Автор неизвестен. Милая, обожаемая моя Анна Васильевна...

38 Пешкова, Екатерина Павловна, см. о ней примеч. 88 к ФВ.
39 Даль, Галина Николаевна - вдова английского офицера. С ней А.В.
познакомилась в тюрьме г. Новониколаевска в ноябре 1921 г. Позднее, судя по
протоколам допросов, имела с ней встречи в английском посольстве. Роль Даль
Г.Н. в деле РУСКАПА в 1925 г. не совсем прояснена.
40 Берман, Матвей Давидович (1898-1939), в ЧК - с 1918 г., председатель
Томской, Иркутской губчека (1920-1922), Бурят-Монгольского облотдела ОГПУ
(1923), зам. председателя полпредства ОГПУ Средней Азии (1923-1928),
начальник окружного отдела ОГПУ Дальневосточного округа (1928-1929), зам.
председателя ОГПУ Ивановской области (1929-1930), зам. начальника
УЛАГа-ГУЛАГа (1930-1931), с июля 1932 по 1937 г. - начальник ГУЛАГа ОГПУ,
зам. наркома внутренних дел (1936-1937), с августа 1937 г. до ареста -
нарком связи СССР. Репрессирован. Реабилитирован посмертно в 1957 г.
41 Смирнов И.Н. (1881-1936). После Октябрьской революции - член
Реввоенсовета Восточного фронта, затем член Реввоенсовета 5-й армии. С 1919
г. - председатель Сибревкома. В 1921-1922 гг. работал в ВСНХ.
42 Фельдман, сотрудник следственной части при Президиуме ВЧК. Других
сведений о нем не обнаружено.
43 Алтайских, уполномоченный представительства ВЧК по Сибири. Других
сведений о нем не обнаружено.
44 Сахаров, Константин Вячеславович (1881-?) - генерал-лейтенант
(1919), участник Первой мировой войны. В 1918 г. направлен генералом
Деникиным к адмиралу Колчаку. С апреля 1919 г. генерал для поручений при
Колчаке. В мае-ноябре 1919 г. - начальник штаба, а затем командующий
Западной армией, командующий 3-й армией, командующий колчаковским Восточным
фронтом. В связи с поражением был в начале декабря арестован братьями А.Н. и
В.Н. Пепеляевыми и заменен генералом В.О. Каппелем. Служил у атамана Г.М.
Семенова. Эмигрировал в Германию.
45 Уншлихт, Иосиф Станиславович (1876-1938) - государственный деятель.
Член партии с 1900 г. После Февральской революции - член Петросовета. В дни
Октябрьской революции - член Петроградского ВРК и исполкома Петросовета. С
декабря 1917 г. - член коллегии ВЧК. С 1918 г. - нарком по военным делам
Латвии и Белоруссии. С 1919 г. - член Реввоенсовета 16-й армии и Западного
фронта. С апреля 1921 г. - заместитель председателя ВЧК-ГПУ.
46 Вальчак, сотрудник внутренней тюрьмы ВЧК (1922). Других сведений о
нем не обнаружено.
47 Процесс над двенадцатью членами ЦК и десятью активными членами
партии СР проходил в Московском Доме Союзов с 8.06 по 7.08 1922 г. По
существу, это был последний открытый неинсценированный политический процесс
в России.
48 Горохов, Анатолий Николаевич - бывший офицер царской армии, был
арестован в 1921 г. и находился в заключении в Новониколаевской губернской
тюрьме, где А.В. с ним познакомилась и подружилась.
49 Турчанинова, Евдокия Дмитриевна (1870-1963) - актриса, народная
артистка СССР (1943). С 1891 г. и до конца творческой деятельности работала
в Малом театре в Москве.
50 Пешков, Никита Федорович (1887-1938) - морской офицер, старший
помощник на крейсере "Варяг". Знаком с А.В. со времен Колчака, помог А.В. с
устройством на работу в РУСКАП (русско-канадско-английское пароходство). В
1935 г. оба они вместе с другими сотрудниками РУСКАПа были арестованы и
осуждены за шпионаж в пользу Англии.
