Автор неизвестен. Милая, обожаемая моя Анна Васильевна...

предусмотрительности Анны Васильевны. В качестве ответа на этот вопрос не
дождавшаяся немедленных оваций Тюлечка частенько переходила в атаку, форма
которой могла варьироваться от "стараешься сделать для вас что-нибудь
хорошее, а благодарности никакой, только вечные упреки..." до клятв, что
больше она себе никогда не позволит совершать самостоятельные поступки,
потому что "здесь все делается только под указку" и т.д. Общий хохот смягчал
обиду, и через пять минут Елена Васильевна бурчала: "Смейтесь, смейтесь над
старушкой Тюлей!" Для смягчения нрава Елены Васильевны, а бывали случаи,
когда она бунтовала, успешно использовался текст с одной из картинок,
подаренных мной Тюлечке в детстве по случаю какого-то праздника, на которой
цветы, смешные рожицы и т.п., сплетаясь, образовывали надпись "Тюль, будь
добродушна!". Такое обращение всегда действовало на Тюлю, как масло на
штормовые волны. В подобных случаях Анна Васильевна веселилась вместе со
всеми, но со временем, увы, проявления свободолюбия становились у Тюлечки
все больше похожими на вспышки ревности и зачастую оказывались не такими
смешными, какими они были прежде. Так случалось значительно позже, когда
старость уже стала брать свое, когда Тюля становилась все менее
самостоятельной и, соответственно, более зависимой. Позиция лидера,
добровольно отданная ею в свое время Анне Васильевне, иногда вдруг казалась
Тюле захваченной, а себя она ощущала жертвой - со всеми вытекающими из этих
ложных представлений последствиями. Так бывало в самые последние годы жизни
Анны Васильевны - замечание, которое, увы, не облегчает тогдашнее, теперь
уже прошедшее положение. Не буду углубляться в анализ многослойных
сложностей в отношениях между двумя сестрами, да у меня просто и рука не
поднимется для этого: обе они слишком мне дороги, чтобы я позволил себе
препарировать тонкие и живые в моей памяти ткани семейных отношений, рискуя
своим неумелым, неловким или неточным словом создать ложное впечатление у
читателя.
Регулярные доходы семьи ограничивались тогда пенсиями сестер: Тюлины
105 рублей плюс тети-Анины 45. В начале своей московской жизни Анна
Васильевна пускалась в подработки, но со временем стала делать это все реже,
хотя нужда в деньгах, к сожалению, не убавлялась. Некоторым подспорьем были
приходившие время от времени посылки из США - там жила средняя из сестер
Сафоновых, Муля (Мария). Прихода каждой такой посылки ждали как праздника, и
он действительно не заставлял себя ждать: открывался картонный ящик, и
вокруг распространялся незнакомый и прекрасный аромат далекой сказочной
жизни, не побежденный даже таможенным сыском. За запахами следовал фейерверк
рубашек, кофточек, носочков, платьиц, каких-то банок и коробочек, все это
шумно рассматривалось, пробовалось, примерялось на себя и друг на друга -
праздничный гвалт утихал нескоро. В Анне Васильевне просыпалась женщина,
знавшая толк в нарядах: она неторопливо выбирала одежку для немедленной
примерки и выходила в ней к большому зеркалу, посерьезневшая и собранная.
Все мы крутились вокруг, трогали, оправляли обновы и ждали ее оценок. "Ну
что же, вот здесь немного убрать, тут добавить - и очень будет приличное
платьице", - подводила черту тетя Аня под нашей восторженной разноголосицей.
Галдеж вспыхивал с новой силой, строились планы нанесения чарующих ударов по
самым неожиданным фигурам мужского пола, вроде, например, Тюлечкиного
доктора из худфондовской поликлиники или лифтера Николая Васильевича и т.д.
Но игра оставалась игрою, и рамки не переходились; и здесь какое-то
излучение, исходившее от личности Анны Васильевны, удерживало всех от
нарушения неких неписаных и неназванных правил, которые тем не менее как бы
мгновенно создавались для любой сценки с ее участием.
