раз Брюханов именно не обсуждает, а прощупывает интересующую его проблему и что никак нельзя точно определить, что ему уже известно и насколько его мнение уже определилось и сложилось.
– Мы с вами, Павел Андреевич, работаем уже много лет, около двадцати…
– Уже двадцать, Тихон Иванович. Путь долгий и любопытный. Вы теперь в ранге министра, я… Впрочем, я не об этом, другое любопытно. Я теперь мало сплю, открою глаза и думаю. Знаете, словно ничего и не было, ничего не изменилось в самом себе. – Муравьев опять как-то одними губами усмехнулся, поднял спокойные, давно отвыкшие чему-нибудь удивляться глаза, по-прежнему ожидая.
– Как вы думаете, Павел Андреевич, стоит ли мне самому поговорить с академиком Строповым?
– Балласт, древний балласт. – Муравьев изобразил усмешку, брезгливо поджал блеклые, тонкие губы. – Но пророс в такие толщи, не выдерешь никаким сверхмощным бульдозером. Лет сорок назад несколько хороших идей, а теперь верчение вхолостую, заседания, диспуты, доклады ни о чем, статьи, ковбойские погони за премиями… да вы же знаете. – Муравьев бесстрастно и даже как-то неохотно выдавал необходимую справку и только под конец оживился. – Сам себя пережил. Вспоминаю недели две назад один любопытный случай… На международном симпозиуме по электронике в Париже… вы, впрочем, сами утверждали нашу делегацию, случился у меня со Степаном Аверкиевичем Строповым любопытный разговор. Вы думаете, о красотах Лувра или о соборе Нотр-Дам? Отнюдь. Как я понял, его прежде всего интересовали ваши родственные связи с дерюгинской фамилией… При встрече вы можете удовлетворить его любознательность с гораздо большей обстоятельностью.
– Действительно любопытно, Павел Андреевич, а если еще точнее?
– Не могу, не знаю. Это – один из самых удивительных столпов, они неколебимо держатся именно за счет особых талантов. Вы можете назвать во мне кучу недостатков, несовершенств, но Стропов… это абсолютно особая порода. Из тех, кто своих врагов устраняет с помощью дружеских объятий. Заласкает, зацелует, задушит неизвестно как, зальется на всякий случай слезами и бодренько потопает себе дальше. Помилуйте, в его объятия я бы не хотел угодить ни при каких обстоятельствах. Бр-р-р! – Муравьев даже в лице передернулся. – Нет, нет! Помилуйте! Эти исключительно коллективные существа из подобных себе создают целые блоки! Здесь в ход идет все: браки, круговая порука, безошибочный отбор и подбор себе подобных, дутые должности и оклады… и черт знает что еще! А впереди, как козла-вожака, всегда держат такого вот академика… придет в какую-нибудь высокую инстанцию вот такой —кхе! кхе! кхе! – академик, потрясет жидкой бороденкой – кхе! кхе! кхе! – и лихорадит программы. Я не решился бы тронуть такую фигуру, как академик Стропов, это тотчас отзовется эхом – да еще каким! – в самых огнеопасных местах, от собственной внучки до нагорных высот, – Муравьев поднял глаза к люстре и покорно вздохнул. – Сталин и крутенек был, и перебрал во многом…
– Павел Андреевич, а почему вы упомянули о внучке?
– Потому что она замужем за внуком Стропова, Тихон Иванович, все очень просто.
– Проще пареной репы, как говорят. – Брюханов побарабанил пальцами по столу.
– Разумеется, физик и, разумеется, в двадцать семь лет кандидат, – добавил Муравьев.
– Дело здесь вполне может определяться и не родством, как вы считаете?
Муравьев энергично схватился за подбородок, потер его, рассмеялся, по-молодому быстро и цепко глядел на Брюханова, как будто видел впервые.
– Все-таки он мне внучатый зять, Тихон Иванович, – сказал он. – А внучка и без того в каждом разговоре, правда, довольно тактично, напоминает, что я по своим взглядам топчусь где-то в прошлом веке. А знаете, Тихон Иванович, почему я тогда, в самом начале, не подал заявление об уходе? – неожиданно спросил он.