51 Воеводский, Степан Аркадьевич (1859-?) - в 1906-1908 гг. - командир
Морского корпуса и начальник Николаевской Морской академии, в 1908-1909 гг.
- товарищ морского министра, в 19091911 гг. - морской министр.
О его сыне Воеводском (Вольском) В.С. сведениями не располагаем.
52 Степанов, Николай Николаевич, входил в состав знакомых А.В.,
бывавших на вечерах у Н.Ф. Пешкова с участием иностранцев.
53 Ягода, Генрих Георгиевич, см. о нем примеч. 94 к ФВ. Расстрелян по
делу "антисоветского правотроцкистского блока".
54 Крейн, Чарлз Ричард, см. о нем примеч. 20 к ФВ.
55 Апушкин, Алексей Николаевич, см. о нем с. 140-141 наст. изд.
56 Стырне, Владимир Андреевич (1897-1937) - родился в Митаве. Во время
революционных событий в Москве в 1917 г. - в Красной гвардии Хамовнического
района. Член РСДРП с 1920 г. Работал в Наркомнаце. С весны 1921 г. в ВЧК, в
аппарате Особого отдела. До 1930 г. - помощник начальника КРО, затем
помощник начальника Особого отдела (ОО), начальник управления НКВД по
Ивановской области за 1937 г., комиссар госбезопасности 3-го ранга с 1935
г., начальник Особого отдела Киевского особого округа. Арестован в 1937 г.
Приговорен в 1937 г. Верховной коллегией Верховного суда СССР к высшей мере
наказания. Расстрелян 15 ноября 1937 г. Приговор в 50-е годы отменен.
57 Одя - Тимирев, Владимир Сергеевич, см. о нем примеч. 37 к ФВ, а
также с. 443-444 наст. изд.
58 Сафонова (Крейн), Мария Васильевна, см. о ней примеч. 20 к ФВ.
59 Дмитриев, Владимир Владимирович (1900-1948) - известный театральный
художник, большой друг Анны Васильевны.
60 Сафонова, Елена Васильевна, см. о ней примеч. 21 к ФВ.
61 Шестакова, Надежда Владимировна (урожд. Глен) - близкая подруга
А.В., преподаватель, переводчик с английского языка, жена Н.Я. Шестакова.
62 Сахарова (Полякова), Екатерина Васильевна - дочь известного русского
художника В.Д. Поленова. С ней А.В., по-видимому, сдружилась, когда, живя в
Тарусе, летом наезжала в Поленово.
63 В журнале "Красный архив" эти сведения не обнаружены.
64 С Ивановой Ниной Владимировной, сотрудницей краеведческого музея в
Рыбинске, А.В. была дружна долгие годы, ценила ее за благородство и
отзывчивость. О ней, ее взаимоотношениях с А.В. см. в воспоминаниях И.К.
Сафонова (с. 399-400 наст. изд.).
65 Маленков, Георгий Максимилианович (1901-1988) -
партийно-политический деятель. С 1925 г. - в аппарате ЦК ВКП(б), в 1953-1955
гг. - председатель Совмина СССР.
О подробностях подготовки этого заявления см. воспоминания И.К.
Сафонова. Текст заявления в полном объеме опубликован на с. 436 наст. изд.
66 Руденко, Роман Андреевич (1907-1981) - юрист, действительный
госсоветник юстиции. В органах Прокуратуры с 1929 г., в 1944-1953 гг.
прокурор УССР, с 1953 г. - Генеральный прокурор СССР, член ЦК КПСС с 1961 г.
67 В тот же день президиум Ярославского областного суда направил А.В.
справку об отмене постановления ОСО при МГБ СССР от 3 июня 1950 г. Однако в
справке указана другая дата постановления президиума Ярославского облсуда -
8 марта 1957 г.
Далее в деле отсутствует ряд важных документов, связанных с попытками
А.В. и ее близких добиться ее реабилитации. Так, 20 августа 1957 г.