Из полученных от тети Мули нарядов некоторые становились любимыми у
тети Ани (не у нее одной, если уж быть точным); таков был дивной и простой
красоты и изысканности серый костюм, явно праздничное платье - синее, с в
меру открытым и украшенным белыми кружевами воротом. Но самой замечательной
вещью была недорогая, но чрезвычайно изящная и даже, я бы сказал, щегольская
синтетическая шубка под каракуль: она была у нас в новинку. Шубка была не
Бог весть какая теплая, рассчитанная, наверное, на нью-йоркские максимум
пятиградусные морозы, поэтому надевалась выборочно, в зависимости от погоды
и цели выхода. Ее тетя Аня, как правило, эксплуатировала для таких поездок в
гости, которые можно было бы обозначить словом "визит", т.е. когда нужно
было произвести впечатление, или для поездки к кому-то из любимых друзей.
После смерти тети Ани шубку мы вручили Марии Ростиславовне Капнист, и уж она
ее донашивала до окончательной аннигиляции [От лат. annihilatio -
уничтожение, исчезновение.].
Чтобы иметь хотя бы небольшие личные средства и не допустить перехода
достойной бедности в неприличное обнищание, Анна Васильевна, будучи уже
очень пожилым человеком - в 60-х, да и в 70-х годах тоже - участвовала в
съемках массовок на "Мосфильме"; например, в кинофильме "Война и мир" С.
Бондарчука она мелькает в сцене первого бала Наташи Ростовой, снималась и
еще где-то. В актерском отделе "Мосфильма" лежали ее фотографии, и иногда ей
оттуда бывали звонки с предложениями. Сделанные для "Мосфильма" фото
сохранились, но я их не люблю, так как тетя Аня на них выглядит слишком
напряженно и неестественно; из ее фотографий мне гораздо больше по душе
снимки более случайные, как бы выхваченные из потока событий, в которые она
бывала погружена. К числу таких снимков относятся фото, мастерски сделанные
Вадимом Борисовичем Шапошниковым (другом Оди Тимирева и отцом Наташи
Шапошниковой) на последнем для Анны Васильевны праздновании зимнего
солнцестояния в декабре 1974 г.: за ее спиной виден профиль М.Р. Капнист; а
вот и я рядом...
Тюля добывала деньги более зависевшим от нее самой способом - она стала
делать поразительно красивые бусы. Каждая бусинка вылепливалась из
специально приготовленной массы, основу которой составлял мякиш рижского
хлеба с добавками олифы, клея БФ и, возможно, еще чего-то. Скоро в это
производство были вовлечены все: я покупал хлеб, тетя Аня, ведавшая
технологией, делала сырье для приготовления массы, я прокручивал все это
через мясорубку, добиваясь полной однородности, а полученный продукт
заворачивался в полиэтиленовую пленку и вручался мастеру, т.е. Тюле.
Вылепленные бусинки бывали разными по форме: плоские с узорчатыми краями,
бочкообразные с горлышками и перевязочками и т.д. - все они делались с
помощью случайного набора инструментов, среди которых были какие-то
крючочки, ланцетики, портновские зубчатые колесики на деревянных ручках и
т.п. Готовые бусинки нанизывались на спицы и клались на просушку, длившуюся
довольно долго. По окончании сушки начинался самый главный процесс -
раскрашивание бусин. Поскольку бусы делались по заказу, реже - просто так,
на кого придется, их цвет и форма долго вынашивались мастером, чтобы они
наилучшим образом соответствовали стилю заказчицы. Вечерами Тюля выносила на
всеобщее обозрение результаты своей дневной работы и домашний худсовет
высказывал свои оценки, которые не всегда бывали положительными, что в свою
очередь не обязательно "находило понимание со стороны автора". Однако
гораздо чаще оценки помещались в диапазоне от "очень хорошо" до
"превосходно", благосклонно принимались Тюлей, и назавтра происходила сборка
изделия. Бусы нанизывались на капроновую нитку вперемежку с бисером, цвет и
размеры которого тоже тщательно подбирались, а окончания нитки закреплялись
в специальных замочках. В итоге появлялись изделия, среди которых многие
были замечательно красивы: одни - фарфорово-белые с маленькими синими
цветочками, другие - роскошные многоярусные, какие-нибудь розовые или
малиновые, где узорчатыми были не только сами бусинки, даже их
последовательности составляли некоторый узор. Цена одной нитки таких бус
колебалась от 15 до 25 рублей, но тщательность выделки не позволяла
существенно увеличить их производство, так что за месяц делалось не более
двух-трех ниток. Вечерами, когда около круглого стола собиралось население
нашей квартиры, все бывали заняты, кто чем: тетя Аня с серьезным видом
раскладывала пасьянсы, Оля ей в этом ассистировала, я, например, пил чай и
только одна Тюля занималась общественно полезным трудом - осуществляла
ювелирную сборку очередной нитки бус. "Тяжек был труд бусельника в 60-е годы
ХХ века: и вечерами при свете тусклой лампочки Ильича, а бывало, и глубокой
ночью виднелся его силуэт, склоненный над очередным шедевром, который лишь
немногие современники сумеют оценить по достоинству" - так шутливо и вместе
с тем серьезно говорил я Тюле, а она вторила: "Ох тяжек!" Шутки шутками, а и
действительно случалось, что над бусами Тюля засиживалась чуть не до утра -
не заработка ради, конечно, а просто из любви к искусству.