– Что-что? – непонимающе вскинул глаза Брюханов и тотчас, вспоминая, выжидающе помедлив, кивпул. – Почему же, Павел Андреевич?
– Да все потому же, Тихон Иванович, что я сразу определил главное. Понял, что вы из породы тех, кому в конце концов обязательно везет, – уже по-стариковски спокойно улыбнулся Муравьев. – Как видите, я не ошибся. Вот вам удалось осуществить эту свою невероятную идею – построить город науки. Все про себя называют его Брюханов-град. Вы это знаете? Ну, разумеется, знаете… Разрешите идти?
Брюханов отпустил Муравьева и даже повеселел. Ну уж, это нечто, знаем, от чего нужно танцевать, подумал он, и в последующие дни и недели провел несколько довольно, на свой взгляд, удачных мероприятий. Во-первых, он решил пригласить к себе академика Стропова, но в последний момент, предварительно условившись, сам поехал к нему, чем разволновал и растрогал старика; тот приказал принести кофе, поставить коньяк с легкой, по-европейски, закуской, как выразился Стропов, и тут же, что-то вспомнив, посетовал:
– Все, понимаете, учат, учат, все молодым не так. Толи дело раньше; пшеничной хорошую рюмочку выпьешь да осетровым балычком ее… Приятно-с! А теперь вот, – сморщился академик, кивая на тарелку, где лежали крохотные тартинки. – А все туда же – и кому надо, и кому не надо, все в космос, не иначе, как в космос!
Слушая, Брюханов кивал, и Стропов, вздрагивая большими висячими, чуть не до плеч, пепельными баками, выставил вперед узкую дряблую ладонь.
– Нет, нет, не подумайте, Тихон Иванович, ради бога, я не против этого, понимаете, – Стропов поморщился, словно попробовал что-нибудь очень невкусное, и даже сделал попытку чихнуть, приоткрывая ослепительно белые, ровные зубы, – этого космоса, нет. Ради бога! Но у меня своя старая и вечно молодая любовь – грешная земля, – слабо стукнул он подошвой об пол, – вечная моя любовь. Amata nobis quantum amabitur nulla! Вы меня понимаете?
– Кажется, что-то о любви, Степан Аверкиевич? А?
– Возлюбленная нами, как никакая другая возлюблена не будет! Латиняпе умели скупо и точно выражать свои мысли. Впрочем… вот коньяк, свой, отечественный… отличный армянский коньяк… Прошу.
– Спасибо, Степан Аверкиевич, только сейчас одной земли уже мало. – Брюханов коньяк взял, попробовал, поставил рюмку назад; Стропов, дрогнув баками, щеголевато выпил все, энергично пожевал тартинку и прихлебнул чаю, и Брюханову стало неловко за эту его нарочитость, старческую наигранность, и он сделал вид, что заинтересовался писанным маслом портретом Ломоносова. – Вы знаете, Степан Аверкиевич, вчера я прочитал статью в американском журнале «Бизнес уик» «США на рубеже тревожного десятилетия». Любопытные в ней мысли высказаны. – Брюханов еще отхлебнул коньяку, с удовольствием ощущая его бархатистый вкус, затем решительно придвинул к себе чай, ожидая.
– Что же там за идеи, Тихон Иванович? – с каким-то брезгливым выражением лица тряхнул баками Стропов.
– Американцы предполагают, что в ближайшие годы четвертое место в мире, после проблем борьбы против рака, контроля генетического механизма человека и обуздания энергии ядерного синтеза, займет криогеника… Если учесть…
– Помилуйте, Тихон Иванович, нет, нет, я не против криогеники, – заторопился Стропов, и лицо его старчески неровно раскраснелось.
– Простите?