Прокуратура СССР сообщила А.В. о рассмотрении ее заявления о пересмотре дела
1939 г. и не нашла оснований для его пересмотра. Полностью этот документ
опубликован на с. ...-... наст. изд.
В деле также отсутствует ответ Отдела по подготовке к рассмотрению
ходатайств о помиловании Президиума Верховного Совета СССР от 10 октября
1958 г. на имя А.В., публикуемый на с. 434.
В 1959 г. А.В. обратилась с заявлением к Н.С. Хрущеву, приложив к нему
копии отношений, справок и заявлений.
68 Прокуратура СССР сообщила 28 июня 1960 г. А.В. определение Судебной
коллегии по уголовным делам Верховного суда РСФСР. Этот документ публикуется
полностью на с. ....



А.В. КНИПЕР И ВОКРУГ НЕЕ


Однажды меня пригласили в Центральный Государственный архив Октябрьской
революции СССР (ныне Государственный архив Российской Федерации, ГА РФ) и
показали хранящиеся там записи А.В. Колчака, своего рода дневник,
составленный из писем к Анне Васильевне Тимиревой. Собственные воспоминания
Анны Васильевны с подробными комментариями уже были опубликованы в сборнике
"Минувшее" (т. 1, Париж, "Ардис", 1986; Москва, "Прогресс", 1989). В
разговоре возникла идея подготовить к опубликованию сборник материалов,
которые помогли бы читателю составить более широкое и детальное
представление об Анне Васильевне, чем это позволяют только ее собственные
воспоминания и комментарии к ним. В число таких материалов предполагалось
включить все, написанное самой Анной Васильевной, т.е. ее воспоминания и
стихи, "дневник" Александра Васильевича, его переписку с Анной Васильевной в
1918-1920 гг., обзор уголовных дел, открытых в Центральном архиве
ВЧК-ОГПУ-НКВД СССР-КГБ СССР на Анну Васильевну и ее сына, Владимира
Тимирева, а также заметки о ее последних годах. Подготовить такие заметки об
Анне Васильевне взялся я, поскольку обстоятельства ее жизни с 1946 г. и до
самого конца (1975) известны мне достаточно хорошо.
Чтобы все было ясно, представлюсь. Мои родители - мать, Ольга
Васильевна Сафонова, родная сестра Анны Васильевны, и отец, Смородский
Кирилл Александрович, - оба погибли в г. Ленинграде в 1942 г., а я после
недолгих приключений, типичных для множества детишек того времени, - детдом,
скитания по случайным людям и т.д. - был найден теткой Еленой Васильевной
Сафоновой и привезен в Москву в самом конце 1942 г. Несколько позже, в 1950
г. Елена Васильевна усыновила меня. Анну Васильевну я впервые увидел в 1946
г., и с этого момента она заняла в моей жизни место наравне с Еленой
Васильевной, а в каком-то смысле стала для меня главной.
Все, что рассказано ниже, прежде всего, конечно, посвящено чрезвычайно
для меня дорогой и светлой памяти Анны Васильевны, но вместе с ней также и
всем Сафоновым, которые так или иначе меня растили, т.е. вместе с Анной
Васильевной шестерым из десяти детей большой и счастливой семьи Василия
Ильича Сафонова - Ольге, Варваре, Елене, Ивану, Анне и Марии.


ВОЗВРАЩЕНИЕ К ЖИЗНИ: ЗАВИДОВО И РЫБИНСК
(1946-1949)


Летом 1946 г. Анна Васильевна вернулась из восьмилетнего заключения в
Карлаге (Карагандинский лагерь, Казахстан). Первым ее пристанищем на так
называемой "воле" стал поселок Завидово Октябрьской ж.д., имевший,
во-первых, необходимую для этого более чем 100-километровую удаленность от
Москвы, а во-вторых, уже опробованный в качестве места для проживания таким
же образом туда попавшим Михаилом Алексеевичем Середняковым, с которым Анна
Васильевна была знакома через своего сына Одю еще c довоенных времен. Почему
именно Завидово было выбрано для поселения там Михаила Алексеевича - сейчас
довольно трудно сказать. Известно, что в те времена все города, городки и
поселки, расположенные в 100-150-километровой зоне вокруг Москвы, особенно
привлекали внимание великого множества "минусовиков" совмещением в них
свойств доступности и дозволенности. Конкуренция на жилье и работу в таких,
например, городках, как Александров, Серпухов и др., была настолько высока,
что оставляла соискателям ничтожные шансы на получение мало-мальски
приемлемых условий даже с учетом крайней невзыскательности граждан, только
что выпущенных из лагерей.