Какие-то деньги приносил и я, но что это были за деньги - так, ерунда.
Да и откуда им было взяться у инженера во-первых, инженера-связиста
во-вторых, к тому же демонстративно спасовавшего на поприще карьеры:
бессмысленно было в те времена соваться куда бы то ни было, когда одна из
теток жила в Штатах, другая была Анной Васильевной, в друзьях были бывшие,
внутренние и будущие эмигранты, и вообще... Таким образом, наш быт всегда
был окрашен более или менее заметным недостатком средств, но эта окраска
отнюдь не определяла генеральную интонацию жизни - над этим, наоборот, чаще
подшучивали.
Домашний быт включал в себя также элементы борьбы с некоторыми
дефектами квартиры, вытекавшими из ее местоположения и первоначально
запланированных функций, а именно: первый этаж старого, давно не
ремонтированного дома, причудливая и не всегда удобная планировка, кустарно
установленная ванна, дощатый пол, настланный поверх кафельного, который был
рассчитан на размещение здесь магазина, конторы, ателье - чего угодно, но не
жилья, фанерные стены, делившие неудобно просторное помещение на комнаты, и
т.д. Не забудем также, что прямо под нашей квартирой, т.е. в подвальной
части дома, в первые годы его существования располагалась котельная,
питавшая нагретой водой систему отопления всех квартир; позже, когда дом был
подключен к городской отопительной сети, в подвале оказались хитросплетения
труб, приборы и вентили бойлерной. В результате такого соседства пол в нашей
квартире всегда был подогрет. Особенно это неприятно летом: входишь в
квартиру после уличного зноя и рассчитываешь на домашнюю прохладу, а там -
влажная духота.
Ясно, что все перечисленное составляло прекрасную питательную среду для
мышей, тараканов и всякой другой живности. Во время одной из фрагментарных и
потому безнадежных уборок я в отчаянии воскликнул: "Что мыши и тараканы!
Звероящеры и птеродактили - вот какие твари должны выползать из углов этой
квартиры!"
Дом наш не миновала судьба булгаковского дома No 13 или доходного дома
из "Собачьего сердца". Пожара, к счастью, у нас не случилось, но разрушение
дома шло неумолимо. Оно набирало силу в копошении густонаселенных коммуналок
с их стирками, готовками, грязью и скандалами, а позже - это продолжается и
по сей день - частой сменой случайных, чаще всего одиноких жильцов, основную
массу которых составляют либо несомые ветром судьбы старики и старухи,
ищущие приюта лимитчики или молодожены, попавшие сюда по цепи квартирных
обменов. Почти все жильцы дома - временщики, ждущие какого-то другого, как
они надеются, постоянного жилья; это же, приютившее их сегодня, они и
домом-то своим не считают, а потому в нем не грешно и отломать, и плюнуть, и
выбросить в окно или спустить в унитаз что угодно и т.д. Не буду вдаваться в
анализ этого печального явления - корни его глубоки и разветвлены.
Одним из наиболее неприятных следствий постепенного разрушения систем
жизнеобеспечения дома стали закупорки канализации, впервые проявившиеся году
в 65-м, а позже все учащавшиеся, пока они не стали постоянным кошмаром для
нас, живших у самого устья реки домовых помойных и фекальных вод. Смешно
сказать, но вначале разливы этой реки происходили преимущественно по красным
дням: 7 ноября, 1 Мая и т.п. Начиналось все с ильфовского "ночного
бормотания унитаза", редкие вначале фразы которого учащались и становились
акустическим предупредительным сигналом. Затем к глубоким тектоническим
всхлипам канализационных бездн добавлялись гейзерные выбросы воды из
унитаза. Такое состояние могло длиться убаюкивающе долго, ощущение опасности
слабело, и мы начинали посмеиваться. Тетя Аня, например, повесила однажды
такое обращение к посетителям сортира:

Друзья, поднимайте сиденье:
Ему грозит наводненье!