– Меня не так поняли, Тихон Иванович…
– Странно, Степан Аверкиевич, ведь письма и в ЦК, и в Совмине за вашей подписью…
– Что же тут странного? Вы понимаете, Тихон Иванович…
– Странно то, Степан Аверкиевич, что такого письма с вашим откровенным мнением по данному вопросу нет у меня, а вы с вашим институтом непосредственно относитесь…
– Ах, это все Георгий Витальевич! – безнадежно махнул рукой Стропов. – Я ведь говорил ему…
– Грекан?
– Ну конечно. – Стропов говорил так, словно ничего особенного не случилось, и это больше всего удивляло Брюханова: перед ним был человек, давно потерявший всякую научную ценность, не способный больше прогнозировать и направлять работу такого сложного механизма, как институт. Не позавидуешь науке, подумал Брюханов, но тут же опустил глаза, бывает и так, что один несомненный талант обсыпан целым роем паразитов…
– В чем же все-таки истинные причины? – спросил он, глядя Стропову в глаза, уставшие и беспомощные.
– Если бы я знал, – развел тот руками. – В свое время академик Лапин разнес докторскую диссертацию Георгия Витальевича, что-то такое из области электроники, а теперь, говорят, институт крпогеники отдают какому-то Дерюгину, зятю Лапина…
– Даже если есть реакция ненависти, то и это уже хорошо, – процедил Брюханов и с вежливой улыбкой попросил: – Продолжайте, продолжайте, это так, случайные мысли…
– И тот, я имею в виду этого молодого человека, зятя Лапина, вроде бы собирается скоро вывести в космос какой-то чудовищно дорогой объект, целую лабораторию, говорят, она даже не сможет работать… И, помилуйте, говорят, что этот Дерюгин сам собирается туда лететь, налаживать… Это же из рук вон! Да и Георгия Витальевича я сам ужасно боюсь… Простите, Тихон Иванович, я ведь этим совсем не интересуюсь, не до того. Правда, что Дерюгин женат на дочери покойного Ростислава Сергеевича? Вы ведь все о нас, грешных, знаете по долгу службы.
– Это совершенно достоверно, – подтвердил Брюханов. – Я вам даже больше скажу, Степан Аверкиевич, Николай Захарович Дерюгин приходится родным братом моей жене.
– Боже мой, как мир тесен! – изумился Стропов. – Вероятно, у этих Дерюгиных действительно счастливая звезда.
– Вероятно. – Брюханов в душе почти изумлялся какой-то ускользающей размытости, то и дело придаваемой разговору Строповым, хотя Брюханов отлично понимал, что многоопытный академик делал первые пробные попытки перейти в атаку. – Все-таки, Степан Аверкиевич, вернемся к сути. Я хотел бы выяснить лично вашу позицию.
– Помилуйте, Тихон Иванович, – заволновался Стропов, – тысяча дел, тысяча обязанностей, наука… хочется успеть, успеть! Разве я могу объективно охватить это научное море, океан…
– Однако вы подписали письма
– Я не могу не верить людям, заслуженным ученым, с ними я проработал много лет бок о бок. Георгий Витальевич секретарь нашего партбюро, крупный теоретик, Роман Исаевич… – Стропов закашлялся, оборвал, потянулся за чаем; Брюханов с интересом глядел на его руку и думал, что он сначала оборвал разговор, а потом уже закашлялся, потому что едва не наговорил лишнего, недозволенного; хмурясь, Брюханов ждал, пока Стропов, прихлебывая остывший чай, успокоится. – Да, очевидно, я лично допустил какую-то досадную ошибку… тем более что вы сами вынуждены вовлечься в такое хитросплетение…
– Что значит вовлечься?
– Простите, волнуюсь. – Стропов поморгал, зачем-то потрогал виски. – Я просто хотел сказать, что все это дело я постараюсь перепроверить, самым тщательным образом, и если…
Брюханов ошалело и как-то весело-беспомощно посмотрел на него.
– Ну, вот что, Степан Аверкиевич… не настаиваю, чтобы вы опротестовали свои письма, – сказал он погодя, все с той же ободряющей улыбкой. – И все-таки я прошу вас подумать… Кто знает, вольно или невольно, из-за чужой недобросовестности или по своей чрезмерной занятости, но вы ударили по одной из самых перспективных…