Думаю, что такие или похожие аргументы фигурировали при обсуждении
вопроса "куда деваться", вот и появилось Завидово. Летом 46-го года это был
поселок, довольно широко раскинувшийся по обе стороны от железной дороги. По
левую сторону располагался пруд - так он назывался, хотя был скорее озерком,
лежавшим прямо около станции, а также маленькая, неизвестно что
производившая фабричка с посадом окружавших ее домов, и мастерская игрушек.
Таким образом, левая половина Завидова являла собой территорию с некоторым
производственным акцентом. Сектор по правую сторону от железной дороги было
бы правильно обозначить как жилбытсектор - здесь красовалась собственно
станция со всеми ей принадлежавшими и прилежащими строениями - кассовой
будкой, навесом для ожидания, вытоптанной земельно-шлаковой насыпью
платформы, двумя-тремя рыночными рядами и магазинчиком, клуб с непременными
"Аршином мал аланом" и "Секретарем райкома" и поселковая больничка, в
которой я, помнится, оставил свой юный зуб, вырванный безо всякой анестезии.
Обхватив пронзенную болью голову и монотонно завывая, плелся я к дому,
расположенному на удаленном от станции краю жилбытсектора.
Действительно, все перечисленные выше здания и службы концентрировались
у ложа желдорпутей - они проходили в этом месте по выемке в протяженном
Завидовском холме или, если угодно, возвышенности, жилье же занимало не
тронутую земляными работами его периферию. Параллельно рабочему пути на
сотню-другую метров от станции в сторону Москвы тянулось несколько холостых
рельсовых колей, служивших отстойником для сгоревших и разбитых вагонов,
преимущественно теплушек.
Таков сделанный по памяти очерк Завидова летом 46-го года, примерный
эскиз тех декораций, в которых кишела тощая клинско-калининская послевоенная
детвора, а также бродили пребывающие в постоянном поиске съестного и
носильного взрослые - как местные, так и пришлые.
Михаил Алексеевич жил там вместе с присланной к нему на каникулы
внучкой Наташей Шапошниковой и мной, подсунутым заодно моей теткой Еленой
Васильевной Сафоновой. Был он по образованию юристом и средства на
пропитание и оплату квартиры добывал себе, работая бухгалтером в Завидовском
совхозе, что было заметным успехом в таком небогатом рабочими местами
пункте, каким было Завидово.
Квартировал Михаил Алексеевич в доме, который был почти на самом краю
правой жилой части поселка. Хозяйку его звали Евдокией Герасимовной, фамилии
ее я, естественно, не знал. Одинокая, как и многие ее ровесницы в те
послевоенные годы, она была крепкой 40-летней женщиной из тех, в ком
здоровое женское начало светит долго и ярко. Евдокия Герасимовна ладно
управлялась со своим не большим и не малым хозяйством - домом, огородом,
скотиной и птицей, и кажется мне, что и себя не забывала - такая она была
всегда веселая, спокойная и вместе с тем яркая. Из ее детей двое были уже
достаточно взрослыми и существовали где-то самостоятельно; с ней жила только
шестилетняя дочь Таня.
В этом же доме помещались и мы с Наташей, проводя время в постоянном и
бурном взаимодействии с окрестными сверстниками. Подошвы моих постоянно
босых ног не просто ороговели - они стали непробиваемы, и булыжная мостовая
нашей улицы легко преодолевалась сколь угодно быстрым бегом, как будто была
рекортановой дорожкой. Да и что тогда весило мое жилистое послевоенное
тельце - так, петушиное перо!