Гораздо хуже
Садиться в лужу!

Рано или поздно приходил какой-нибудь красный праздник, граждане Страны
Советов, в том числе и жильцы нашего дома, особенно обильно пили, ели, а
также и гадили. В унитаз, по-видимому, летело все подряд, в трубах где-то
образовывались тромбы, и в один прекрасный момент, войдя в кухню, мы
обнаруживали тянувшуюся от дверей уборной струйку воды. Я надевал на себя
что погрязнее и приступал к вычерпыванию ведрами новых поступлений из
унитаза. Особенно хорош я бывал, когда совершенно взмыленный и злой
выплескивал ведра с дерьмом под ноги счастливых после- или
преддемонстрационных прохожих с большими бумажными цветами и воздушными
шарами (вспоминается картина кого-то из Герасимовых под названием "Они
видели Сталина": сияющие от счастья мальчики идут по мосту и как будто бы
слышишь, как они тараторят "а ты, а я, а он..."). Ситуация казалась мне
наполненной неким символическим смыслом, и сам я при этом ощущал себя не
носителем ведер с дерьмом, а выразителем протеста.
Водились, как я уже говорил, в доме и мыши, а оборону от тараканов
приходилось держать неусыпно, иначе их полчища достигали какого-то
немыслимого, прямо-таки мифического размаха. Иногда набегала клоповья орда,
и это, пожалуй, было самое мерзкое. И тем не менее все бытовые сложности
переносились сравнительно легко - все это случалось не где-нибудь, а дома,
среди своих, без привычной перспективы в любой совершенно неожиданный момент
лишиться домашнего тепла, как это неоднократно уже бывало с Анной
Васильевной.



БУДНИ, ПРАЗДНИКИ, ВСТРЕЧИ


Утро начиналось не с восходом солнца. Все, кому распорядок жизни
диктовал ранний подъем, а к их числу относились Оля, у которой в 1965 г.
родился сын Иван (тоже фамильное имя - в честь прадеда Ивана Алексеевича
Вышнеградского), сам Иван - ему нужно было ходить в детский сад, а потом в
школу, - прочно обосновавшаяся у нас на Плющихе моя дочь Маша, а частенько и
сам я - все мы старались проделать свои утренние дела возможно тише, но при
такой толпе - возможно ли это! Басом взревывал понукаемый Иван, гремела на
кухне посуда, лилась вода и т.д. Совершенно ясно, что тетя Аня поднималась
тоже и устраивала нам завтрак, который хотя и бывал слегка подсурдинен
утренней тишиной в душах и неполной готовностью тела к дневной деятельности,
однако же, всегда проходил в светлой тональности ожидания предстоящего дня,
а с ним удачного свершения всего, что он нам сулил. С таким настроением мы
уходили из дома, и оно действительно помогало встречать события дня, в том
числе и неудачи, так как каждый ощущал за собою прочный тыл - дом, в котором
тебя ждут с любовью вне зависимости от твоих успехов или неуспехов. Мы
уходили, и начинался обычный разворот утренних дел: пошуршав хозяйством на
кухне, вышмыгивала в пробег по окрестным магазинам Наталья Николаевна; тетя
Аня, нежившаяся в постели с книжкой, принималась за утреннюю зарядку - очень
своеобразную, ею самой скомпилированную неизвестно из каких исходных
материалов: все разминочные движения могли быть выполнены прямо в постели -
сжать-разжать пальцы, закрыть-открыть глаза, что-то делать с ногами и т.д.
Затем Анна Васильевна поднималась и уходила в ванную, плескалась там,
приводила себя в порядок и напевала при этом какую-нибудь простенькую
песенку, вроде "Расцвела сирень-черемуха в саду" или "Эх, дороги, пыль да
туман..." - в зависимости от мыслей и настроения.
В это время возвращалась Наталья Николаевна и, раздеваясь в передней,
выкладывала агентурные сведения о состоянии прилавков: "В "Молочной" у
Долгого (Долгий пер., теперь ул. Бурденко) дают "Вологодское" (имелось в
виду сливочное масло) или "Свежий зеленый лук в зеленном напротив" и т.д. Из
ванной появлялась Анна Васильевна - свежая и приветливая, в длинном синем
халате, который достался ей в наследство от Василия Ивановича Вайнонена. Она
заглядывала в Тюлину комнату, именовавшуюся вследствие неописуемой
захламленности по-разному - и тоже в зависимости от настроения - от
"берлоги" до "тюленьего лежбища", и сообщала похрапывавшей хозяйке, что день
уже идет, каша и кофий грозят остыть и пора уже приниматься "за великие
дела", сама же убегала по указанным Шиной адресам. К ее приходу Тюля уже
сидела за столом в ожидании завтрака.