За какой-нибудь месяц совместная жизнь нашего маленького сообщества
пообмялась и обрела некоторый порядок, в соответствии с которым у каждого
было свое место в образовавшейся сети взаимосвязей и зависимостей. Главную
роль играл, конечно, Михаил Алексеевич; персонами безусловной важности были
периодически наезжавшие из Москвы наши патронессы: Наташина мать, Елена
Михайловна, и моя тетка, Елена Васильевна.
Ко времени появления там Анны Васильевны завидовская жизнь была уже
основательно мной опробована, появились нити дружбы и приятельства,
соперничества и вражды, возникла некая паутина жизни. Уже совершались
экспедиции по окрестностям, временами довольно далекие и сопровождавшиеся
вечерними кликами рассерженных матерей, купание в пруду, обыски таинственных
ржавеющих вагонов у станции в надежде на находку богатств и оружия, курение
самокруток с табаком, накрошенным из пересохших листьев, - точная копия
аналогичной сцены из "Тома Сойера", - походы в лес за грибами и просто так,
проникновения в тайны мира взрослых, набеги в кино для многократных
просмотров известных уже наизусть "Мал алана" и "Секретаря" и т.д.
Хорошо помню своих компаньонов по вполне и не вполне невинным забавам:
басовитая и на все готовая в свои отчаянные восемь лет девочка Марта; ее
брат - гроза всей улицы Вадим; симпатичный и дурашливый, т.е. сверх
мальчишеской меры добрый, наивный и доверчивый Ванька, становившийся
неизменной жертвой наших иногда жестоких выдумок; да упомянутая уже Таня -
дочь Евдокии Герасимовны.
Наши забавы содержали временами предчувствия взрослых страстей, и
случалось, что такого рода исследования временами заводили нас дальше, чем
это было позволительно. Сделанные при этом открытия каким-то образом
оказывались известны родителям, об этом сообщали Михаилу Алексеевичу, а он,
изловив меня, учинял театральнейший разнос: гремел его оперный бас, сам же
он расхаживал по комнатушке и напоминал плавностью и решимостью движений
разгневанного хищника. Особенное впечатление в его прокурорском рыке
производила на меня своей механистичностью угроза: "Маль-чиш-ка! В порошок
сотру!" Такого я от Михаила Алексеевича никак не ожидал и испытывал
некоторое даже любопытство: а что, если он и впрямь возьмется тереть меня в
порошок!
Из моих правонарушений, пришедшихся уже на время Анны Васильевны,
припоминаю поход к Московскому морю. Только слышать эти слова стало вдруг
нестерпимо - необходимо было увидеть, что же они значат, и охотников
повидать море собралась стайка человек из пяти-шести. Мы вышли из Завидова
утром и двинулись в направлении, противоположном Москве. Никакого моря не
найдя (почему, я уж теперь не знаю, ведь по карте оно совсем рядом),
вернулись мы тем не менее поздно - уже темнело. На подступах к Завидову
прямо около станции нас поджидал гневно гудевший материнский рой. По одному
выхватывали родительницы своих блудных детей и довольно шумно увлекали их к
дому. Примерно та же сцена произошла и у меня с Анной Васильевной. Примерно,
сказал я, но нет, та же, да не та. Анна Васильевна только осваивалась с
вольной жизнью и ролью тетки тихого с виду, но склонного к правонарушениям
племянника. Я очень хорошо почувствовал, как она отыскивает верный тон в
отношениях со мной, как ведет этот поиск не от крика и раздражения, а
пробует разбудить во мне ответ, желание ответить, а значит, и понять причину
ее тревоги. Есть ли что-нибудь важнее такого диалога, когда именно понимание
и объединяет!

Влекомые паровозиками пассажирские поезда ходили нечасто - вряд ли за
день в Завидове останавливалось больше двух пар - проследовавший "туда",
естественно, должен был пойти "обратно". Таким образом, было точно известно,
к какому времени нужно идти на станцию, чтобы встретить или проводить
московских гостей. Выбор отсутствовал, что, как известно, упрощает жизнь,
внося в нее некий свыше заданный порядок.