Попутно замечу, что вещи жили в Тюлиной комнате своей собственной очень
независимой жизнью и буквально сопротивлялись любым попыткам упорядочить их,
от кого бы эти попытки ни исходили - от хозяйки комнаты или тем более извне.
Однажды, занимаясь именно этим совершенно безнадежным делом, среди множества
предметов на вершине так называемых антресолей я обнаружил картонную коробку
с надписью на ней: "Огарки и обрывки". Я раскрыл коробку, ожидая увидеть там
нечто совершенно не соответствующее объявлению, что было вполне в духе
правил, действовавших на этой территории, и был поражен - в коробке
действительно лежали свечные огарки и обрывки веревочек. Я предложил Тюле
такую формулу: "Есть, товарищи, определенный беспорядок, и давайте его
соблюдать!"
Завтрак - это ежедневное событие, которое заслуживает портретирования.
Обычное меню: обязательная каша, чаще всего так называемая размазня -
сметанообразной консистенции разваренный продел - или жиденькая
киселеобразная овсянка; и то и другое готовилось только на воде. Во мне
привычка к утренним кашам неистребимо укоренилась сложными путями всех
привычек, и среди них существенным является символический смысл утренних
каш, своеобразного флага дня, означающего, что какой-то порядок в жизни
сохраняется. Привычка есть привычка, и теперь без каши утром я затоскую; к
тому же мне это кажется вкусным - каша со сметаной, с какой-нибудь зеленью -
ну, скажем, с петрушкой, укропчиком или луком. Иногда утренняя каша
заменялась чечевичной похлебкой - это была обожаемая еда, ее встречали
криками восторга и замечаниями, что за такую похлебку можно отдать не одно
только право первородства, как, по свидетельству Ветхого Завета, сделал не
помню уже, кто именно из библейских персонажей.
Что будем пить - чай или кофе, - этот вопрос решался путем
коллективного обсуждения, если не было каких-нибудь неожиданных персональных
предпочтений или инициатив, когда, например, Оля говорила решительно: "Вы
как хотите, а я сегодня хочу кофе!" - и все дружно галдели, захваченные ее
кофейным энтузиазмом: "А что, действительно, давайте-ка выпьем сегодня
кофейку!"; но бывало и так, что подавалось вместе и то и другое. Чай по
утрам тетя Аня частенько готовила из вчерашней заварки, которую кипятила в
кастрюле: получалось душистое варево густого чайного цвета, пившееся
обязательно с молоком. Бывало, что утром же подавался лечебный киселек,
приготовленный из дрожжей с луком. И ко всему этому был, конечно, хлеб,
часто в виде гренок на молоке и яйцах.
Я прошу у читателя прощения за эти аппетитные видения, возможно не
вполне уместные в 90-е годы в г. Москве, но не вспомнить о наших завтраках
не могу.
Обеденные меню бывали разнообразнее, причем зависели от множества
факторов: состояния финансов, сезона, занятости шеф-повара - эта роль
принадлежала, безусловно, тете Ане, а непосредственное исполнение замысла
разделяла с ней Оля - после смерти ее матери, Натальи Николаевны, проблема
питания решалась у нас сообща. Кстати, все, что будет рассказано ниже о быте
нашей плющихинской квартиры, связано именно с таким объединенным хозяйством,
когда коммунальный привкус бытия был практически сведен к нулю и все
население квартиры жило единой семьей.
Однако боюсь, что гастрономический акцент моих записок может показаться
чрезмерным. Кстати, вспоминаю при этом, как однажды, после званого ужина у
Кривошеиных, куда я был приглашен вместе с Анной Васильевной, она по дороге
домой охарактеризовала роскошную кухню Нины Алексеевны таким образом: "Это
было уже не просто чревоугодие; чревонеистовство - вот верное слово!"
Вернемся к примерному распорядку дня. В послеобеденное время Анна
Васильевна любила немного посибаритствовать: выкурить сигаретку, посидеть за
столом с пасьянсом, а потом и прилечь с книжечкой или без оной на
час-другой, благо в обычные дни в это время в квартире было пусто, Тюля
уходила к себе и Анна Васильевна оказывалась одна - не частое для нее
состояние. Дело в том, что комната, где стояла кровать Анны Васильевны,
использовалась у нас в качестве столовой, гостиной - вообще, была как бы
общей, и в результате там постоянно кто-нибудь находился. Хотя у Анны
Васильевны и не было особых претензий, но иногда становилось ясно, что она
устала от постоянного присутствия людей и невозможности заняться тем, для
чего необходима возможность самоизолироваться. Она настолько редко
оставалась одна, что я просто не представляю, как и когда появилось ею
написанное; во всяком случае, даже случайно я не заставал ее за письменным
столом. Часам к шести стекался домой рабочий люд, т.е. Оля, приводившая
Ивана из детсада, и я, в те дни, когда жил на Плющихе.
Вечера складывались по-разному: если у нас в это время гостил
кто-нибудь из друзей, а такое случалось нередко, то все стягивались за стол,
где за ужином, переходившим в длинный-предлинный заполночный чай, предметом
обсуждения бывали самые разные темы - от литературы (времен самиздата,
тамиздата, Солженицына, Булгакова и т.д.) до причуд наших вождей. Вожди -
коли уж о них зашла речь - чудили чем дальше, тем круче: в первой половине
60-х это был Хрущев, быстро превратившийся из славного балагура-мужичка в
несколько назойливую и страшноватую, хотя по-прежнему смешную фигуру, а там
и Леонид Ильич взошли на престол-с. "Совсем млямля!" - говорила о нем Анна
Васильевна, а ведь это было не в 80-х, когда Верховное Тело Генерального
Секретаря его дюжим телохранителям приходилось водить под ручки, а в 70-х -
он, правда, был уже умыт пражской кровью, но еще бодрился, хохотал с
господами президентами и взасос целовал своих заклятых друзей, но... Господь
с ними, с этими людьми! - вернемся за круглый плющихинский стол. За
разговорами засиживались допоздна и расходились по спальным позициям чаще
всего, когда глаза уже совсем смыкались. Таков был примерный распорядок дня
в течение установившихся периодов московской жизни, т.е. осенью, зимой и
весной. Приходило лето, и наступал совсем другой - летний - распорядок.
К природе у Анны Васильевны было особое отношение: она смолоду любила
красоту среднерусских лесов и полей, немалое число ее стихов посвящено лесу,
деревьям и т.д., и многие из них звучат как настоящие гимны природе. Вместе
с летом приходила пора, когда столь любимые леса становились доступными для
тети Ани вместе со своими тишиной и шумом и, конечно, грибами.
Возможностей для летних выездов у Анны Васильевны имелось
предостаточно: дача Лимчеров в Крыму, одна из солагерниц (или соссыльных)
зазывала ее в Ригу и Анна Васильевна любила там бывать; Мария Ростиславовна
Капнист мечтала в Киеве о приезде Аночки - так звала она Анну Васильевну; на
Кавказе жила ее енисейская приятельница Манана; деревенская учительница
Ольга Николаевна Хлебникова приглашала пожить у нее в деревне Верхняя Вырка
под Калугой в дивной красоты приокских местах (я провел у нее месяц с Тюлей
и маленькой Машкой и вспоминаю тамошние красоты - холмистые дали, потайные
ручьи в лесу, озеро, водяную мельницу и т.д. - как драгоценности, которые
судьба - спасибо ей! - развернула передо мной).
Можно было также поехать в одно из тех мест, где снимали дачу для Елены
Васильевны, но там, как правило, не было грибных лесов, которые так любила
Анна Васильевна. Еще важнее было, что там тетя Аня вступала в привычные по
дому хозяйственные зацепления, которым она была и верна и любила их, но
вместе с тем ценила свою временную свободу от их власти. Всегда получалось,
что или кто-то из друзей забирался в какой-то из уцелевших медвежьих углов,
или родственники ехали на отдых с детьми, отыскав где-нибудь местечко,
доступное как географически, так и по деньгам, а также не до конца
изгаженное созидательной деятельностью Советского Человека, но так или иначе
обнаруживалась лазейка в леса и болота с растущими в них грибами, которым
летом радуешься во время охоты за ними, а зимой - их соленому или
маринованному виду и вкусу. А по ближнему и дальнему Подмосковью были
рассыпаны снимаемые на летний период и значительно реже собственные дачи