Однажды в такое именно встречальное время мы пришли на станцию и
увидели, как из вагончика вместе с ожидаемой Еленой Васильевной, давно уже
превращенной мною в Тюлю - тетя Лена, те-Лена, Тюленя, Тюля, - вышла никогда
не виданная ранее небольшая и какая-то негромкая женщина. В ее чертах, в
сразу заметной при всей их внешней несхожести глубинной связи с Тюлей было
нечто такое, что сразу подсказало мне - это и есть та самая тетя Аня, о
которой столько раз было говорено.
Что случилось со мной, как сильно меня поразило понимание того, что я
вижу перед собой еще одну родную душу, какой страх поднялся от этого
понимания и был ли это страх - не знаю. Но в тот же миг, не взойдя даже на
платформу, я повернулся и полетел к дому, где и забился в какую-то
захоронку, поджидая в грохоте сердца, каким образом разрешится это идиотское
положение, в которое сам же себя я и поставил. Положение было и правда
дурацкое: взрослые - я слышал - уже окликали меня, в новом для меня голосе
Анны Васильевны чувствовалось смущение от случившегося со мной бегства, а
меня еще надо было найти, и я готов был этому как-нибудь помочь. Не помню
уж, как все разрешилось, да это и неважно. Однако детское чутье верно
уловило важность пришедшей с Анной Васильевной перемены всей жизни
сафоновского семейства, а уж для меня и подавно - с этого дня и до самой
своей смерти Анна Васильевна стала в моей жизни очень важным человеком,
разделив с Тюлей обязанности моих родителей, которые погибли в Ленинграде.
Первые несколько дней в Завидове Анна Васильевна прожила у Евдокии
Герасимовны, т.е. в доме, где уже жил Михаил Алексеевич. Довольно скоро было
найдено более самостоятельное жилье, которым стал дом по соседству,
расположенный чуть ближе к станции. Сейчас мне кажется, что прожили мы в нем
по крайней мере до поздней осени 46-го. Здесь я попал в крепкий
педагогический переплет - наставническая роль легко давалась Анне
Васильевне, освоившей приемы куда более сложного взаимодействия в общежитии
и к тому же наверняка соскучившейся по приручению мальчишек и удержанию их в
рамках вообразимых на то время приличий.
Здесь разыгрывались педагогические трагикомедии, вроде, например,
заучивания наизусть таблицы умножения. Представьте себе мою ненависть к
этому занятию: летом все на улице, в пруду и т.д., а я долблю распроклятое
"шестью семь". Кстати, именно последнее сочетание было использовано Анной
Васильевной для устройства себе маленького развлечения: в который уже раз
она спрашивала меня, умирая от хохота, "ну, сколько будет шестью семь-сорок
два?" и в ответ слышала мои безнадежные рыдания, от которых закатывалась еще
пуще. Замечу, что моя тупость отчасти была производной от желания
продемонстрировать полную тщетность обучения меня чему-либо в условиях
безудержной и беспрепятственной, как мне казалось, гульбы окрестных пацанов.
Анна Васильевна была неподатлива на эти мои пробы и своего таки добилась: я
твердо запомнил, что и чему равняется.
Отсюда же мы совершали с ней долгие выходы в лес за грибами, и сколько
же их тогда было в лесах вокруг Завидова - прорва! Хорошо помню радость Анны
Васильевны по поводу каких-нибудь особенно красивых экземпляров - больших
или занимательно сросшихся белых. Линейку из пяти грибочков, выстроившихся
по росту в нежнейшей подушке драгоценно-зеленого лесного мха, я вижу и
сейчас, и ко мне возвращается чувство бескорыстного и лишенного ревности
любования их строем - Анна Васильевна позвала меня глянуть на эту компанию.
Бывали и неловкости. Однажды, например, вместе с нами отправился в лес
кто-то из моих тамошних приятелей. Мы принялись выкаблучиваться друг перед
другом и, естественно, перед Анной Васильевной. Она довольно сдержанно, но
поощрительно отзывалась о наших демонстрациях ловкости, всяческих лазаниях
по деревьям, парашютировании с гнущихся под тяжестью тела березок и проч.
Однако (эффект пересечения чуждых миров - мальчишеского и семейного) радость
от похвалы нужно было скрыть под равнодушнейшим из доступных пацаньей рожице
выражений и при первой же возможности обменяться квалифицированными
замечаниями по поводу своих замечательных достижений. При этом мы позволили
себе небрежно, если не грубо отозваться о мнении тети Ани, а она это
услышала. Воспоминание об этом пустячном эпизоде язвит меня и теперь.
Теперь-то я понимаю, что значили для Анны Васильевны свободные выходы в лес,
о котором она столько мечтала, прогулки в компании с мальчишками,
напоминавшие ей счастливые времена жизни в Поленове вместе с сыном и мужем!
Уехал я из Завидова поздней осенью - наверное, уже в октябре. Семейный
совет - теперь уже совет, не одна Тюля - решил дать мне передышку от
школьной жизни, и всю зиму 1947 г. я провел дома, занимаясь с приходившей к
нам откуда-то из переулков, как бы притоков Кропоткинской улицы маленькой
пожилой дамы, которую я звал тетей Лелей, полного же имени ее мне позволено
было не знать. Предметы, которыми со мной занималась тетя Леля, были
замечательны: конечно, русский и арифметика, французский язык и закон Божий.
Занятия были прекращены в мае месяце - к удовольствию, вящему моему и,
думаю, тети-Лелиному тоже. Ясно, что тотчас по окончании занятий я был
отослан в Завидово к тете Ане. Она с января уже работала в игрушечной
мастерской, в ее подразделении громко называвшемся "цехом папье-маше". И
весь-то "цех" состоял из закута, в котором размещались стол, несколько
табуреток, что-то, где месили глину для форм, и печки для сушки чего угодно.
Персонал цеха состоял, по-моему, исключительно из Анны Васильевны, а летом и
меня в качестве ее подручного.
По справке, которая хранится у нас среди прочих бумаг Анны Васильевны,
- оберточная серая бумага, текст написан чернилами от руки, круглая
сиреневая печать, все как положено - ее должность так и обозначена: художник
цеха папье-маше. В обязанности художника входило изготовление и
раскрашивание кукол, т.е. они практически полностью охватывали всю
деятельность так называемого цеха. Правда, технология папье-маше была крайне
бесхитростной и состояла из вмазывания пропитанных клейстером газет и прочей
макулатуры в предварительно чем-то смазанную гипсовую форму, сушки и
склеивания половинок будущих кукол. Я тоже был приспособлен к изготовлению
продукции цеха - мне доверили операцию проставления бликов на глазах уже
раскрашенных кукол.
Самым замечательным местом в мастерской был стеклодувный цех, в котором
изготавливались елочные игрушки. Стеклянные трубки разогревались в пламени
горна с помощью специальных кожаных мехов, которые были никак не моложе
прошлого века. Острая, как жало, стрела пламени, выдуваемая из
беспорядочного огня соплом мехов, лизала внесенный туда кусочек трубки, и он
загорался сначала красноватым, а вскоре и желтым цветом и начинал течь.
Мастер брал в рот остававшийся холодным конец трубки и, напрягаясь, дул
туда. Нагретый участок трубки вспухал и надувался шариком. От надувшегося
пузыря проволочными крючками оттягивали какие-то отростки, снова нагревали,
снова дули, и на стеклянной трубке образовывались чайнички, зверюшки, просто
шарики и т.д. Получившиеся таким образом штучки отпиливали, их внутренняя
поверхность с помощью нехитрой химии покрывалась блестящей амальгамой, тем и
заканчивалось изготовление. У нас в доме долго жил самовар, увенчанный
сверху крохотным чайничком, - довольно сложное сооружение, подаренное тете